Даниэль Дефо. Радости и горести знаменитой Моллль Флендерс, которая родилась в Ньюгетской тюрьме и в течение шести десятков лет своей разнообразной жизни (не считая детского возраста) была двенадцать лет содержанкой, пять раз замужем (из них один раз за своим братом), двенадцать лет воровкой, восемь лет ссыльной в Виргинии, но под конец разбогатела, стала жить честно и умерла в раскаянии. Написано по ее собственным заметкам

рада, если вы согласитесь, я заплачу вам по совести.
- Лишнего я с вас не возьму, сударыня, - говорит, - свезу вас в
Колчестер за пять шиллингов: лошадь, да труды немалые, ведь едва ли к ночи
успею вернуться.
Словом, я наняла этого крестьянина и его лошадь, но, когда мы приехали
в ближайший город (не помню его названия, стоит он на реке), я притворилась
больной и заявила, что не могу ехать дальше, однако если мой провожатый
пожелает остаться со мной, так как я никого в этих местах не знаю, то я
охотно заплачу ему за труды и за лошадь.
Сделала я так в предположении, что голландцы и их слуги отправились в
этот день в дорогу либо в почтовой карете, либо верхом, и тот пьяный лакей
или другие, видевшие меня в Гарвиче, могли бы узнать меня; если же я подожду
денек, подумала я, они все успеют проехать.
Мы простояли в том городе всю ночь, а на следующее утро я встала
довольно поздно, так что приехала в Колчестер только часам к десяти. Мне
было очень отрадно посетить город, где я провела столько приятных дней, и я
усердно расспрашивала о судьбе добрых старых друзей, которые у меня были
здесь когда-то, но узнала не много; все они лежали в могиле или уехали из
этих мест. Барышни повыходили замуж или переселились в Лондон; старый барин
и его жена, мои благодетели, оба умерли; но еще больше меня взволновало то,
что умер также мой первый любовник, ставший потом моим деверем. У него
оставалось двое сыновей, теперь взрослых, но они тоже переселились в Лондон.
Я отпустила здесь своего старика и пробыла в Колчестере инкогнито три
или четыре дня, а потом поехала в телеге, потому что боялась сесть в
гарвичскую карету. Эта предосторожность была, впрочем, излишней, так как из
гарвичских жителей я имела дело только с хозяйкой гостиницы, но и та вряд ли
узнала бы меня: ведь в доме была тогда такая суматоха и она видела меня
только раз, да и то при свечах.
Я вернулась в Лондон и хотя благодаря последнему случайному приключению
поживилась порядочно, однако не чувствовала желания возобновлять поездки в
провинцию; я не решилась бы больше выехать из Лондона, продолжай я свое
ремесло хоть до конца жизни.
Я рассказала о своих приключениях пестунье; ей очень понравилось мое
путешествие из Гарвича, и в разговоре по этому поводу она заметила, что вор
живет оплошностями своих жертв - если он бдителен и искусен, то всегда
найдет удобный случай чем-нибудь поживиться; поэтому такая мастерица своего
дела, как я, нигде не останется без работы - ни в Лондоне, ни в провинции.
С другой стороны, каждый эпизод моей повести, если его рассмотреть
должным образом, может принести пользу честным людям; во избежание таких
неожиданностей они научатся держать ухо востро с незнакомцами, ибо почти
всегда те готовят им ту или иную ловушку. Впрочем, представляю самим
читателям извлекать нравоучение из моей повести, так как я мало подхожу для
роли проповедника. Пусть жизненный опыт низко павшей и порочной женщины
послужит им предостережением.
Я подхожу теперь к новой полосе в моей жизни. Пристрастившись к своему
ремеслу, благодаря долголетней привычке и беспримерной удаче, я не
чувствовала никакого желания расставаться с ним, хотя, если судить по
примеру других преступников, такая жизнь не могла не кончиться несчастьем и
позором.
Чтобы закончить длинный перечень преступлений, расскажу, что на
Рождестве следующего года я вышла вечером на улицу посмотреть, не попадется
ли чего-нибудь под руку, как вдруг, проходя по Фостер-лейн мимо мастерской
серебряника, я увидела соблазнительную приманку: в мастерской никого не
было, а на окне и возле табурета мастера, очевидно работавшего в этом углу,
лежало много посуды и других серебряных вещей.
Я смело вошла и только что собиралась протянуть руку к серебряной
тарелке, - а я могла бы спокойно взять и унести ее, потому что серебро
лежало в лавке без всякого присмотра, - как вдруг какой-то услужливый
паренек из дома напротив, увидев, что я вошла и в лавке никого нет,
перебегает улицу и, не спрашивая, кто я и что я, хватает меня и зовет
хозяев.
Я еще ни к чему не успела притронуться и, заметив, что сюда бегут,
моментально нашлась, с силой стукнула ногой об пол и стала звать мастера, и
тут этот парень схватил меня.
Однако я всегда обнаруживала большое присутствие духа в самых опасных
положениях, поэтому, когда молодчик уже схватил меня, я высокомерно заявила,
что пришла сюда купить полдюжины серебряных ложек; на мое счастье, этот
серебряник не только изготовлял посуду для других лавок, но и сам продавал
ее. Парень расхохотался; он так гордился услугой, оказанной соседу, что
поклялся, будто я пришла не покупать, а воровать; стала собираться толпа, и
я сказала хозяину лавки, которого тем временем разыскали где-то по
соседству, что нам не к чему поднимать скандал и вступать в какие-либо
пререкания; этот парень утверждает, будто я пришла сюда воровать, - пусть он
это докажет; поэтому я без дальнейших разговоров требую, чтобы он пошел
вместе со мной к судье. Все это я говорила с тем расчетом, что молодчику
меня не переспорить.
Хозяева лавки отнеслись к случившемуся гораздо спокойнее, чем их сосед
из дома напротив; хозяин сказал мне:
- Сударыня, вполне возможно, что вы зашли в мою лавку с самыми честными
намерениями. Однако заходить в такие лавки, как моя, когда там никого нет,
затея опасная, и я не могу не воздать должного своему услужливому соседу и
не признать правоты его действий, хотя, с другой стороны, у меня нет никаких
оснований подозревать вас в покушении на воровство, так что я затрудняюсь,
как мне поступить.
Я настаивала, чтобы он пошел со мной к судье, и, если против меня могут
быть предъявлены какие-либо улики, я охотно подчинюсь, но в противном случае
сама привлеку его к ответу.
Как раз когда мы препирались таким образом и у двери собралась толпа,
мимо проходит сэр Т. Б., городской старшина и мировой судья; узнав об этом,
серебряник обратился к его милости с почтительной просьбой зайти в лавку и
рассудить нас.
Нужно отдать серебрянику справедливость, он изложил дело с большим
беспристрастием, между тем как парень, задержавший меня, сильно горячился и
впадал в преувеличение, что пошло мне на пользу. Потом наступила моя очередь
говорить, и я сказала его милости, что только недавно приехала в Лондон с
севера, что живу я там-то и что, проходя по этой улице, зашла в лавку
серебряника купить полдюжины ложек. На мое счастье, у меня была в кармане
старая серебряная ложка, которую я вынула, сказав, что захватила эту ложку
для образца, желаю купить полдюжины точно таких же новых, в добавление к
тем, что остались у меня в деревне; увидя, что в лавке никого нет, я сильно
стукнула ногой, чтобы вызвать хозяев, а также громко их звала; правда, в
лавке были разбросаны серебряные вещи, но никто не может сказать, что я к
чему-нибудь прикоснулась; этот мужчина вбежал в лавку с улицы и свирепо на
меня набросился как раз в ту минуту, когда я звала хозяев; если он
действительно намеревался оказать услугу своему соседу, ему следовало стать
в сторонке и потихоньку наблюдать, возьму я что-нибудь или нет, и потом
схватить меня на месте преступления.
- Вы правы, - сказал господин старшина и, обратившись к задержавшему
меня мужчине, спросил, действительно ли я стучала ногой. Тот ответил: да,
стучала, но, может быть, потому, что он вбежал в лавку.
- Постойте, - перебил его старшина, - вы противоречите самому себе:
только что вы сказали, что она стояла в лавке спиной к вам и не заметила,
как вы к ней подошли.
Я действительно стояла спиной к двери, но ремесло мое требовало, чтобы
мои глаза смотрели одновременно во все стороны, поэтому я, как уже было
сказано, увидела бежавшего через улицу человека, хотя он-то этого не знал.
Выслушав всех нас, старшина сказал, что, по его мнению, сосед мастера
допустил оплошность и я невиновна; серебряник и его жена согласились с этим;
таким образом, я была отпущена. Но когда я собралась уходить, господин
старшина сказал:
- Погодите, сударыня: если вы желали купить ложки, то, надеюсь, мой
друг не потеряет покупательницы из-за случившегося недоразумения.
Я поспешно ответила:
- Конечно, сударь, если только у него найдутся ложки по этому образцу.
Серебряник порылся и нашел точно такие же ложки. Он взвесил их и оценил
в тридцать пять шиллингов; тогда я вынула кошелек, чтобы расплатиться; там
было около двадцати гиней, ибо я никогда не выходила из дому без денег, на
всякий случай, и мой кошелек выручил меня, как выручал уже не раз.
Увидя, что у меня есть деньги, господин старшина сказал:
- Теперь, сударыня, я убедился, что вас обвинили незаслуженно,
поэтому-то я и предложил вам купить ложки и подождал, пока вы за них
заплатите, так как, если бы у вас не оказалось денег, я усомнился бы в ваших
честных намерениях. Ведь люди, которые приходят в лавки с теми намерениями,
в каких вас обвинили, редко носят в кармане кошельки с золотом.
Я с улыбкой ответила его милости, что, выходит, я купила его
благосклонность своими деньгами, но надеюсь, что и его прежний
беспристрастный приговор вынесен не без оснований. Он ответил, что, конечно,
не без оснований, но что теперь он окончательно убедился в своей правоте и с
этой минуты не сомневается, что меня обидели понапрасну. Так одержала я
полную победу, хотя была уже на волосок от гибели.
Не прошло и трех дней, как я, пренебрегши на этот раз грозным
предостережением и продолжая долголетний промысел, к которому теперь так
пристрастилась, отважилась проникнуть в дом, двери которого стояли
открытыми, и, в полной уверенности, что меня никто не замечает, запаслась
двумя кусками узорчатого шелка - он называется парчовым, - очень дорогого.
То не была розничная лавка или склад товаров, а скорее частный дом, в
котором жил человек, скупавший товар у ткачей и продававший его лавочникам в
качестве маклера или агента.
Чтобы поскорее покончить с этой печальной историей, скажу только, что я
подверглась нападению двух девок, набросившихся на меня как фурии в ту
минуту, когда я переступила порог, причем одна из них потащила меня назад, а
другая заперла в это время входную дверь. Я обратилась было к ним
по-хорошему, но напрасно: драконы с огнедышащей пастью и те не могли бы быть
более свирепыми; они изорвали мое платье, неистовствовали и орали на меня,
точно собирались меня убить; вскоре пришла хозяйка дома, а вслед за ней
хозяин, и оба стали осыпать меня оскорблениями.
Я стала просить прощения у хозяина, объяснила, что дверь стояла
открытой и вещи явились для меня большим соблазном, так как я бедная и в
большой нужде, а бедность переносить трудно, и со слезами умоляла его
сжалиться надо мной. Хозяйка дома была тронута и склонялась к тому, чтобы
отпустить меня; ей уже почти удалось уговорить мужа, но подлые девки, не
дожидаясь приказаний, успели сбегать за констеблем; тогда хозяин заявил, что
теперь ничего не поделаешь, я должна буду явиться к судье, и ответил жене,
что у него могут выйти неприятности, если он меня отпустит.
Вид констебля привел меня в ужас, я думала, что сквозь землю провалюсь.
Я упала в обморок, хозяева испугались, что я умираю, и жена снова выступила
на мою защиту, прося мужа отпустить меня, тем более что они не потерпели
никакого убытка. Я предложила хозяину заплатить за материю, сколько бы она
ни стоила, хотя и не взяла ее, и доказывала, что так как шелк остался у него
и он ничего не потерял, то было бы жестоко посылать меня на смерть и
требовать моей крови за одно лишь покушение на воровство. Я также поставила
на вид констеблю, что не взломала дверей и ничего не унесла, и когда явилась
к судье, тоже ссылалась на то, что не взламывала замков, чтобы проникнуть в
дом, и ничего не унесла, и судья уже готов был отпустить меня на свободу. Но
одна из злобных негодяек, задержавших меня, показала, что я чуть было не
ушла с материей, да только она остановила меня и потащила назад, и тогда
судья не колеблясь приговорил меня к тюремному заключению, и меня отвели в
Ньюгет. Страшное место! Кровь стынет в жилах при одном этом слове; место,
где было заключено столько моих товарок и откуда они угодили на роковую
перекладину; место, где так жестоко страдала моя мать, где я появилась на
свет и откуда не рассчитывала освободиться иначе, как посредством позорной
смерти; место, которое так долго ждало меня и которого я столь долго и
успешно избегала!
Вот когда я попалась! И описать невозможно, как жутко мне стало, когда
меня впервые ввели сюда, когда моему взору предстали все ужасы этой мрачной
обители. Я чувствовала себя конченым человеком и уже ничего не ждала, кроме
смерти, и какой позорной смерти! Шум, рев, вопли, проклятья, вонь и грязь -
все мерзости, какие есть на земле, казалось, соединились тут, чтобы сделать
тюрьму воплощением ада, как бы преддверием его.
Вот когда я начала себя упрекать! Зачем не вняла я в свое время голосу
рассудка? Ведь я уже достигла какого-то благополучия, осталась цела после
стольких опасностей! Что бы мне тогда остановиться? Но нет, я так
ожесточилась, что и думать о чем-либо перестала, забыла всякий страх.
Казалось, сама судьба меня торопила, невидимой своей рукой подталкивая к
этому горестному для меня часу, и теперь мне оставалось искупить свои грехи
на виселице, кровью заплатить свой долг правосудию, ибо пришел конец моей
жизни, а с нею и всем моим беззакониям. Таковы были мысли, которые
беспорядочной толпой теснились в моей голове, между тем как унылое отчаяние
завладело всем моим существом. От души раскаивалась я во всей своей прошлой
жизни, но раскаяние мое не приносило мне ни малейшего облегчения, ни минуты
покоя. Грош цена, говорила я себе, раскаянию человека, который и так уже
лишен возможности грешить. Ведь не о том я крушилась, что нарушила заповедь
Господню, что вредила ближнему своему; не о преступлениях своих горевала я,
а об ожидающем меня за них наказании; и то, что меня страшил не грех, а
расплата за грех, отнимало у меня последнее утешение, отнимало даже надежду
на искреннее покаяние.
Попав в этот проклятый Ньюгет, я несколько дней и ночей не могла уснуть
и рада была бы умереть там, хотя и не относилась к смерти так, как бы
следовало; ничто не могло быть ужаснее для меня, чем это самое место, ничто
не было мне ненавистнее его обитателей. Ах, пусть бы меня отправили куда
угодно, только не в Ньюгет, и я почла бы себя счастливой!
А как торжествовали надо мной закоснелые негодяи, попавшие туда раньше!
Как, миссис Флендерс явилась наконец в Ньюгет? Как, миссис Мэри, миссис
Молли, или попросту Молль Флендерс? Они думали, уж не помогает ли мне
дьявол, что я так долго выходила сухая из воды; они ждали меня уже много лет
и наконец-то дождались! И они обливали меня помоями, сердечно
приветствовали, желали мне веселиться, быть мужественной, не падать духом;
может быть, говорили они, все это не так плохо, как мне кажется, и тому
подобное; потом послали за водкой и пили за мое здоровье, но поставили все
на мой счет, ибо, говорили они, я только что прибыла в каталажку, как они
выражались, и, наверное, у меня есть деньги, тогда как они сидят без гроша.
Я спросила одну из этой шайки, долго ли она сидит. Она ответила, что
четыре месяца. Я спросила, каким показалось ей это место, когда она впервые
вошла сюда. Она ответила, что точно таким, каким оно сейчас кажется мне:
отвратительным и ужасным; она думала, что попала в ад. "Я и сейчас так
думаю, - прибавила она, - но теперь я к этому привыкла и больше не
беспокоюсь".
- Должно быть, - говорю, - вам не угрожает опасность.
- О нет, - говорит, - ошибаешься, приговор мне уже вынесен, да только я
сослалась на брюхо, хотя так же беременна, как судья, который меня судил, и
жду, что меня разжалуют на ближайшей сессии.
Это "разжалование" означает вхождение в силу первоначального приговора,
когда женщина добилась отсрочка по случаю беременности, но оказалась не
беременной или разрешилась от бремени.
- И вы, - говорю, - так беззаботны?
- Ничего не поделаешь, - говорит, - какой толк печалиться? Если меня
повесят, придет мне конец, вот и все.
И она пошла прочь, приплясывая и напевая песенку, плод ньюгетского
остроумия:

Веревочка качается,
Вороночка болтается,
А колокол* звонит - надрывается,
Конец бедной Дженни, конец!
{* Колокол церкви Гроба Господня, в который звонят в дни казней.
(Примеч. автора.)}

Я упоминаю об этом к сведению тех, кого постигнет в будущем такое же
несчастье - попасть в этот ужасный Ньюгет; время, необходимость и общение с
заключенными там жалкими существами постепенно делают вас равнодушным к
окружающим мерзостям; мало-помалу вы примиряетесь с тем, что поначалу было
для вас столь ужасно, и становитесь таким же беспечным и веселым, как были
на воле.
Не стану утверждать, подобно некоторым, что черт не так страшен, как
его малюют; ибо поистине никакие краски не могут передать мрачного ужаса
этого места, и кто там не побывал, неспособен составить себе о нем
правильное представление. Но каким образом этот ад может постепенно стать
чем-то привычным и не только сносным, но даже приятным, это поймет лишь тот,
кто, подобно мне, изведал тамошнюю жизнь на собственном опыте.
В тот же вечер, как меня доставили в Ньюгет, я известила об этом мою
старую пестунью, которая, разумеется, была страшно поражена и провела ночь
на воле почти так же плохо, как я в тюрьме.
На следующее утро старуха пришла навестить меня; она всячески старалась
меня успокоить, но видела, что это бесполезно. Однако, как она говорила,
сгибаться под тяжестью - значит только увеличивать ее; она немедленно
приняла все меры, чтоб предотвратить последствия, которых мы опасались, и
первым делом разыскала двух негодяек, поймавших меня. Она улещала их,
уговаривала, сулила им деньги - словом, всеми способами пыталась помешать их
выступлению на суде; она предложила одной из девок сто фунтов за то, чтобы
та покинула свою хозяйку и не показывала против меня в суде, но эта простая
служанка на жалованье три фунта в год проявила такое упрямство, что наотрез
отказалась и, по мнению моей пестуньи, не польстилась бы и на пятьсот
фунтов. Тогда она принялась за другую девушку; та оказалась податливей и как
будто даже склонялась к некоторому милосердию, но первая удержала ее и не
позволила старухе разговаривать с ней, пригрозив привлечь ее к
ответственности за подкуп свидетелей.
Потом старуха обратилась к хозяину, то есть к человеку, у которого была
украдена материя, и особенно к его жене, которая сначала была расположена
пожалеть меня; добрая женщина и теперь относилась ко мне участливо, но муж
заявил, что не может отказаться от судебного преследования, так как дал суду
подписку.
Моя пестунья предложила найти друзей, которые изымут его подписку из
дела, и он не пострадает, но этого человека никак нельзя было уговорить,
чтобы он не выступал против меня; таким образом, мне предстояло встретиться
на суде с тремя свидетелями моего преступления: хозяином и его двумя
служанками; иными словами, я была настолько же уверена, что меня приговорят
к смертной казни, насколько была уверена, что сейчас я жива, и мне ничего не
оставалось, как только готовиться к смерти.
Я провела там много дней в невыразимом ужасе; смерть как бы стояла у
меня перед глазами; и днем и ночью я думала только о виселицах и веревках,
злых духах и дьяволах; невозможно передать, как я измучилась, то дрожа от
страха смерти, то терзаясь укорами совести за свою греховную жизнь.
Посетил меня тюремный священник и немного поговорил со мной; но вся его
речь клонилась к тому, чтобы я призналась в своем преступлении, как он
выражался (хотя не знал, за что я сюда посажена), чистосердечно рассказав
все, что сделала, и тому подобное, без чего, по его словам, Бог никогда не
простит меня; его речи имели так мало общего с моим делом, что я не получила
от него никакого утешения; кроме того, видеть, как этот жалкий человек утром
проповедует мне чистосердечное признание и раскаяние, а в полдень хлещет
водку и напивается пьян, было настолько неприятно, что я не могла выносить
этого священника с его проповедями и попросила его больше меня не
беспокоить.
Не знаю, как это вышло, но только благодаря неутомимым хлопотам моей
заботливой пестуньи на ближайшей сессии против меня не поступило обвинения в
заседание Большого жюри в Гилдхолле, на котором выносится постановление о
предании суду; таким образом, у меня был впереди еще месяц или пять недель,
и, конечно, мне следовало употребить это время на сетования о своем прошлом
и приготовления к будущему; следовало воспользоваться этой отсрочкой для
раскаяния, но никакого раскаяния я не чувствовала. Как и раньше, я
тяготилась заключением в Ньюгете, но признаков раскаяния не подавала.
Напротив, как вода в расселинах скал превращает в камень все, на что
она каплет, так же действовало на меня, да и на всех прочих, постоянное
общение со здешним сбродом. Я превратилась в камень; сделалась сначала тупой
и бесчувственной, потом грубой и беззаботной и, наконец, потеряла разум, как
и все прочие обитательницы этого места; словом, стала чувствовать себя в
Ньюгете так хорошо и непринужденно, точно провела там всю жизнь.
Трудно поверить, что наша натура может подвергнуться такому вырождению,
когда нам становится приятна величайшая на свете мерзость. Худшего положения
не выдумаешь; я опустилась так, как только может опуститься живой и здоровый
человек, у которого к тому же есть деньги.
Тяжести преступления, лежавшего на мне, не могло бы выдержать ни одно
существо, сохранившее малейшую способность к размышлению и понимание того, в
чем заключается счастье настоящей жизни и бедствия будущей. Отчала у меня
было если не раскаяние, то хоть некоторые угрызения совести; теперь я не
чувствовала ни угрызений совести, ни раскаяния. Меня обвиняли в
преступлении, которое каралось смертью; доказательства были так очевидны,
что мне не было даже смысла не признавать себя виновной. Я была известна как
закоренелая преступница, поэтому мне нечего было ожидать, кроме смерти; я не
помышляла о бегстве, и тем не менее мной овладела какая-то странная
летаргия. Я не испытывала ни беспокойства, ни страха, ни печали -
первоначальное удивление прошло; поистине, была я точно не в себе; мои
чувства, разум, совесть были погружены в какой-то сон; вся моя жизнь за
последние сорок лет была страшной смесью порочности, распутства,
прелюбодеяния, кровосмешения, лжи и воровства; словом, с восемнадцати лет и
до шестидесяти я совершила все преступления, кроме убийства и измены, была
ввергнута в мрачную пучину Ньюгета, и у порога стояла позорная смерть; и все
же я не сознавала ужаса своего положения, не думала ни о небе, ни об аде,
разве только мимолетно: эти мысли были подобны мгновенным уколам, приходили
и тотчас исчезали. У меня не было потребности просить у Бога прощения, я не
думала об этом. Вот краткое описание величайшего падения, какое можно
испытать на земле.
Все устрашавшие меня мысли рассеялись; ужасы окружающего стали
привычными; шум и крики тюрьмы беспокоили меня так же мало, как и их
виновников; словом, стала я рядовой ньюгетской птицей, такой же злобной и
жестокой, как и все прочие; у меня почти ничего не осталось от привычек и
манер, привитых мне воспитанием, которых я так твердо держалась до сих пор;
я подверглась такому полному перерождению, что стала совсем другим
человеком; можно было подумать, что я всю жизнь была такой, как теперь.
В эту пору моей жизни меня постигла одна неожиданность, которая
напомнила мне о том, что такое горе, а то я совсем было потеряла
представление о нем. Однажды ночью мне сказали, что накануне в тюрьму были
приведены три разбойника, ограбившие карету на Виндзорской дороге, где-то
около Хонсло-Хита, если не ошибаюсь; местные жители снарядили погоню, и
возле Оксбриджа разбойников захватили после ожесточенного сопротивления, во
время которого много крестьян было ранено и несколько убито.
Ничего нет удивительного, что все мы, заключенные, жаждали увидеть этих
храбрых и ловких джентльменов, подобных которым, как говорили, в тюрьме еще
не видывали; тем более что прошел слух, будто утром их переведут от нас,
потому что они-де заплатили смотрителю тюрьмы, чтобы их содержали в лучшем
помещении. И вот мы, женщины, расположились на дороге с целью поглядеть на
этих молодчиков. Можно ли описать мое изумление, когда в первом мужчине,
вышедшем в тюремный двор, я узнала своего ланкаширского мужа, того самого, с
которым так славно пожила в Данстебле и которого потом видела в Брикхилле,
после того как обвенчалась с последним своим мужем, как об этом было
рассказано выше.
Я прямо онемела при этом зрелище, не знала, что сказать и что делать;
слава богу, он меня не узнал, в этом было все мое утешение; я покинула своих
товарок и, уединившись, насколько вообще можно было уединиться в этом
ужасном месте, долго заливалась слезами.
- Какая я мерзавка, - причитала я, - скольких людей сделала я
несчастными! Скольких отчаянных обрекла на вечные муки!
Я считала себя единственной виновницей злоключений этого джентльмена.