Циргибель Герберт. Параллели

   Копировальной бумаги у альдебаранитов, к удивлению, не водилось, и потому я должен был, как и в первый раз, каждый лист неоднократно переписывать.
   Сравнение с Венгрией казалось мне теперь односторонним; я чувствовал у альдебаранитов налет прусского бюрократизма.
   Но вы ошибетесь, если решите, что затем наконец-то началось мое надснигание. Ничуть не бывало! Этажом выше меня принял третий альдебаранский чиновник, ведающий сниганием, который с хорошо поставленной и постепенно пробуждавшей мою желчь дружественностью осведомился о моем молекулярном строении. Но чтобы он не рассчитывал здесь ни на какой успех, я обрадованно сообщил ему, что ничего не знаю об этом и, следовательно, ничего не могу заполнять.
   Мое ребячье торжество длилось весьма недолго. Озабоченное лицо «дыни», в которой уже не было никакого надреза, подсказало мне, что близятся новые неприятности.
   — Так, так… Значит, никакого молекулярного строения… Как может такое быть, уважаемый гость? — спросил он необычайно серьезно.
   Я, конечно, ничего не подозревал, как Антей, собиравшийся позавтракать хомяком.
   Его объяснение гремело у меня в ушах как трубы Иерихона. Молекулярное строение должно определяться перед каждым сниганием, чтобы могла быть осуществлена своевременная и направленная корректировка нередко возникающих при этом способе передвижения подснигающих эффектов, нарушений на сниго-отрезке или дефектов в снигательных механизмах и обусловленных этим уродств. И совсем непонятна халатность коллег в альдебаранском центре снигания — как это они могли забыть об этом.
   — Да, теперь остается только одно, мы должны отважиться на слепое снигание, — завершил он свои выкладки. Потом он еще перелистал мои отчеты и заметил: — В общем, вы в своем понятном волнении забыли прижать правое ухо к стабилизирующему столбу… Да, теперь нам надо попробовать компенсировать ущерб подобной же ошибкой.
   Его вечные: «Да, нам остается… Да, мы должны… Да, можно… Да, было бы лучше…» — давили на меня как кошмар. Но в конце концов это дело далеко не каждого — чихать ногой, так что я на все согласился, что он предлагал.
 
   И вот я снова стою на коленях в сниго-камере, обвив руками столб и тщательно следя за тем, чтобы правым ухом не приблизиться к стабилизатору. Впервые я занял без осложнений место у прибора, не считая небольшого недомогания. Теперь у меня было состояние, как у пациента, которому дантист говорит: «Откройте рот, пожалуйста!»
   Сначала снова появилась слониха, чтобы удобно устроиться на моем черепе. Затем пришел на свидание бегемот с излишками веса минимум в пять центнеров, мой позвоночник трещал, и я орал. Как и положено,
 
   Когда люк открылся, я в первую очередь закричал, чтобы мне дали зеркало. Уже проинформированный дынеголовый на планете Альдебаран спешно притащил большую хромированную пластину и виновато спрятался за ней. Только ручки были видны справа и слева.
   Сперва я заметил, что хромаю. Моя левая рука хлопала при каждом шаге о землю. Нос вместе с ботинком и находившейся в нем же ногой свисал с левого плеча.
   Над моими дрожащими от ярости губами поблескивал обломанный ноготь большого пальца…
 
   Последовавшее вслед за этим подснигание поменяло правую ногу на правую руку, так что из камеры я вынужден был ползти.
   Затем я обнаружил в своей новой фигуре свое левое ухо около носа, а второй палец около левого виска.
   Когда я в четвертый раз по-тюленьи выползал из камеры, мне пришлось собравшимся между тем большой толпой и озадаченно глазевшим альдебаранитам лишь с помощью предъявления своей визы растолковать, что я их горячо любимый земной гость, так как моя голова сидела на месте левой руки, в то время как шея переходила в руку с носом и ухом, а затем в ногу.
   В довершение ко всему, вместо колен у меня были локти, в шее появилось колено, а между правым ухом и подбородком выставился палец.
   Альдебараниты оживленно дебатировали, не должны ли они решиться на последний эксперимент, и спрашивали о моем мнении. Однако я не в состоянии был отвечать, так как мой рот нашел свое новое место на спине, на которой я весьма неловко лежал, потому что под лопатками торчали мои худые пятки.
   Поэтому я только кивнул угрюмо головой, высовывавшейся из засученного рукава пиджака.
   После последнего снигания — уже и не знаю, было это под- или надсниганием — я спешно собрал свои пожитки и собрался удирать. Моя голова снова находилась между плечами, руки, ноги, уши, рот, пальцы — все снова было на месте.
   Что мне палец ноги, торчащий посреди лица! Меня ждало худшее! При очередном снигании мой вечно урчащий желудок мог поменяться с моим уже ненужным мозгом, что мне обеспечило бы пожизненную мигрень. Или мои волосы разместились бы между пальцами ног, где я больше всего чувствителен к щекотке, — да я и часа не прожил бы тогда!
   После небольшой тренировки я бы научился бегать с носом на ноге, чтобы не заработать хроническое кровотечение, а менять ежедневно носки доставило бы не столь уж много затруднений.
   Когда я проходил сквозь паспортное бюро и отдел виз, я слышал, как альдебараниг, который в начале моего отпуска первым меня встретил, приветствовал только что прибывшего крионида:
   — О, дорогой гость! Сердечное добро пожаловать! Мы горды приветствовать у себя представителя вашего чудесного, неподражаемо прекрасного рода. Окажите же нам честь…
   Я быстро отвернулся. Нет, то сравнение с «галактическими мадьярами» было оскорблением для действительно гостеприимных и искренних венгров, у которых я гарантированно провел бы свой следующий отпуск с самодельным вином и свежими булками.
   Туда удобно долететь на самолете.
   Никаких снигании и струтения.
   Никаких хрустальных миров.
   Правда, одно я должен был еще уладить на Альдебаране. Я купил моему соседу Реджинальду, неисправимому холостяку, альдебаранского домашнего робота. Должен же он тоже что-нибудь иметь от моего отпуска.
 
   Когда спустя пять месяцев я вернулся после косметической операции и снова гордо нес свой шишковатый нос по нашему переулку, я проходил мимо двери Реджинальда,
   Отчаянные стоны моего соседа вызвали у меня лукавую улыбку. Грубый неестественный голос перекрывал его стенание комплиментами. «О, все пересиливающее солнце человеческого духа, если бы я нижайше смел просить тебя приподнять твою совершенную ногу с твоего с богатым вкусом сделанного ковра, чтобы я веником, который твое универсальное предвидение выбрало с поразительной точностью из многообразия предлагаемых очистительных приборов…»
   Кстати, Реджинальд больше не бывает у меня, к большому удовлетворению моего сиамского кота, снова переполненного чувством собственного достоинства.

Иоганна Браун, Гюнтер Браун
ОШИБКА ХУДОЖНИКА В ГАРМОНОПОЛИСЕ

   Сначала следует рассказать о нравственном шоке, потрясшем жителей Гармонополиса, когда они обнаружили опустошенными мясные и колбасные прилавки в торговом центре на Одеонплац. При этом электронное табло показывало графу «наполнены», но из ларей было похищено все их содержимое. Свидетельством похищения остались несколько обглоданных костей, лежавших перед ними на плиточном полу. Проверка электроники показала ее исправность, в цепи поставок от изготовителя мясопродуктов до холодильных шкафов не обнаружилось ни одного пробела.
   Вот уже 172 года в городе не совершалось ни одного преступления, даже мелкого. Поэтому стало обычаем держать и ночью двери торгового центра открытыми, как и вообще все двери.
   На общественных собраниях был поднят вопрос, нужно ли с этого момента держать двери на запоре. Это было единодушно отклонено, несмотря на риск, что похититель, использовавший доверие горожан, снова воспользуется открытыми дверями. Подробно обсуждалось, не позволяет ли случившееся говорить о каком-либо дефекте психики у разбойника. Психолог доктор Гермштедт так обосновывал эту точку зрения: есть реликты сознания, которые внезапно прорываются, словно из темной глубины, о которой даже сам преступник может не подозревать. С каждым может случиться, что неожиданно ночью эти его дремлющие на дне реликты выступят на поверхность. Но как только они становятся известными, с ними можно совладать.
   Все без исключения граждане захотели подвергнуться исследованиям на глубинные реликты. Д-р Гермштедт указал на то, что научными методами анализа наличие глубинных реликтов не может быть с достоверностью доказано.
   Поэтому горожанам ничего другого не оставалось, как надеяться, что этим единственным ограблением мясных прилавков глубинное влечение удовольствуется. Д-р Гермштедт сказал, что, по его представлениям, которые он, правда, почерпнул из книг, подобная преступная склонность тяготеет к повторению. Однако он тоже был за то, чтобы двери оставались открытыми, в том числе и двери торгового центра на Одеонплац.
   Несколько ночей прошли спокойно, пока в ночь с воскресенья на понедельник мясной киоск в магазине на Одеонплац снова не был очищен, и снова перед ним валялись на плитках колбасная кожура и кости.
   На этот раз шок был продолжительнее. Подумать только, мы прожили почти два столетия без преступлений, я тут одним махом все сметено. Волнение ощущалось во всем городе. Поезда электрической монорельсовой дороги, соединявшей дом с домом, нарушали все сроки отправления, потому что пассажиры за спорами и дискуссиями забывали позаботиться о включении. Всякий, кто приезжал в этот город, удивлялся многочисленным людским группам, стоявшим повсюду, на площадях и перед домами, а также нервным жестам и озабоченным лицам говоривших. В ресторанах посетители стаями набивались в летние сады, забывая про еду и напитки, в школах учащиеся больше не сидели перед обучающими компьютерами, а теснились по углам.
   Свет в домах теперь гасился очень поздно, беседки для влюбленных в парках опустели.
   То и дело всплывал вопрос, не надо ли запереть все дома, однако горожане заявляли, что к этому они никогда не смогли бы привыкнуть. Замкнуть что-то означает запереть самого себя. Это было бы равносильно умышленному членовредительству.
   Легковозбудимые люди, особенно юношеского возраста, заявляли с вызовом, что скорее убили бы себя, чем заперли бы что-либо от других.
   Старшие, напротив, не хотели ничего запирать из привычки. Мы всегда держали открытыми наши квартиры, и мы будем поступать и дальше так, даже если у нас украдут все.
   Все были единодушны во мнении, что недоверие унижает. Так торговый центр на Одеонплац остался открыт, он не охранялся даже ночью, потому что никто не мог решиться взять на себя презренную функцию сторожа. Я буду подглядывать за своим ближним? И тем самым подозревать его в воровстве?
   Вывели формулу: Кто подозревает другого в воровстве — сам вор.
   Дифирамбная передовая статья, указывавшая на моральное здоровье граждан, отказывавшихся запирать двери, читалась публично с большим одобрением: «…Может быть, шпионить с поднятым воротником в темном углу торгового центра на Одеонплац наподобие грязного детектива из бульварных романов девятнадцатого века — хуже преступления, которое совершается».
   Передовая ссылалась на силу морали, которая переборет преступление. Убежденности авторов статьи не мешало то, что отныне каждую третью ночь мясной прилавок торгового центра на Одеонплац исправно освобождался от содержимого. Эти люди рассуждали беспечно: ну что нам может это причинить? Мы достаточно богаты, чтобы каждый день наполнять этот дурацкий мясной ларь. Пусть вор подавится колбасами и кусками мяса. Мы только улыбнемся. Мы не позволим себя провоцировать. Он вынужден будет однажды прекратить все свои проделки, потому что не происходит того, на что он рассчитывал. А если он не перестанет? Тогда он именно не перестанет. Как уже говорилось, мы в состоянии вновь наполнять разграбленные мясные лари.
   Душевное спокойствие горожан было сотрясено, когда программист фруктового магазина на Хаупт-аллее объявил, что в течение ночи были сожраны все бананы, а также почти все земляные, грецкие и лесные орехи. Банановая кожура и ореховая скорлупа засорили пол и являли собой, как писали газеты, причину несчастных случаев, особенно для старых и дряхлых граждан.
   После этого можно было ожидать учащения краж. Собрание городских управителей дискутировало о том, можно ли и дальше, несмотря на новые происшествия, держать двери открытыми. Большинство стояло на том, что непозволительно давать себя провоцировать повторением краж и расширением географии ограблений. Совершенно ясно, нас хотят спровоцировать. Хотят поставить под сомнение нашу моральную целостность. Мы не клюнем на это.
   Некоторые полагали, что нужно по крайней мере временно запирать все до тех пор, пока не докопаются до корней преступления. Временное замыкание дверей надо рассматривать как переходный период, необходимый, чтобы мы вернулись к нашему нынешнему состоянию. Но такое мнение не возымело действия, так как многие из жителей попросту заявили, что они не могут до такой степени преодолеть самих себя, чтобы запирать квартиры.
   Следующей ночью были лишены своего содержимого не только мясной прилавок в торговом центре на Одеон-плац, но и на площади Гармонии, а в зоомагазине исчез корм для птиц и во фруктовой лавке все бананы и орехи.
   На это последовало компромиссное предложение: запирать по крайней мере эти полюбившиеся грабителям торговые пункты, однако выяснилось, что запереть их невозможно, как, впрочем, вообще какой-нибудь дом или квартиру в этом городе. Таким образом, дискуссия велась лишь абстрактно, чисто гипотетически — еще одно доказательство, по утверждению передовой статьи, нравственной невинности горожан.
   Чтобы заполучить слесарей для упомянутых магазинов, обратились в городской Музей, нанятого механика призвали очистить от ржавчины музейные приспособления для запирания дверей и изучить принципы их действия.
   Когда кое-кто из горожан стал обнаруживать исчезновение связок бананов на своих балконах, куда они их выставляли для облучения солнцем, когда очищения мясных прилавков превратились в норму, общественное мнение воззвало к немедленным действиям. Возбуждение, дотоле носившее характер нервозности и скрытого недовольства, переросло в ярость.
   «Немедленно вмешаться!» — требовали группы на площадях, улицах и в пивных.
   Никто не знал, с чего нужно приступать к делу, потому что разучились искать преступников, поэтому организовали группу по расследованию происшествий, которую возглавил Абель Клагенфурт, признавшийся одному из друзей, что он когда-то много лет назад читал уголовный роман. Сам же он чувствовал себя неуверенно, не в своей тарелке, он ни в коем случае не собирался словно шпик с поднятым воротником из девятнадцатого столетия выслеживать преступника на Одеонплац.
   Мучаясь до головной боли, он старался придумать трюк для того, чтобы перехитрить бандита. Он вспоминал, что читал где-то: грабители удосуживаются оставлять следы. Так Клагенфурт пришел к идее купить своей жене в торговом центре стиральный порошок; он постарался последним покинуть торговый зал, нарочно повредил коробку и выпустил струю порошка на каменные плитки, он ни в коем случае не хотел посеять недоверие среди горожан. Если он найдет преступника, все пройдет как по маслу, но если нет, никто не должен почувствовать, что за ним следят, и потому обидеться. Он запер помещение торгового центра ключом XV столетия и ждал на следующее утро следов на плитках.
   Мясной ларь хотя и был опустошен, кругом валялись кости, однако до стирального порошка никто не дотронулся.
   Абель Клагенфурт признался, что его криминалистических способностей не хватило, с жалкой миной рассматривал он обглоданные кости, с ужасом слушал рассказ о том, что зоомагазин тоже был открыт взломщиками, вентиляционный короб в нем свисал клочьями, корм для животных был сожран, змеи в террариумах обглоданы до скелета, а от декоративных рыб остались лишь остовы. В заключение ему сообщили о разбитом балконном стекле и разграбленной кухне.
   Жильцы слышали шум, но от страха не решились поспешить в кухню. Для нас было бы мучением застигнуть кого-нибудь из горожан на месте преступления. Мы бы сгорели от стыда. На оконном стекле остались капли крови. Это было воспринято с ужасом, но никто не додумался исследовать их.
   Абель Клагенфурт поддержал ходатайство нескольких граждан, но показать свои руки захотели все без исключения, разумеется добровольно, и жители города демонстрировали друг другу свои конечности, но не нашлось ни одной порезанной или пораненной руки.
   Отчитывавшийся в своей деятельности Абель Клагенфурт говорил жалобным тоном. Он с волнением изобразил свои акции, рассказал о комплексах, которыми он заплатил за это, и как символ ужаснейшего впечатления охарактеризовал вид рыбных остовов и змеиных скелетов на полу зоомагазина. Здесь с ним случился обморок. Присутствовавшие поспешили к нему, чтобы поставить его на ноги. Его приветствовали как героя. Все газеты подчеркивали: не существует ни малейшего сомнения, что однажды Абель Клагенфурт, несмотря на высокое нравственное напряжение, раскроет причину преступления.
   Население молча и безучастно ждало у окон своих квартир, пока Абель оправится после своего приступа. Когда он показался на балконе, люди принялись аплодировать. Они кричали: «Да здравствует Абель!» И произошло давно забытое, чего не бывало сто лет: жителю Гармонополиса пропели серенаду.
   Однако Абель Клагенфурт все это скромно отклонял, он честно признавался, что пока что ничего не достиг, но ему на это отвечали: разумеется, ты кое-чего добился, ты, например, доказал, что при ограблении мясных ларей грабитель попал внутрь не через дверь.
   Он исследовал свою библиотеку в поисках уголовного романа, который читал несколько лет назад. Он не нашел его и тогда вспомнил, что сдал его при кампании по сбору макулатуры, смутно восстанавливал в памяти: речь там шла о полиции, занимавшейся раскрытием преступления; ныне нигде уже не было подобного института. Путем опроса людей и справочных бюро он установил, что в двух тысячах километров от Гармонополиса должен жить человек, собиравший уголовные романы, о нем поговаривали, будто он даже читал их и намеревался сочинить трактат о «крими» как таковых. Он разыскал этого человека.
   Встреча проходила в обстановке раздраженности. Тщедушный человек, одетый в мятые рубашку и брюки, нелюдимый, непрерывно куривший трубку, дал понять, что визит Клагенфурта он расценивает как тягостный и докучливый. Он как раз читал три уголовных романа одновременно. Я приучил себя к этому, чтобы справиться. Слишком много есть этаких сочинений.
   Абель Клагенфурт, подумывая о том, как бы пробудить у этого человека интерес к своему случаю, попробовал завязать разговор, он осведомился о предполагаемом трактате.
   Когда он будет готов, сможете его прочитать, если вам интересно.
   Абель поинтересовался, насколько продвинулась работа.
   Не знаю. — Человек явно ждал, когда посетитель уйдет.
   Но Клагенфурт перевел разговор на объем коллекции романов, так как надеялся, что теперь собеседник будет разговорчивее, но тот ответил, что не дает никому ни одной книги. Раньше давал, но не каждый возвращал.
   Тогда Клагенфурт стал рассказывать о своем случае, в то время как человек, в честь небезызвестного Холмса называвший себя Шерлоком, продолжал читать одновременно три книги, и Клагенфурт пришел к выводу, что мет человек — реликт, реликт невежливости и плохих манер. Он не мог взять в толк, как такие реликты еще существуют. Живи этот Шерлок поближе к Гармонополису, можно было бы предположить, что этот тип и есть преступник.
   Однако Шерлок прислушивался, хотя и читал три романа. О происшествиях в Гармонополисе он отозвался с совершенным пренебрежением. Вот здесь я читаю как раз вещь, где семь человек в омнибусе…
   Понимаете? А в этой книге один похищает целый самолет вместе с пассажирами и вымогает миллион. А в этой чистят банк, спокойно убивают служащего у окошечка, а позднее еще трех заложников.
   Так Абель Клагенфурт узнал, на что способны преступники. Он решился спросить, не сможет ли господин Шерлок, обладающий такими литературными познаниями, объяснить происходящее в Гармонополисе.
   Мне в данный момент не известен ни один роман, сказал Шерлок, где бы речь шла об ограблении колбасной витрины. Столь мелкие события могут служить сюжетом только в плохих романах.
   Абель Клагенфурт, бывший человеком образованным, сравнивал Шерлока с Дон-Кихотом, ибо он обнаружил в этой квартире только уголовные романы: на подоконниках, в туалете и даже в ванной. Он несколько раз прошелся еще мимо дома, тот был освещен, Шерлок сидел и запоем читал, иногда делал записи, он читал до двух часов пополуночи.
   Клагенфурт улетел и, прежде чем дома улегся спать, узнал, что во фруктовом магазине разбили витрины камнями, истребили орехи, яблоки и бананы и разломали полки.
   Он пересказал горожанам свое впечатление от Шерлока. Все считали, что такого невежливого человека просить о раскрытии преступления было бы недостойным. Мы должны это сделать сами. Газеты описывали грубое поведение этого Шерлока, они называли его вонючим курильщиком трубок.
   Газеты, бывшие собственностью города, получили задание выпустить спецвыпуски, когда Абель Клагенфурт с великой радостью объявил, что преступник явился с повинной. Им оказался господин Агостимо Бритт, лунатик, совершивший ужасные проступки в состоянии полной невменяемости. Сбежавшимся репортерам он объяснил свое сомнамбулическое поведение, заверенное его лечащим врачом. Я сам не поверил, что все это я учинил. Прозрение пришло ко мне в сегодняшние утренние часы, когда в карманах своей пижамы я обнаружил ореховую скорлупу, а в ботинках две банановых кожуры. Я был неприятно поражен, но тут же мне стало ясно: я — грабитель. Теперь я рад, что все так получилось, и хотя я стыжусь своего ненормального поведения, тем не менее я чувствую облегчение.
   Облегчение перешло в радость. Жители со спецвыпусками в руках оживленно покидали свои рабочие места, потребление алкоголя возросло, из открытых окон доносилось пение пьяных, передовые статьи полнились оптимизмом.
   В первую очередь они указывали на то, что было бы правильным даже в это угрожающее время держать открытыми двери и окна. Психолог доктор Гермштедт считал, что его теория о дремлющих на дне реликтах блестяще подтвердилась, как и то, что такие реликты тяготеют к повторению; он объяснил в то же время, что сомнамбула Агостино Бритт духовно здоров, что он и подтвердил добровольной явкой с повинной.
   Сдержанный следственный метод Клагенфурта превозносился, он пощадил сознание собственного достоинства горожан; хвалили Абеля и за то, что он отказался от мысли ангажировать того вонючего курильщика трубокпо имени Шерлок. Пение перед домом Клагенфурта длилось до полуночи, он сам несколько раз показывался в окне, чтобы обратить внимание ликующей толпы на то, что он ровным счетом ничем — и это никакая не скромность, когда он так говорит, а констатация голых фактов, — ничем не способствовал раскрытию дела. Преступник, и это надо ему поставить в большую заслугу, сам заявил о себе.
   Но, кричали люди в ответ, твоя осторожная манера облегчила виновнику признание!
   Были теоретики, которые выставили тезу, что в нравственно совершенном обществе все проблемы решаются сами по себе. Тут не надо даже имитировать нарастающую активность, нужно всего лишь положиться целиком и полностью на разум, на самосознание и инициативу граждан. Причина для празднования? Нет. Праздновать слишком мало. Причина для торжества, для триумфа, для полной необузданности! Такая победа позволяет попросту все. Горе тому, кто сегодня не пьян!
   В этот вечер снова лежали перед всеми мясными ларями обглоданные кости и колбасные шкурки, а во фруктовых магазинах ореховая скорлупа и банановая кожура. Доктор Гермштедт нашел этому блестящее объяснение. В радости и опьянении, снижающих, как известно, способность рассчитывать свои шаги, некоторые горожане, играючи, симулировали ограбление, утоляя тем самым жажду испытать и пережить то, чего они духовно давно были лишены. Кто мог бы поставить им это в вину?
   Только глубокомысленный Абель Клагенфурт установил, что похищения перед этим происходили в безлунные ночи, и он спрашивал у светил медицины, активны ли сомнамбулы также и в безлунные ночи.
   Так как это ставилось под сомнение, Агостино Бритт почувствовал необходимость сделать еще одно признание. Хоть он и был установленным сомнамбулой, однако его ночные экскурсии не простирались далее балкона. Дальше он еще никогда не заходил. Своим фальшивым признанием он преследовал двоякую цель. С одной стороны, он намеревался пристыдить настоящего преступника, который должен почувствовать: здесь заявил о себе гражданин, чтобы положить делу конец, и стыд должен охватить его. А во-вторых, он хотел доставить горожанам облегчение, чтобы они наконец успокоились и продолжали жить дальше без помех. Ведь стыд, сказал Бритт, является важнейшим влияющим на человеческие поступки фактором. Но если действительно по ночам обгладываются золотые рыбки и опустошаются мясные прилавки, то это может делать лишь опустившийся индивидуум. Или в это дело втянуты вещи, которые нам и сниться не могут. Он, гражданин Бритт, хотел лишь внести свою лепту в разъяснение случая, даже с опасностью быть неправильно понятым или показаться ненормальным. Это было принято с удовлетворением.