Маркович Дан
ЛЧК (Записки старого человека)
НОВЫЕ РАБОТЫ
Дан Маркович
ЛЧК
(Записки старого человека)
Дан Маркович - имя широкому читателю пока незнакомое, хотя он пишет давно, написал более двухсот коротких рассказов, две повести. Некоторые его рассказы напечатаны в "Сельской молодежи", готовится к публикации книга рассказов "Здравствуй, муха!".
Д. Маркович родился в Таллинне в 1940 году, учился на медицинском факультете в Тарту (ЭССР), потом около двадцати лет работал в Институте биофизики АН СССР (Пущине), он кандидат биологических наук, специалист по биохимии ферментов. Долгое время сочетал научную работу с серьезными занятиями живописью, писал прозу, за эти годы сформировался как писатель, мастер короткого рассказа. В 1986 году Д. Маркович оставляет науку, теперь он художник-профессионал, одновременно литератор-прозаик.
Естественно, проблемы взаимоотношений науки и искусства, природы творчества нашли свое отражение уже в первой повести Д. Марковича "Монолог", в ней переплелись действительность и фантастика. Представленная в сборнике вторая повесть- "ЛЧК" - по жанру относится к популярным в наши дни антиутопиям, Д. Маркович задумал ее в том самом "1984-м", в ней затронуты глубокие вопросы свободы творчества, ответственности перед будущим, судьба художника в тоталитарном государстве, и в то же время в ней много иронии, гротеска, намеков, лукавства и попросту веселья, эта вещь написана и всерьез и не совсем, что называется, на полном серьезе, ее герои часто неуклюжи, смешны, даже странны... И все же, в целом "ЛЧК" - вещь серьезная, это повесть-предостережение, в ней тревога за будущее и надежда на победу человеческого в человеке.
...Даже в то время, когда исчезают сила и ум человека, благодарность и нежность продолжают жить в сердцах...
Г. Уэллс. Машина времени
1. Возвращение
Анемподист и Гертруда
Я шел по узкой тропинке меж высоких стройных берез, перебрался через ручеек по бревенчатому мостику и оказался в городе. Прямо передо мной старое пятиэтажное здание с большими красными буквами "ЖЭК" над дверью. Внутри было пусто и тихо. Доска почета, объявления, приказы... На первой двери надпись - "Управдом". Я постучал, услышал голос за дверью - и вошел.
За столом сидел сильно укороченный человек - безногое туловище с одной рукой, багровая клешня вместо кисти. Перед ним небольшой, размером с портативную печатную машинку, пульт с зелеными и красными лампочками. Это был управдом Анемподист Бодров.
- На поселение?.. А кто таков?
- Вот бумаги.
Он бегло просматривает их - разрешение... разрешение... писатель?.. посмотрел на меня, глаза оказались живые, хитроватые:
- Из каких писатель, кто пишет али нет?
- Кто не пишет.
- А, вот... да-да... И надолго к нам?
- Не знаю еще...
- А мне надо, чтобы надолго, - жилой фонд осваивать будем. У нас тепло, свет... пенсию дам, в виде вермишелевого супа с мясом...
Он мне нравится, живой мужик.
- А что от меня надо?
- Огород выделю - десятую урожая мне, а дальше посмотрим... писатель... Работу могу предложить, в жэке, но денег мало. Свиньи экономику подрывают. Это все Блясов, доберусь я до него...
- Я согласен... Подумаешь, десятая, с супом и в тепле - проживу.
- Только сначала зайди в сто седьмую, к Гертруде, он у нас главный по политике. А поселим тебя...
- Нельзя ли в двадцатом?
Управдом удивленно поднял брови:
- Вот именно, в двадцатом, там все живут.
- Как так - все?
Он замялся:
- Ну, увидишь, увидишь... пойдешь вниз, к реке, последний дом и будет твой, панельный, квартира двадцать три. Я тебя сейчас подключу... - он подвинул к себе пульт и стал шуровать на нем красной клешней.
Я вышел в коридор. Навстречу мне двигался огромного роста мужик в резиновых сапогах до паха. Голова его, лицо и руки обросли густым рыжим волосом, похожим на медную проволоку, левый глаз - маленький, заплывший, смотрел свирепо и дико, правый - большой и неподвижный, сиял немыслимым лазурным светом. Рыжий человек с голубым стеклянным глазом был заместитель Анемподиста Гертруда, то есть "герой труда" в сокращении.
- Заходи.
Мы вошли в его комнату, заваленную странным инвентарем и перегороженную деревянным заборчиком. Гертруда зашел за барьер и сел на табуретку перед грубо сколоченным столом.
- Давай документ.
Он стал внимательно читать мои бумаги, а я тем временем разглядывал комнату. Инвентарь, похоже, предназначался для ловли небольших животных... Над столом лозунг - "ЛЧК - великий источник счастья народов". А на столе книга в черном переплете с этими же тремя буквами - ЛЧК - на корешке...
Гертруда прочитал документы, бросил их на барьер и сказал:
- Ладно, живи. Не писать. Черных котов не держать, не кормить, выявлять вредителей и докладывать лично мне. Распишись здесь и здесь.
Я не глядя расписался там, куда он тыкал громадным пальцем, заросшим золотистым волосом, сказал: "Знаю все" - и вышел.
Квартира
Тот самый двадцатый панельный, в котором я хотел жить, а теперь просто обязан - такова воля указующей красной клешни начальника, - находился на другом конце маленького городка, около километра в диаметре, расположенного на вершине огромного, почти лысого холма. Город был заброшен - никакого движения, ни белья на балконах, ни детских голосов - ничего. Вокруг домов громоздились кучи мусора, местами доходившие до уровня третьего этажа. Своевольный ветер теребил обрывки газет, гремели сухие пакетики из-под молока... Эта картина показалась бы мне совершенно беспросветной, если бы не яркое весеннее солнце, новая трава, растущая из хлама и грязи, вода, бегущая вниз, к реке, и смывающая эту грязь - и ощущение, что я на высоком месте, где земли, в сущности, мало и много неба и света. И чем ближе я подходил к реке, тем светлей и просторней становилось, и наконец передо мной открылся необъятный простор. Внизу сверкнула полоска воды, за ней, вообще-то далеко, не менее двух километров, а казалось - совсем рядом, лежали поля, освобожденные от снега, воды реки наступали на них, затопили прибрежные кусты, красноватые от почек... и рядом со мной пылали какие-то тоненькие веточки, они вытянулись из старых, толстых, и ликующий красный победил глухой коричневый цвет. Небо, бледное и жидкое, отсюда, с вершины холма, казалось высоким и просторным, оно парило над голой черной землей, над кустами, первой травой, резко-зеленой, над всем этим странным оставленным городом, царством шорохов и мусорных куч.
И панельный дом, в котором мне предстояло жить, был таким же, как все, - обшарпанный, в глубоких трещинах, с выбитыми стеклами первых этажей. Зато дальше домов не было - он последний... перед окнами уютная лужайка, кусты, какой-то заброшенный сад, за ним спуск к реке, и река видна как на ладони, за нею лес зубчатой синей грядой до самого горизонта... а направо овраг, прорезавший себе путь в тяжелой бурой и черной глине...
Квартира была на третьем этаже. Я толкнул дверь и вошел. Две комнаты, окна выходят в сторону города, но я не привык выбирать... Не успел осмотреться, как в переднюю вошел невысокий человек.
- Вы новый жилец? Не хотите обменяться квартирами?
Почему он не занял ее раньше?.. Ах, да... я вспомнил пульт с лампочками и красную клешню на нем - здесь не было тепла и света, а теперь разрешено жить...
- ...такая же, только окнами на реку...
Я не раздумывая пошел за ним. Он толкнул дверь соседней квартиры, вошел, а я задержался на пороге, долго вытирал ноги о старую мешковину... Ну что ж... квартира как квартира, и даже обжитая, и окна смотрят не на мертвые дома, а на простор, в поля и леса...
- Анемподист не будет против, - сказал мой новый знакомый, его звали Крылов. Сухой остроносый старик, на удивление аккуратно одетый, с длинным пробором, разделяющим гладкие, плотно прижатые к голове волосы... серые умные глаза...
Я снял телогрейку, было тепло-тепло, и сел на стул у окна. Он ходил по комнате, понемногу собирал свои вещи, книги и говорил:
- Не-ет, здесь невозможно работать... каждый вечер из подвала какой-то рев... видите ли, они поют песни... И эти коты! Я против варварских методов, но, согласитесь, разумный отлов совершенно необходим...
- А что коты?
- Ну, знаете... заглядывают в окна, смотрят нагло... и ведь вонь какая, инфекция... А вы, простите, кто по профессии?
- Был художник... писатель... из забытых давно.
- Я в некотором роде тоже - историк, пишу историю нашего времени.
- Вам разрешено?
- Выпросил разрешение на год, а они здесь забыли или не поняли... читают еле-еле... А вы?
- Мне запрещено.
- Какая дикость... - Вдруг он подбежал к окну: - Вот полюбуйтесь, на балкон выйти невозможно!
Я ничего не успел заметить, только мелькнула какая-то тень за стеклом.
- Мне коты не помешают.
А он уже говорил о другом:
- ...привычный порядок исчез... дело не в разрухе... это шок...
Я очень устал и был растерян, его слова доходили до меня с трудом...
- ...двести лет провисели на священном заборе... "у границы тучи ходят хмуро..,". Ждали неприятностей извне, а тут свои противоречия...
Наконец я немного пришел в себя и стал смотреть по сторонам. Почему-то трудно дышать... что он там несет?., неурядицы, противоречия... даже с глазу на глаз - привыкли... Первыми я увидел картины, они висели на всех стенах, грубые самодельные рамы в пыли...
- Откуда они?
- А, что?
- Картины эти...
- Не знаю, говорят, здесь жил какой-то художник, давно, то ли уехал, то ли исчез, одним словом, бросил все, а картины никому не нужны - висят... Так вот, что сейчас важней всего? Построить теорию, что-то вроде старой теории катастроф, но на новом основании. Я уверен, этот скачок в пустоту фазовый переход третьего рода...
...Ученый человек, ученый... такие все вам объяснят, хоть небеса разверзнись и просунься оттуда рука...
- ...важно, в какую точку истории мы откатились... как вы считаете?
- Не знаю, по-моему, это зависит от людей...
Он, кажется, возражал, говорил о какой-то объективности, а мне было не до него. Из темной рамы, из пыли и теплого сумрака смотрела на меня девочка в красном платье. Лицо у нее бледное, печальное, что-то ей надо было сказать... Она прижимала к груди черного кота, а кот не сомневался в жизни, смотрел на всех свысока, желтые глаза светились... Какая теплая пыль у нее под ногами... такая бывает в южных городах. Я всю жизнь любил эти города за свет, за тепло. Вот наберусь сил - может, найду себе дом среди теплых песков, рядом с южным морем...
Я встал и выглянул на балкон. Там стояло кресло, обычное кресло, обитое материей, потерявшей цвет. На сиденье клочья шерсти, черной с коричневым отливом, и много белых - седых волос...
Крылов позвал меня, он собрал наконец вещи, я помог ему перебраться, вернулся, с облегчением снял ботинки, лег, накрылся рваным, но теплым одеялом, которое он оставил мне, - и остался один. Кровать мягко опустилась и обхватила меня с боков. Совсем как в детстве, на раскладушке - безопасно и тепло... Вот и вернулся. Никто не узнает меня, слишком много времени прошло. Девочка эта совсем взрослая, живет далеко, а кот... кот давно умер, они ведь столько не живут... Отсюда был виден угол оконной рамы и кусочек выцветшего, синего с белилами неба. Злоупотребляем белилами. Что поделаешь - север... А небо становилось все светлей, и на нем отчетливо проступил зубчатый след. Шов на коже... такой хорошенький ровный шовчик. Медичка сказала: "О, как зажило!" Это в первый раз, потом заживало не так. Нет, это не шов, а молния, и небо - не небо вовсе, а голубоватый ситец, как на том кресле, на балконе, которое я помнил с детства. Молния бесшумно расползлась, из прорези вылезла большая рука, поросшая рыжим волосом, согнула корявый палец, и вежливый хрипловатый голос сказал:
- Ну, ты, иди-ка сюда... нет, подойди, падла...
Это уж точно мне. Вставать или не вставать? Сил нет, а не встанешь все равно поведут. Я с трудом вылез из мягкой люльки, всунул ноги в растоптанные ботинки. Шнурки?.. Зачем, наверное, идти недалеко...
- И душу, душу свою возьми,- сказал тот же голос. На столике лежала коробочка из-под рисовального угля, обтянутая резинкой. Там была душа, я взял ее и вышел.
Идти было недалеко. У парадного стол, накрытый зеленой тканью, за ним сидели двое. В большом кожаном кресле расположился декан Лунц, старик с лицом ученой свиньи, которая в молодости освоила несколько трюков и возомнила себя человеком. Слева от ученого на подлокотнике сидел тоненький белокурый мальчик, наш комсомольский вождь студент Белов. А, вот и Белов здесь. Толстая лапа декана поглаживала бедро студента. Ого, этого за ними я не знал... А за креслом стоял Подлинный, парторг факультета, человек с лицом боксера и улыбкой сводника. Он даже декана несколько смущал и после очередной оргии исчез, а через несколько лет объявился в столице, советник знатного вельможи, светло-серый костюм, золотые очки... С деканом и парторгом у меня были ясные отношения, а вот Белов удивлял. Талант, ученик знаменитого Лотмана, как же так?..
Мои размышления прервал Лунц:
- Дайте ваша дуща, - он брезгливо взял коробочку и стал ее простукивать.
"Перкуссия, - подумал я, -душа забьется в угол, и ничего он не услышит..."
Но простукивание удовлетворило ученого:
- Положите дуща во-он туда, - он указал под дерево. Там стоял большой фанерный ящик для посылок, в нем уже лежало несколько десятков коробочек, также обтянутых резинкой. А как же надпись? Коробочка-то не надписана...
- Ну, всё? - нетерпеливо махнул рукой Лунц. Я наклонился - все не надписаны... ну и ладно - и положил свою душу в ящик...
Вокруг было пусто, ни волнения, ни очередей, никто не спешил сюда.
- Что вы еще хотите? -с некоторым уже раздражением спросил декан.
-- Я?.. ничего, вы сами меня вызвали...
Подлинный наклонился и что-то зашептал Лунцу на ухо, с другой стороны к нему склонился мальчик Белов... Я отошел в сторону. Небо осталось расстегнутым, руки не было, за разрезом виднелась стена, красная, кирпичная, с высокими зубцами...
- Подойдите,-сказал декан. Он протянул мне коробочку, на ней печатными буквами было написано: "Возвращается. Невостребовано адресатом".
- Так быстро?..
- У нас все быстро, - самодовольно сказала свинья, как будто демонстрировала свой лучший трюк.
Ящик стали заколачивать - тук-тук-тук... а я уже был где-то в другом месте, в сумерках, в тепле, и передо мной маячила странная фигура, расположена она была перпендикулярно моему телу... Сознание медленно возвращалось - и я понял, что лежу на старой, продавленной кровати, а передо мной стоит человек:
- Ты новый жилец? Я суп приволок от Анемподиета - это тебе пенсия...
Я вспомнил, что управдом обещал мне суп. Когда-то город осчастливили огромной партией сухого вермишелевого супа с мясом. Потом не стало жителей, разъехались или исчезли, и нескольким старикам этих пакетов хватит на много лет, но, пожалуй, они умрут раньше, а суп останется... Ящик с пакетами притащил Коля, он жил надо мной на четвертом этаже. Коля бегал по всему дому без обуви, в толстых шерстяных носках, и мог появляться неожиданно и совершенно бесшумно. Лицо у Коли широкое, с маленькими, косо посаженными глазками, спрятанными под стеклами очков, толстых, как линзы телескопа, с оправой, замотанной шерстяной ниткой... А нос интересный - огромный, распластался по лицу, с битой-перебитой переносицей, с вялыми сизыми лопухами ноздрей. И голова у Коли необычная - сплющена в висках, как бывает у младенцев, которых силой вытягивают на свет Божий. И штаны у него непростые, вообще не застегиваются, не сходятся, и из широкой прорехи торчит Колин живот, обтянутый снизу трусиками в белый горошек. Потом я часто встречался с этим необычным Колей, и будет время рассказать о нем. А пока он ушел, я встал и вышел на балкон.
Солнце приближалось к горизонту. Склоны оврага в пологих местах и многие поляны были расчерчены заборами и изгородями из проволоки. Я заметил несколько одиноких фигур и вспомнил слова Крылова: "Здесь было двадцать тысяч народу и Институт искусственной крови - гигант, а теперь развалины и десяток стариков... овраги - дна не видно, ползут, вгрызаются в землю, а под нами озеро опустошенное - пропасть под холмом. Вот и кончилась утопия..."
В передней стоял ящик, в нем полсотни пачек супа. В кухне я нашел электроплитку, был чайник, из крана текла вода... котелок, тарелка, что нужно еще? Неплохо бы хлеба... Вместо хлеба я обнаружил пакетик картофельных хлопьев, вскипятил воду, сварил себе суп, медленно ел его, в наступающих сумерках, на кухне, перед окном, обращенным в сторону реки и леса, смотрел на деревья, на темнеющее небо, потом долго пил кипяток... Хорошо. Есть еще радости, доступные мне... Я вспомнил Колю - бесшумный мужик. Перед уходом он вплотную приблизил ко мне лицо, черные глазки смотрели куда-то сквозь меня:
- Слушай, я летом буду рыбу ловить, понимаешь - р-рыбу!.. наловлю много - и повялю... и для тебя повялю... дай три рубля...
- У меня нет...
- Тогда рубль дай.
- И рубля нет.
- Ну, извини...
- Ничего, ничего...
- Нет, извини, извини... - И он так же бесшумно, как пришел, исчез.
Поев, я стал осматривать квартиру. Крылов занимал одну комнату заднюю, а через первую проходил на кухню, и в этой, проходной, почти все сохранилось, как было раньше. Я ходил от одной вещи к другой и везде узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения последующих безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но не верил, не узнавал ее...
У окна расположился столик с принадлежностями художника. В потемневшем стакане кисти - новые, с цветными наклейками, тут же -несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку. Я осторожно потрогал - щетина была мягкой - отмыты хорошо... В другом стаканчике, металлическом, стояли неотмытые кисти... я представил себе, как масло высыхало на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины так, что он превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном маленьком стаканчике - белом, фарфоровом, с черными пятнами от обжига, воткнута щетиной в бурую массу, каменистую на ощупь, видно, здесь он промывал совсем грязные кисти и оставил, забыл или не успел... Рядом со стаканчиком лежало блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край почему-то остался чистым - синим с желтыми полосками. На блюдце находился крохотный мандаринчик, высохший, - он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех; он по-иному переживал текущее время растрескался, - и из трещин вылезали удивительно длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде не было, и вот только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже сквозь пыль было видно, что масло это по-прежнему живо, блестит желтым сочным цветом и время ему ничего не сделало, а может, даже улучшило... Повсюду валялись огрызки карандашей: были среди них маленькие, такие, что и пальцами ухватить трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и старательно художник удерживал их в руке... и были другие, небрежно сломанные в самом начале своего длинного тела, и отброшенные - не понравились... и они лежали с довольно печальным видом... Стоили многочисленные бутылочки с тушью, конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят, если бутылочку встряхнешь... и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными пробками - стеклянными с матовым шлифом... И все эти вещи составляли единую картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт! а художника все не было...
Я тронул пальцем мохнатую пыль на блюдце. Вымыть, вычистить?.. Зачем?.. Я не мог уже нарушить ход жизни этих вещей, которые когда-то оставил. И чувствовал непонятную вину перед ними... А дальше стоял большой мольберт, к нему приколот рисунок - два яблока, графин... и рядом на стуле действительно примостился графинчик, кривой, пузатый, с мелкими капельками воздуха в толще зеленоватого стекла...
На стене напротив окна висела одна картина - девочка в красном и ее кот смотрели на меня. На других стенах было пять или шесть картин. На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, с зонтиком в руке, а за ней вечернее небо и силуэт дерева у дороги. На другой картине стоял странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у некоторых африканских антилоп. Этот бык ничего не делал, не жевал траву, не шел куда-то - он просто стоял боком и косил глазом - смотрел на меня... за ним какие-то холмы и больше ничего. А дальше был снова подвал, но очень высокий, откуда-то сверху шел свет и спускалась лестница, которая висела в воздухе, не опираясь ни на что, на ней стоял толстяк со свечой в руке и, наклонившись, рассматривал что-то внизу. Там, на дне подвала, под слоем пыли, угадывались две фигуры - мужчины и женщины, они сидели у стола, на котором тлела керосиновая лампа, были отделены друг от друга темнотой и погружены в свои мысли... Печальные картины, печальные...
Я стоял посредине комнаты в плену у своей забытой жизни... Нет, помнил, но представлял себе все не так. А эти вещи точны - они сохранили пространство, в котором я жил когда-то. Что наше прошлое без своего пространства? Без него все только в памяти, и с годами неуловимо меняется, выстраивается заново - ведь меняемся мы... Воспоминания, сны, картины воображения, мечты, старое и новое - все в нас слитно и спаянно, все сегодня в этой нашей собственной реальности, где мы свободны, творим, изменяем мир... Парим... И вдруг оказывается, что есть на земле место, куда обязательно нужно вернуться...
В углу у окна стояло кресло. Я сел. Здесь была лампа... И действительно, лампа оказалась на столике рядом. Я рискнул включить ее, она медленно разгорелась тусклым красным светом - Анемподист много не давал. Когда-то институт питал весь город от своих реакторов, и с тех пор какой-то маленький работал в развалинах, почти вечный, его достаточно для нескольких домов...
Я посмотрел в окно. Тогда на улице горел фонарь и светил прямо в лицо... Вот и он, сгорбился, темен и пуст... Сидеть было удобно, но дуло от окна. Я принес одеяло и устроил теплую нору в этом кресле и вспомнил свою детскую страсть устраивать везде вот такие теплые и темные потайные норы под столами, в разных углах, сидеть в них, выходить к людям и снова нырять в свою норку. Помнится, я таскал туда еду. И очень важно, чтобы не дуло в спину. Давно мне не удавалось устроиться так, чтобы не дуло, а теперь повезло...
И все-таки беспокойство не оставляло меня. Я все время чувствовал, что кто-то наблюдает за мной, но отгонял эту мысль - никого здесь нет, никого. В мутных окнах чернота, впереди нет жилья, заброшенный сад, внизу течет река, за ней на километры простираются леса - пустота и молчание... И вдруг я увидел два глаза, которые не мигая рассматривали меня из-за стекла. Казалось, что, кроме глаз, там ничего не было! Один глаз - желтый, круглый и печальный, он слабо светился, зато другой - зеленый, светился бешеным светом, как будто в нем горело маленькое пламя. Я подошел и увидел за окном кота. Он стоял одной лапой на ящике, в котором когда-то выращивали цветы, вторая его передняя лапа висела в воздухе, а задние лапы были неизвестно на чем - кот заглядывал в окно, и этих лап я не видел. Вот так, страшно неудобным образом, он стоял и смотрел на меня. Он был совершенно черным, и потому я не увидел сразу ничего, кроме глаз, смотрел уверенно, не мигая и не отводя взгляда. Я начал открывать окно, чтобы впустить его, но он тут же каким-то чудом повернулся, спрыгнул на балкон и исчез в темноте. Мне показалось, он недовольно буркнул что-то. Надо было скорей позвать его... Внизу мелькали тени, слышались шорохи, шла какая-то оживленная возня, в то время как днем все было мертво.
В ванной, в полуразбитой раковине, стояли старые сапоги, на одном из них сидел большой черный таракан и безуспешно старался смахнуть со спинки серую пыль и следы известки. Он сделал вид, что не заметил меня. Я, не подумав, смахнул его в рядом стоящую ванну, он попал в лужу мыльной воды, бурой от ржавчины, стал барахтаться - и упал в сливное отверстие. На стене сквозь подтеки проглядывала картина, написанная по известке,- песок, палящее солнце, какое-то фантастическое дерево в этой пустыне... Пока я рассматривал пейзаж, таракан вылез из сливного отверстия и побежал вверх по отвесной стене. Выбравшись на край ванны, он возмущенно оглянулся на меня: "у нас так не поступают" - и благоразумно скрылся в трещине.
Я лег на кровать, к которой уже успел привыкнуть. Тонкие стены пропускали звуки, и через некоторое время стали слышны какие-то движения, шорохи, бормотание, а потом кто-то громко захрапел - совсем рядом. Старый дом жил, и скоро я узнаю, кто эти люди...
С потолка стал спускаться большой серый паук. Он повис прямо надо мной и долго думал, что же делать, потом быстро полез обратно, спустился подальше от меня и побежал через всю комнату в угол у окна, где на желтой бумаге лежало несколько подгнивающих картофелин. Я успел заметить, что над ними роились маленькие мушки, которые назывались фруктовыми, а теперь, видно, питались овощами. Неплохая добыча для одинокого пожилого паука, подумал я, и заснул...
Проснулся я на рассвете от шороха: толстая мышь тащила через комнату картофелину, лишая паука надежды на сытую жизнь. Я пошевелился. Мышь бросила картофель и уставилась на меня... Давно нет вивария, а белые мыши все рождаются. Правда, у этой, белой, одно ухо черное... как у Бима, о котором говорил Крылов. Пес долгие годы сторожил дом хозяина, в свирепой схватке одолел двух волков, но умер от ран. Вернулся хозяин, Анемподист, и захотел поставить памятник своему другу. На высоком холме вырастет гигантская фигура Бима, отлитая из серебристого металла, и будет задумчиво смотреть пес в ясные воды реки, текущей по-прежнему с востока на запад, досадное упущение тех, кто повернул многие реки и оросил пустыни. Ради Бима Анемподист, главный начальник, устраивает субботники, расчищает площадку перед жэком, а его зам Гертруда настаивает на совсем другом памятникепервому теоретику-кошкисту, он жил в прошлом веке. Тогда упорно искали виновных в кризисах и разных неурядицах, а ученый этот в два счета доказал, что все дело во вредоносном поле, которое излучают черные коты. Наука подтвердила наконец древние догадки, и стали понятны причины неудач и неурядиц... Что стало с ученым - не знаю, а вот учение его живет, и труд не пропал, лежит на столе заместителя управдома. Рыжий зам был уполномоченным по ЛЧК, то есть ведал делом Ликвидации Черных Котов и, конечно, добивался памятника первому вождю...
Дан Маркович
ЛЧК
(Записки старого человека)
Дан Маркович - имя широкому читателю пока незнакомое, хотя он пишет давно, написал более двухсот коротких рассказов, две повести. Некоторые его рассказы напечатаны в "Сельской молодежи", готовится к публикации книга рассказов "Здравствуй, муха!".
Д. Маркович родился в Таллинне в 1940 году, учился на медицинском факультете в Тарту (ЭССР), потом около двадцати лет работал в Институте биофизики АН СССР (Пущине), он кандидат биологических наук, специалист по биохимии ферментов. Долгое время сочетал научную работу с серьезными занятиями живописью, писал прозу, за эти годы сформировался как писатель, мастер короткого рассказа. В 1986 году Д. Маркович оставляет науку, теперь он художник-профессионал, одновременно литератор-прозаик.
Естественно, проблемы взаимоотношений науки и искусства, природы творчества нашли свое отражение уже в первой повести Д. Марковича "Монолог", в ней переплелись действительность и фантастика. Представленная в сборнике вторая повесть- "ЛЧК" - по жанру относится к популярным в наши дни антиутопиям, Д. Маркович задумал ее в том самом "1984-м", в ней затронуты глубокие вопросы свободы творчества, ответственности перед будущим, судьба художника в тоталитарном государстве, и в то же время в ней много иронии, гротеска, намеков, лукавства и попросту веселья, эта вещь написана и всерьез и не совсем, что называется, на полном серьезе, ее герои часто неуклюжи, смешны, даже странны... И все же, в целом "ЛЧК" - вещь серьезная, это повесть-предостережение, в ней тревога за будущее и надежда на победу человеческого в человеке.
...Даже в то время, когда исчезают сила и ум человека, благодарность и нежность продолжают жить в сердцах...
Г. Уэллс. Машина времени
1. Возвращение
Анемподист и Гертруда
Я шел по узкой тропинке меж высоких стройных берез, перебрался через ручеек по бревенчатому мостику и оказался в городе. Прямо передо мной старое пятиэтажное здание с большими красными буквами "ЖЭК" над дверью. Внутри было пусто и тихо. Доска почета, объявления, приказы... На первой двери надпись - "Управдом". Я постучал, услышал голос за дверью - и вошел.
За столом сидел сильно укороченный человек - безногое туловище с одной рукой, багровая клешня вместо кисти. Перед ним небольшой, размером с портативную печатную машинку, пульт с зелеными и красными лампочками. Это был управдом Анемподист Бодров.
- На поселение?.. А кто таков?
- Вот бумаги.
Он бегло просматривает их - разрешение... разрешение... писатель?.. посмотрел на меня, глаза оказались живые, хитроватые:
- Из каких писатель, кто пишет али нет?
- Кто не пишет.
- А, вот... да-да... И надолго к нам?
- Не знаю еще...
- А мне надо, чтобы надолго, - жилой фонд осваивать будем. У нас тепло, свет... пенсию дам, в виде вермишелевого супа с мясом...
Он мне нравится, живой мужик.
- А что от меня надо?
- Огород выделю - десятую урожая мне, а дальше посмотрим... писатель... Работу могу предложить, в жэке, но денег мало. Свиньи экономику подрывают. Это все Блясов, доберусь я до него...
- Я согласен... Подумаешь, десятая, с супом и в тепле - проживу.
- Только сначала зайди в сто седьмую, к Гертруде, он у нас главный по политике. А поселим тебя...
- Нельзя ли в двадцатом?
Управдом удивленно поднял брови:
- Вот именно, в двадцатом, там все живут.
- Как так - все?
Он замялся:
- Ну, увидишь, увидишь... пойдешь вниз, к реке, последний дом и будет твой, панельный, квартира двадцать три. Я тебя сейчас подключу... - он подвинул к себе пульт и стал шуровать на нем красной клешней.
Я вышел в коридор. Навстречу мне двигался огромного роста мужик в резиновых сапогах до паха. Голова его, лицо и руки обросли густым рыжим волосом, похожим на медную проволоку, левый глаз - маленький, заплывший, смотрел свирепо и дико, правый - большой и неподвижный, сиял немыслимым лазурным светом. Рыжий человек с голубым стеклянным глазом был заместитель Анемподиста Гертруда, то есть "герой труда" в сокращении.
- Заходи.
Мы вошли в его комнату, заваленную странным инвентарем и перегороженную деревянным заборчиком. Гертруда зашел за барьер и сел на табуретку перед грубо сколоченным столом.
- Давай документ.
Он стал внимательно читать мои бумаги, а я тем временем разглядывал комнату. Инвентарь, похоже, предназначался для ловли небольших животных... Над столом лозунг - "ЛЧК - великий источник счастья народов". А на столе книга в черном переплете с этими же тремя буквами - ЛЧК - на корешке...
Гертруда прочитал документы, бросил их на барьер и сказал:
- Ладно, живи. Не писать. Черных котов не держать, не кормить, выявлять вредителей и докладывать лично мне. Распишись здесь и здесь.
Я не глядя расписался там, куда он тыкал громадным пальцем, заросшим золотистым волосом, сказал: "Знаю все" - и вышел.
Квартира
Тот самый двадцатый панельный, в котором я хотел жить, а теперь просто обязан - такова воля указующей красной клешни начальника, - находился на другом конце маленького городка, около километра в диаметре, расположенного на вершине огромного, почти лысого холма. Город был заброшен - никакого движения, ни белья на балконах, ни детских голосов - ничего. Вокруг домов громоздились кучи мусора, местами доходившие до уровня третьего этажа. Своевольный ветер теребил обрывки газет, гремели сухие пакетики из-под молока... Эта картина показалась бы мне совершенно беспросветной, если бы не яркое весеннее солнце, новая трава, растущая из хлама и грязи, вода, бегущая вниз, к реке, и смывающая эту грязь - и ощущение, что я на высоком месте, где земли, в сущности, мало и много неба и света. И чем ближе я подходил к реке, тем светлей и просторней становилось, и наконец передо мной открылся необъятный простор. Внизу сверкнула полоска воды, за ней, вообще-то далеко, не менее двух километров, а казалось - совсем рядом, лежали поля, освобожденные от снега, воды реки наступали на них, затопили прибрежные кусты, красноватые от почек... и рядом со мной пылали какие-то тоненькие веточки, они вытянулись из старых, толстых, и ликующий красный победил глухой коричневый цвет. Небо, бледное и жидкое, отсюда, с вершины холма, казалось высоким и просторным, оно парило над голой черной землей, над кустами, первой травой, резко-зеленой, над всем этим странным оставленным городом, царством шорохов и мусорных куч.
И панельный дом, в котором мне предстояло жить, был таким же, как все, - обшарпанный, в глубоких трещинах, с выбитыми стеклами первых этажей. Зато дальше домов не было - он последний... перед окнами уютная лужайка, кусты, какой-то заброшенный сад, за ним спуск к реке, и река видна как на ладони, за нею лес зубчатой синей грядой до самого горизонта... а направо овраг, прорезавший себе путь в тяжелой бурой и черной глине...
Квартира была на третьем этаже. Я толкнул дверь и вошел. Две комнаты, окна выходят в сторону города, но я не привык выбирать... Не успел осмотреться, как в переднюю вошел невысокий человек.
- Вы новый жилец? Не хотите обменяться квартирами?
Почему он не занял ее раньше?.. Ах, да... я вспомнил пульт с лампочками и красную клешню на нем - здесь не было тепла и света, а теперь разрешено жить...
- ...такая же, только окнами на реку...
Я не раздумывая пошел за ним. Он толкнул дверь соседней квартиры, вошел, а я задержался на пороге, долго вытирал ноги о старую мешковину... Ну что ж... квартира как квартира, и даже обжитая, и окна смотрят не на мертвые дома, а на простор, в поля и леса...
- Анемподист не будет против, - сказал мой новый знакомый, его звали Крылов. Сухой остроносый старик, на удивление аккуратно одетый, с длинным пробором, разделяющим гладкие, плотно прижатые к голове волосы... серые умные глаза...
Я снял телогрейку, было тепло-тепло, и сел на стул у окна. Он ходил по комнате, понемногу собирал свои вещи, книги и говорил:
- Не-ет, здесь невозможно работать... каждый вечер из подвала какой-то рев... видите ли, они поют песни... И эти коты! Я против варварских методов, но, согласитесь, разумный отлов совершенно необходим...
- А что коты?
- Ну, знаете... заглядывают в окна, смотрят нагло... и ведь вонь какая, инфекция... А вы, простите, кто по профессии?
- Был художник... писатель... из забытых давно.
- Я в некотором роде тоже - историк, пишу историю нашего времени.
- Вам разрешено?
- Выпросил разрешение на год, а они здесь забыли или не поняли... читают еле-еле... А вы?
- Мне запрещено.
- Какая дикость... - Вдруг он подбежал к окну: - Вот полюбуйтесь, на балкон выйти невозможно!
Я ничего не успел заметить, только мелькнула какая-то тень за стеклом.
- Мне коты не помешают.
А он уже говорил о другом:
- ...привычный порядок исчез... дело не в разрухе... это шок...
Я очень устал и был растерян, его слова доходили до меня с трудом...
- ...двести лет провисели на священном заборе... "у границы тучи ходят хмуро..,". Ждали неприятностей извне, а тут свои противоречия...
Наконец я немного пришел в себя и стал смотреть по сторонам. Почему-то трудно дышать... что он там несет?., неурядицы, противоречия... даже с глазу на глаз - привыкли... Первыми я увидел картины, они висели на всех стенах, грубые самодельные рамы в пыли...
- Откуда они?
- А, что?
- Картины эти...
- Не знаю, говорят, здесь жил какой-то художник, давно, то ли уехал, то ли исчез, одним словом, бросил все, а картины никому не нужны - висят... Так вот, что сейчас важней всего? Построить теорию, что-то вроде старой теории катастроф, но на новом основании. Я уверен, этот скачок в пустоту фазовый переход третьего рода...
...Ученый человек, ученый... такие все вам объяснят, хоть небеса разверзнись и просунься оттуда рука...
- ...важно, в какую точку истории мы откатились... как вы считаете?
- Не знаю, по-моему, это зависит от людей...
Он, кажется, возражал, говорил о какой-то объективности, а мне было не до него. Из темной рамы, из пыли и теплого сумрака смотрела на меня девочка в красном платье. Лицо у нее бледное, печальное, что-то ей надо было сказать... Она прижимала к груди черного кота, а кот не сомневался в жизни, смотрел на всех свысока, желтые глаза светились... Какая теплая пыль у нее под ногами... такая бывает в южных городах. Я всю жизнь любил эти города за свет, за тепло. Вот наберусь сил - может, найду себе дом среди теплых песков, рядом с южным морем...
Я встал и выглянул на балкон. Там стояло кресло, обычное кресло, обитое материей, потерявшей цвет. На сиденье клочья шерсти, черной с коричневым отливом, и много белых - седых волос...
Крылов позвал меня, он собрал наконец вещи, я помог ему перебраться, вернулся, с облегчением снял ботинки, лег, накрылся рваным, но теплым одеялом, которое он оставил мне, - и остался один. Кровать мягко опустилась и обхватила меня с боков. Совсем как в детстве, на раскладушке - безопасно и тепло... Вот и вернулся. Никто не узнает меня, слишком много времени прошло. Девочка эта совсем взрослая, живет далеко, а кот... кот давно умер, они ведь столько не живут... Отсюда был виден угол оконной рамы и кусочек выцветшего, синего с белилами неба. Злоупотребляем белилами. Что поделаешь - север... А небо становилось все светлей, и на нем отчетливо проступил зубчатый след. Шов на коже... такой хорошенький ровный шовчик. Медичка сказала: "О, как зажило!" Это в первый раз, потом заживало не так. Нет, это не шов, а молния, и небо - не небо вовсе, а голубоватый ситец, как на том кресле, на балконе, которое я помнил с детства. Молния бесшумно расползлась, из прорези вылезла большая рука, поросшая рыжим волосом, согнула корявый палец, и вежливый хрипловатый голос сказал:
- Ну, ты, иди-ка сюда... нет, подойди, падла...
Это уж точно мне. Вставать или не вставать? Сил нет, а не встанешь все равно поведут. Я с трудом вылез из мягкой люльки, всунул ноги в растоптанные ботинки. Шнурки?.. Зачем, наверное, идти недалеко...
- И душу, душу свою возьми,- сказал тот же голос. На столике лежала коробочка из-под рисовального угля, обтянутая резинкой. Там была душа, я взял ее и вышел.
Идти было недалеко. У парадного стол, накрытый зеленой тканью, за ним сидели двое. В большом кожаном кресле расположился декан Лунц, старик с лицом ученой свиньи, которая в молодости освоила несколько трюков и возомнила себя человеком. Слева от ученого на подлокотнике сидел тоненький белокурый мальчик, наш комсомольский вождь студент Белов. А, вот и Белов здесь. Толстая лапа декана поглаживала бедро студента. Ого, этого за ними я не знал... А за креслом стоял Подлинный, парторг факультета, человек с лицом боксера и улыбкой сводника. Он даже декана несколько смущал и после очередной оргии исчез, а через несколько лет объявился в столице, советник знатного вельможи, светло-серый костюм, золотые очки... С деканом и парторгом у меня были ясные отношения, а вот Белов удивлял. Талант, ученик знаменитого Лотмана, как же так?..
Мои размышления прервал Лунц:
- Дайте ваша дуща, - он брезгливо взял коробочку и стал ее простукивать.
"Перкуссия, - подумал я, -душа забьется в угол, и ничего он не услышит..."
Но простукивание удовлетворило ученого:
- Положите дуща во-он туда, - он указал под дерево. Там стоял большой фанерный ящик для посылок, в нем уже лежало несколько десятков коробочек, также обтянутых резинкой. А как же надпись? Коробочка-то не надписана...
- Ну, всё? - нетерпеливо махнул рукой Лунц. Я наклонился - все не надписаны... ну и ладно - и положил свою душу в ящик...
Вокруг было пусто, ни волнения, ни очередей, никто не спешил сюда.
- Что вы еще хотите? -с некоторым уже раздражением спросил декан.
-- Я?.. ничего, вы сами меня вызвали...
Подлинный наклонился и что-то зашептал Лунцу на ухо, с другой стороны к нему склонился мальчик Белов... Я отошел в сторону. Небо осталось расстегнутым, руки не было, за разрезом виднелась стена, красная, кирпичная, с высокими зубцами...
- Подойдите,-сказал декан. Он протянул мне коробочку, на ней печатными буквами было написано: "Возвращается. Невостребовано адресатом".
- Так быстро?..
- У нас все быстро, - самодовольно сказала свинья, как будто демонстрировала свой лучший трюк.
Ящик стали заколачивать - тук-тук-тук... а я уже был где-то в другом месте, в сумерках, в тепле, и передо мной маячила странная фигура, расположена она была перпендикулярно моему телу... Сознание медленно возвращалось - и я понял, что лежу на старой, продавленной кровати, а передо мной стоит человек:
- Ты новый жилец? Я суп приволок от Анемподиета - это тебе пенсия...
Я вспомнил, что управдом обещал мне суп. Когда-то город осчастливили огромной партией сухого вермишелевого супа с мясом. Потом не стало жителей, разъехались или исчезли, и нескольким старикам этих пакетов хватит на много лет, но, пожалуй, они умрут раньше, а суп останется... Ящик с пакетами притащил Коля, он жил надо мной на четвертом этаже. Коля бегал по всему дому без обуви, в толстых шерстяных носках, и мог появляться неожиданно и совершенно бесшумно. Лицо у Коли широкое, с маленькими, косо посаженными глазками, спрятанными под стеклами очков, толстых, как линзы телескопа, с оправой, замотанной шерстяной ниткой... А нос интересный - огромный, распластался по лицу, с битой-перебитой переносицей, с вялыми сизыми лопухами ноздрей. И голова у Коли необычная - сплющена в висках, как бывает у младенцев, которых силой вытягивают на свет Божий. И штаны у него непростые, вообще не застегиваются, не сходятся, и из широкой прорехи торчит Колин живот, обтянутый снизу трусиками в белый горошек. Потом я часто встречался с этим необычным Колей, и будет время рассказать о нем. А пока он ушел, я встал и вышел на балкон.
Солнце приближалось к горизонту. Склоны оврага в пологих местах и многие поляны были расчерчены заборами и изгородями из проволоки. Я заметил несколько одиноких фигур и вспомнил слова Крылова: "Здесь было двадцать тысяч народу и Институт искусственной крови - гигант, а теперь развалины и десяток стариков... овраги - дна не видно, ползут, вгрызаются в землю, а под нами озеро опустошенное - пропасть под холмом. Вот и кончилась утопия..."
В передней стоял ящик, в нем полсотни пачек супа. В кухне я нашел электроплитку, был чайник, из крана текла вода... котелок, тарелка, что нужно еще? Неплохо бы хлеба... Вместо хлеба я обнаружил пакетик картофельных хлопьев, вскипятил воду, сварил себе суп, медленно ел его, в наступающих сумерках, на кухне, перед окном, обращенным в сторону реки и леса, смотрел на деревья, на темнеющее небо, потом долго пил кипяток... Хорошо. Есть еще радости, доступные мне... Я вспомнил Колю - бесшумный мужик. Перед уходом он вплотную приблизил ко мне лицо, черные глазки смотрели куда-то сквозь меня:
- Слушай, я летом буду рыбу ловить, понимаешь - р-рыбу!.. наловлю много - и повялю... и для тебя повялю... дай три рубля...
- У меня нет...
- Тогда рубль дай.
- И рубля нет.
- Ну, извини...
- Ничего, ничего...
- Нет, извини, извини... - И он так же бесшумно, как пришел, исчез.
Поев, я стал осматривать квартиру. Крылов занимал одну комнату заднюю, а через первую проходил на кухню, и в этой, проходной, почти все сохранилось, как было раньше. Я ходил от одной вещи к другой и везде узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения последующих безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но не верил, не узнавал ее...
У окна расположился столик с принадлежностями художника. В потемневшем стакане кисти - новые, с цветными наклейками, тут же -несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку. Я осторожно потрогал - щетина была мягкой - отмыты хорошо... В другом стаканчике, металлическом, стояли неотмытые кисти... я представил себе, как масло высыхало на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины так, что он превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном маленьком стаканчике - белом, фарфоровом, с черными пятнами от обжига, воткнута щетиной в бурую массу, каменистую на ощупь, видно, здесь он промывал совсем грязные кисти и оставил, забыл или не успел... Рядом со стаканчиком лежало блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край почему-то остался чистым - синим с желтыми полосками. На блюдце находился крохотный мандаринчик, высохший, - он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех; он по-иному переживал текущее время растрескался, - и из трещин вылезали удивительно длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде не было, и вот только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже сквозь пыль было видно, что масло это по-прежнему живо, блестит желтым сочным цветом и время ему ничего не сделало, а может, даже улучшило... Повсюду валялись огрызки карандашей: были среди них маленькие, такие, что и пальцами ухватить трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и старательно художник удерживал их в руке... и были другие, небрежно сломанные в самом начале своего длинного тела, и отброшенные - не понравились... и они лежали с довольно печальным видом... Стоили многочисленные бутылочки с тушью, конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят, если бутылочку встряхнешь... и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными пробками - стеклянными с матовым шлифом... И все эти вещи составляли единую картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт! а художника все не было...
Я тронул пальцем мохнатую пыль на блюдце. Вымыть, вычистить?.. Зачем?.. Я не мог уже нарушить ход жизни этих вещей, которые когда-то оставил. И чувствовал непонятную вину перед ними... А дальше стоял большой мольберт, к нему приколот рисунок - два яблока, графин... и рядом на стуле действительно примостился графинчик, кривой, пузатый, с мелкими капельками воздуха в толще зеленоватого стекла...
На стене напротив окна висела одна картина - девочка в красном и ее кот смотрели на меня. На других стенах было пять или шесть картин. На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, с зонтиком в руке, а за ней вечернее небо и силуэт дерева у дороги. На другой картине стоял странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у некоторых африканских антилоп. Этот бык ничего не делал, не жевал траву, не шел куда-то - он просто стоял боком и косил глазом - смотрел на меня... за ним какие-то холмы и больше ничего. А дальше был снова подвал, но очень высокий, откуда-то сверху шел свет и спускалась лестница, которая висела в воздухе, не опираясь ни на что, на ней стоял толстяк со свечой в руке и, наклонившись, рассматривал что-то внизу. Там, на дне подвала, под слоем пыли, угадывались две фигуры - мужчины и женщины, они сидели у стола, на котором тлела керосиновая лампа, были отделены друг от друга темнотой и погружены в свои мысли... Печальные картины, печальные...
Я стоял посредине комнаты в плену у своей забытой жизни... Нет, помнил, но представлял себе все не так. А эти вещи точны - они сохранили пространство, в котором я жил когда-то. Что наше прошлое без своего пространства? Без него все только в памяти, и с годами неуловимо меняется, выстраивается заново - ведь меняемся мы... Воспоминания, сны, картины воображения, мечты, старое и новое - все в нас слитно и спаянно, все сегодня в этой нашей собственной реальности, где мы свободны, творим, изменяем мир... Парим... И вдруг оказывается, что есть на земле место, куда обязательно нужно вернуться...
В углу у окна стояло кресло. Я сел. Здесь была лампа... И действительно, лампа оказалась на столике рядом. Я рискнул включить ее, она медленно разгорелась тусклым красным светом - Анемподист много не давал. Когда-то институт питал весь город от своих реакторов, и с тех пор какой-то маленький работал в развалинах, почти вечный, его достаточно для нескольких домов...
Я посмотрел в окно. Тогда на улице горел фонарь и светил прямо в лицо... Вот и он, сгорбился, темен и пуст... Сидеть было удобно, но дуло от окна. Я принес одеяло и устроил теплую нору в этом кресле и вспомнил свою детскую страсть устраивать везде вот такие теплые и темные потайные норы под столами, в разных углах, сидеть в них, выходить к людям и снова нырять в свою норку. Помнится, я таскал туда еду. И очень важно, чтобы не дуло в спину. Давно мне не удавалось устроиться так, чтобы не дуло, а теперь повезло...
И все-таки беспокойство не оставляло меня. Я все время чувствовал, что кто-то наблюдает за мной, но отгонял эту мысль - никого здесь нет, никого. В мутных окнах чернота, впереди нет жилья, заброшенный сад, внизу течет река, за ней на километры простираются леса - пустота и молчание... И вдруг я увидел два глаза, которые не мигая рассматривали меня из-за стекла. Казалось, что, кроме глаз, там ничего не было! Один глаз - желтый, круглый и печальный, он слабо светился, зато другой - зеленый, светился бешеным светом, как будто в нем горело маленькое пламя. Я подошел и увидел за окном кота. Он стоял одной лапой на ящике, в котором когда-то выращивали цветы, вторая его передняя лапа висела в воздухе, а задние лапы были неизвестно на чем - кот заглядывал в окно, и этих лап я не видел. Вот так, страшно неудобным образом, он стоял и смотрел на меня. Он был совершенно черным, и потому я не увидел сразу ничего, кроме глаз, смотрел уверенно, не мигая и не отводя взгляда. Я начал открывать окно, чтобы впустить его, но он тут же каким-то чудом повернулся, спрыгнул на балкон и исчез в темноте. Мне показалось, он недовольно буркнул что-то. Надо было скорей позвать его... Внизу мелькали тени, слышались шорохи, шла какая-то оживленная возня, в то время как днем все было мертво.
В ванной, в полуразбитой раковине, стояли старые сапоги, на одном из них сидел большой черный таракан и безуспешно старался смахнуть со спинки серую пыль и следы известки. Он сделал вид, что не заметил меня. Я, не подумав, смахнул его в рядом стоящую ванну, он попал в лужу мыльной воды, бурой от ржавчины, стал барахтаться - и упал в сливное отверстие. На стене сквозь подтеки проглядывала картина, написанная по известке,- песок, палящее солнце, какое-то фантастическое дерево в этой пустыне... Пока я рассматривал пейзаж, таракан вылез из сливного отверстия и побежал вверх по отвесной стене. Выбравшись на край ванны, он возмущенно оглянулся на меня: "у нас так не поступают" - и благоразумно скрылся в трещине.
Я лег на кровать, к которой уже успел привыкнуть. Тонкие стены пропускали звуки, и через некоторое время стали слышны какие-то движения, шорохи, бормотание, а потом кто-то громко захрапел - совсем рядом. Старый дом жил, и скоро я узнаю, кто эти люди...
С потолка стал спускаться большой серый паук. Он повис прямо надо мной и долго думал, что же делать, потом быстро полез обратно, спустился подальше от меня и побежал через всю комнату в угол у окна, где на желтой бумаге лежало несколько подгнивающих картофелин. Я успел заметить, что над ними роились маленькие мушки, которые назывались фруктовыми, а теперь, видно, питались овощами. Неплохая добыча для одинокого пожилого паука, подумал я, и заснул...
Проснулся я на рассвете от шороха: толстая мышь тащила через комнату картофелину, лишая паука надежды на сытую жизнь. Я пошевелился. Мышь бросила картофель и уставилась на меня... Давно нет вивария, а белые мыши все рождаются. Правда, у этой, белой, одно ухо черное... как у Бима, о котором говорил Крылов. Пес долгие годы сторожил дом хозяина, в свирепой схватке одолел двух волков, но умер от ран. Вернулся хозяин, Анемподист, и захотел поставить памятник своему другу. На высоком холме вырастет гигантская фигура Бима, отлитая из серебристого металла, и будет задумчиво смотреть пес в ясные воды реки, текущей по-прежнему с востока на запад, досадное упущение тех, кто повернул многие реки и оросил пустыни. Ради Бима Анемподист, главный начальник, устраивает субботники, расчищает площадку перед жэком, а его зам Гертруда настаивает на совсем другом памятникепервому теоретику-кошкисту, он жил в прошлом веке. Тогда упорно искали виновных в кризисах и разных неурядицах, а ученый этот в два счета доказал, что все дело во вредоносном поле, которое излучают черные коты. Наука подтвердила наконец древние догадки, и стали понятны причины неудач и неурядиц... Что стало с ученым - не знаю, а вот учение его живет, и труд не пропал, лежит на столе заместителя управдома. Рыжий зам был уполномоченным по ЛЧК, то есть ведал делом Ликвидации Черных Котов и, конечно, добивался памятника первому вождю...