Цветаева Марина. Попытка ревности

   Я посмотрела бы вниз…
   Вы бы молчали, так грустно, так мило
   Тонкий обняв кипарис.
 
   Мы помолчали бы оба — не так ли? —
   Глядя, как где-то у ног,
   В милой какой-нибудь маленькой сакле
   Первый блеснул огонек.
 
   И — потому что от худшей печали
   Шаг — и не больше — к игре! —
   Мы рассмеялись бы и побежали
   За руку вниз по горе.
 
   1 октября 1913

«Уж сколько их упало в эту бездну…»

   Уж сколько их упало в эту бездну,
   Разверстую вдали!
   Настанет день, когда и я исчезну
   С поверхности земли.
 
   Застынет все, что пело и боролось,
   Сияло и рвалось:
   И зелень глаз моих, и нежный голос,
   И золото волос.
 
   И будет жизнь с ее насущным хлебом,
   С забывчивостью дня.
   И будет все — как будто бы под небом
   И не было меня!
 
   Изменчивой, как дети, в каждой мине
   И так недолго злой,
   Любившей час, когда дрова в камине
   Становятся золой,
 
   Виолончель и кавалькады в чаще,
   И колокол в селе…
   — Меня, такой живой и настоящей
   На ласковой земле!
 
   — К вам всем — что мне, ни в чем
                                 не знавшей меры,
   Чужие и свои?!
   Я обращаюсь с требованьем веры
   И с просьбой о любви.
 
   И день и ночь, и письменно и устно:
   За правду да и нет,
   За то, что мне так часто — слишком грустно
   И только двадцать лет,
 
   За то, что мне — прямая неизбежность —
   Прощение обид,
   За всю мою безудержную нежность,
   И слишком гордый вид,
 
   За быстроту стремительных событий,
   За правду, за игру…
   — Послушайте! — Еще меня любите
   За то, что я умру.
 
   8 декабря 1913

«Быть нежной, бешеной и шумной…»

   Быть нежной, бешеной и шумной,
   — Так жаждать жить! —
   Очаровательной и умной, —
   Прелестной быть!
 
   Нежнее всех, кто есть и были,
   Не знать вины…
   — О возмущенье, что в могиле
   Мы все равны!
 
   Стать тем, что никому не мило,
   — О, стать как лед! —
   Не зная ни того, что было,
   Ни что придет,
 
   Забыть, как сердце раскололось
   И вновь срослось,
   Забыть свои слова и голос,
   И блеск волос.
 
   Браслет из бирюзы старинной —
   На стебельке,
   На этой узкой, этой длинной
   Моей руке…
 
   Как, зарисовывая тучку
   Издалека,
   За перламутровую ручку
   Бралась рука,
 
   Как перепрыгивали ноги
   Через плетень,
   Забыть, как рядом по дороге
   Бежала тень.
 
   Забыть, как пламенно в лазури,
   Как дни тихи…
   — Все шалости свои, все бури
   И все стихи!
 
   Мое свершившееся чудо
   Разгонит смех.
   Я, вечно-розовая, буду
   Бледнее всех.
 
   И не раскроются — так надо
   — О, пожалей! —
   Ни для заката, ни для взгляда,
   Ни для полей —
 
   Мой опущенные веки.
   — Ни для цветка! —
   Моя земля, прости навеки,
   На все века.
 
   И так же будут таять луны
   И таять снег,
   Когда промчится этот юный,
   Прелестный век.
 
   Феодосия, Сочельник 1913

Генералам двенадцатого года

   Сергею

   Вы, чьи широкие шинели
   Напоминали паруса,
   Чьи шпоры весело звенели
   И голоса.
 
   И чьи глаза, как бриллианты,
   На сердце вырезали след —
   Очаровательные франты
   Минувших лет.
 
   Одним ожесточеньем воли
   Вы брали сердце и скалу, —
   Цари на каждом бранном поле
   И на балу.
 
   Вас охраняла длань Господня
   И сердце матери. Вчера —
   Малютки-мальчики, сегодня —
   Офицера.
 
   Вам все вершины были малы
   И мягок — самый черствый хлеб,
   О молодые генералы
   Своих судеб!
   . . . . . .
   Ах, на гравюре полустертой,
   В один великолепный миг,
   Я встретила, Тучков-четвертый,
   Ваш нежный лик,
 
   И вашу хрупкую фигуру,
   И золотые ордена…
   И я, поцеловав гравюру,
   Не знала сна.
 
   О, как — мне кажется — могли вы
   Рукою, полною перстней,
   И кудри дев ласкать — и гривы
   Своих коней.
 
   В одной невероятной скачке
   Вы прожили свой краткий век…
   И ваши кудри, ваши бачки
   Засыпал снег.
 
   Три сотни побеждало — трое!
   Лишь мертвый не вставал с земли.
   Вы были дети и герои,
   Вы все могли.
 
   Что так же трогательно-юно,
   Как ваша бешеная рать?..
   Вас златокудрая Фортуна
   Вела, как мать.
 
   Вы побеждали и любили
   Любовь и сабли острие —
   И весело переходили
   В небытие.
 
   Феодосия, 26 декабря 1913

«Ты, чьи сны еще непробудны…»

   Ты, чьи сны еще непробудны,
   Чьи движенья еще тихи,
   В переулок сходи Трехпрудный,
   Если любишь мои стихи.
 
   О, как солнечно и как звездно
   Начат жизненный первый том,
   Умоляю — пока не поздно,
   Приходи посмотреть наш дом!
 
   Будет скоро тот мир погублен,
   Погляди на него тайком,
   Пока тополь еще не срублен
   И не продан еще наш дом.
 
   Этот тополь! Под ним ютятся
   Наши детские вечера.
   Этот тополь среди акаций
   Цвета пепла и серебра.
 
   Этот мир невозвратно-чудный
   Ты застанешь еще, спеши!
   В переулок сходи Трехпрудный,
   В эту душу моей души.
 
   <1913>

«Над Феодосией угас…»

   Над Феодосией угас
   Навеки этот день весенний,
   И всюду удлиняет тени
   Прелестный предвечерний час.
 
   Захлебываясь от тоски,
   Иду одна, без всякой мысли,
   И опустились и повисли
   Две тоненьких моих руки.
 
   Иду вдоль генуэзских стен,
   Встречая ветра поцелуи,
   И платья шелковые струи
   Колеблются вокруг колен.
 
   И скромен ободок кольца,
   И трогательно мал и жалок
   Букет из нескольких фиалок
   Почти у самого лица.
 
   Иду вдоль крепостных валов,
   В тоске вечерней и весенней.
   И вечер удлиняет тени,
   И безнадежность ищет слов.
 
   Феодосия, 14 февраля 1914

Але

1

   Ты будешь невинной, тонкой,
   Прелестной — и всем чужой.
   Пленительной амазонкой,
   Стремительной госпожой.
 
   И косы свои, пожалуй,
   Ты будешь носить, как шлем,
   Ты будешь царицей бала —
   И всех молодых поэм.
 
   И многих пронзит, царица,
   Насмешливый твой клинок,
   И все, что мне — только снится,
   Ты будешь иметь у ног.
 
   Все будет тебе покорно,
   И все при тебе — тихи.
   Ты будешь, как я — бесспорно —
   И лучше писать стихи…
 
   Но будешь ли ты — кто знает —
   Смертельно виски сжимать,
   Как их вот сейчас сжимает
   Твоя молодая мать.
 
   5 июня 1914

2

   Да, я тебя уже ревную,
   Такою ревностью, такой!
   Да, я тебя уже волную
   Своей тоской.
 
   Моя несчастная природа
   В тебе до ужаса ясна:
   В твои без месяца два года —
   Ты так грустна.
 
   Все куклы мира, все лошадки
   Ты без раздумия отдашь —
   За листик из моей тетрадки
   И карандаш.
 
   Ты с няньками в какой-то ссоре —
   Все делать хочется самой.
   И вдруг отчаянье, что «море
   Ушло домой».
 
   Не передашь тебя — как гордо
   Я о тебе ни повествуй! —
   Когда ты просишь: «Мама, морду
   Мне поцелуй».
 
   Ты знаешь, все во мне смеется,
   Когда кому-нибудь опять
   Никак тебя не удается
   Поцеловать.
 
   Я — змей, похитивший царевну, —
   Дракон! — Всем женихам — жених!
   О свет очей моих! — О ревность
   Ночей моих!
 
   6 июня 1914

Бабушке

   Продолговатый и твердый овал,
   Черного платья раструбы…
   Юная бабушка! Кто целовал
   Ваши надменные губы?
 
   Руки, которые в залах дворца
   Вальсы Шопена играли…
   По сторонам ледяного лица —
   Локоны в виде спирали.
 
   Темный, прямой и взыскательный взгляд.
   Взгляд, к обороне готовый.
   Юные женщины так не глядят.
   Юная бабушка, — кто Вы?
 
   Сколько возможностей Вы унесли
   И невозможностей — сколько? —
   В ненасытимую прорву земли,
   Двадцатилетняя полька!
 
   День был невинен, и ветер был свеж.
   Темные звезды погасли.
   — Бабушка! Этот жестокий мятеж
   В сердце моем — не от Вас ли?..
 
   4 сентября 1914

Германии

   Ты миру отдана на травлю,
   И счета нет твоим врагам,
   Ну, как же я тебя оставлю?
   Ну, как же я тебя предам?
 
   И где возьму благоразумье:
   «За око — око, кровь — за кровь», —
   Германия — мое безумье!
   Германия — моя любовь!
 
   Ну, как же я тебя отвергну,
   Мой столь гонимый Vaterland^[1],
   Где все еще по Кенигсбергу
   Проходит узколицый Кант,
 
   Где Фауста нового лелея
   В другом забытом городке —
 
   Geheimrath Goethe^[2] по аллее
   Проходит с тросточкой в руке.
 
   Ну, как же я тебя покину,
   Моя германская звезда,
   Когда любить наполовину
   Я не научена, — когда, —
 
   — От песенок твоих в восторге —
   Не слышу лейтенантских шпор,
   Когда мне свят святой Георгий
   Во Фрейбурге, на Schwabenthor^[3].
 
   Когда меня не душит злоба
   На Кайзера взлетевший ус,
   Когда в влюбленности до гроба
   Тебе, Германия, клянусь.
 
   Нет ни волшебней, ни премудрей
   Тебя, благоуханный край,
   Где чешет золотые кудри
   Над вечным Рейном — Лорелей.
 
   Москва, 1 декабря 1914

Анне Ахматовой

   Узкий, нерусский стан —
   Над фолиантами.
   Шаль из турецких стран
   Пала, как мантия.
 
   Вас передашь одной
   Ломаной черной линией.
   Холод — в весельи, зной —
   В Вашем унынии.
 
   Вся Ваша жизнь — озноб,
   И завершится — чем она?
   Облачный — темен — лоб
   Юного демона.
 
   Каждого из земных
   Вам заиграть — безделица!
   И безоружный стих
   В сердце нам целится.
 
   В утренний сонный час, —
   Кажется, четверть пятого, —
   Я полюбила Вас,
   Анна Ахматова.
 
   11 февраля 1915

«Мне нравится, что Вы больны не мной…»

   Мне нравится, что Вы больны не мной,
   Мне нравится, что я больна не Вами,
   Что никогда тяжелый шар земной
   Не уплывет под нашими ногами.
   Мне нравится, что можно быть смешной —
   Распущенной — и не играть словами,
   И не краснеть удушливой волной,
   Слегка соприкоснувшись рукавами.
 
   Мне нравится еще, что Вы при мне
   Спокойно обнимаете другую,
   Не прочите мне в адовом огне
   Гореть за то, что я не Вас целую.
   Что имя нежное мое, мой нежный, не
   Упоминаете ни днем ни ночью — всуе…
   Что никогда в церковной тишине
   Не пропоют над нами: аллилуйя!
 
   Спасибо Вам и сердцем и рукой
   За то, что Вы меня — не зная сами! —
   Так любите: за мой ночной покой,
   За редкость встреч закатными часами,
   За наши не-гулянья под луной,
   За солнце не у нас на головами,
   За то, что Вы больны — увы! — не мной,
   За то, что я больна — увы! — не Вами.
 
   3 мая 1913

«Какой-нибудь предок мой был — скрипач…»

   Какой-нибудь предок мой был — скрипач,
   Наездник и вор при этом.
   Не потому ли мой нрав бродяч
   И волосы пахнут ветром!
 
   Не он ли, смуглый, крадет с арбы
   Рукой моей — абрикосы,
   Виновник страстной моей судьбы,
   Курчавый и горбоносый.
 
   Дивясь на пахаря за сохой,
   Вертел между губ — шиповник.
   Плохой товарищ он был, — лихой
   И ласковый был любовник!
 
   Любитель трубки, луны и бус,
   И всех молодых соседок…
   Еще мне думается, что — трус
   Был мой желтоглазый предок.
 
   Что, душу черту продав за грош,
   Он в полночь не шел кладбищем!
   Еще мне думается, что нож
   Носил он за голенищем.
 
   Что не однажды из-за угла
   Он прыгал — как кошка — гибкий…
   И почему-то я поняла,
   Что он — не играл на скрипке!
 
   И было все ему нипочем, —
   Как снег прошлогодний — летом!
   Таким мой предок был скрипачом.
   Я стала — таким поэтом.
 
   23 июня 1915

«Спят трещотки и псы соседовы…»

   Спят трещотки и псы соседовы, —
   Ни повозок, ни голосов.
   О, возлюбленный, не выведывай,
   Для чего развожу засов.
 
   Юный месяц идет к полуночи:
   Час монахов — и зорких птиц,
   Заговорщиков час — и юношей,
   Час любовников и убийц.
 
   Здесь у каждого мысль двоякая.
   Здесь, ездок, торопи коня.
   Мы пройдем, кошельком не звякая
   И браслетами не звеня.
 
   Уж с домами дома расходятся,
   И на площади спор и пляс…
   Здесь, у маленькой Богородицы,
   Вся Кордова в любви клялась
 
   У фонтана присядем молча мы
   Здесь, на каменное крыльцо,
   Где впервые глазами волчьими
   Ты нацелился мне в лицо.
 
   Запах розы и запах локона.
   Шелест шелка вокруг колен…
   О, возлюбленный, — видишь, вот она —
   Отравительница! — Кармен.
 
   5 августа 1915

«Заповедей не блюла, не ходила к причастью…»

   Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
   — Видно, пока надо мной не пропоют литию, —
   Буду грешить — как грешу — как грешила:
                                                со страстью!
   Господом данными мне чувствами — всеми пятью!
 
   Други! — Сообщники! — Вы, чьи наущения —
                                                                                     жгучи!