Страница:
«Не ради этого греха хожу я в баню»
Половая доктрина Распутина была призвана прикрыть «срам» его плотских вожделений и плотской немощи пышными ризами квазирелигиозной софистики.
Идейное оправдание Григорием собственной похоти представляло собой бесконечный набор максим, конструируемых в зависимости от ситуации и настроения. Их общим стержнем являлось признание сексуального («греховного», согласно официально-церковной терминологии) начала не только не противоречащим идее спасения, но прямо помогающим душе получить заветную путевку в рай.
«Одним только раскаяньем мы можем спастись. Нам, значит, надо согрешить, чтобы иметь повод покаяться»165.
«Вот первое спасение – если ради Бога кто живет, то хотя искусит его сатана, все-таки спасется, только бы не из корысти, а кто из корысти, тот Иуда брат будет»166.
«Это ничего, коли поблудить маленько, надо только, чтобы тебя грех не мучил, штоб ты о грехе не думал и от добрых дел не отвращался. Вот, понимаешь, как надо: согрешил и забыл…»167
«…От юности моей мнози борят мя страсти, так оно и есть, глыбоко купаться надо, чем глыбже нырнешь – тем к Богу ближе. А знаешь, для чего сердце-то человеческо есть? и где дух, понимешь? ты думаешь, он здеся? – он указал на сердце, – а он вовсе здеся. – Р[аспутин] быстро и незаметно поднял и опустил подол ее платья. – Понимаешь?»168
Плотной оберткой, придававшей этому пестрому эротософскому букету дополнительную цельность и прочность, служил «догмат» о святости «отца Григория», то есть его фактической безгрешности. Благодаря ей любой грех, совершенный им или с ним, – даже грех плотского соития – грехом не являлся, «т. к. душа у меня чиста и все, что во мне есть, чисто»169.
Закрепляя таким образом за собой право на сексуально расторможенное (формально «греховное», а в рамках распутинского учения фактически «безгрешное») поведение, Григорий утверждал его безусловную духовную ценность. Он учил, что ни один человек в мире не может спастись без помощи «старца». В особенности «старец» был необходим женщинам, как существам более слабым, нежели мужчины, ибо только он способен был исцелить их от блудных страстей.
Главным целительным инструментом «старца» и одновременно важнейшим атрибутом его святости являлось «бесстрастие»: «Мне прикоснуться к женщине али к чурбану все равно. Хочешь знать, – поучал он молодого в то время иеромонаха Илиодора, – как я этого достиг? Вот как! Я хотение направляю отсюда из чрева, в голову, в мозги; и тогда я неуязвим. И баба, прикоснувшись меня, освобождается от блудных страстей. Поэтому-то бабы и лезут ко мне: им хочется с мужиком побаловаться, но нельзя: они боятся лишиться девства или вообще греха, вот и обращаются ко мне с просьбой снять с них страсти, чтобы они были такие же бесстрастныя, как и я. Было раз так: ехал я из Питера сюда с Л., с Мерею, с Ленкой, с Б., с В. (соответственно с О. Лохтиной, М. Вишняковой, Е. Тимофеевой, Х. Берландской, А. Вырубовой. – А. К., Д. К.) и другими. Заехали в Верхотурье, в монастырь. <…> Легли все на полу. Сестры попросили меня раздеться, чтобы они могли прикоснуться к моему голому телу и освятиться, сделаться чистыми… Что ж с бабами-дурами спорить, что ли, будешь? Этак они сами тебя разденут. Разделся. А они легли около меня, кто как мог: Ленка обхватила своими голыми ногами мою левую ногу, Л. – правую, В. прижалась к боку, Меря – к другому и так далее… Привез я их сюда (в Покровское. – А. К., Д. К.). Повел всех в баню. Сам разделся; приказал им раздеться. И начал говорить им, что я бесстрастен; они поклонились мне в ноги и поцеловали мое тело. А ночью Меря дралась с Л. из-за того, кому из них ложиться около меня на ковре в зале по правый бок, а кому по левый… и начали таскать друг друга за косы»170.
Тезис о фундаментальном «бесстрастии» «старца», как нетрудно заметить, находился в видимом противоречии с признанием за ним права на телесное совокупление с женщинами. Данная «логическая шероховатость» разрешалась за счет объявления плотского соития чем-то вроде «побочного продукта», производящегося время от времени по независящим от «старца» причинам и не имеющего к его глубинной, духовной сути никакого отношения: «И никогда я об этом не думаю. Пришло – закружило… прошло – стошнило… Придет, закружит и отпустит, и нет в этом для меня ни греха, ни радости. Ибо сие не от меня исходит, и не волен я против этого бороться»171.
Демонстративное отношение к греху плотского соития как к чему-то пришедшему извне, случайному, незначительному и, по сути, нежеланному, одним словом, «параллельному», не только давало «безгрешному» Распутину дополнительное право уходить от моральной ответственности за совершение греховных с религиозной точки зрения действий, но также позволяло открыто и «спокойно» признаваться в собственном половом слабосилии. Это было чрезвычайно важно с точки зрения психологической гиперкомпенсации. «Не ради этого „греха“, который со мной случается редко (курсив наш. – А. К., Д. К.), я хожу в баню»172 с женщинами, а для их исцеления: для проповедования идеи «бесстрастия», для «снятия страстей», изгнания «блудного беса», унижения гордыни и очищения от скверны.
В развитие идеи «исцеления бесстрастием» Распутиным была выдвинута своего рода «концепция сексуальной гомеопатии», то есть лечения малыми дозами «лекарства», по механизмам действия совпадающего с недугом и опасного для человека в больших дозах. Григорий считал, что должен целовать женщин до тех пор, пока его поцелуи «не сделаются противными»173 и пока «большой блуд», таким образом, не окажется изгнанным посредством «малого блуда».
Реализация «греховных» по своей сути действий под маркой борьбы с «плотским грехом», с точки зрения Д. Д. Исаева, оказывалась очень удобной, поскольку представляла Распутина в «нравственно благопристойном» свете и позволяла беспрепятственно привлекать новых поклонниц: «Подобная, как сейчас бы сказали, психотерапевтическая постановка вопроса часто действительно способствовала снятию тех психологических, невротических блоков, которые мешали женщинам достичь оргастической разрядки. Поэтому неудивительно, что с точки зрения традиционных подходов, ориентированных на мужское представление о сексе, Распутин воспринимался как „половой гигант“… И одновременно может считаться чуть ли не импотентом, так как практически не мог совершать половые акты… При этом зачастую поклонницы и пациентки оказывались „без ума“ от своего кумира, который… весьма оригинальным способом… укрощал плоть (а фактически доводил до максимального уровня возбуждения, а иногда и разрядки), при этом формально не принуждая их к нарушению верности. Подобная тактика вполне могла бы сойти за вариант терапии сексуальных расстройств у женщин („секс-терапия“). И многие были ему не просто благодарны, а боготворили, так как впервые получили возможность по-настоящему наслаждаться этой стороной человеческой жизни»174.
Правда, как подмечает Илиодор, «исцелять» Распутин стремился молодых и хорошеньких, «но так как старые – и гораздо усерднее молодых! – лезли освятиться поцелуями „старца“, то он их бесцеремонно отталкивал»175. Илиодору жаль было бедных старушек, однако, по-монашески наивно рассуждал он в тот момент, «ведь у старых и блудных страстей нет, – правильно Григорий поступает»176.
Наряду с сексуально привлекательными женщинами, Распутин охотно «исцелял» и мужчин, к которым также порой испытывал явный сексуальный интерес.
Еще в молодые годы, во время одного из странствий, Григорий оказался объектом гомосексуальной агрессии. Приключилось это в Верхотуринском монастыре, где несколько ночей подряд его домогались и в итоге чуть было не изнасиловали отцы Сергей и Иосиф. «Я не собираюсь участвовать в ваших блудодействах!»177 – воскликнул, по собственным словам, Григорий и бросился наутек.
В дальнейшем, однако, поведение Распутина довольно четко высветило его бисексуальную природу: «Не только баб я лечу, но и мужиков. Ты знаешь еп. Иннокентия… Так вот, он мой большой друг. Страдает он, бедняга, очень от блудных мыслей. Как увидит бабу, то готов, по его словам, прыгнуть на нее, как жеребец на кобылу. Я его лечил. Как только заявлюсь к нему, то он меня кладет с собой в постель под одно одеяло и говорит: „Лежи, лежи, Григорий, со мной; как ты со мною, так у меня нет плотских помышлений“178. Примечательно, что рассказ свой Распутин ведет не где-нибудь, а в бане, в которой находятся двое – он сам и красивый молодой монах Илиодор. Распутин явно ждет реакции. Но Илиодор – огромный детина «с пудовыми кулаками»179 – застенчиво молчит…
Активно стремясь к знакомству с известным великосветским гомосексуалом – князем М. М. Андронниковым – и наконец впервые оказавшись у него в гостях, Распутин тут же поинтересовался: «Ну, я к тебе… Где твоя молельня?.. Мне говорили, что у тебя есть молельня»180. Необходимо пояснить, что поблизости от домашнего иконостаса на огромной кровати князь Андронников любил прелюбодействовать с молодыми людьми. Поглазеть на эту «голубую молельню» и рвался сексуально растревоженный «старец».
В 1912 году М. В. Родзянко, представляя императору фотографии, компрометирующие Распутина, пытался недвусмысленно намекнуть: «Вот Распутин, окруженный молодыми девушками, а вот и мальчики, он среди них»181.
Характерно, что, отзываясь о женщинах в целом уничижительно и выставляя напоказ свою «бесстрастность» по отношению к ним, Распутин, повествуя о своих парасексуальных контактах с мужчинами, не употребил ни единого грубого или пренебрежительного слова, ни разу не упомянул о чувстве неприятия или тем паче отвращения. Весьма показательно и то, что единственным человеком, по-настоящему «укравшим сердце» Распутина, был мужчина – Феликс Юсупов.
Идейное оправдание Григорием собственной похоти представляло собой бесконечный набор максим, конструируемых в зависимости от ситуации и настроения. Их общим стержнем являлось признание сексуального («греховного», согласно официально-церковной терминологии) начала не только не противоречащим идее спасения, но прямо помогающим душе получить заветную путевку в рай.
«Одним только раскаяньем мы можем спастись. Нам, значит, надо согрешить, чтобы иметь повод покаяться»165.
«Вот первое спасение – если ради Бога кто живет, то хотя искусит его сатана, все-таки спасется, только бы не из корысти, а кто из корысти, тот Иуда брат будет»166.
«Это ничего, коли поблудить маленько, надо только, чтобы тебя грех не мучил, штоб ты о грехе не думал и от добрых дел не отвращался. Вот, понимаешь, как надо: согрешил и забыл…»167
«…От юности моей мнози борят мя страсти, так оно и есть, глыбоко купаться надо, чем глыбже нырнешь – тем к Богу ближе. А знаешь, для чего сердце-то человеческо есть? и где дух, понимешь? ты думаешь, он здеся? – он указал на сердце, – а он вовсе здеся. – Р[аспутин] быстро и незаметно поднял и опустил подол ее платья. – Понимаешь?»168
Плотной оберткой, придававшей этому пестрому эротософскому букету дополнительную цельность и прочность, служил «догмат» о святости «отца Григория», то есть его фактической безгрешности. Благодаря ей любой грех, совершенный им или с ним, – даже грех плотского соития – грехом не являлся, «т. к. душа у меня чиста и все, что во мне есть, чисто»169.
Закрепляя таким образом за собой право на сексуально расторможенное (формально «греховное», а в рамках распутинского учения фактически «безгрешное») поведение, Григорий утверждал его безусловную духовную ценность. Он учил, что ни один человек в мире не может спастись без помощи «старца». В особенности «старец» был необходим женщинам, как существам более слабым, нежели мужчины, ибо только он способен был исцелить их от блудных страстей.
Главным целительным инструментом «старца» и одновременно важнейшим атрибутом его святости являлось «бесстрастие»: «Мне прикоснуться к женщине али к чурбану все равно. Хочешь знать, – поучал он молодого в то время иеромонаха Илиодора, – как я этого достиг? Вот как! Я хотение направляю отсюда из чрева, в голову, в мозги; и тогда я неуязвим. И баба, прикоснувшись меня, освобождается от блудных страстей. Поэтому-то бабы и лезут ко мне: им хочется с мужиком побаловаться, но нельзя: они боятся лишиться девства или вообще греха, вот и обращаются ко мне с просьбой снять с них страсти, чтобы они были такие же бесстрастныя, как и я. Было раз так: ехал я из Питера сюда с Л., с Мерею, с Ленкой, с Б., с В. (соответственно с О. Лохтиной, М. Вишняковой, Е. Тимофеевой, Х. Берландской, А. Вырубовой. – А. К., Д. К.) и другими. Заехали в Верхотурье, в монастырь. <…> Легли все на полу. Сестры попросили меня раздеться, чтобы они могли прикоснуться к моему голому телу и освятиться, сделаться чистыми… Что ж с бабами-дурами спорить, что ли, будешь? Этак они сами тебя разденут. Разделся. А они легли около меня, кто как мог: Ленка обхватила своими голыми ногами мою левую ногу, Л. – правую, В. прижалась к боку, Меря – к другому и так далее… Привез я их сюда (в Покровское. – А. К., Д. К.). Повел всех в баню. Сам разделся; приказал им раздеться. И начал говорить им, что я бесстрастен; они поклонились мне в ноги и поцеловали мое тело. А ночью Меря дралась с Л. из-за того, кому из них ложиться около меня на ковре в зале по правый бок, а кому по левый… и начали таскать друг друга за косы»170.
Тезис о фундаментальном «бесстрастии» «старца», как нетрудно заметить, находился в видимом противоречии с признанием за ним права на телесное совокупление с женщинами. Данная «логическая шероховатость» разрешалась за счет объявления плотского соития чем-то вроде «побочного продукта», производящегося время от времени по независящим от «старца» причинам и не имеющего к его глубинной, духовной сути никакого отношения: «И никогда я об этом не думаю. Пришло – закружило… прошло – стошнило… Придет, закружит и отпустит, и нет в этом для меня ни греха, ни радости. Ибо сие не от меня исходит, и не волен я против этого бороться»171.
Демонстративное отношение к греху плотского соития как к чему-то пришедшему извне, случайному, незначительному и, по сути, нежеланному, одним словом, «параллельному», не только давало «безгрешному» Распутину дополнительное право уходить от моральной ответственности за совершение греховных с религиозной точки зрения действий, но также позволяло открыто и «спокойно» признаваться в собственном половом слабосилии. Это было чрезвычайно важно с точки зрения психологической гиперкомпенсации. «Не ради этого „греха“, который со мной случается редко (курсив наш. – А. К., Д. К.), я хожу в баню»172 с женщинами, а для их исцеления: для проповедования идеи «бесстрастия», для «снятия страстей», изгнания «блудного беса», унижения гордыни и очищения от скверны.
В развитие идеи «исцеления бесстрастием» Распутиным была выдвинута своего рода «концепция сексуальной гомеопатии», то есть лечения малыми дозами «лекарства», по механизмам действия совпадающего с недугом и опасного для человека в больших дозах. Григорий считал, что должен целовать женщин до тех пор, пока его поцелуи «не сделаются противными»173 и пока «большой блуд», таким образом, не окажется изгнанным посредством «малого блуда».
Реализация «греховных» по своей сути действий под маркой борьбы с «плотским грехом», с точки зрения Д. Д. Исаева, оказывалась очень удобной, поскольку представляла Распутина в «нравственно благопристойном» свете и позволяла беспрепятственно привлекать новых поклонниц: «Подобная, как сейчас бы сказали, психотерапевтическая постановка вопроса часто действительно способствовала снятию тех психологических, невротических блоков, которые мешали женщинам достичь оргастической разрядки. Поэтому неудивительно, что с точки зрения традиционных подходов, ориентированных на мужское представление о сексе, Распутин воспринимался как „половой гигант“… И одновременно может считаться чуть ли не импотентом, так как практически не мог совершать половые акты… При этом зачастую поклонницы и пациентки оказывались „без ума“ от своего кумира, который… весьма оригинальным способом… укрощал плоть (а фактически доводил до максимального уровня возбуждения, а иногда и разрядки), при этом формально не принуждая их к нарушению верности. Подобная тактика вполне могла бы сойти за вариант терапии сексуальных расстройств у женщин („секс-терапия“). И многие были ему не просто благодарны, а боготворили, так как впервые получили возможность по-настоящему наслаждаться этой стороной человеческой жизни»174.
Правда, как подмечает Илиодор, «исцелять» Распутин стремился молодых и хорошеньких, «но так как старые – и гораздо усерднее молодых! – лезли освятиться поцелуями „старца“, то он их бесцеремонно отталкивал»175. Илиодору жаль было бедных старушек, однако, по-монашески наивно рассуждал он в тот момент, «ведь у старых и блудных страстей нет, – правильно Григорий поступает»176.
Наряду с сексуально привлекательными женщинами, Распутин охотно «исцелял» и мужчин, к которым также порой испытывал явный сексуальный интерес.
Еще в молодые годы, во время одного из странствий, Григорий оказался объектом гомосексуальной агрессии. Приключилось это в Верхотуринском монастыре, где несколько ночей подряд его домогались и в итоге чуть было не изнасиловали отцы Сергей и Иосиф. «Я не собираюсь участвовать в ваших блудодействах!»177 – воскликнул, по собственным словам, Григорий и бросился наутек.
В дальнейшем, однако, поведение Распутина довольно четко высветило его бисексуальную природу: «Не только баб я лечу, но и мужиков. Ты знаешь еп. Иннокентия… Так вот, он мой большой друг. Страдает он, бедняга, очень от блудных мыслей. Как увидит бабу, то готов, по его словам, прыгнуть на нее, как жеребец на кобылу. Я его лечил. Как только заявлюсь к нему, то он меня кладет с собой в постель под одно одеяло и говорит: „Лежи, лежи, Григорий, со мной; как ты со мною, так у меня нет плотских помышлений“178. Примечательно, что рассказ свой Распутин ведет не где-нибудь, а в бане, в которой находятся двое – он сам и красивый молодой монах Илиодор. Распутин явно ждет реакции. Но Илиодор – огромный детина «с пудовыми кулаками»179 – застенчиво молчит…
Активно стремясь к знакомству с известным великосветским гомосексуалом – князем М. М. Андронниковым – и наконец впервые оказавшись у него в гостях, Распутин тут же поинтересовался: «Ну, я к тебе… Где твоя молельня?.. Мне говорили, что у тебя есть молельня»180. Необходимо пояснить, что поблизости от домашнего иконостаса на огромной кровати князь Андронников любил прелюбодействовать с молодыми людьми. Поглазеть на эту «голубую молельню» и рвался сексуально растревоженный «старец».
В 1912 году М. В. Родзянко, представляя императору фотографии, компрометирующие Распутина, пытался недвусмысленно намекнуть: «Вот Распутин, окруженный молодыми девушками, а вот и мальчики, он среди них»181.
Характерно, что, отзываясь о женщинах в целом уничижительно и выставляя напоказ свою «бесстрастность» по отношению к ним, Распутин, повествуя о своих парасексуальных контактах с мужчинами, не употребил ни единого грубого или пренебрежительного слова, ни разу не упомянул о чувстве неприятия или тем паче отвращения. Весьма показательно и то, что единственным человеком, по-настоящему «укравшим сердце» Распутина, был мужчина – Феликс Юсупов.
«Его глаза мигали очень редко»
Картина личности Григория Распутина будет явно неполной, если мы оставим в стороне его внешность. Полицейские бумаги воссоздают облик Распутина следующим образом: «Телосложения – обыкновенного, цвет волос – светлый шатен, лицо – продолговатое, нос – умеренный, борода – кружком, темно-русая, тип – русский»182. Помимо этого скупого описания, сохранилось значительное число фотографий и портретов, однако и они совершенно недостаточны, поскольку внешность актера раскрывается в процессе игры и отнюдь не сводится к набору статичных поз: фас, профиль, полуоборот и т. д.
Если судить о Распутине только по сохранившимся изображениям, то довольно трудно понять, как мог этот не слишком привлекательный и не особо яркий человек производить на разных людей не просто разное, но диаметрально противоположное впечатление. Так, одни пишут о «зловонном»183 дыхании старца и каких-то «черных корешках»184 вместо зубов, другие – о «дыхании совершенно свежем» и «безукоризненных», «хлебных», «крепких, точно звериных, зубах»185.
Губы Распутина в описании одних – «бледные и узкие»186, по словам других – «полные чувственные»187.
По воспоминаниям одних, «от всей фигуры «старца» несло неопределенным нехорошим духом»188, по свидетельству других, Распутин «был необыкновенно чистоплотен – часто менял белье, ходил в баню, причем от него никогда не было неприятного запаха»189.
Распутин был выше среднего роста, худощавый, жилистый, широкоплечий, за счет чего производил впечатление коренастого. Движения его отличались нервностью, порывистостью, поспешностью. Во время разговора он чрезмерно жестикулировал, а если был возбужден, то «перебирал ногами, как молодой застоявшийся лошак»190.
За столом «вел себя малокультурно», «пользовался только в редких случаях ножом и вилкой и предпочитал брать кушанья с тарелок своими костлявыми и сухими пальцами. Большие куски он разрывал, как зверь»191. Любил, «съехав вниз на своем стуле, класть локти на живот своей соседки, иногда придавливая его и поскрипывая зубами», и, чавкая, ронять «перлы своих духовных наставлений»192.
Жирные волосы, изредка «гладко причесанные»193, чаще «взъерошенные» и «спутанные»194, небрежно разделялись на пробор посредине. По цвету были темные, «темно-русые»195, «темнее мочального»196, «каштановые»197.
«На большой его голове… выше лба виднелась небольшая плешь», которая «образовалась от удара, когда его били»198. Матрена Распутина предлагает версию, что видимый на фотографии рубец на лбу – след от удара топором, который Распутин получил от односельчанина, защищая честь своей дочери.
«Он всегда носил при себе гребенку, которой расчесывал свои длинные, блестящие и всегда умасленные волосы. Борода же его была почти всегда в беспорядке. Распутин только изредка расчесывал ее щеткой»199, в результате чего она казалась «клочком свалявшейся овчины, приклеенным к лицу»200.
У него был высокий лоб, густо нависшие брови, «широкий, порченный оспой», выдающийся вперед длинный нос и мускулистый рот на несколько удлиненном изможденном лице с «крупными некрасивыми чертами»201.
В общем, лицо было «самое обычное, мужицкое»202. Но глаза…
Глаза были «ярко-синими, глубоко посаженными… в Покровском вся порода такая была – светлоглазые, даже и брюнеты»203.
«…Большие светлые глаза, голубые, цвета льняного поля в цвету, как северное небо. Глаза женщины. Глаза грешные. Глаза Saint Jean Baptiste’а204 Леонардо да Винчи»205.
«Мое внимание, – рассказывал В. Д. Бонч-Бруевич, – прежде всего, обратили его глаза: смотря сосредоточенно и прямо, глаза все время играли каким-то фосфорическим светом. Он все время точно нащупывал глазами слушателей»206; «…не отрывая своих изумительных глаз, он все время как бы гладил и ощупывал того, с кем говорил»207.
«Меня все больше и больше поражали его глаза… Особенность же его глаз заключалась в том, что они были малы, бесцветны, слишком близко сидели один от другого в больших и чрезвычайно глубоких впадинах, так что издали самих глаз даже и не было заметно, – они как-то терялись в глубине орбит. Благодаря этому иногда даже трудно было заметить, открыты у него глаза или нет, и только чувство, что будто иглы пронизывают вас насквозь, говорило о том, что Распутин на вас смотрит, за вами следит»208.
Люди, видевшие Распутина, писали, что его глаза – «глубоко сидящие»209, «слишком близкие один к другому, почти к переносице»210, «выгоревшие»211, «маленькие»212, «с орбитами, окруженными коричневыми пятнами»213, некрасивые214, но отличающиеся странной притягательностью215, «почти гипнотизирующей силы»216.
«Особенно красивы и выразительны его глаза – чистые, голубые. Он знает их силу. В глазах этих разгорается и потухает пламя. Женщин они околдовывают»217. «Его глаза [мигали] очень редко, и этот неподвижный магнетический взгляд смущал самого неробкого человека»218. «Именно это упорное смотрение, – свидетельствовал В. Д. Бонч-Бруевич, – производило особенное впечатление на присутствующих, особенно на женщин, которые ужасно смущались этого взгляда, беспокоились и потом сами робко взглядывали на Распутина и иногда точно тянулись к нему еще поговорить, еще услышать, что он скажет»219. «Не могу, не могу вынести этих глаз, они все видят. Не могу!»220 – билась в истерическом припадке только что познакомившаяся с Распутиным женщина.
«Долго выдержать его взгляд невозможно. Что-то тяжелое в нем есть, как будто материальное давление вы чувствуете, хотя глаза его часто светятся добротой, всегда с долей лукавства, и в них много мягкости. Но какими жестокими они могут быть иногда и как страшны в гневе»221.
«Взгляд его, – отмечал Ф. Юсупов, – был острый, тяжелый и проницательный. В нем действительно чувствовалась скрытая нечеловеческая сила»222.
В то же время сохранились прямо противоположные по смыслу описания распутинского взгляда. Так, если верить свидетельству И. Ф. Манасевича-Мануйлова, Распутин «смотрит как-то вбок, не переносит пристального взгляда»223. «Я тщательно искал того особого загадочного блеска, который многие приписывали его глазам; ничего не нашел, – вспоминал другой газетный автор, Л. Львов. – В глазах светилась хитрость да сметливость крепкого мужичка, отлично ориентировавшегося в своем положении, отлично раскусившего любопытство „бар“ к простоте»224. «Отталкивающее впечатление произвели на меня его плутовские глаза, все время бегавшие и не смотревшие прямо в лицо»225, – отметил в мемуарах и бывший дворцовый комендант В. Н. Воейков.
Кожа лица Распутина – темная, морщинистая, с крупными складками, какие «мы видим на всех пожилых крестьянских лицах»226.
Голос – высокий, но глухой. Речь протяжная, певучая – «не то монастырского служки, не то начетчика-сектанта»227. Говорил, налегая на «о»228 и «склоняя голову несколько набок, как это делают священники во время исповеди»229.
Руки длинные, узловатые, «со вздувшимися жилами»230, «указательный палец длинный, почти до неприличия»231. «У него грязные руки, ногти с трауром»232; «во время еды остатки пищи очень часто застревали в его бороде», хотя, впрочем, «он был довольно чистоплотным и часто купался»233.
«Интересно было наблюдать, – пишет Матрена Распутина, – как он (Распутин. – А. К., Д. К.) подходил к зеркалу, думая, что его не видят. Сначала как будто с опаской (что-то ему покажут?), потом с недовольством (зачем показывают такое?), потом с умиротворением (что есть, то есть)»234. Какая сложная гамма чувств, явно несвойственная обычному крестьянину: тут и желание выглядеть привлекательным для окружающих (отсюда и опасение, достаточно ли я привлекателен сегодня), и кокетливое недовольство своей внешностью (так характерное для истероидного характера), и одновременно самолюбование («а все-таки я не так уж и плох!»).
Взгляд на себя со стороны вообще был свойствен Григорию Ефимовичу, который даже во время телефонного разговора «картинно подбоченивался и опирался ногой на маленький табурет, специально поставленный возле. Именно такой ему, наверное, представлялась поза триумфатора»235.
Уделял немалое внимание он и своей одежде.
Приехавший в 1904 году в Петербург Распутин «был одет в простой, дешевый, серого цвета пиджак, засаленные и оттянувшиеся полы которого висели спереди, как две старые кожаные рукавицы; карманы были вздуты, как у нищего, кидающего туда всякое съедобное подаяние; брюки такого же достоинства, как и пиджак, поражали своею широкою отвислостью над грубыми халявами мужицких сапог, усердно смазанных дегтем; особенно безобразно, как старый истрепанный гамак, мотался зад брюк»236.
Спустя четыре года на Григории уже была хорошая черная суконная русская поддевка и прекрасные лакированные сапоги бутылками. А еще через два года Распутин был одет роскошно: на нем была малинового атласа русская сорочка; подпоясан он был поясом с большими шелковыми кистями; брюки из дорогого черного сукна сидели на ногах в обтяжку, как у военных; дорогие лакированные сапоги бросались в глаза своим блеском и чистотою.
В 1915–1917 годах Распутин бывал одет в лиловую шелковую рубашку с малиновым поясом, английские полосатые брюки и клетчатые туфли с отворотами.
В целом облик Распутина вызывал чувство настороженности, раздражения и внутреннего беспокойства: «Вся „простота“, все, начиная от щегольского, но все же „мужицкого“ костюма до напомаженных волос и грязных ногтей носило характер нарочитый»237; «типичный сибирский варнак, бродяга… По внешности ему недоставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине»238; «самый форменный, грязный, корявый русский мужик»239; «полуграмотный мужик, разваливающийся на мягких креслах, говорящий с апломбом первые попавшиеся слова, какие взбредут ему в голову»240, у которого «за этой внешней оболочкой сидит кто-то лукавый, хитрый, скользкий, тайный, знающий это свое страшное»241.
Распутин был таким, каким его хотели видеть окружающие, которых он, в свою очередь, стремился психологически захватить. Поскольку же у окружающих, в том числе самых высокопоставленных особ, в ту смутную эпоху не было твердой определенности в том, чего им больше хочется – пугающе неведомой «конституции» или проверенной веками «севрюжины с хреном», – Распутину приходилось быть и святым, и чертом одновременно.
Если судить о Распутине только по сохранившимся изображениям, то довольно трудно понять, как мог этот не слишком привлекательный и не особо яркий человек производить на разных людей не просто разное, но диаметрально противоположное впечатление. Так, одни пишут о «зловонном»183 дыхании старца и каких-то «черных корешках»184 вместо зубов, другие – о «дыхании совершенно свежем» и «безукоризненных», «хлебных», «крепких, точно звериных, зубах»185.
Губы Распутина в описании одних – «бледные и узкие»186, по словам других – «полные чувственные»187.
По воспоминаниям одних, «от всей фигуры «старца» несло неопределенным нехорошим духом»188, по свидетельству других, Распутин «был необыкновенно чистоплотен – часто менял белье, ходил в баню, причем от него никогда не было неприятного запаха»189.
Распутин был выше среднего роста, худощавый, жилистый, широкоплечий, за счет чего производил впечатление коренастого. Движения его отличались нервностью, порывистостью, поспешностью. Во время разговора он чрезмерно жестикулировал, а если был возбужден, то «перебирал ногами, как молодой застоявшийся лошак»190.
За столом «вел себя малокультурно», «пользовался только в редких случаях ножом и вилкой и предпочитал брать кушанья с тарелок своими костлявыми и сухими пальцами. Большие куски он разрывал, как зверь»191. Любил, «съехав вниз на своем стуле, класть локти на живот своей соседки, иногда придавливая его и поскрипывая зубами», и, чавкая, ронять «перлы своих духовных наставлений»192.
Жирные волосы, изредка «гладко причесанные»193, чаще «взъерошенные» и «спутанные»194, небрежно разделялись на пробор посредине. По цвету были темные, «темно-русые»195, «темнее мочального»196, «каштановые»197.
«На большой его голове… выше лба виднелась небольшая плешь», которая «образовалась от удара, когда его били»198. Матрена Распутина предлагает версию, что видимый на фотографии рубец на лбу – след от удара топором, который Распутин получил от односельчанина, защищая честь своей дочери.
«Он всегда носил при себе гребенку, которой расчесывал свои длинные, блестящие и всегда умасленные волосы. Борода же его была почти всегда в беспорядке. Распутин только изредка расчесывал ее щеткой»199, в результате чего она казалась «клочком свалявшейся овчины, приклеенным к лицу»200.
У него был высокий лоб, густо нависшие брови, «широкий, порченный оспой», выдающийся вперед длинный нос и мускулистый рот на несколько удлиненном изможденном лице с «крупными некрасивыми чертами»201.
В общем, лицо было «самое обычное, мужицкое»202. Но глаза…
Глаза были «ярко-синими, глубоко посаженными… в Покровском вся порода такая была – светлоглазые, даже и брюнеты»203.
«…Большие светлые глаза, голубые, цвета льняного поля в цвету, как северное небо. Глаза женщины. Глаза грешные. Глаза Saint Jean Baptiste’а204 Леонардо да Винчи»205.
«Мое внимание, – рассказывал В. Д. Бонч-Бруевич, – прежде всего, обратили его глаза: смотря сосредоточенно и прямо, глаза все время играли каким-то фосфорическим светом. Он все время точно нащупывал глазами слушателей»206; «…не отрывая своих изумительных глаз, он все время как бы гладил и ощупывал того, с кем говорил»207.
«Меня все больше и больше поражали его глаза… Особенность же его глаз заключалась в том, что они были малы, бесцветны, слишком близко сидели один от другого в больших и чрезвычайно глубоких впадинах, так что издали самих глаз даже и не было заметно, – они как-то терялись в глубине орбит. Благодаря этому иногда даже трудно было заметить, открыты у него глаза или нет, и только чувство, что будто иглы пронизывают вас насквозь, говорило о том, что Распутин на вас смотрит, за вами следит»208.
Люди, видевшие Распутина, писали, что его глаза – «глубоко сидящие»209, «слишком близкие один к другому, почти к переносице»210, «выгоревшие»211, «маленькие»212, «с орбитами, окруженными коричневыми пятнами»213, некрасивые214, но отличающиеся странной притягательностью215, «почти гипнотизирующей силы»216.
«Особенно красивы и выразительны его глаза – чистые, голубые. Он знает их силу. В глазах этих разгорается и потухает пламя. Женщин они околдовывают»217. «Его глаза [мигали] очень редко, и этот неподвижный магнетический взгляд смущал самого неробкого человека»218. «Именно это упорное смотрение, – свидетельствовал В. Д. Бонч-Бруевич, – производило особенное впечатление на присутствующих, особенно на женщин, которые ужасно смущались этого взгляда, беспокоились и потом сами робко взглядывали на Распутина и иногда точно тянулись к нему еще поговорить, еще услышать, что он скажет»219. «Не могу, не могу вынести этих глаз, они все видят. Не могу!»220 – билась в истерическом припадке только что познакомившаяся с Распутиным женщина.
«Долго выдержать его взгляд невозможно. Что-то тяжелое в нем есть, как будто материальное давление вы чувствуете, хотя глаза его часто светятся добротой, всегда с долей лукавства, и в них много мягкости. Но какими жестокими они могут быть иногда и как страшны в гневе»221.
«Взгляд его, – отмечал Ф. Юсупов, – был острый, тяжелый и проницательный. В нем действительно чувствовалась скрытая нечеловеческая сила»222.
В то же время сохранились прямо противоположные по смыслу описания распутинского взгляда. Так, если верить свидетельству И. Ф. Манасевича-Мануйлова, Распутин «смотрит как-то вбок, не переносит пристального взгляда»223. «Я тщательно искал того особого загадочного блеска, который многие приписывали его глазам; ничего не нашел, – вспоминал другой газетный автор, Л. Львов. – В глазах светилась хитрость да сметливость крепкого мужичка, отлично ориентировавшегося в своем положении, отлично раскусившего любопытство „бар“ к простоте»224. «Отталкивающее впечатление произвели на меня его плутовские глаза, все время бегавшие и не смотревшие прямо в лицо»225, – отметил в мемуарах и бывший дворцовый комендант В. Н. Воейков.
Кожа лица Распутина – темная, морщинистая, с крупными складками, какие «мы видим на всех пожилых крестьянских лицах»226.
Голос – высокий, но глухой. Речь протяжная, певучая – «не то монастырского служки, не то начетчика-сектанта»227. Говорил, налегая на «о»228 и «склоняя голову несколько набок, как это делают священники во время исповеди»229.
Руки длинные, узловатые, «со вздувшимися жилами»230, «указательный палец длинный, почти до неприличия»231. «У него грязные руки, ногти с трауром»232; «во время еды остатки пищи очень часто застревали в его бороде», хотя, впрочем, «он был довольно чистоплотным и часто купался»233.
«Интересно было наблюдать, – пишет Матрена Распутина, – как он (Распутин. – А. К., Д. К.) подходил к зеркалу, думая, что его не видят. Сначала как будто с опаской (что-то ему покажут?), потом с недовольством (зачем показывают такое?), потом с умиротворением (что есть, то есть)»234. Какая сложная гамма чувств, явно несвойственная обычному крестьянину: тут и желание выглядеть привлекательным для окружающих (отсюда и опасение, достаточно ли я привлекателен сегодня), и кокетливое недовольство своей внешностью (так характерное для истероидного характера), и одновременно самолюбование («а все-таки я не так уж и плох!»).
Взгляд на себя со стороны вообще был свойствен Григорию Ефимовичу, который даже во время телефонного разговора «картинно подбоченивался и опирался ногой на маленький табурет, специально поставленный возле. Именно такой ему, наверное, представлялась поза триумфатора»235.
Уделял немалое внимание он и своей одежде.
Приехавший в 1904 году в Петербург Распутин «был одет в простой, дешевый, серого цвета пиджак, засаленные и оттянувшиеся полы которого висели спереди, как две старые кожаные рукавицы; карманы были вздуты, как у нищего, кидающего туда всякое съедобное подаяние; брюки такого же достоинства, как и пиджак, поражали своею широкою отвислостью над грубыми халявами мужицких сапог, усердно смазанных дегтем; особенно безобразно, как старый истрепанный гамак, мотался зад брюк»236.
Спустя четыре года на Григории уже была хорошая черная суконная русская поддевка и прекрасные лакированные сапоги бутылками. А еще через два года Распутин был одет роскошно: на нем была малинового атласа русская сорочка; подпоясан он был поясом с большими шелковыми кистями; брюки из дорогого черного сукна сидели на ногах в обтяжку, как у военных; дорогие лакированные сапоги бросались в глаза своим блеском и чистотою.
В 1915–1917 годах Распутин бывал одет в лиловую шелковую рубашку с малиновым поясом, английские полосатые брюки и клетчатые туфли с отворотами.
В целом облик Распутина вызывал чувство настороженности, раздражения и внутреннего беспокойства: «Вся „простота“, все, начиная от щегольского, но все же „мужицкого“ костюма до напомаженных волос и грязных ногтей носило характер нарочитый»237; «типичный сибирский варнак, бродяга… По внешности ему недоставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине»238; «самый форменный, грязный, корявый русский мужик»239; «полуграмотный мужик, разваливающийся на мягких креслах, говорящий с апломбом первые попавшиеся слова, какие взбредут ему в голову»240, у которого «за этой внешней оболочкой сидит кто-то лукавый, хитрый, скользкий, тайный, знающий это свое страшное»241.
* * *
Распутин не был ни святым, ни чертом.Распутин был таким, каким его хотели видеть окружающие, которых он, в свою очередь, стремился психологически захватить. Поскольку же у окружающих, в том числе самых высокопоставленных особ, в ту смутную эпоху не было твердой определенности в том, чего им больше хочется – пугающе неведомой «конституции» или проверенной веками «севрюжины с хреном», – Распутину приходилось быть и святым, и чертом одновременно.
Часть 2
Карьера и смерть
«И грустно было. И стал я попивать»
В детстве Гриша Распутин был ребенком предельно замкнутым, отрешенным, всецело погруженным в мир своих духовных переживаний. У него не было друзей, поскольку он сторонился сверстников, не зная, как «подойти к ребятам… как вести себя, что сказать, как им понравиться»1.
В четырнадцать лет Григория «захватило Святое Писание». Слова о том, что «царство Божие внутри нас», так поразили подростка, что «он бросился в лес, опасаясь, как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое». «Когда он возвращался домой из леса, его не оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски». «Он совершенно ушел в себя. Все валилось у него из рук», за что от своего отца, не видевшего в сыне крестьянского рвения к работе и считавшего его лодырем, Григорий получал «частенько тычки и подзатыльники». «И потянулась за отцом (то есть за Григорием. – А. К., Д. К.) слава бездельника, ледащего человека»2.
К этому же возрасту Григорий физически выровнялся и не выглядел уже хилым и слабым, однако драться не хотел. Сверстники дразнили его «слабаком», пока однажды он не дал сдачи обидчику, заодно справившись и с навалившимися на него другими ребятами. И хотя в последующем Григорий раскаивался, что полез в драку, «молился, ища успокоения», но с тех пор стал более контактным с окружающими: по поручению отца весьма успешно продавал в Тюмени рожь.
Переходный возраст внес в поведение Григория качественные и довольно резкие изменения, притом что его базовые личностные характеристики, включая неспособность к труду и нормальной социальной адаптации, сохранились в неизменности.
К шестнадцати годам у Распутина окончательно оформился психопатический тип характера. Именно с этого периода привыкший дотоле чуть что «забиваться в угол» Григорий стал поочередно примерять на себя все более замысловатые и броские костюмы социального эксцентрика: деревенский пьяница-дебошир, просветленный странник-богомолец, божий человек при императорской фамилии, наконец, всесильный и полубезумный временщик…
Превращение Григория Распутина из трудного подростка в клинического психопата произошло вскоре после его первого сексуального опыта, полученного в Тюмени в возрасте шестнадцати лет.
Существует достаточно экзотическая версия, берущая за основу изложенное в английском издании «Воспоминаний» (1977) Матрены явно сказочное повествование бывшей распутинской домработницы Дуняши Бекешовой. Согласно ее рассказу, в мир секса Распутина ввела Ирина Даниловна Кубасова, молодая и красивая жена престарелого генерала русской армии. Чтобы соблазнить шестнадцатилетнего Григория, она якобы призвала на помощь шестерых своих служанок (одной из них, естественно, была сама Дуняша), которые сумели завлечь его в хозяйскую спальню, окатить ведром холодной воды, сбить с ног, после чего «набросились на него, как стая волчиц на ягненка, дразня и мучая, похотливо играя с его напряженным членом… Более опытный мужчина нашел бы для себя даже кое-что приятное в беззаботной сексуальной возне с целым выводком разгоряченных девушек, но Гриша не получал никакого удовольствия. Им восхищались, а он страдал от крушения романтической мечты и от неудовлетворенного желания». А девушки, «закончив с ним возиться, вытащили его бессознательное неодетое тело и бросили на землю… Там он и пролежал неизвестно сколько времени»3.
Несмотря на очевидную фантастичность Дуняшиного рассказа, остается фактом, что в Тюмени Григорий действительно пережил какой-то стресс, так как возвратился оттуда «сам не свой». «Хоть не ограбили и не прибили – и то ладно», – рассудила мать. «Но разговорить его было невозможно»4.
Именно после этого Распутина вроде бы стали преследовать ночные кошмары, в которых женщины являлись ему в виде разъяренных волчиц, подстрекаемых Кубасовой и готовых вцепиться в его плоть. Днем же Распутин стал обращать чрезмерное – гиперкомпенсаторное – внимание на местных деревенских девушек, вести себя забубенно-бесшабашно, пить и дерзко хулиганить вместе с несколькими дружками. Гришка-дурак, Вытул, Гришка-вор – так звали его односельчане за глаза. «Сено украсть, чужие дрова увезти – было его дело. Шибко дебоширил и кутил… Сколько раз бивали его; выталкивали в шею, как надоедливого пьянчугу, ругавшегося отборными словами»5. Одним словом, вместо верного помощника отцу в хозяйстве из «благочестивого отрока» вырос самый настоящий «блудодей… и хулиган»6.
В четырнадцать лет Григория «захватило Святое Писание». Слова о том, что «царство Божие внутри нас», так поразили подростка, что «он бросился в лес, опасаясь, как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое». «Когда он возвращался домой из леса, его не оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски». «Он совершенно ушел в себя. Все валилось у него из рук», за что от своего отца, не видевшего в сыне крестьянского рвения к работе и считавшего его лодырем, Григорий получал «частенько тычки и подзатыльники». «И потянулась за отцом (то есть за Григорием. – А. К., Д. К.) слава бездельника, ледащего человека»2.
К этому же возрасту Григорий физически выровнялся и не выглядел уже хилым и слабым, однако драться не хотел. Сверстники дразнили его «слабаком», пока однажды он не дал сдачи обидчику, заодно справившись и с навалившимися на него другими ребятами. И хотя в последующем Григорий раскаивался, что полез в драку, «молился, ища успокоения», но с тех пор стал более контактным с окружающими: по поручению отца весьма успешно продавал в Тюмени рожь.
Переходный возраст внес в поведение Григория качественные и довольно резкие изменения, притом что его базовые личностные характеристики, включая неспособность к труду и нормальной социальной адаптации, сохранились в неизменности.
К шестнадцати годам у Распутина окончательно оформился психопатический тип характера. Именно с этого периода привыкший дотоле чуть что «забиваться в угол» Григорий стал поочередно примерять на себя все более замысловатые и броские костюмы социального эксцентрика: деревенский пьяница-дебошир, просветленный странник-богомолец, божий человек при императорской фамилии, наконец, всесильный и полубезумный временщик…
Превращение Григория Распутина из трудного подростка в клинического психопата произошло вскоре после его первого сексуального опыта, полученного в Тюмени в возрасте шестнадцати лет.
Существует достаточно экзотическая версия, берущая за основу изложенное в английском издании «Воспоминаний» (1977) Матрены явно сказочное повествование бывшей распутинской домработницы Дуняши Бекешовой. Согласно ее рассказу, в мир секса Распутина ввела Ирина Даниловна Кубасова, молодая и красивая жена престарелого генерала русской армии. Чтобы соблазнить шестнадцатилетнего Григория, она якобы призвала на помощь шестерых своих служанок (одной из них, естественно, была сама Дуняша), которые сумели завлечь его в хозяйскую спальню, окатить ведром холодной воды, сбить с ног, после чего «набросились на него, как стая волчиц на ягненка, дразня и мучая, похотливо играя с его напряженным членом… Более опытный мужчина нашел бы для себя даже кое-что приятное в беззаботной сексуальной возне с целым выводком разгоряченных девушек, но Гриша не получал никакого удовольствия. Им восхищались, а он страдал от крушения романтической мечты и от неудовлетворенного желания». А девушки, «закончив с ним возиться, вытащили его бессознательное неодетое тело и бросили на землю… Там он и пролежал неизвестно сколько времени»3.
Несмотря на очевидную фантастичность Дуняшиного рассказа, остается фактом, что в Тюмени Григорий действительно пережил какой-то стресс, так как возвратился оттуда «сам не свой». «Хоть не ограбили и не прибили – и то ладно», – рассудила мать. «Но разговорить его было невозможно»4.
Именно после этого Распутина вроде бы стали преследовать ночные кошмары, в которых женщины являлись ему в виде разъяренных волчиц, подстрекаемых Кубасовой и готовых вцепиться в его плоть. Днем же Распутин стал обращать чрезмерное – гиперкомпенсаторное – внимание на местных деревенских девушек, вести себя забубенно-бесшабашно, пить и дерзко хулиганить вместе с несколькими дружками. Гришка-дурак, Вытул, Гришка-вор – так звали его односельчане за глаза. «Сено украсть, чужие дрова увезти – было его дело. Шибко дебоширил и кутил… Сколько раз бивали его; выталкивали в шею, как надоедливого пьянчугу, ругавшегося отборными словами»5. Одним словом, вместо верного помощника отцу в хозяйстве из «благочестивого отрока» вырос самый настоящий «блудодей… и хулиган»6.