Скучно, неинтересно - вот впечатление, которое требует внимания. Это уже начинают чувствовать, и от этого бегут. Побег украинской интеллигенции имеет три направления - филология, прошлое, пространственно-культурная смена места проживания. Каждое из направлений есть смена среды, что дает надежду та те или иные события, которые только и могут предотвратить тошноту. В филологию бегут свободолюбы словесники, в прошлое - романтики, в иные миры бегут прагматики и сверхрефлексисты. Но "бажання вирватись - іще не свобода" (ст. 71)
Побег в иные миры (Париж или Нью-Йорк) - тот же мазохизм, потребность ощутить себя и свою страну песчинкой и ничтожеством перед социально-культурными великанами. Филология словесности с ее вербофилией создает мир воображаемый, от которого можно и не возвращаться к реальности. Собственно как и прошлое - вечный упрек настоящему, среда псевдособытий. Все эти три ниши - среды псевдособытий - чувственно чужие, и могут быть восприняты лишь рефлексивно. Чужое не чувствуешь и не берешь близко к сердцу. И тамошнего дядю близко к сердцу можно не брать: шмотки взять, потому что "дібрані любовно й зі смаком" (ст. 101), а дядю продинамить. А любить уже своего, потому что свой это возможность события - события любви.
Но рефлексия, структурирующая и соединительно-эклектичная рефлексия (одной культуры и другой, чувственного и рационально-социального, глубинно-родительского, родственного с раскрепощенным и циничным нью-йоркским) - только она выдерживает это, а чувственность не выдерживает, потому что так и не просыпается. "А у висліді й не скінчила ні разу: хіба, може, той живцем патраючий біль - теж один із способів кінчати?" (ст. 69)
Какие только выходы не подсказывает рефлексия Оксане: "..."А може, ти мене просто - й не любив?" Бо тоді справді було б простіше: легше." ... "Прости. Любив, я знаю." (ст. 48); "А давай ліпше побратаємось" (ст. 49) - инцест был бы выходом, потому что давал бы оправдание обманной фрустрации любви; и просто творческое увлечение Миколой как лучшим мастером-творцом (ст. 50) тоже был бы выходом. А еще даже запретный ход повествования - "блядка і блядка, з усіма приналежними атрибутами... (та ще й, як хутко з'ясувалося, невдатна блядка!), - але ж ми, блін, таки недарма рєбята з крутим творчим потенціалом, нам раз плюнути - перетворити невдатну блядку на трагічну любов" (ст.117). Нет никакая Оксана не "блядка", потому что на самом деле это явление в русской культуре сравни гейше или гетере (блудолюбица, сластолюбица, страстотерпица); но которое репрессировано дважды: не только в христианской культуре как социально осуждаемое, но и в языке как нецензурное слово; это явление - свидетельство архетипического выталкивания культурой оргиастического своего содержания за границы легитимности. И за наговорами ("блядка") на себя тоже не спрятаться, потому что до чувственности "блядки" еще нужно дорасти. И на дьявола на спихнуть (ст. 118-119), потому что воображаемый инфернальный групповой секс лишь символ компенсаторного сваливания вины на другого - выхода нет. Любить и не мочь любить - гениальное изображение романа трагедии нынешнего состояния украинской культуры. Не убежишь никуда: и разговор по существу между Миколой и Оксаной в романе так и не происходит.
Вещь довольно серьезная - выдержать хотя бы раз, не то, что каждый день, разговор по существу. Вот и скрываются интеллигенты "мовною машкарою" (ст. 57-58), чтобы вглубь души никого не пускать, оба, будто "кам'яне яйце" (ст. 58). И живет душа в скорлупе, не выпущенная на волю. Чувственное утихомиривают как боль срамную, скрывают как разврат, консервируют пока не протухнет. Когда все силы интеллекта направлены на вырабатывание защиты-от или круговой обороны, именно то, что защищается, оказывается от интеллекта отстраненным и бесполезным.
Западная культура создала Пруста, принципиально освобождавшего чувственно-душевное вовне, а наша культура создает людей в броне, которые скрывают индивидуально-чувственное за броней национального, культурного, государственного, как будто социальная санкция такой брони может как-то оправдать то, что такая броня вообще существует, будто бы "зафаховілий екзгебіціонізм" (ст. 84-85) может как-то помочь постоянно зашоренной и одетой душе. Тут, господа, не до декаданса. Это - декаденты-наоборот.
Вот этого и не учитывает наша интеллигенция, которая всегда должна находиться в авангарде развития чувственной культуры общества (экспериментировать, грешить развратом, тешить чудачеством и т.п.) - интеллигенты это те, кто не имеет права на то, "щоб усе, як у людей". Мы оказались на изломе между перенятыми естественными и гуманитарными знаниями от других культур и недоразвитой чувственностью, развитие которой сознательно тормозится: частично так называемыми национально-ментальными традициями, частично религиозными догмами, частично варварством и социальной инфантильностью собственной элиты.
С того времени, как идеологический пресс стал меньше, много чего было издано и большинство естественных и гуманитарных знаний постепенно интегрируется в культуру. Но с чувственностью все не так просто. До сих пор никто с местных кинематографистов не может снять эротический фильм мирового признания. Чувственность не можно перенять как знания из одной культуры в другую. Чувственность может быть развита лишь самостоятельно, воспользовавшись собственными традициями и возродив собственный чувственно- духовный мир.
Интеллигентский секс - вообще отдельная тема. Поскольку существует этот отрыв от остального мира, то вообще для того, чтобы что-нибудь создать в искусстве, нужно прежде всего поднять свою чувственную культуру на мировой уровень. Ситуация такая, что один из двоих в пере интеллигентов только и должен был бы заниматься развитием чувственного мира двоих. И более ничем. Но жаба давит: другие что-то творят, что-то пишут, рисуют, снимают, а ну-ка и я. А вот не выходит это а ну-ка, а выходит лишь аноргазмия. "Ніхто вже не доживає до свого "Фауста"" (ст. 126), не потому, что рано уходит в мир иной, а потому, что не живет так, как автор "Фауста", потому что просто не живет.
Господа, нужно звонить во все колокола. Секс как социальная сфера дискуссий науки и искусства, морали и права не существует до сих пор. Поэтому "полевые исследования украинского секса" - это исследования суженной и заброшенной, недоразвитой и перверсийной сферы индивидуального секса представителей элиты. Вот именно это "поле" и исследуется, и именно там вскрывается культурная катастрофа.
"Секс... - це тільки показник якоїсь глибшої незгоди" (ст. 86-87) ""Знаєш, що мені здається? Тільки зрозумій мене правильно, не ображайся: що ти відкритий до зла"" (ст. 105-106) Что же это за более глубокое несогласие, почему открытость к злу? Особенность украинской ментальности в отсутствии привычки к постоянной работе над индивидуальным чувственным миром, в отсутствии чувственных отношений в сексе, которые бы разнообразились, в отсутствии выяснения именно чувственных отношений вместо скандалов, в отсутствии эротики как таковой, абсолютно, в принципе. Это проявляется не только во враждебном отношении к эротическим, не говоря уже о порнографических фильмах, а и в примитивизации сентиментальной сферы чувственности, что полностью удовлетворяется латиноамериканскими сериалами. Как так произошло? Куда подевалась эротика? Почему даже элита носит свои чувства в защитной броне и никогда их не обнажает?
Ответ на поверхности. Постоянная ситуация "що нас ростили мужики, обйобані як-тільки-можна з усіх кінців, що потім такі самі мужики нас трахали, і що в обох випадках вони робили з нами те, що інші, чужі мужики зробили з ними. І що ми приймали й любили їх такими, як вони є, бо не прийняти іх - означало б стати по стороні тих, чужих? Що єдиний наш вибір, отже, був і залишається - межи жертвою і катом: між небуттям і буттям-яке-вбиває?" (ст. 140) Именно эта ситуация на протяжении столетий сделала наши души толстокожими. Потому что всякое ощущение - боль.
"Як то воно у них відбувається - в тамбурі, під стук коліс, притисшись спиною до перегородки, утробно здригаючись вкупі з нею? чи, мо', в клозеті, осідлавши унітаз, вище підошов у розковезяній круг нього рідкій багнюці? що вони при цьому почувають, що почувають їхні жінки - сласну розкіш пониження, збоченський кайф на хвильку оскотинившись, чи, чого доброго, і це ще гірше, взагалі нічого не почувають?" (ст. 80-81) Именно так, ничего не чувствуют. Жизнь, которая не чувствуется, быстро наполняется отвращением и влечением к пагубе. "Виживання скоро підміняє собою життя, обертається виродженням". (ст. 82)
Всякое напоминание чувственного сразу же вызывает стимул-реакцию защиты - спрятаться у скорлупу ничегонеощущения. И уже даже запах жизни утрачивается: впечатления героини от американского парня удивляет ее - "життям він пахнув, блін, життям!" (ст. 102) Всякое ощущение жизни вызывает отвращение, и это остается и передается из поколения в поколение: отец героини "мав добрий смак до літератури, лиш еротики не переносив на дух, як католицький цензор" (ст. 137) - а вот ее послефрустрационное впечатление: "Був час - в останніх днях співжиття і зараз по розриві, - коли, забачивши по телевізору еротичну сцену, вона починала плакати. Тепер дивиться спокійно, як зоолог на злягання ящірок." (ст. 105) Вот так оно и выветривается плачем и болью постепенно до полной утраты ощущения, передаваясь от отцов к детям, от любимого к любимой: "..."В мені просто багато речей убито!" Дякую тобі, серце, - відтепер, здається, в мені також. Значить, вона заразна, ця хвороба духа?" (ст. 88)
Секс - первейший способ ощутить жизнь. Секс - то, от чего убегает украинская ментальность, потому что боится ощутить жизнь, хотя вроде запреты и сняты. Действие, акт, развитие, это как секс, - кто-то должен это делать, чтобы все имели удовлетворение. А они, сонные мухи, ничего не чувствуют, только рефлексия поднимает крик: мы независимые, мы украинцы. Кто захочет после этого украинизироваться?
На самом деле роман-исповедь является кладбищем бесчувственной фрустрационной национальной культуры шестидесятников. Они вряд ли поняли, что этим романом вбито осиновый кол в их могилу. "Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов" - вот о чем этот роман.
""Я завжди хотів одного - реалізуватися" Чудесний збіг, братіку, - я так само, тільки що це значить - реалізуватися?" (ст. 70) Чтобы освободиться навсегда от страха перед жизнью, нужно Оксане и Миколе своим отцам эротофобам-шестидесятникам поклониться низко до земли и дать дорогу своей жизни. Чтобы украинский секс пахнул жизнью, а не украинизаторством. Чтобы новое "поле" нового исследования украинского секса было ощущением жизни, жизнью жизни...
Сергей Дацюк
Проект "Культурные провокации"
