Страница:
Понял, что искал смысл - не там? И не так, не так! Ведь как его искать, каким способом, или методом, что за теорию или философию приспособить... если "пойди туда, не знаю куда..."? Вслепую остается - ощупыванием тупиков, перебором возможностей... А это и есть сама жизнь: она все в себе содержит - и приблизительность, и неопределенность, и бесконечное множество опытов, дел, решений... Никаких методов и приемов, она сама и есть единственный метод! Живи, вот и все дела! Только живи... и, может, со временем что-то прояснится. - Не-е-т, ни о чем подобном Аркадий и думать не мог. Он бы посмеялся над этим вздором! А, может, не стал бы смеяться, сказал бы с ухмылкой: "Ну, ты, парень, даешь..." Как-то, сидя с бутылкой у окна, попивая, что все чаще случалось с ним, Марк вспомнил тот вечер, юбилей, восторги по поводу паштета, и как они горланили: - Мы вольные птицы, пора, брат, пора - Туда, где, туда, где, туда, где, туда... - Куда - туда? Куда - туда?.. Аркадий, Аркадий... - и он зарыдал, колотясь пьяной головой о столик, который достался ему от старика, сидя в кресле, которое столько помнило, в полупустой и пыльной комнате... И со слезами успокаивался: жизнь, или "метод исследования", как он ее называл, брала свое, и молодость тоже. 10 - А если б я не полез в грязную газету за статьей Глеба? Не пришел бы к Мартину, убоявшись грозного вида, показной его суровости? Или, обидевшись на зловредные придирки Аркадия, прервал начинающуюся дружбу? А в Штейне увидел бы только красивого позера и болтуна? А в Шульце свихнувшегося мистика?.. Нам нужен ум, чтобы внимательно относиться к небольшим на первый взгляд событиям и явлениям, которые подсовывает Случай, выделять их из серой массы правильных и скучных истин. Остановить мгновение, взять крупным планом... а потом, если окажется пустым и мелким, глазом не моргнув, выбросить его коту под хвост! Он вдруг понял, что в нем Аркадий бормочет вперемешку со Штейном: академик закрючит нечто цепкой лапой, приблизит к глазу - "хватай быка за рога!" - и тут же нелепый старик с иронией и даже ерничаньем талдычит ему на ухо о важном и глубоком... Как Аркадий когда-то придумал о себе? - "выхватил у великих парочку афоризмов, взвился на пьедестал, подобно вороне с украденным сыром, подышал разреженным воздухом вершин... и обра-а-тно в свою конуру, без лишних жалоб... Мир нужен нам, чтоб делать неожиданные выводы о себе, а для чего он еще нужен?.." - Странно, ничего подобного Аркадий ни-ко-гда... Незаметно, постепенно, Аркадий вытеснил Мартина, хотя в жизни вроде бы проиграл - не стал великим, не остался в книге... Зато помог дурачку, возомнившему, что жизнь можно свести к формуле или афоризму. Не учил, не проповедовал, не потрясал аргументами - он сомневался, менялся сам и вовлекал молодого. А потом взял да умер, тоже важное обстоятельство, придающее аргументам дополнительную силу. Но и Штейн не прошел бесследно, с его умением браться не мешкая за главное, ясностью мысли, уважением к истинным чудесам, а не фокусам и безделушкам, на которые падки ленивые да лукавые. И даже его прямолинейность, упрощенность представлений, цинизм, впрочем, напускной, оказались полезны - хотя бы для того, чтобы уравновесить излишнюю суровость рыцаря, собравшегося в поход за истиной и кружившего вокруг своей мельницы и сарая. - Надо бы записать, навести порядок в этом сумбуре! - он говорил себе. Ну, "надо!", а толку... Попробовал, и тут же обнаружил, что слова не могут быть точней мысли, а мысль еще мутна, а чувство незрело и вяло. - Зачем переносить хаос на белый чистый лист?.. Днями он ходил по комнате и говорил сам с собой, обостряя мысли, подбирая слова. Иногда получались маленькие открытия, словно нащупал пульс... или попал в цель, и на миг прорывалась окружающая его пелена. Точная мысль возбуждала в нем неожиданное и бессмысленное чувство - его охватывал восторг, он начинал судорожно всхлипывать, метаться по комнате... говорил что-то бессвязное, ругался, как будто сам себя ударил в чувствительное место. Потом становилось спокойно, словно пронеслась истерика... а на бумаге оставалось несколько строк. Читая их через несколько дней, он видел несовершенство лазейки, щели, возможность понять и так, и эдак... Остывшие слова таили в себе коварство разночтения, это возмущало его. - Опять вы за свое, - однажды поутру сказал ему Аркадий, - пора понять, жизнь соткана из неопределенностей, разве слова могут быть точней... если целитесь напрямик?.. Как стреляют по движущейся мишени? С опережением! Если не можете точней - сравните! Смотрите "Портрет..." - и далее понес что-то совершенно несуразное. - Не говорил этого Аркадий, просто не мог! Но отчего бы не попробовать... С того дня в его речь вошло слово - "как" - ересь, выдумка отчаянного Аркадия. Потому что, если мыслить точно, все происходит не "как", а именно - "так", как оно имеет место быть. И, тем не менее, он преодолел инстинктивный страх неточности, и перед ним открылись связи вещей по такому множеству признаков и свойств... И он, оказывается, знает, что на что похоже, и с чем сравнить! Так он сдвинулся с места, оказался в пути, не зная еще, куда идет. 11 - Может, не так уж плохо - верить, что тебя спасут? - задумчиво говорил Аркадий. Тогда эта зловредная тематика осмеивалась. - Люди верят, что достойны спасения, разве не отрадно? Марк презрительно пожимал плечами. Наука еще грела его. - Очень плохо! - сурово отвечал он, - если я ничего не сделаю, пусть не спасусь, туда мне и дорога. Теперь он вспомнил свои слова, и узкое темное лицо Аркадия с блестящими светлыми глазами. Тот резал хлеб длинным тонким ножом. - Главная сложность в чем?.. Не стать рабом лучших чувств и мыслей, - помолчав, ответил старик. - А от худших мы как-нибудь отобьемся.
Глава третья
1 Он избегал людей - "как дела?" и все такое, часто в одиночестве бродил вокруг города и вспоминал. Ему не давала покоя связь давно прошедших событий, то и дело возникающих перед глазами. Кругом лежали поля, заброшенные, потому что стало невыгодно выращивать, дешевле привозить. "Власть больше никому не нужна, даже личной пользы не приносит" - как-то сказал Аркадий, который политику презирал, но всех вождей помнил по именам. "Смутное время..." хмурясь, приговаривал Штейн. Он еще никуда не собирался, а если б и собрался, ничего бы не вышло: "вы наш брильянт..." ему говорили в ведомстве, которое подобными делами ведало. На семинарах у него решались только глобальные вопросы, текущие не трогали, а то вдруг кто-нибудь бестактный заведет о деньгах... Штейн терпеливо пережидал такие взрывы, потом рассказывал анекдоты, снова о чем-нибудь глобальном, и все расходились умиротворенные. - Когда это было?.. вроде бы еще при Глебе... - Если откровенно, уточнять ему и не хотелось; признаки и приметы времени витали в воздухе, как среда его существования, не привязаны больше к какой-то точке или дню. - Денег нет, а бумажек тьма... - жаловался Аркадий, напяливая на нос большие черные очки-бабочку, он наводил порядок в своих справках. Были здесь и пенсионные, и санитарные, и страховые, и ветеранские, и почетного сотрудника, и почтенного репрессанта, и самые экзотические, на плотной меловой бумаге с золотым орнаментом компенсации за попорченное ухо, расплющенный позвонок, отбитые почки, и еще что-то, о чем старик деликатно умалчивал, простудил, и все дела. У Марка не было и половины этого богатства... События в те дни еще шли косяком, Аркадий днями отсыпался, ночами наверстывал упущенное время, а Марк с утра до вечера хлопотал в лаборатории. По вечерам они ужинали вместе, молодой вымотан и выжат, а старик готов к прорыву, так он называл свои ночи - прорывы. - Будь я проклят, - говаривал он с удовольствием, - если сегодня не прорвусь... Марк, после очередной неудачи молчал. "Прорвись, прорвись, только куда?.." А утром за чаем старик вздыхает: - Был у самого, понимаешь, ответа, и в последний момент осадка не хватило: на опыт кое-как натянул, и цифры заманчивые, черт, а вот на контроль не наскреб. - Опыт без контроля! - молча ужасался Марк, - зачем же он там корпит без сна и отдыха? Таких опытов у меня... и все в мусорной корзине.
- Ну, не может этот дурацкий контроль сильно куда-то отклониться, наморщив нос, весело говорил Аркадий, - на днях был вот такой, и что, сегодня в другую сторону? Не-е-т... Правда, вода другая, потом два раствора заменил... - Растворы... Боже... - думал Марк, - и он еще не умер от стыда, веселится - исследователь! - Вот высплюсь, - говорил старик, - и тогда уж точно прорвусь! Подумаешь - контроль, сделаю, сделаю. Предвкушаю потрясающую картину, японец намекнул - есть радикал, чудо, какой активный! На следующее утро старик молча жует хлеб, запивает теплой водичкой, в ответ на вопросы мямлит: - Видите ли... в общем верно, но, оказывается, пробирки перепутал, там у меня железная соль была. Но что за спектр получился - чудо, вы бы видели эти горбы! Пусть железо, но никогда таких горбов не видел! Японец, чувствуется, выписывал с удовольствием, ублажил я его, после прежних моих кривуль, мелюзги этой, представляете?.. Уже придумал не там ищу, зачем мне радикал, нужна аскорбиновая кислота! Из-под земли найду, это же бомба! - Какая еще бомба... - с ужасом думал Марк. Он удивлялся способности Аркадия обманывать себя и своими обманами увлекаться. Стойкости старику было не занимать, каждый день разгромы, а он все о планах...
Вот так он ходил по полям, и вспоминал. 2 - Так что же происходит в Институте? - спрашивали у Марка знакомые, - все разговоры? Разговоры разговорами, а тем временем готовится площадка для посадки гостей, уточняется меню, напитки и прочее... Весь бюджет, конечно, рухнул в одночасье в черную дыру. Тем временем, оппозиция очнулась от ударов, от потерь основных своих игроков, начались споры - что такое пришелец, чего от него ждать... Вся поредевшая штейновская рать с полным единодушием твердит, что чистой воды шарлатанство: мы одиноки во Вселенной, а видевшие пришельцев не в снах и не в бреду, просто обманщики или впечатлительные индивиды, принимающие каждый писк в животе за истину. Эта точка зрения вызывает презрительный смех у верующих - "недоноски, видеть им не дано!" Бегут к крупнейшему теоретику. - Пришелец... - Борис жует губами, - любое знание пришелец к нам, вот, к примеру, число... - Вы эти уклонения бросьте, - грозят ему прихлебатели и клевреты, выражайтесь ясней, а то жалеть будете... И тут Марат, чтобы прервать перепалку, становящуюся опасной, соединяет пару атомов антивещества с такой же парой отечественных атомов: вспышка, оглушительный треск, спорщики рассеиваются, запирается дверь, стаканчики на стол, мензурка... Но покоя нет как нет! Тонкая штука этот покой, недостижимая наша мечта. 3 Разные мысли летают перед Марком, пока он бесцельно бродит по промерзшим полям. Скрипит лед, шуршат желтые стебли погибших растений... Вот также выходили они сюда с Аркадием. Он, тяжело опираясь на Марка - барахлило сердце - говорил: - Каждый год осенью умираю... Чертова страна, какая жизнь без тепла и света - одна видимость. Лампочки, свечи - все от отчаяния, не так должен жить человек. Три четверти времени прожил в темноте... Не стало интересов и привязанностей, как теперь жить? Он бродил, не замечая, что вокруг есть, что полюбить - и земля с природой, кое-что еще осталось, и люди, какие-никакие, а в общем ничего себе, жаль только - слабы: не злы и ужасны, как иногда кажется, а слабы и темны... Но он искал идею, цель размером с Эверест, а кругом было ровно, не считая небольших промерзших кочек, хрустевших под ногами. Он должен был снова карабкаться без устали на вершину, теперь уж настоящую! и оттуда единым взглядом охватить окрестности. Так он был воспитан, и себя воспитал: человек может больше, чем ему кажется. Полезные мысли при излишней настырности могут довести до опасной черты... Кто это сказал - Аркадий?.. Он вспоминал отца, которого так и не понял, видел сквозь призму материнской памяти. Только отдельные слова дошли к нему напрямик: смешные советы - как в лесу не спотыкаться о корни, еще что-то... Как-то отец встретился с Мартином, зашел потолковать о сыне, не слишком ли не от мира сего, просиживает молодость в лаборатории. Мартин оттаял, говорил мягко, но убедительно, про талант, интересную жизнь... - Постой! Не могло этого быть, отец к тому времени умер! Он поймал себя на том, что выдумывает сцены и разговоры, сводит вместе незнакомых людей. - Запиши, ведь потом и концов не найдешь, запутаешься в своих придумках! 4 Новый курс Института имел свои преимущества перед старым прекратились публичные сеансы вызывания душ, перемещения вещей силой воли, передачи мыслей по ионосфере, поиски кладов при помощи рогатой палочки - все вытеснили дела и разговоры о будущих владыках мира; те уже объявили компетентным лицам о своем скором прибытии. Марка мучил сам вид комнатушек, в которых он "сражался за истину", как он это раньше высокопарно называл, а теперь мучительно тянул время, прежде, чем расстаться. Окно, его окно! Ничего особенного, окно выглядывало на захламленный двор, желто-зеленый забор отделял территорию от дороги, дальше начинался лес, выставив впереди себя ухабистые поляны, усеянные холмиками спекшегося цемента, который нерадивые строители когда-то сваливали здесь. Но и эти могилки не могли испортить вид на бледные березы, высокие и тонкие, на узкий горбатый мостик над ручьем, давно высохшим, на развалины конюшни из красно-коричневого кирпича с теплым внутренним свечением на закате... Это окно со всем пейзажем, который оно заключало в раму, стало частью его комнаты, также как письменный стол, полка, вытяжной шкаф, два химических стола... И несколько отслуживших приборов в углу, давно пора в овраг, да рука не поднималась: ему чудился в них молчаливый упрек - и покрывало наброшено небрежно, и ручки вывернуты под немыслимым углом... Он смотрел на них с чувством вины, шел в библиотеку, шатался среди чужой мудрости час или два - и брел домой. Там он лежал, тоже смотрел в окно или читал детективы, чтобы не приставать к себе с вопросами. Что-то происходило в нем, и он старался не спешить, зная свою привычку слишком настойчиво припирать себя к стенке; не требовал от себя ясности, чтобы не выбиться вовсе из едва намечающейся колеи. - Вы меньше стали размахивать руками и угрожать себе - истощились силы? - Аркадий сочувственно покивал ему из угла. Во всем его виде, поджатых губах, линии бровей проглядывала насмешка. - Ну, старик... - Марк силой воли изгнал Аркадий из угла, сел за стол и написал несколько страниц. Перечитывать не стал, спрятал в папку и бросил ее в угол. 5 Иногда, проснувшись ночью, он чувствовал, как его тянет в этот сумасшедший дом у леса. Может, он хотел застать свои приборы за разговором, как кукол в сказке - они просыпаются от послушного дневного сна, смеются и живут до рассвета?.. А, может, надеялся найти там истину, которая столько лет не давалась ему, а теперь вот сама, ненужная, приходит, тоскует у окна?.. Нет, просто ему не спалось, и он выходил из дома и шел туда, куда привык ходить в любое время. Он бесшумно скользил мимо спящего вахтера, раздевалки, буфета, сворачивал в первый же коридор... Он мог с закрытыми глазами найти дорогу - разными путями: и широкими темными аллеями, и узкими закоулками, в глубине которых обязательно дверка в новый темный переход, и по нему, оставляя следы на хрустящей штукатурке, он все равно выходил к своей цели. Он не любил только подземные этажи; сплетничали, что видели там людей, годами не вылезавших к свету, с пепельного цвета кожей и прозрачными глазами, сбывшееся предсказание фантаста, но, скорей, одна из выдумок, к которой Аркадий руку приложил, ведь старик не мог без бредовых идей. - Здесь давно две нации, - уверял он Марка, - нас скоро по ночам начнут кушать, а мы все об истине, да о свете... А сам при этом ухмылялся - не верил своим словам. Марк шел по теплому линолеуму. Многие помещения были оставлены, двери распахнуты и в темных окнах сиял единственный фонарь, что стоял посреди двора; другие давно не светили, экономия ради главного направления - пришельцы обещали быть к весне. Он не боялся темноты, здесь ничто не угрожало ему. Ночники разбрасывали по стенам призрачные тени; на пути то и дело возникали провалы, здание требовало ремонта. Глеб, неистовый строитель этого чудища, возводил для себя пирамиду, насыщал ее ходами, чтобы где-то в глубине, в спрятанной от всех комнатке, водрузить на две простые табуретки некрашеный гроб. Юродство высокомерия?.. или высокомерие юродства?.. - замуровать себя в храме науки, превратив его в лабиринт и мавзолей? Наверное, поэтому он и нагромождал этажи на этажи, запутывал коридоры, как паутину, плел ложные ходы и тупики то с размаху утыкаешься в кирпичную стену, то через неожиданный пролом выкатываешься на лесную поляну... Проиграв в борьбе со временем, он пристрастился к азартным играм с пространством, провозгласив в одном из предисловий о существовании особого измерения, свойственного только жизни. Ирония судьбы - единственную свою свежую идею он растворил в ничтожном словоблудии, предваряющем очередной опус выжившего из ума злобного старикана, который скурвился в борьбе за истинные ценности. - Ах, Глеб, бездельник, негодяй, растяпа... растратил недюжинные силы! - морщился Аркадий, - его волнует только здание, ничтожная оболочка, он форму предпочел содержанию! Умер академик, бросились искать карты здания, без них как без рук! и нет карт - нигде! Но и тело тщеславца не осталось здесь. Случай прервал на полпути осуществление стройного плана, актуального со времен древнего Египта. Не получилось с тайной комнаткой, простыми табуретками, некрашеными досками, брошенным поперек гроба халатом алхимика... Академик обыденным образом разлагается на роскошном кладбище, в окружении густо смердящих властителей и маршалов, основателей империи, которой не стало. - Мало, мало... - он сказал бы, - не об этом мечтал... А, может, все-таки, найдут то предисловие? Или истина откроется заново, выплывет в блеске, как последний писк научной моды? Или вовсе растворится в пространстве, будто и не было, - исчезнет? Какая нам нужда в том особом измерении?.. И не такое пропадает бесследно! Забудется, как сам этот красивый, умный и властный человек, проживший не лучшую из своих возможных жизней. 6 - Чем больше думаю, тем сильней жалею людей... да, всех, всех! Какая непосильная задача им задана... Всучил, негодяй! - рассуждал Аркадий о Боге. Было это в избушке, в тот, последний их разговор. - Каково коварство! Поманил примерами высокого преодоления. Обман! Греки правы были, это боги спускались на землю. Вот Геракл - он самого бога смерти поборол, это вам не хухры-мухры! А мы, идиоты, за ними - туда, брат, туда... - Глеба жалеть?.. - вспомнив эти слова, Марк пожал плечами. Интриган, хитрец, игрок, придворный консультант по устройству саркофагов и искусству сохранения мумий... Умер, перехитрив самого себя. И с ним скончалась целая эпоха, ужасная, и милая сердцу многих, - с ее уверенностью, что завтра будет также ужасно, как сегодня: страшна, но по своему честна. Лопнула эпоха, на пороге неопределенность - плата за свержение кумиров. Он шел по темному ночному коридору мимо бывшей лаборатории академика; где-то рядом притулилась к стенке каморка рыжего геронтолога. И о нем бы написать... - Вот я, - говорил он себе, шагая и шагая, - любил здесь, страдал, горел - и перестал. Кончилась и моя эпоха. И теперь иду, мертвый, к своему саркофагу. - Не драм-матизируй, - посоветовал ему Аркадий, вынырнув из темноты, - проще, проще, без истерик, зря не рыпайся, парень; жизнь требует передышек и пауз. Держи свою паузу, как заправский актер, и надейся на наше родное - авось!.. Начинался их обычный спор - авось или не авось, случай или план... каждому предоставлялось слово от ночника до ночника... Когда он добирался, оба уставали, дверь давалась с трудом, перед Марком открывалась душная темнота с запахом машинного масла и тем острым, раздражающим, что пробивался из-под тяги, в углу, где кислоты и прочие вещества, когда-то нужные ему. Напротив кабинетик Штейна, в нем временами мерцает свет, скользит по матовому стеклу. Может, качнулся ночник, а, может, вернулся хозяин скучно стало в апельсиново-лимонном раю, бродит по ночам, копается в бумагах, по старой привычке жжет черновики, ест икру деревянной расписной ложкой... 7 Ему приснился отец. Зеркало оказалось полузавешанным и Марк, подойдя к нему, увидел свое бледное отражение: не тот мальчик, а взрослый, уже потрепанный жизнью мужчина. За спиной, на высокой подушке отец, с багровыми ушами и желтоватым лицом, но открытыми глазами. - Ты, оказывается, не умер, - догадался Марк. - Ну, что, сынок? - ласково и безразлично спросил отец. - Все пошло не так. Я думал, знание освободит меня. Потерял веру, потратил годы... Отец, похоже, все знал, и не удивился: - Я тебе говорил... - сказал он с мягким упреком, - фанатик из тебя никудышный. Ты ведь еще и мой. - А что, мать такая? - спросил Марк, зная ответ. - Ей было трудно. Сильным трудней, чем слабым. Марк слабых с детства презирал. Мать учила его - "слабый гибнет, сильный поднимется. Но, конечно, в рамках... - она добавляла, никаких излишеств, грубости... признавай права всех". - Знаю, - согласился отец, хотя и слова не было сказано, - но учти, сила разрушает. - Ты мне этого не говорил. - Я рано умер. - Мне кажется, я исчерпан. - Пока жив, ничего еще не потеряно. Этими словами, явно принадлежащими не отцу, а Аркадию, сон прервался. Марк признал, что теперь высказывания его друзей... или персонажей?.. тасуются так свободно, что могут привести к любому заключению. Хотя сказанное показалось ему таким банальным... Но ничто так не потрясает нас, не встряхивает вдруг, как банальность, воспринятая со свежим чувством. Постепенно он усваивал... или осваивал?.. мир своих героев. Как незнакомую местность. Она что-то нам слегка напоминает - то ли промелькнула когда-то в окне поезда, то ли в кино... или читал?.. А, может, просто все местности между собою схожи?
Глава четвертая
1 Город обезлюдел, опустел, то ли отпуска, то ли разъехались понемногу главные лица?.. А Марк все сидел в напряженной неподвижности, пил по вечерам терпкое алжирское вино, которого в то время было - завались, и ничего знать не хотел. Время от времени гены активности били в нем тревогу, но постепенно нетерпение уступало место глухому покою. Два чувства спорили в нем - то ему казалось, что все уже когда-то было, то был уверен, что впервые... Он видел листья на мокром асфальте - как тогда, в начале?.. Но почему с такой терпкой горечью, какой раньше никогда не знал?.. Чернота земли, рисунки стволов и веток... - видел всегда, но чтобы так резко, четко?.. - не было!.. Особый холодок неустроенности, неустойчивости, как будто стоишь на большой высоте, перед обрывом... И раньше знал это чувство, любил, но всегда отвлечен "главным", как считал, а теперь - только это!..
И все успокоилось в одно утро снегом - лег и не растаял. Темнота сгустилась, удлинились тени, и без того длинные... "Мы вступили в пору, когда трудней всего жить... - сказал бы Аркадий. - Это безнадежность..." Марку теперь безнадежность казалась передышкой, той самой паузой, которую ему следует держать, по заключению того же Аркадия, не так ли? К тому же он заболел тяжелой ангиной, бороться ему совсем расхотелось. - Посмотрела бы на тебя мать... - он вяло говорил себе, и чувствовал, что ему все равно. Лежал днями без еды, смотрел на стены, избегал глотать из-за резкой боли, охватившей горло кольцом.
Однажды утром, когда он, встав после нескольких дней полузабытья, варил себе овсянку, дверь распахнулась и вошла Фаина. Села посреди комнаты, оглядела углы, в которых валялись книги, записи, продукты, на подоконнике синий чайник с глубокой вмятиной... Она никогда не была у него, но не удивилась порядку жизни. - Собирайся, пошли ко мне, - она сказала это удивительно мягко и просительно. Но он все равно взбунтовался: - Нет! Зачем? К тому же я болен, поговорим после. - Подумай. Так жить нельзя! Займись делом - любым! И, встав, решительно вышла, плотно прикрыв дверь; на лестнице прозвучали четкие щелчки ее каблуков. Несмотря на вес, она ходила на шпильках.
- А ведь она старше тебя - на десять, пятнадцать?.. Ишь, ты, ничего не делаю! Может, я думаю... Это не мысли, а болото. Надо, действительно, взяться всерьез... - в сотый раз он сказал себе, посмотрев в угол, где пылилась рукопись. - Но поднять такую махину... С детских лет... Разобраться, разложить по полочкам... С поражением он смирился, его ставило в тупик другое - все произошло незаметно, легкомысленно - подспудно, чуть ли не случайно!.. "Найти весомые причины всему! Доказать, что я не раб стихии Случая!.." Тогда он успокоится...- "Но какая огромная должна быть книга! - он ужаснулся, - следует ведь добраться до самого мелкого внутреннего движения, может, в нем и гнездится причина моего переворота?.." Трудности ремесла его не останавливали - невежество начинающего помогало. Про стиль он не знал ничего, только вычитал где-то, что должен быть прозрачным, как оконное стекло - не мешать. Он не собирается рассусоливать, строить крепости и башни в романтическом стиле! Но сразу начинались сложности. "Мать следует реабилитировать!" Он помнил ее слезы восторга, когда торжествовала справедливость, негодяй повержен, кто-то кому-то спешит на помощь...
- Совсем не такая была, как получается у меня!.. А отец? Его гибкость, мягкость... Придумал, небось?.. Он в возбуждении хватал бумагу, лезли запальчивые обвинения, объяснения, покаянные слова... Но очень быстро его решимость таяла, он ужасался - пуст, ничего не знаю, мне просто нечего сказать! А Мартин?.. Всех запутал, а потом ушел, хлопнув дверью? Стыдись, он твою жизнь перевернул, заложил основу! Жизнь структуру должна иметь, структуру! Опять Штейн, явно перегибает, рационалист... И он, рвал, выбрасывал, откладывал, волынил, медлил... Что можно написать, если в самом нет ясности? - Чтобы объяснить неясное, нужна двойная ясность! - сказал бы со своей усмешкой Аркадий. А Штейн? Наверное, пожал бы плечами. Он смотрел на рукопись - взять да выбросить!.. 2 Храм науки разваливался на глазах. Странная внешность Ипполита, блуждающие его повадки вызывали все больше сомнений в разных углах откуда взялся, чего трясется, если вождь?.. Изгородь бы довел до конца, поставил автоматчиков... - У нас непомерно боятся теорий и слов, - когда-то смеялся Аркадий, - можно такого наделать... Главное - молчи! - Ох, уж эти теоретики... - часто говаривал Штейн, - денег не просят, жуют всухомятку и довольны. От бедности порой рождаются странные идеи... Марк, практик под крылом теоретика, завидовал тем, кто живет мыслями, и в то же время смотрел свысока: объяснить-то объяснишь, а как на самом деле? Судьба насмешлива: теперь он не знал, что в его жизни на самом деле. Он жил среди своих видений и фантазий, и сам себе уже казался призраком. - Говорят, мне жизнь испортили, - как-то сказал Аркадий, - какая чепуха! - Мы неплохо живем, - согласился тогда Марк, - мне вообще ничего не надо, комбинезон бы, и миску супа каждый день! - Поверьте, в этом есть масса преимуществ для мыслящего человека жить в нищете. Не стало теорий и умных слов. Но, похоже, что не останется и комбинезона, и миски супа?.. 3 Зима, время всяческих ограничений, уже не выбежишь в курточке и тапочках... Сменялись власти, каждая обещала светлый путь. Кто мне может придумать путь?.. В своих записях он все еще был ученым, только сменил объект исследования на более для себя интересный: пытался все представить и описать безумно точно, взвесить на внутренних весах удельный вес каждого события... сидел в тишине, замерев, следя за колебаниями мысленной стрелки... Но обстоятельства то и дело ускользали от него, обманывали самым бесстыдным образом. То он явственно слышал, как Мартин спросил его "Хотите работать с нами?.." и он совершенно свободно и сознательно признался - "да, хочу..." В другие минуты он с такой же отчетливостью вспоминал, как старик, прослушав его сбивчивый бред, сказал с напором - "двух мнений быть не может, вы наш, завтра же приступайте!", сломив таким образом хрупкие сомнения. Были эти слова о двух мнениях или выскочили откуда-то сбоку, он не сумел выяснить, как ни старался. Иногда ему казалось, что смерть Мартина его ошеломила, впечаталась в память с фотографической точностью; за ней следовали клятвы верности и прочее, что надолго привязало его чувством долга к этому делу, от которого он теперь отвернулся со скукой на лице. А в иные моменты он вспоминал мелкие и довольно унизительные детали, которые сводили на нет значения события: например, он снова пережил свой стыд за рваный ботинок, который испытал тогда, стоя на часах у гроба Учителя. И поверил, что это переживание затмило все остальные. А его, ставшие уже хрестоматийными, клятвы и обещания после похорон? Если разобраться, их не было вовсе - придуманы! А что тогда было? Подавленность, страх за будущее? Или, как присуще ему, смутное ожидание чего-то нового? Или то и другое вместе?.. Общая картина не складывалась - где интрига, завязка, развязка?.. Так мало, оказывается, было событий, и так много разговоров... И даже мыслей мало, и чувств, зато море нечетких, расплывчатых ощущений - смятение, страх, неуверенность, восторг... нерассуждающий восторг, азарт, ярость... Что же это все было? Событий явно маловато. Что же касается внутренней линии... И линии-то нет, одно топтание на месте! Оказывается, он почти с самого начала, с юношеских ранних лет, догадывался о вещах, в которых теперь был намертво уверен. Просто раньше не верил своим догадкам. Он всегда хотел быть писателем! Но как-то слабо хотел, неуверенно, вяло... Может, мечтал?.. Зачем он с такой безумной настойчивостью и энергией ринулся в науку? Он не знал. - Странно, ведь я всегда боялся неожиданных перемещений в пространстве, громких голосов, необузданных поступков... всего, что бы нарушило мой внутренний покой. А, может, именно потому так легко переместился из темного нищего дома в такую же темную нищую дыру, провинциальный университет? В сущности, я не так уж много менял: раньше в центре всего был я сам со своим кругом интересов - мать, дом, разговоры об отце, школа, книги, фантазии вокруг них... Потом? - снова я, теперь приобщенный к важному делу: до боли в висках читал журналы, совмещал разные точки зрения, строил общие теории ... Все время пытался не присоединиться к делу, а присоединить науку к себе - как одну из своих фантазий. Наука оказалась сильна, взяла да поглотила меня! И теперь он избавлялся от нее, как заяц от лисы, попросившейся в дом да выгнавшей хозяина. 4 Он обнаружил, что всегда действовал странным для ученого образом сначала с великим трудом, с мучениями добывал факты, зато потом, положив перед собой листы и графики, уравнения и цифры, сладострастно копался в этом хаосе, выуживая из него стройность, припечатывая ясность к бумаге простыми словами. Он голову готов был отдать за точность... но не от великой любви к истине, а только по добросовестности первого ученика. А чистую радость испытывал, когда брал эти частички истины - и строил из них нечто, руководствуясь внутренним чутьем, ощущением красоты, прозрачности и стройности словесных построений... и совсем не интересуясь тем, насколько его картина соответствует действительности. Он находил наибольший интерес в литературной работе, в оформлении мысли!.. Теперь наука с ее схемами жизни отпала, но осталась его страсть перебирать слова в поисках точности. Бродя по комнате или сидя за столом, он говорил вслух с самим собой, и иногда, преодолевая страх, записывал.
Глава третья
1 Он избегал людей - "как дела?" и все такое, часто в одиночестве бродил вокруг города и вспоминал. Ему не давала покоя связь давно прошедших событий, то и дело возникающих перед глазами. Кругом лежали поля, заброшенные, потому что стало невыгодно выращивать, дешевле привозить. "Власть больше никому не нужна, даже личной пользы не приносит" - как-то сказал Аркадий, который политику презирал, но всех вождей помнил по именам. "Смутное время..." хмурясь, приговаривал Штейн. Он еще никуда не собирался, а если б и собрался, ничего бы не вышло: "вы наш брильянт..." ему говорили в ведомстве, которое подобными делами ведало. На семинарах у него решались только глобальные вопросы, текущие не трогали, а то вдруг кто-нибудь бестактный заведет о деньгах... Штейн терпеливо пережидал такие взрывы, потом рассказывал анекдоты, снова о чем-нибудь глобальном, и все расходились умиротворенные. - Когда это было?.. вроде бы еще при Глебе... - Если откровенно, уточнять ему и не хотелось; признаки и приметы времени витали в воздухе, как среда его существования, не привязаны больше к какой-то точке или дню. - Денег нет, а бумажек тьма... - жаловался Аркадий, напяливая на нос большие черные очки-бабочку, он наводил порядок в своих справках. Были здесь и пенсионные, и санитарные, и страховые, и ветеранские, и почетного сотрудника, и почтенного репрессанта, и самые экзотические, на плотной меловой бумаге с золотым орнаментом компенсации за попорченное ухо, расплющенный позвонок, отбитые почки, и еще что-то, о чем старик деликатно умалчивал, простудил, и все дела. У Марка не было и половины этого богатства... События в те дни еще шли косяком, Аркадий днями отсыпался, ночами наверстывал упущенное время, а Марк с утра до вечера хлопотал в лаборатории. По вечерам они ужинали вместе, молодой вымотан и выжат, а старик готов к прорыву, так он называл свои ночи - прорывы. - Будь я проклят, - говаривал он с удовольствием, - если сегодня не прорвусь... Марк, после очередной неудачи молчал. "Прорвись, прорвись, только куда?.." А утром за чаем старик вздыхает: - Был у самого, понимаешь, ответа, и в последний момент осадка не хватило: на опыт кое-как натянул, и цифры заманчивые, черт, а вот на контроль не наскреб. - Опыт без контроля! - молча ужасался Марк, - зачем же он там корпит без сна и отдыха? Таких опытов у меня... и все в мусорной корзине.
- Ну, не может этот дурацкий контроль сильно куда-то отклониться, наморщив нос, весело говорил Аркадий, - на днях был вот такой, и что, сегодня в другую сторону? Не-е-т... Правда, вода другая, потом два раствора заменил... - Растворы... Боже... - думал Марк, - и он еще не умер от стыда, веселится - исследователь! - Вот высплюсь, - говорил старик, - и тогда уж точно прорвусь! Подумаешь - контроль, сделаю, сделаю. Предвкушаю потрясающую картину, японец намекнул - есть радикал, чудо, какой активный! На следующее утро старик молча жует хлеб, запивает теплой водичкой, в ответ на вопросы мямлит: - Видите ли... в общем верно, но, оказывается, пробирки перепутал, там у меня железная соль была. Но что за спектр получился - чудо, вы бы видели эти горбы! Пусть железо, но никогда таких горбов не видел! Японец, чувствуется, выписывал с удовольствием, ублажил я его, после прежних моих кривуль, мелюзги этой, представляете?.. Уже придумал не там ищу, зачем мне радикал, нужна аскорбиновая кислота! Из-под земли найду, это же бомба! - Какая еще бомба... - с ужасом думал Марк. Он удивлялся способности Аркадия обманывать себя и своими обманами увлекаться. Стойкости старику было не занимать, каждый день разгромы, а он все о планах...
Вот так он ходил по полям, и вспоминал. 2 - Так что же происходит в Институте? - спрашивали у Марка знакомые, - все разговоры? Разговоры разговорами, а тем временем готовится площадка для посадки гостей, уточняется меню, напитки и прочее... Весь бюджет, конечно, рухнул в одночасье в черную дыру. Тем временем, оппозиция очнулась от ударов, от потерь основных своих игроков, начались споры - что такое пришелец, чего от него ждать... Вся поредевшая штейновская рать с полным единодушием твердит, что чистой воды шарлатанство: мы одиноки во Вселенной, а видевшие пришельцев не в снах и не в бреду, просто обманщики или впечатлительные индивиды, принимающие каждый писк в животе за истину. Эта точка зрения вызывает презрительный смех у верующих - "недоноски, видеть им не дано!" Бегут к крупнейшему теоретику. - Пришелец... - Борис жует губами, - любое знание пришелец к нам, вот, к примеру, число... - Вы эти уклонения бросьте, - грозят ему прихлебатели и клевреты, выражайтесь ясней, а то жалеть будете... И тут Марат, чтобы прервать перепалку, становящуюся опасной, соединяет пару атомов антивещества с такой же парой отечественных атомов: вспышка, оглушительный треск, спорщики рассеиваются, запирается дверь, стаканчики на стол, мензурка... Но покоя нет как нет! Тонкая штука этот покой, недостижимая наша мечта. 3 Разные мысли летают перед Марком, пока он бесцельно бродит по промерзшим полям. Скрипит лед, шуршат желтые стебли погибших растений... Вот также выходили они сюда с Аркадием. Он, тяжело опираясь на Марка - барахлило сердце - говорил: - Каждый год осенью умираю... Чертова страна, какая жизнь без тепла и света - одна видимость. Лампочки, свечи - все от отчаяния, не так должен жить человек. Три четверти времени прожил в темноте... Не стало интересов и привязанностей, как теперь жить? Он бродил, не замечая, что вокруг есть, что полюбить - и земля с природой, кое-что еще осталось, и люди, какие-никакие, а в общем ничего себе, жаль только - слабы: не злы и ужасны, как иногда кажется, а слабы и темны... Но он искал идею, цель размером с Эверест, а кругом было ровно, не считая небольших промерзших кочек, хрустевших под ногами. Он должен был снова карабкаться без устали на вершину, теперь уж настоящую! и оттуда единым взглядом охватить окрестности. Так он был воспитан, и себя воспитал: человек может больше, чем ему кажется. Полезные мысли при излишней настырности могут довести до опасной черты... Кто это сказал - Аркадий?.. Он вспоминал отца, которого так и не понял, видел сквозь призму материнской памяти. Только отдельные слова дошли к нему напрямик: смешные советы - как в лесу не спотыкаться о корни, еще что-то... Как-то отец встретился с Мартином, зашел потолковать о сыне, не слишком ли не от мира сего, просиживает молодость в лаборатории. Мартин оттаял, говорил мягко, но убедительно, про талант, интересную жизнь... - Постой! Не могло этого быть, отец к тому времени умер! Он поймал себя на том, что выдумывает сцены и разговоры, сводит вместе незнакомых людей. - Запиши, ведь потом и концов не найдешь, запутаешься в своих придумках! 4 Новый курс Института имел свои преимущества перед старым прекратились публичные сеансы вызывания душ, перемещения вещей силой воли, передачи мыслей по ионосфере, поиски кладов при помощи рогатой палочки - все вытеснили дела и разговоры о будущих владыках мира; те уже объявили компетентным лицам о своем скором прибытии. Марка мучил сам вид комнатушек, в которых он "сражался за истину", как он это раньше высокопарно называл, а теперь мучительно тянул время, прежде, чем расстаться. Окно, его окно! Ничего особенного, окно выглядывало на захламленный двор, желто-зеленый забор отделял территорию от дороги, дальше начинался лес, выставив впереди себя ухабистые поляны, усеянные холмиками спекшегося цемента, который нерадивые строители когда-то сваливали здесь. Но и эти могилки не могли испортить вид на бледные березы, высокие и тонкие, на узкий горбатый мостик над ручьем, давно высохшим, на развалины конюшни из красно-коричневого кирпича с теплым внутренним свечением на закате... Это окно со всем пейзажем, который оно заключало в раму, стало частью его комнаты, также как письменный стол, полка, вытяжной шкаф, два химических стола... И несколько отслуживших приборов в углу, давно пора в овраг, да рука не поднималась: ему чудился в них молчаливый упрек - и покрывало наброшено небрежно, и ручки вывернуты под немыслимым углом... Он смотрел на них с чувством вины, шел в библиотеку, шатался среди чужой мудрости час или два - и брел домой. Там он лежал, тоже смотрел в окно или читал детективы, чтобы не приставать к себе с вопросами. Что-то происходило в нем, и он старался не спешить, зная свою привычку слишком настойчиво припирать себя к стенке; не требовал от себя ясности, чтобы не выбиться вовсе из едва намечающейся колеи. - Вы меньше стали размахивать руками и угрожать себе - истощились силы? - Аркадий сочувственно покивал ему из угла. Во всем его виде, поджатых губах, линии бровей проглядывала насмешка. - Ну, старик... - Марк силой воли изгнал Аркадий из угла, сел за стол и написал несколько страниц. Перечитывать не стал, спрятал в папку и бросил ее в угол. 5 Иногда, проснувшись ночью, он чувствовал, как его тянет в этот сумасшедший дом у леса. Может, он хотел застать свои приборы за разговором, как кукол в сказке - они просыпаются от послушного дневного сна, смеются и живут до рассвета?.. А, может, надеялся найти там истину, которая столько лет не давалась ему, а теперь вот сама, ненужная, приходит, тоскует у окна?.. Нет, просто ему не спалось, и он выходил из дома и шел туда, куда привык ходить в любое время. Он бесшумно скользил мимо спящего вахтера, раздевалки, буфета, сворачивал в первый же коридор... Он мог с закрытыми глазами найти дорогу - разными путями: и широкими темными аллеями, и узкими закоулками, в глубине которых обязательно дверка в новый темный переход, и по нему, оставляя следы на хрустящей штукатурке, он все равно выходил к своей цели. Он не любил только подземные этажи; сплетничали, что видели там людей, годами не вылезавших к свету, с пепельного цвета кожей и прозрачными глазами, сбывшееся предсказание фантаста, но, скорей, одна из выдумок, к которой Аркадий руку приложил, ведь старик не мог без бредовых идей. - Здесь давно две нации, - уверял он Марка, - нас скоро по ночам начнут кушать, а мы все об истине, да о свете... А сам при этом ухмылялся - не верил своим словам. Марк шел по теплому линолеуму. Многие помещения были оставлены, двери распахнуты и в темных окнах сиял единственный фонарь, что стоял посреди двора; другие давно не светили, экономия ради главного направления - пришельцы обещали быть к весне. Он не боялся темноты, здесь ничто не угрожало ему. Ночники разбрасывали по стенам призрачные тени; на пути то и дело возникали провалы, здание требовало ремонта. Глеб, неистовый строитель этого чудища, возводил для себя пирамиду, насыщал ее ходами, чтобы где-то в глубине, в спрятанной от всех комнатке, водрузить на две простые табуретки некрашеный гроб. Юродство высокомерия?.. или высокомерие юродства?.. - замуровать себя в храме науки, превратив его в лабиринт и мавзолей? Наверное, поэтому он и нагромождал этажи на этажи, запутывал коридоры, как паутину, плел ложные ходы и тупики то с размаху утыкаешься в кирпичную стену, то через неожиданный пролом выкатываешься на лесную поляну... Проиграв в борьбе со временем, он пристрастился к азартным играм с пространством, провозгласив в одном из предисловий о существовании особого измерения, свойственного только жизни. Ирония судьбы - единственную свою свежую идею он растворил в ничтожном словоблудии, предваряющем очередной опус выжившего из ума злобного старикана, который скурвился в борьбе за истинные ценности. - Ах, Глеб, бездельник, негодяй, растяпа... растратил недюжинные силы! - морщился Аркадий, - его волнует только здание, ничтожная оболочка, он форму предпочел содержанию! Умер академик, бросились искать карты здания, без них как без рук! и нет карт - нигде! Но и тело тщеславца не осталось здесь. Случай прервал на полпути осуществление стройного плана, актуального со времен древнего Египта. Не получилось с тайной комнаткой, простыми табуретками, некрашеными досками, брошенным поперек гроба халатом алхимика... Академик обыденным образом разлагается на роскошном кладбище, в окружении густо смердящих властителей и маршалов, основателей империи, которой не стало. - Мало, мало... - он сказал бы, - не об этом мечтал... А, может, все-таки, найдут то предисловие? Или истина откроется заново, выплывет в блеске, как последний писк научной моды? Или вовсе растворится в пространстве, будто и не было, - исчезнет? Какая нам нужда в том особом измерении?.. И не такое пропадает бесследно! Забудется, как сам этот красивый, умный и властный человек, проживший не лучшую из своих возможных жизней. 6 - Чем больше думаю, тем сильней жалею людей... да, всех, всех! Какая непосильная задача им задана... Всучил, негодяй! - рассуждал Аркадий о Боге. Было это в избушке, в тот, последний их разговор. - Каково коварство! Поманил примерами высокого преодоления. Обман! Греки правы были, это боги спускались на землю. Вот Геракл - он самого бога смерти поборол, это вам не хухры-мухры! А мы, идиоты, за ними - туда, брат, туда... - Глеба жалеть?.. - вспомнив эти слова, Марк пожал плечами. Интриган, хитрец, игрок, придворный консультант по устройству саркофагов и искусству сохранения мумий... Умер, перехитрив самого себя. И с ним скончалась целая эпоха, ужасная, и милая сердцу многих, - с ее уверенностью, что завтра будет также ужасно, как сегодня: страшна, но по своему честна. Лопнула эпоха, на пороге неопределенность - плата за свержение кумиров. Он шел по темному ночному коридору мимо бывшей лаборатории академика; где-то рядом притулилась к стенке каморка рыжего геронтолога. И о нем бы написать... - Вот я, - говорил он себе, шагая и шагая, - любил здесь, страдал, горел - и перестал. Кончилась и моя эпоха. И теперь иду, мертвый, к своему саркофагу. - Не драм-матизируй, - посоветовал ему Аркадий, вынырнув из темноты, - проще, проще, без истерик, зря не рыпайся, парень; жизнь требует передышек и пауз. Держи свою паузу, как заправский актер, и надейся на наше родное - авось!.. Начинался их обычный спор - авось или не авось, случай или план... каждому предоставлялось слово от ночника до ночника... Когда он добирался, оба уставали, дверь давалась с трудом, перед Марком открывалась душная темнота с запахом машинного масла и тем острым, раздражающим, что пробивался из-под тяги, в углу, где кислоты и прочие вещества, когда-то нужные ему. Напротив кабинетик Штейна, в нем временами мерцает свет, скользит по матовому стеклу. Может, качнулся ночник, а, может, вернулся хозяин скучно стало в апельсиново-лимонном раю, бродит по ночам, копается в бумагах, по старой привычке жжет черновики, ест икру деревянной расписной ложкой... 7 Ему приснился отец. Зеркало оказалось полузавешанным и Марк, подойдя к нему, увидел свое бледное отражение: не тот мальчик, а взрослый, уже потрепанный жизнью мужчина. За спиной, на высокой подушке отец, с багровыми ушами и желтоватым лицом, но открытыми глазами. - Ты, оказывается, не умер, - догадался Марк. - Ну, что, сынок? - ласково и безразлично спросил отец. - Все пошло не так. Я думал, знание освободит меня. Потерял веру, потратил годы... Отец, похоже, все знал, и не удивился: - Я тебе говорил... - сказал он с мягким упреком, - фанатик из тебя никудышный. Ты ведь еще и мой. - А что, мать такая? - спросил Марк, зная ответ. - Ей было трудно. Сильным трудней, чем слабым. Марк слабых с детства презирал. Мать учила его - "слабый гибнет, сильный поднимется. Но, конечно, в рамках... - она добавляла, никаких излишеств, грубости... признавай права всех". - Знаю, - согласился отец, хотя и слова не было сказано, - но учти, сила разрушает. - Ты мне этого не говорил. - Я рано умер. - Мне кажется, я исчерпан. - Пока жив, ничего еще не потеряно. Этими словами, явно принадлежащими не отцу, а Аркадию, сон прервался. Марк признал, что теперь высказывания его друзей... или персонажей?.. тасуются так свободно, что могут привести к любому заключению. Хотя сказанное показалось ему таким банальным... Но ничто так не потрясает нас, не встряхивает вдруг, как банальность, воспринятая со свежим чувством. Постепенно он усваивал... или осваивал?.. мир своих героев. Как незнакомую местность. Она что-то нам слегка напоминает - то ли промелькнула когда-то в окне поезда, то ли в кино... или читал?.. А, может, просто все местности между собою схожи?
Глава четвертая
1 Город обезлюдел, опустел, то ли отпуска, то ли разъехались понемногу главные лица?.. А Марк все сидел в напряженной неподвижности, пил по вечерам терпкое алжирское вино, которого в то время было - завались, и ничего знать не хотел. Время от времени гены активности били в нем тревогу, но постепенно нетерпение уступало место глухому покою. Два чувства спорили в нем - то ему казалось, что все уже когда-то было, то был уверен, что впервые... Он видел листья на мокром асфальте - как тогда, в начале?.. Но почему с такой терпкой горечью, какой раньше никогда не знал?.. Чернота земли, рисунки стволов и веток... - видел всегда, но чтобы так резко, четко?.. - не было!.. Особый холодок неустроенности, неустойчивости, как будто стоишь на большой высоте, перед обрывом... И раньше знал это чувство, любил, но всегда отвлечен "главным", как считал, а теперь - только это!..
И все успокоилось в одно утро снегом - лег и не растаял. Темнота сгустилась, удлинились тени, и без того длинные... "Мы вступили в пору, когда трудней всего жить... - сказал бы Аркадий. - Это безнадежность..." Марку теперь безнадежность казалась передышкой, той самой паузой, которую ему следует держать, по заключению того же Аркадия, не так ли? К тому же он заболел тяжелой ангиной, бороться ему совсем расхотелось. - Посмотрела бы на тебя мать... - он вяло говорил себе, и чувствовал, что ему все равно. Лежал днями без еды, смотрел на стены, избегал глотать из-за резкой боли, охватившей горло кольцом.
Однажды утром, когда он, встав после нескольких дней полузабытья, варил себе овсянку, дверь распахнулась и вошла Фаина. Села посреди комнаты, оглядела углы, в которых валялись книги, записи, продукты, на подоконнике синий чайник с глубокой вмятиной... Она никогда не была у него, но не удивилась порядку жизни. - Собирайся, пошли ко мне, - она сказала это удивительно мягко и просительно. Но он все равно взбунтовался: - Нет! Зачем? К тому же я болен, поговорим после. - Подумай. Так жить нельзя! Займись делом - любым! И, встав, решительно вышла, плотно прикрыв дверь; на лестнице прозвучали четкие щелчки ее каблуков. Несмотря на вес, она ходила на шпильках.
- А ведь она старше тебя - на десять, пятнадцать?.. Ишь, ты, ничего не делаю! Может, я думаю... Это не мысли, а болото. Надо, действительно, взяться всерьез... - в сотый раз он сказал себе, посмотрев в угол, где пылилась рукопись. - Но поднять такую махину... С детских лет... Разобраться, разложить по полочкам... С поражением он смирился, его ставило в тупик другое - все произошло незаметно, легкомысленно - подспудно, чуть ли не случайно!.. "Найти весомые причины всему! Доказать, что я не раб стихии Случая!.." Тогда он успокоится...- "Но какая огромная должна быть книга! - он ужаснулся, - следует ведь добраться до самого мелкого внутреннего движения, может, в нем и гнездится причина моего переворота?.." Трудности ремесла его не останавливали - невежество начинающего помогало. Про стиль он не знал ничего, только вычитал где-то, что должен быть прозрачным, как оконное стекло - не мешать. Он не собирается рассусоливать, строить крепости и башни в романтическом стиле! Но сразу начинались сложности. "Мать следует реабилитировать!" Он помнил ее слезы восторга, когда торжествовала справедливость, негодяй повержен, кто-то кому-то спешит на помощь...
- Совсем не такая была, как получается у меня!.. А отец? Его гибкость, мягкость... Придумал, небось?.. Он в возбуждении хватал бумагу, лезли запальчивые обвинения, объяснения, покаянные слова... Но очень быстро его решимость таяла, он ужасался - пуст, ничего не знаю, мне просто нечего сказать! А Мартин?.. Всех запутал, а потом ушел, хлопнув дверью? Стыдись, он твою жизнь перевернул, заложил основу! Жизнь структуру должна иметь, структуру! Опять Штейн, явно перегибает, рационалист... И он, рвал, выбрасывал, откладывал, волынил, медлил... Что можно написать, если в самом нет ясности? - Чтобы объяснить неясное, нужна двойная ясность! - сказал бы со своей усмешкой Аркадий. А Штейн? Наверное, пожал бы плечами. Он смотрел на рукопись - взять да выбросить!.. 2 Храм науки разваливался на глазах. Странная внешность Ипполита, блуждающие его повадки вызывали все больше сомнений в разных углах откуда взялся, чего трясется, если вождь?.. Изгородь бы довел до конца, поставил автоматчиков... - У нас непомерно боятся теорий и слов, - когда-то смеялся Аркадий, - можно такого наделать... Главное - молчи! - Ох, уж эти теоретики... - часто говаривал Штейн, - денег не просят, жуют всухомятку и довольны. От бедности порой рождаются странные идеи... Марк, практик под крылом теоретика, завидовал тем, кто живет мыслями, и в то же время смотрел свысока: объяснить-то объяснишь, а как на самом деле? Судьба насмешлива: теперь он не знал, что в его жизни на самом деле. Он жил среди своих видений и фантазий, и сам себе уже казался призраком. - Говорят, мне жизнь испортили, - как-то сказал Аркадий, - какая чепуха! - Мы неплохо живем, - согласился тогда Марк, - мне вообще ничего не надо, комбинезон бы, и миску супа каждый день! - Поверьте, в этом есть масса преимуществ для мыслящего человека жить в нищете. Не стало теорий и умных слов. Но, похоже, что не останется и комбинезона, и миски супа?.. 3 Зима, время всяческих ограничений, уже не выбежишь в курточке и тапочках... Сменялись власти, каждая обещала светлый путь. Кто мне может придумать путь?.. В своих записях он все еще был ученым, только сменил объект исследования на более для себя интересный: пытался все представить и описать безумно точно, взвесить на внутренних весах удельный вес каждого события... сидел в тишине, замерев, следя за колебаниями мысленной стрелки... Но обстоятельства то и дело ускользали от него, обманывали самым бесстыдным образом. То он явственно слышал, как Мартин спросил его "Хотите работать с нами?.." и он совершенно свободно и сознательно признался - "да, хочу..." В другие минуты он с такой же отчетливостью вспоминал, как старик, прослушав его сбивчивый бред, сказал с напором - "двух мнений быть не может, вы наш, завтра же приступайте!", сломив таким образом хрупкие сомнения. Были эти слова о двух мнениях или выскочили откуда-то сбоку, он не сумел выяснить, как ни старался. Иногда ему казалось, что смерть Мартина его ошеломила, впечаталась в память с фотографической точностью; за ней следовали клятвы верности и прочее, что надолго привязало его чувством долга к этому делу, от которого он теперь отвернулся со скукой на лице. А в иные моменты он вспоминал мелкие и довольно унизительные детали, которые сводили на нет значения события: например, он снова пережил свой стыд за рваный ботинок, который испытал тогда, стоя на часах у гроба Учителя. И поверил, что это переживание затмило все остальные. А его, ставшие уже хрестоматийными, клятвы и обещания после похорон? Если разобраться, их не было вовсе - придуманы! А что тогда было? Подавленность, страх за будущее? Или, как присуще ему, смутное ожидание чего-то нового? Или то и другое вместе?.. Общая картина не складывалась - где интрига, завязка, развязка?.. Так мало, оказывается, было событий, и так много разговоров... И даже мыслей мало, и чувств, зато море нечетких, расплывчатых ощущений - смятение, страх, неуверенность, восторг... нерассуждающий восторг, азарт, ярость... Что же это все было? Событий явно маловато. Что же касается внутренней линии... И линии-то нет, одно топтание на месте! Оказывается, он почти с самого начала, с юношеских ранних лет, догадывался о вещах, в которых теперь был намертво уверен. Просто раньше не верил своим догадкам. Он всегда хотел быть писателем! Но как-то слабо хотел, неуверенно, вяло... Может, мечтал?.. Зачем он с такой безумной настойчивостью и энергией ринулся в науку? Он не знал. - Странно, ведь я всегда боялся неожиданных перемещений в пространстве, громких голосов, необузданных поступков... всего, что бы нарушило мой внутренний покой. А, может, именно потому так легко переместился из темного нищего дома в такую же темную нищую дыру, провинциальный университет? В сущности, я не так уж много менял: раньше в центре всего был я сам со своим кругом интересов - мать, дом, разговоры об отце, школа, книги, фантазии вокруг них... Потом? - снова я, теперь приобщенный к важному делу: до боли в висках читал журналы, совмещал разные точки зрения, строил общие теории ... Все время пытался не присоединиться к делу, а присоединить науку к себе - как одну из своих фантазий. Наука оказалась сильна, взяла да поглотила меня! И теперь он избавлялся от нее, как заяц от лисы, попросившейся в дом да выгнавшей хозяина. 4 Он обнаружил, что всегда действовал странным для ученого образом сначала с великим трудом, с мучениями добывал факты, зато потом, положив перед собой листы и графики, уравнения и цифры, сладострастно копался в этом хаосе, выуживая из него стройность, припечатывая ясность к бумаге простыми словами. Он голову готов был отдать за точность... но не от великой любви к истине, а только по добросовестности первого ученика. А чистую радость испытывал, когда брал эти частички истины - и строил из них нечто, руководствуясь внутренним чутьем, ощущением красоты, прозрачности и стройности словесных построений... и совсем не интересуясь тем, насколько его картина соответствует действительности. Он находил наибольший интерес в литературной работе, в оформлении мысли!.. Теперь наука с ее схемами жизни отпала, но осталась его страсть перебирать слова в поисках точности. Бродя по комнате или сидя за столом, он говорил вслух с самим собой, и иногда, преодолевая страх, записывал.