Дан Маркович. Паоло и Рем

   x x x
   Обнаружил себя в мастерской художника, он сильно напивался тогда и шлялся по сомнительным компаниям. Взял в руки цветные мелки и нанес несколько пятен на лист бумаги. Он ничего не хотел, сделал это задумчиво и механически. И вдруг увидел в этих пятнах один из давних вечеров на северном озере - лодку, воду, другой берег в дымке, там поля, только начала пробиваться зелень, прибережные кусты дымились коричнево-красным... воздух прозрачен и обжигает щеки холодом... Сила воспоминания, возникшего от такого незначительного действия поразила его. Он остановился... Потом уже ищет, находит нужные ему цвета - и испытывает потрясение, такую радость, с которой ничто в его жизни сравниться не может. Он создает мир из ничего - сам!
   Его зовут, он уже не слышит, ушел от всех... и не видит, что за спиной собрались случайные собутыльники, и в напряженном молчании трезвеют, трезвеют, потому что перед ними возникает чудо - из мелкого и довольно мерзкого типа, одинокого и озлобленного, возникает художник... Пусть пьянчуги, но профессионалы, они сразу поняли, с кем имеют дело, с тех пор он был окружен почтительным вниманием... потом завистью...
   x x x
   Оказалось, что он широк, красив, силен, хочет быть добрым и может, и так началась его новая жизнь: она внезапно раскрылась, не стало тьмы, мерзости, страха, несчастий, опыта ошибок - он был безошибочным и сильным, он стал бесстрашным. Он прорвал нависшее над ним небо, ту определенность мира, которую обозревал много лет: она казалась ему незыблемой, хотя и ничтожной, и вот, оказывается, всего лишь декорации, а за ними новое небо, другой мир, слой жизни, совершенно неведомый ему. Он чувствует, что сам создает вокруг себя счастливую и нужную ему оболочку, носит ее с собой, как черепаха панцырь... впрочем, такое сравнение обидело бы его, он летал от счастья. Вдруг он понял, без Италии ему не жить! Он занимает деньги, едет в Италию, проносится по ней как метеор, копирует великих, работает днями и ночами... Два года ему понадобилось, и он сказал себе - больше здесь делать нечего, или я сам, или никак.
   Он вернулся с десятком картин и сотнями рисунков, вырос и созрел на пропитанной солнцем почве. Его огромные работы поражали воображение. Он обнаружил в себе природную способность компоновать, остро чувствовать равновесие пятен, масс, фигур... все его тело, оказывается, было камертоном, он вибрировал каждым нервом, становился любым пятном, ощущал себя в окружении других пятен, дружелюбных и враждебных, выталкивающих и притягивающих... Не человек, а сплошной инстинкт равновесия, да!..
   Но он не только чувствовал, он тут же безошибочно принимал решения.
   x x x
   И с двадцати восьми до сорока восьми, за двадцать лет, он создает империю картин, из которых брызжет радость, чрезмерная, усиленная, тела огромны и мясисты, гимн жизни, мясу и жиру, женским задам и сиськам, мышцам мужчин... прославление подвигов, героев и безумцев... И никаких печалей, страсти громадны, сюжеты значительны, герои - боги или, на крайний случай, титаны. Огромные холсты. Цвет яркий, но не грубый, природный вкус его спасал. Главное, конечно, в композиции, он обнаружил в себе гения. Садился, закрывал на миг глаза, и перед ним строились, вставали картины; он тут же, не открывая глаз, вмешивался - входил в них, перестраивал как лучше, безошибочно угадывал равновесие и движение... создавал сюжеты с множеством героев, зверей, предметов на ограниченном пространстве, в этом ему не было равных, он мог все.
   "Страсть к жизни, к ее поверхностной, грубой и пошлой стороне, потоки страсти без всякой мысли, непонимание внутренней драмы..." - так его не раз ругали. Но и ругавшие отлично понимали, глядя на эти огромные солнечные виды, что никто, кроме него, так не напишет эту в человеческий рост женскую ляжку - длинными мощными двумя-тремя мазками, без колебаний, сомнений и переделок - взял и создал, изваял, можно сказать, и это огромное и безошибочное умение, яростный размах не могли не вызвать трепет, ведь он почти не учился, его учителей никто не знал! Встал сразу в полный рост, возник из ничего, и это вселяло трепет, говорили -- "дьявол!" или "бог!" и "как можно так написать?!" Ни мысли, ни глубины чувства, но какая ярость жизни, напор... и какая живопись, какая живопись, бог ты мой!..
   x x x
   При гениальном, особом чувственном отношении к видимому устройству мира, расположению в нем фигур, вещей, лиц, всего, всего, что населяло землю и его картины... он получил в наследство блестящий, острый, да, но поверхностный ум, который всегда отталкивался от глубины, от серьезных печальных мыслей, обобщающих выводов, философий... всего того, что подо льдом, в темноте копошится.
   Никакой, никакой глубины... Он избегал быть захваченным всерьез, он не хотел, не принимал, может, потому что с детства боялся, может, стремление преображать жизнь было для него важней стремления понять ее?.. Кто знает...
   Нет, он понимал, мог осознать, он не был глуп, отнюдь! Он именно - не хотел - глубины.
   В ней таилась угроза его новому миру, который как чудо возник перед ним.
   И потому его привлекало время, когда с высшими силами можно было спорить и даже сражаться; они совершали глупости и ошибки, меняли свои решения и были подвержены обычным низменным страстям. Мир, жить в котором ему было весело и спокойно: земля пропитанная солнцем, вино, сочная зелень, мясистые детишки, играющие с луками и стрелами, большие розовые тетки... боги, похожие на людей...
   И даже страшные, мучительные для человечества дни, окровавленный крест этот... Он воспринял его как часть языческой картины мира.
   Ну, снимут его с креста, снимут мускулистые дядьки, ласково и бережно положат на восточный яркий ковер, красавица-волшебница прольет на глаза целительного яда... И ОН воспрянет, откроет глаза -- "а я и не умирал...".
   Могучая стремительная живопись, буйство света - все возможно в его новом мире!..
   x x x
   После первой неудачи он долго не женился, а потом получилось по любви, в тридцать пять, жена, красивая, тихая и умная, принесла ему богатство, можно сказать, несметное, единственная дочь богатейшего купца, еврея -"пусть гой, даже художник, только бы дочке было хорошо". Так и было. Паоло красавец, известный малый, любитель верховой езды, гарцует по утрам тенистыми аллеями, потом целыми днями гениально машет кистью, удачно продает картины богачам и аристократам, добрался до королевской семьи на островах, заполняет гигантскими фантазиями стены все новых замков...
   Они счастливо живут 13 лет. Он преуспел за эти годы, прославился не только как художник, но и стал, благодаря своим картинам, другом многих просвещенных и влиятельных людей, проявил себя как ловкий светский человек, выполнял многие поручения дипломатического свойства, тайные, когда надо было действовать помимо дипломатических каналов... И вот вершина жизни: он получает ответственное поручение - заключить мир, который подвешен в воздухе много лет из-за нескольких спорных территорий. Договориться с огромной державой, которая угрожала благополучию его страны, только что добившейся свободы. Самый тяжелый в его жизни год, он подготовил договор, своим обаянием и умелым разговором приблизил дело к полному успеху... и тут его отстраняют. Приехал влиятельный вельможа, подписывает, ему все благодарности, а Паоло ничего, он же только художник, второго сорта человек.
   Он возвращается, подавленный несправедливостью, а через два месяца любимая жена умирает в мучениях от рака, болезнь подкралась незаметно и быстро.
   - Не сдавайся, - он молит ее, - держись, это пройдет, пройдет...
   Глупые слова, он знает, и она знает тоже, улыбается, легкими пальцами касается его щеки:
   - Пауль...
   Только она его так называла, все остальные Паоло, он так хотел. Его называли в Италии -- Паоло-северянин.
   -Ты счастливый человек, Пауль, у тебя есть силы сказать ей -- нет!.. Я не могу...
   x x x
   После ее смерти он надломлен, разбит. Работает по-прежнему днями и ночами, просто привык к постоянному труду... все те же солнечные виды, поверхностная радость, нелепый пустой мажор... Что делать, по-другому не умея, ничего не чувствуя, продолжает - не успев закончить одну картину на заказ, не задумываясь, набрасывает новые темы, торжество бога войны, гибель Ахилла, взятие Трои... а доделывают ученики огромной мастерской.
   И так он живет одиноко несколько лет. Жизнь не возвращается к нему, собственная живопись раздражает.
   Отец Паоло, бездельник, шулер, бросивший в свое время жену и сына, он еще жив, ему за девяносто, слепой, живет в отдельном флигеле огромного дворца, слуги, уход...
   - Папа, все ли у тебя есть, чего бы ты хотел еще ?
   - Дурак, я жить хочу!!!
   Он смотрит на отца, и не может понять. Но постепенно...
   x x x
   Банально сказано, но все проходит. Если не умер, то живи. Природная устойчивость и сила жизни побеждают. Вдруг он понимает, что еще не умер. Однажды утром просыпается и видит новый день. В пятьдесят шесть женится на шестнадцатилетней девочке, дочери своего друга. Рождаются два мальчика. Огромный дом снова наполняется жизнью, как сказали бы современные писаки, превращающие драмы в газетные банальности. Но, действительно, дом оживился, и он тоже. Стал спокойней, вроде бы глубже, пишет портрет жены, небольшой, теплый, камерный, к большим холстам почти не притрагивается, вроде бы и нет необходимости - огромная мастерская, способные ученики -- Йорг, Франц, Айк, теперь он пишет небольшие эскизы для картин, зато какие!... Он мог за считанные минуты набросать на картонке рисуночек пером или углем, немногословный и настолько точный, что при многократном увеличении, перенесении на холст, потом не находил ошибок, подправлял несколькими штрихами, и все.
   Проходит еще время, и он возвращается к себе - снова гигантские замыслы, довольно пустая радость, великие страсти, за которыми ни тепла, ни истинного чувства. И опять все это не кажется ему фальшивым, он воспрял духом, он снова бог живописи...
   А, может, фальши не было? Может, наивная мечта о теплой спокойной жизни человека под покровительством добрых и веселых богов?..
   Пусть в жизни не так, но очень уж хотелось бы, да?
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Истины конца.
   x x x
   Искусство мудро, и одна из мудростей в том, что оно забывает о создателе. Картина нередко выше и значительней художника, он вложил в нее все лучшее, что имел, а иногда художник гораздо интересней своего творения... В конце концов изображение становится отдельной жизнью, своим миром, и даже личностью -- дышит, общается с другими, далекими поколениями, и постепенно вопрос "что же хотел сказать нам автор" отмирает, отмирает...
   Так вот, Паоло, он не изменился, он вернулся, а значит в картинах была его суть, не больше и не меньше.
   И снова он живет весело и счастливо, еще пять лет.
   Потом думаешь, боже, как мало, всего-то пять... На деле же все лучшее на земле совершается быстро и незаметно. Написать хорошую книгу можно за неделю, хорошую картину -- за час. Но почему же, почему, если так быстро, и легко, и незаметно, - не каждый час и не каждый день, и даже не каждый год -- такой вот год, и день, и час, когда это незаметно и быстро делается и происходит? Чего-то не хватает? Духом не собраться? Или, хотя и быстро, и незаметно, но не так уж и легко? А может хочется просто жить, как говорят те, кто ничего такого не создал, не может, не умеет -- " мы просто хотим жить..." И они правы, черт возьми, ведь все имеют право, а как же!
   За эти пять лет он создал целый мир, по своему понятию и разумению. А потом заболел.
   x x x
   Слабость, боли в суставах... мерзкий сырой подвал, в котором прошло детство, догнал его и ударил. Потом зубы - мелочь, но тоже следствие времени, когда он ел кое-как и не замечал зелени. Зубы выпадали один за другим, и в конце концов еда стала причинять страдания, а он так любил вкусно поесть!
   Но все это не главное - живопись начала подводить его.
   Он больше не мог писать, рука не слушалась, плечо нестерпимо ныло и скрипело при малейшем движении.
   И еще, странная вещь произошла - он стал сомневаться в своих основах, что было не присуще его жизни на протяжении десятилетий. Началось с мелочей. Как-то на ярмарке он увидел картинку, небольшую...
   x x x
   Там в рядах стояли отверженные, бедняки, которым не удалось пробиться, маляры и штукатуры, как он их пренебрежительно называл - без выучки, даже без особого старания они малевали крошечные аляповатые видики и продавали, чтобы тут же эти копейки пропить. Молодая жена, он недавно женился, потянула его в ряды -- "смотри, очень мило..." и прочая болтовня, которая его обычно забавляла. Она снова населила дом, который погибал, он был благодарен ей милое существо, и только, только... Сюда он обычно ни ногой, не любил наблюдать возможные варианты своей жизни. В отличие от многих, раздувшихся от высокомерия, он слишком хорошо понимал значение случая, и что ему не только по заслугам воздалось, но и повезло. Повезло...
   А тут потерял бдительность, размяк от погоды и настроения безмятежности, под действием тепла зуд в костях умолк, и он, не говоря ни слова, поплелся за ней.
   Они прошли мимо десятков этих погибших, она дергала его за рукав -"смотри, смотри, чудный вид!", и он даже вынужден был купить ей одну ничтожную акварельку, а дома она настоящих работ не замечала. Ничего особенного, он сохранял спокойствие, привык покоряться нужным для поддержания жизни обстоятельствам, умел отделять их от истинных своих увлечений, хотя с годами, незаметно для себя, все больше сползал туда, где нужные, и уходил от истинных. Так уж устроено в жизни, все самое хорошее, ценное, глубокое, требует постоянного внимания, напряжения, и переживания, может, даже страдания, а он не хотел. Огромный талант держал его на поверхности, много лет держал, глубина под ним незаметно мелела, мелела, а он и не заглядывал, увлеченный тем, что гениально творил.
   И взгляд его скользил, пока не наткнулся на небольшой портрет.
   x x x
   Он остановился.
   Мальчик или юноша в красном берете на очень темном фоне... Смотрит из темноты, смотрит мимо, затаившись в себе, заполняя собой пространство и вытесняя его, зрителя, из своего мира.
   Так не должно быть, он не привык, его картины доброжелательно были распахнуты перед каждым, кто к ним подходил.
   А эта - не смотрит.
   Чувствовалось мастерство, вещь крепкая, но без восторгов и крика, она сказала все, и замолчала. Останавливала каждого, кто смотрел, на своем пороге - дальше хода не было. Отдельный мир, в нем сдержанно намечены, угадывались глубины, печальная история одиночества и сопротивления, но все чуть-чуть, сухо и негромко.
   История его, Паоло, детства и юношества, изложенная с потрясающей полнотой при крайней сдержанности средств.
   Жена дергала его, а он стоял и смотрел... в своем богатом наряде, тяжелых дорогих башмаках...
   Он казался себе зубом, который один торчит из голой десны, вот-вот выдернут и забудут...
   - Сколько стоит эта вещь? - он постарался придать голосу безмятежность и спокойствие. Удалось, он умел скрыть себя, всю жизнь этому учился.
   x x x
   - Она не продается.
   Он поднял глаза и увидел худого невысокого малого лет сорока, с заросшими смоляной щетиной щеками, насмешливым ртом и крепким длинным подбородком. Белый кривой шрам поднимался от уголка рта к глазу, и оттого казалось, что парень ухмыляется, но глаза смотрели дерзко и серьезно.
   - Не продаю, принес показать.
   И отвернулся.
   - Слушай, я тоже художник. Ты где учился?
   - Какая разница. В Испании, у Диего.
   -А сам откуда?
   - Издалека, с другой стороны моря.
   Так и не продал. Потом, говорили, малый этот исчез, наверное, вернулся к себе.
   Жить в чужой стране невозможно, если сердце живое, а в своей, по этой же причине, трудно.
   x x x
   Вернувшись домой, Паоло долго стоял перед своими картинами, они казались ему чрезмерно яркими в своей вызывающей радости, фальшивыми, крикливыми какими-то, а лица - театральными масками, выражающими поверхностные страсти, грубо и назойливо.
   Ни в одном лице нет истинного чувства!..
   Это миф, чего ты хочешь? - он говорил себе, - страна чудесной сказки, только намекающей нам на жизнь.
   Да, так, и все же...
   Он запутался, в картинах не было ответа.
   x x x
   Он стал понемногу, постепенно, все больше и больше думать о себе. О своей странной судьбе, которой вовсе, оказывается, не управлял, хотя держал в руках все нити, неутомимо строил, пробивался...
   Я был честен!.. Делал то, что умел, не изменяя совести.
   Ну, вроде бы...
   Оказывается, вовсе не думал о себе, в безумной радости от неожиданной удачи, а как же -- так внезапно и, можно сказать, на старости лет -- талант!
   Он отмечал свои вехи картинами, успехами... деньгами, восторженными откликами, письмами образованных и умных друзей, почитавших его гений...
   А в юности, как было?.. Он воевал тогда, завоевывал пространство. И тогда не любил думать о себе, копаться -- не умел это делать, да.
   Он всегда был поглощен текущей жизнью, борьбой, поражениями, потом победами...
   x x x
   Теперь он просто думал, не глядя по сторонам, не вспоминая победы и заслуги - что произошло?
   Каким образом?.. Почему так, а не иначе? Как я оказался здесь, именно здесь, таким вот, а не другим?..
   Как все получилось?
   В его вопросах не было отчаяния, тоски, раздражения, сожаления или разочарования, просто усталые вопросы в тишине.
   О чем он подумал, когда увидел портрет, первая мысль какая?..
   "Никогда не продаст!"
   Он вспомнил, и ужаснулся. Вроде бы всегда считал, главное -- сама живопись. Обманывал себя? Или изменился?..
   Второй мыслью было -- "мои лучше. А эта вещь темна, тосклива"...
   -Но тоже хороша, - он вынужден был признать.
   - И все-таки... не купят никогда!
   x x x
   Эти разговоры с собой были ему тягостны, трудно давались.
   Он был талантлив, с большой внутренней силой, зажатой в темной нищей юности, наконец, вырвался на свободу, нашел свой талант, благодаря ему разбогател... Счастливо женился, неутомимо писал и писал свои сказки про счастливую прекрасную жизнь, да... Потом жена умирает, ничто не помогло. И он десять лет живет один, талант не подвел его, он пишет, странствует... Снова женится на молодой красивой девушке, зачем? Чтобы дом не был пуст, он умел менять жизнь, решительно и круто. Хозяин свой судьбы. И свершилось, дом снова живет. Все, что он предпринимал, получалось...
   Если вкратце, все так.
   Оказалось, вовсе не так? Живопись не живопись, а жизнь... как картина закончена, и нечего добавить.
   - Нет, нет, не спеши, совсем не так...
   - Добрались до тебя, да?
   x x x
   - Похоже, добрались, и спорить-то не с кем. Говори -- не говори... Он усмехнулся.
   - Что-то изменилось. Не в болезни дело.
   - Устал от собственной радости, громкости, постоянного крика, слегка утомился, да?..
   - И не это главное.
   - Наконец, увидел, что ни делай, жизнь все равно клонится в полный мрак и сырость, в тот самый подвал, из которого когда-то вылез. С чего начал, тем и кончу?..
   - Вот это горячей...
   Он видел не раз один и тот же сон, плохой признак. Будто сидит на веранде, с той стороны дома, перед сверкающей зеленью лужайкой, утро, молочный туман еще кое-где стелется, лентами и змеями уползает к реке, что внизу, под холмом. Он поселился на расстоянии от моря, пронизывающих ветров, запаха морской пыли, пробуждающего тоскливое чувство неприкаянности, непостоянства, желание все бросить, куда-то уйти, начать заново...
   Он встает из-за стола, подходит к краю балкона, и видит, что внизу не трава и цветы, которые жена заботливо выращивала, руками садовника, конечно, - а наклонная плоскость, то есть, плоский широкий участок, утрамбованный, какой образуется, когда ходят по одному месту бесчисленное множество раз, вытопчут сначала траву, потом все живое уничтожат, земля собьется в плотный монолит, наподобие камня, только не камень... И пересекает это безжизненное место узкая совершенно черная полоса, словно выжженная земля, такая черная, что глаз отказывается ее разглядеть. И она на глазах ширится, ширится, и это уже трещина, не имеющая дна, она отделяет дом и его самого от остального мира...
   Он просыпался в поту, так сжав зубы, что челюсти потом ломило от боли.
   x x x
   Он шел по огромному дому, не разбирая пути, и пришел в мастерскую, потому что десятилетиями каждое утро, а часто и ночью, приходил сюда, и привык.
   По стенам стояли работы, некоторые лицом к стене, две-три смотрели в высокие, стрельчатые окна. Еще было темновато, но зажигать свет он не хотел, и смотреть не хотел тоже. Ему нравился сам воздух этого зала, запах макового масла, красок и разных лаков, тишина, полумрак, холсты у стен, молчание, пустота. В детстве он не был общительным, любил тишину, потом все изменилось, почему, он не знал. Жизнь заставила, он бы ответил, хотя понимал, что эти слова пусты и ничего объяснить не могут.
   Он подумал о своем странном пути, который вроде бы выбрал, потому что всегда выбирал, а потом не отступался от своего, и всерьез не проиграл ни разу. И вот стоит на этом месте, все прошло, почти все сделано, и получилось, ведь да, получилось? И все-таки, совсем не так, как представлял. Огромность результата удивляла его -- как можно было все это придумать и создать, пусть с помощью смирения и трудолюбия учеников?.. Он гордился, да. И все равно, налицо усмешка жизни, о которой он часто говорил ученикам: хочешь одно, а получается другое. Чем ясней планы, тем неожиданней результат.
   И это мое ВСЕ?.
   От того, что ВСЕ, многое меняется. ВСЕ должно было быть другим. Он не понимал, почему оно вот такое, и даже не получилось, а случилось, хотя складывалось из ежедневных, вроде бы сознательных усилий. Это не удручало его, нет, он видел, как далеко позади оставил сверстников, товарищей, друзей... и все равно -- как именно это произошло? Казалось, он сделал все, что хотел. Был ли какой-то иной путь или возможность? Он не знал, он просто приходил сюда и удивлялся.
   А сегодня не удивился, с холодной уверенностью сказал себе:
   Это ВСЕ, Пауль. Не убавишь, не прибавишь. Как ни старался, а вот не то.
   НЕ ТО.
   x x x
   Паоло в мастерской. Сидит в углу, на своем любимом месте, отсюда видно, как несколько подмастерьев и Айк суетятся, подчищают уголок огромного холста, на который, по клеткам, был перенесен эскиз учителя. Венера, Марс, собирающийся на войну, его пытаются отговорить... Благородный сюжет, исполненный благородными средствами.
   - Вот здесь несколько простых людей, они заняты своими делами, не видят, не представляют себе... - Айк горд своим решением.
   Место, действительно, позволяет, задний план, пейзаж. Паоло предпочел бы одинокое дерево, люди со временем надоедают... но не спорит, наклоняет голову - "Да,. пожалуй, вполне возможно..." Композиция не нарушена, это главное.
   - Пришел какой-то парень с холстами, стоит у ограды.
   - Хорошо, скажите, пусть подождет.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. РЕМ
   x x x
   Рем опустил сверток с холстами и рисунками на землю, на сухое место, там среди бурых комьев пробивалась резко-зеленая трава. Он терпеть не мог этот цвет, а Зиттов смеялся -- "нет плохих цветов, только плохие художники. В сочетаниях дело, в сочетаниях..." Но вот не любил, и все, предпочитал коричневые, тяжелые, суровые, с проблесками желтоватых, красных, фиолетовых... Он вообще любил писать с грязцой, не доверяя чистому цвету, и в этом они сходились с учителем, тот считал, что чистых цветов нет, есть чистые пигменты на полках магазинов, а цвет художник создает путем смешения веществ.
   Рем посмотрел кругом, увидел камень, невысокий гранитый валун, прочно засевший в земле, и сел на него, тяжело опершись локтями о колени. Ему было жарко, клонило ко сну, он бы поел сейчас, выпил и улегся на часок, а потом порисовал бы вволю, у него была заготовлена бумажка, серо-желтая, шершавая, пористая... и уголь, тонкие, ломкие стерженьки. Кисть и тушь всегда под рукой... К вечеру свет мягче, не так слепит, у туши появятся оттенки -- по краям мазков, где просвечивает бумага, он видел там разные цвета, ему хватало и намека. А может взять перышко?..
   Осталось от Зиттова, простое железное перо, грубой ниткой привязанное к палочке. Сколько ни пытался Рем заменить его новыми и дорогими, не получалось - это лучше всех, удобное в руке, и, главное, позволяет любой наклон, чертит и вдоль, и поперек, и справа налево, и наоборот!.. Зиттов, до того, как использовать его, извел огромный лист грубой бумаги, безжалостно исцарапал его этим пером, карябал, пока не устал, чтобы оно ослабло, износилось, держало чернила и в то же время охотно отдавало их, как к ни поверни, в каком неожиданном наклоне ни коснись бумаги. А нажимы? - от тончайшего волоска до грубой толстой линии, ровной, или с легкими брызгами мельчайшими точками, по краям, это уж как захочешь и повернешь... И чем дольше рисовал этим перышком Рем, тем больше он любил его, и жалел.
   Он всех жалел - и бумагу, постоянный вызов для пера, и само перо, которое мучается, скребет бумагу, и чернила - остаются на листе одинокими каплями, осуждены к смерти путем высыхания... Какие глупости, ведь он был взрослым человеком!.. Разве не говорила ему Серафима -- "Рем, ты взрослый человек... - и добавляла, жалостливо глядя на него, - почти как взрослый..." А потом еще - "Ты никогда не вырастешь, мальчик!"
   x x x
   И он представлял себе, что так и останется пятнадцатилетним неуклюжим подростком с разбитым носом - постоянно дрался с соседскими мальчишками, они смеялись над его занятиями с Зиттовым. Живопись-то была в почете, если пишешь натюрморты с известным в окрестности учителем. Почти в каждом доме они висят в кухнях и гостиных, а этот пришелец учит - чему? Зиттов тоже писал натюрмотры, а как же, и даже пытался сбывать их на местном рынке, но кому они нужны, даже за бесценок! - бокалы просты, тарелки засижены мухами, а вместо сочной розово-красной ветчины - кусок сухого хлеба, хвост ржавой селедки, граненый стакан, захватанный жирными пальцами, а если книга, то не почтенный фолиант, а жалкое подобие книги, в рваной бумажной обложке, которая лишь по толщине отличалась от страниц, и на ней какие-нибудь разводы, что-то вроде акварелей, или чернильные пятна, отдельные слова мелким почерком с завитушками, или просто буквы, выписанные рукой без особого тщания... сам вид такой книги вызывал омерзение у читающих людей, привыкших к бережному обращению с мудростью, к тисненой коже и тяжелым медным застежкам...