Даниил Леонидович Андреев. Стихотворения и поэмы

Туман предбытия непроницаем взору,
Но верность странную хранил я и храню
          Несказанному договору.
 
 
Неясны до конца для нас ни одному
Ни устье, ни исток божественного чувства,
И лишь нечаянно блик озаряет тьму
          Сквозь узкое окно искусства.
 
 
Да изредка в ночи пустынная тоска
Роясь, заискрится в твоем прекрасном взоре, —
Печаль старинных царств, под золотом песка
          Уснувших в непробудном море.
 
 
Тогда смущенье нас и трепет обоймёт,
Мы разнимаем взор, молчим, страшась ответа,
Как будто невзначай мы приоткрыли вход
          В алтарь, где спит ковчег завета.
 
 
Одна и та же мысль пронзит обоих нас,
И жизнь замедлит шаг – нежнее, чутче, строже,
И мы становимся друг другу в этот час
          Ещё дороже.
 
   <1923—1933>

Древняя память

* * *

 
Когда былых миров оранжевые зори
Заронят узкий луч на небеса стиха,
Я вижу – где? когда? – на ровном плоскогорьи
Моря лилового, как плащ старинный, мха.
 
 
Два солнца пристальных сменялось надо мною,
И ни одно из них затмиться не могло:
Как ласка матери сияло голубое,
Ярко-оранжевое – ранило и жгло.
 
 
Когда лазурный шар, грустя прощальной славой,
Сходил на мягкий шёлк лилового плаща —
Пронзительный восход, кровавый, рыжий, ржавый,
Я ждал в смятении, молясь и трепеща.
 
 
Тот мир угас давно – бесплодный, странный,
          голый…
Кругом – Земля в цвету, но и в земной глуши
Не гаснут до сих пор два древних ореола
Непримиримых солнц на небесах души.
 

   1935

Язык любви

 
Язык любви из мягких звуков соткан:
За нежным «эль» задумчивое «эм»;
Он ласково качается, как лодка,
То говорлив, то робко полунем.
 
 
Последыши могучих поколений,
Мы помним ли, что был другой язык?
Его ковал первонародный гений
Тяжёлых царств, героев и владык.
 
 
Он рокотал, как медь на поле бранном,
Как гул квадриг, несущихся в карьер;
В нём твёрдость «дэ» сменялась «гэ» гортанным,
С суровым «у» чередовалось «эр».
 
 
Рождалась страсть не голубым угаром,
Не шёпотом полураскрытых губ.
Она сходила громовым ударом,
Как молния в широколистный дуб.
 
 
Столкнув двоих, горячих, темнокудрых,
Кипела вширь – разлив без берегов,
Не требуя благословенья мудрых,
Не спрашивая милости богов.
 
 
Молву жрецов, обычай рода, славу,
Суд человеческий, закон, позор,
Она сметала на пути, как лава,
Низринувшаяся по кручам гор.
 
 
Теперь язык из нежных звуков соткан.
В нём тишина и гладкая лазурь,
И плавно он качается, как лодка,
Давно забыв свободу древних бурь.
 

   1935

* * *

 
Ослепительным ветром мая
Пробуждённый, зашумел стан:
Мы сходили от Гималая
На волнующийся Индостан.
 
 
С этих дней началось новое, —
Жизнь, тебя ли познал я там?
Как ребёнка первое слово
Ты прильнула к моим устам.
 
 
Всё цвело, – джунгли редели,
И над сизым морем холмов
Гонги вражьих племён гудели
В розоватой мгле городов.
 
 
Но я умер. Я менял лики,
Дни быванья, а не бытиё,
И, как севера снег тихий,
Побледнело лицо моё.
 
 
Шли столетья. В тумане сиром
Я рождался и отцветал
На безмолвных снегах России,
На финляндском граните скал.
 
 
Только родины первоначальной
Облик в сердце не выжечь мне
Здесь, под дней перезвон печальный,
В этой сумеречной стране.
 

   1931

Из дневника

 
…И вот упало вновь на милую тетрадь
От лампы голубой бесстрастное сиянье…
Ты, ночь бессонная! На что мне променять
          Твоё томленье и очарованье?
 
 
Один опять. В шкафах – нагроможденье книг,
Спокойных, как мудрец, как узурпатор, гордых:
Короны древних царств роняли луч на них,
И дышит ритм морей в их сумрачных аккордах.
Но из широких чаш ещё струится вверх
Поблёкший аромат былых тысячелетий,
Как старое вино перебродивших вер,
Когда-то полных сил и радостных, как зори.
Мемфис, Микены, Ур, Альгамбра, Вавилон —
Гармония времён в их бронзе мне звучала,
Томленье терпкое мой дух влекло, вело,
По стёртым плитам их – к небесному причалу.
 
 
Сегодняшнюю ночь иной стране отдам —
Востоку дерзкому, возлюбленной отчизне,
Уйду на Ганг – по мудрым городам,
В истоках дней искать истоков жизни.
 
 
…И в смутный сон, где веют вайи,
Мечтой я властно погружён…
Над сонным сердцем, в пальцах Майи,
Жужжит веретено времён.
На месте гор – желтеют мели…
И в дней обратных череду
Я вспять от гроба к колыбели
Прозревшим странником бреду.
 
 
И вновь я застаю цветенье
Давно отцветших лепестков,
Благоухание веков —
Неизъяснимое волненье, —
Смертей, рождений лабиринт,
Моря, равнины и отроги…
И на восток, за жёлтый Инд,
Ложится пыль моей дороги.
 

   1934

Миларайба

 
Позади – горы, белый шёлк снега,
А внизу – пажить и луг зелёный.
Там, внизу, – селенье:
Там идет стадо,
Пастухи смеются,
Мычат яки,
И с одной чаши – к другой чаше
Перепархивают по цветам пчёлы.
 
 
– Голоса Времени, – друзья сердца!
 
 
Это – лишь узоры, пёстрый шёлк Майи,
Это – только тени моего сознанья,
Погружённого, навсегда слитно,
В Вечно-Сущее,
В глубину света…
 
 
– Голоса Времени, – плеск ручьёв жизни!
 
 
Зацвела Юность,
Как бутон мовы.
Я ушёл рано с белых гор Дзанга,
Я скитался долго по шумному миру,
Предаваясь страстям и бурям.
В городах – пели, трудились люди,
И купец в дороге понукал мулов…
 
 
– Голоса Времени! Игра Майи!
 
 
И в обитель скорбных я ушел, плача:
Бодисатв молил я, заклинал духов,
Духов злых и добрых,
Что в лесах и в реках,
И в порывах ветра снуют шумно…
И постиг ум мой:
Нет врагов у сердца,
Чей исток в небе, в Истинно-Сущем…
 
 
– Голоса Времени, – голоса братьев!
 
 
И теперь – только
Душистый ветер
Колыхает ветви над моей пещерой,
Да летят птицы,
Идут люди,
Прибегают волки вести беседу
О путях спасенья, о смысле жизни…
 
 
– Голоса Времени! Друзья сердца!
 

   1935

Голоса веков

Палестинская мелодия

 
Гладит предутренний ветер вечно-священные
           камни.
Над Галилеею грустной руки воздел муэдзин.
Лижет бесшумное время прах Вифлеема
          и Канны,
И с минаретов вечерних слышно: Алла-иль-Алла.
 
 
Розовым встанут миражем храмы и рощи
          Дамаска,
Жены под светлой чадрою нижут сапфир и опал.
Лишь набегающий ветер, волн благосклонная
           ласка…
Смолкли призывные трубы Ангела, Льва
          и Орла.
 
 
Но, как и прежде, задумчивы те же рыбацкие
           мрежи,
Дремлют гроба крестоносцев, миррой и кедром
           дыша,
И разноликие толпы молятся снова и снова,
К плитам Господнего Гроба с моря и суши спеша.
 

   1930-е

Серебряная ночь Пророка

 
Над белостенною Меккою —
                    гибкой планеты хвост,
Дух песков накалённых
                    и острых могучих звёзд.
Звёзды вонзают в душу
                    тысячи звонких жал
Благоговейный трепет
                    сердце пророка сжал.
Слышится ближе, ближе
                    шум непомерных крыл:
Конь с человеческим ликом
                    россыпи неба скрыл;
Грива – белыми волнами, сам он – словно
                                                  туман;
          Имя коню – Молния,
                                        эль-Бохран.
Мчит пророка на север десятикрылый гонец,
Хлещет сирийский ветер,
                              душит, и наконец,
Весь запылён пустынею,
                              сполохами палим,
Сходит ночной наездник
                              в спящий Иерусалим.
В уединённом храме
                              ждут Моисей и Христос,
Вместе молятся трое
                              до предрассветных рос.
И в выси, откуда Солнце
                              чуть видимо, как роса,
Конь ездока возносит
                              на Первые Небеса.
 
 
Иерархи́и гигантские ширятся впереди:
Между очами ангела – тысяча дней пути…
Но на последнее Небо глагол непреклонный звал:
Скрывают лицо Аллаха
                              семьдесят покрывал,
И за покрывалами – голос, как ста водопадов
                                                            шум,
Как опоясанный громом
                              и молниями
                                                  самум:
– Восстань и гряди, избранник, вдоль всех
                                                  городов и стран,
Провозглашай народам
                                        Мой истинный Аль-Коран! —
Головокруженье… омут…
                                            отпрянувшие Небеса,
Звёзды, летящие вверх… Гаснущие голоса…
Толща холодных туч…
                                 Старый кирпич
                                                       стен…
Ещё не остывшее ложе
                                            и плоти свинцовый плен.
По-прежнему бдит над Меккой
                                            белой кометы хвост,
Дух песков остывающих
                                            и острых могучих звёзд.
 

   1933

Бар-Иегуда Пражский

 
Ветер свищет и гуляет сквозь чердак.
На гвозде чернеет тощий лапсердак.
 
 
Жизнь – как гноище. Остру́пела душа,
Скрипка сломана и сын похоронён…
Каждый вечер, возвращаясь без гроша,
Я, как Иов прокажённый, заклеймён.
 
 
Даже дети сквозь кухонный гам и чад
«Вон, явился Богом проклятый!» – кричат.
 
 
И за милостыней рынком семеня,
Гневом Вышнего терзаем и травим,
Я кусаю руку, бьющую меня,
Как бичуемый пророком Мицраим.
 
 
А в колодце полутёмного двора —
Драки, крики, перебранка до утра.
 
 
Разверну ли со смирением Талмуд —
Мудрость пра́отцев строга и холодна:
Точно факелоносители идут
С чёрным пламенем святые письмена.
 
 
И тогда я тайну тайн, врата ворот,
Разворачиваю книгу Сефирот.
 
 
К зыби символов в двоящемся стихе
Приникаю, как к целебному ключу,
Имя Господа миров – Йод – хэ – вов – хэ —
Онемевшими устами лепечу.
 
 
Так сегодня я забылся, и во сне,
Вот, виденье громовое было мне.
 
 
Видел я одновременно все края,
Всё, что было и что будет впереди…
Синим сводом распростёрт над миром Я,
Солнце белое горит в моей груди.
 
 
Мириады светоносных моих рук
Простираются в волнующийся круг,
 
 
Свет и жар – неистощимые дары —
Мечет сердце, как бушующий костёр,
 
 
И, рождаясь, многоцветные миры
Улетают в раздвигаемый простор…
 
 
Я проснулся, полумёртвый. Тьма везде.
Лапсердак висит, как тряпка, на гвозде.
 

   1935

* * *

 
Мне радостно обнять чеканкой строк,
                   Как влагу жизни – кубком пира,
Е д и н с т в о   ц е л и,   м н о ж е с т в о   д о р о г
                   В живом многообразье мира.
 
 
И я люблю – в передрассветный миг
                  Чистейшую, простую негу:
Поднять глаза от этих мудрых книг
                  К горящему звезда́ми небу.
 
 
Как радостно вот эту весть вдохнуть —
                 Что по мерцающему своду
Неповторимый уготован путь
                Звезде, – цветку, – душе, – народу.
 

   1935

Янтари

   М. Г.

1

 
Усни, – ты устала… Гроза отгремела,
Отпраздновал ливень ночную весну…
Счастливому сердцу, счастливому телу
Пора отойти к беспечальному сну.
 
 
Светает… Свежеет… И рокот трамвайный
Уже долетел с городских площадей.
Усни, – я мечтаю над нашею тайной —
Прекрасною тайной цветов и детей.
 
 
И кажется: никнет бесшумная хвоя, —
Листва ли коснулась ресниц на весу?
Быть может, блаженные Дафнис и Хлоя
Дремали вот так в первозданном лесу.
 
 
Как будто сомкнулись прохладные воды,
Баюкая нас в колыбелях земли,
Скользящие тени с прозрачного свода
Поют, что над нами плывут корабли.
 
 
Плывут, уплывают… А сумрак всё ниже, —
Прощальную сказку шепчу кораблю…
Не думай: я здесь, я с тобою… Усни же,
Как я над рукой твоей милой дремлю.
 

2

 
В жгучий год, когда сбирает родина
Плод кровавый с поля битв, когда
Шагом бранным входят дети Одина
В наши дрогнувшие города;
 
 
В дни, когда над каждым кровом временным
Вой сирен бушует круговой
И сам воздух жизни обесцененной
Едко сух, как дым пороховой —
 
 
В этот год само дыханье гибели
Породило память дней былых,
Давних дней, что в камне сердца выбили
Золотой, ещё не петый стих.
 
 
Как чудесно, странно и негаданно
Этот стих рождался – о тебе,
Без раздумий, без молитв, без ладана, —
Просто – кубок в золотой резьбе.
 
 
И прошла опять, как в сонном празднике,
Череда необратимых дней, —
Наше солнце, наши виноградники,
Пена бухт и влажный мох камней.
 
 
Может быть, таким лучом отмечено
Наше сердце было только раз
И непоправимо искалечены
Будем мы железной битвой рас.
 
 
Пусть же здесь хранится в звонком золоте
Этот мёд, янтарный и густой, —
Наша радость, наша кровь и молодость —
Дней былых сияющий настой.
 

3

 
Воздушным, играющим гением
То лето сошло на столицу.
Загаром упала на лица
Горячая тень от крыла, —
 
 
Весь день своенравным скольжением
Бездумно она осеняла
Настурции, скверы, вокзалы,
Строительства и купола.
 
 
И на тротуар ослепительный
Из комнаты мягко-дремотной
Уверенный и беззаботный
В полдневную синь выходя,
В крови уносил я медлительный,
Спадающий отзвук желанья,
Да тайное воспоминанье
О плеске ночного дождя.
 
 
А полдень – плакатами, скрипами,
Звонками справлял новоселье,
Роняя лучистое зелье
На крыши и в каждый квартал;
Под пыльно-тенистыми липами
Он улицею стоголосой
Со щедрым радушьем колосса
На пиршество шумное звал.
 
 
И в зелени старых Хамовников,
И в нежности Замоскворечья
Журчащие, легкие речи
Со мной он, смеясь, заводил;
Он знал, что цветам и любовникам
Понятны вот эти мгновенья —
Дневное головокруженье,
Игра нарастающих сил.
 
 
Каким становилась сокровищем
Случайная лужица в парке,
Гранитные спуски, на барке —
Трепещущих рыб серебро,
И над экскаватором роющим
Волна облаков кучевая,
И никель горячий трамвая,
И столик в кафе, и ситро.
 
 
Былую тоску и расколотость
Так странно припомнить рассудку,
Когда в мимолетную шутку
Вникаешь, как в мудрость царя,
И если предчувствует молодость
Во всём необъятные дали,
И если бокал Цинандали
Янтарно-звенящ, как заря.
 
 
Ведь завтра опять уготовано
Без ревности и без расплаты
Июньскою ночью крылатой
Желанное длить забытьё,
Пока в тишине околдованной
Качается занавес пёстрый
Прохладой рассветной и острой
Целуемый в окнах её.
 

4

 
Сном, мимолётным, как слово,
Краткая ночь завершилась.
Многоголос и кипуч,
 
 
День занимался, и снова
Серое небо расшилось
Красным узорочьем туч.
 
 
Лишь обняла. Не сказала:
Вольное сердце – в плену ли?
Кинут приветливый дом:
 
 
Мощные своды вокзала…
Залы в рокочущем гуле…
Сутолока над багажом.
 
 
Нет – подожди! Ещё рано!
В тёплое утро сырое
Ты мне как жизнь дорога.
 
 
Разве не горько и странно
Будет тебе, что не двое
Видят моря и луга?
 
 
Тамбур. Спешащие клочья
Толп, облаков, разговора,
Дыма и пара клоки…
 
 
И посмотрел я, как ночью,
В серые эти озера,
В эти дневные зрачки.
 
 
Что ты?.. Я вздрогнул. Навстречу
Сумрак роился бездонный,
Тихий, глухой, как вода,
 
 
Тот, что задолго до встречи
Стыл над вселенною сонной
И не пройдет никогда.
 
 
Может быть, то, что приснилось
Мне как бездумное счастье,
Было грозой и огнём?
 
 
Может быть, сердце склонилось,
Полное муки и страсти,
В чёрный, как смоль, водоём?
 
 
Лязгнули сцепы вагонов,
Дрогнул рычаг в семафоре,
И, отпустив тормоза,
 
 
Прочь для степных перегонов
Поезд помчал твоё горе,
Облик твой, речь и глаза.
 

5

 
И не избавил город знойный
            От тёмных дум,
Клубя вокруг свой беспокойный,
            Нестройный шум.
Как острия протяжных терний,
            Любой вокзал
Свои гудки из мглы вечерней
            В мой дух вонзал.
 
 
Белесой гарью скрыт, как ватой,
            Небесный румб;
Росток засох голубоватый
            У пыльных клумб.
Скучая, вновь сойдутся люди
            У тусклых ламп;
Ещё плотней сомкнутся груди
            Громад и дамб…
 
 
Что без тебя мне этот город,
            И явь, и сны,
Вся ширь морей, поля и горы
            Моей страны?
He верю письмам, снам не верю,
            Ни ворожбе,
И жизнь одним порывом мерю:
            К тебе! К тебе!
 

6

 
Свисток. Степную станцию готов оставить поезд.
В замусоренном садике качнулись тополя,
Опять в окно врывается ликующая повесть
Полей, под солнцем брошенных, и ровная земля.
 
 
Привольный воздух мечется и треплет занавески,
Свистит ветрами шустрыми над плавнями Днепра,
Чтоб окоём лазоревый топить в лучистом блеске,
Купая в страстном мареве луга и хутора.
 
 
И если под колесами застонут рельсы громче
И зарябят за окнами скрещенья ферм нагих —
Реки широкоблещущей мелькнет лазурный кончик,
Смеющийся, как девушка, и плавный, точно стих.
 
 
Ах, если б опиралась ты о спущенную раму,
Играя занавесками вот этого окна, —
Ты, солнечная, юная, врачующая раны,
Моя измена первая и первая весна!
 
 
Уж розовеют мазанки закатом Украины,
И звёзды здесь огромные и синие, как лён,
А я хочу припомниться тебе на миг единый,
Присниться сердцу дальнему, как самый
          легкий сон.
 

7

 
Я помню вечер в южном городе,
В сухом саду ночлег случайный,
И над приморскою окрайной
Одну огромную звезду:
 
 
Твердыней генуэзской гордости
Под нею крепость вырезалась
И коронованной казалась
Сквозь тамариск в моём саду.
 
 
Я знал: вдали, за морем плещущим,
За этой роскошью сапфирной
В ином краю дремоте мирной
Ты в эту полночь предана,
Но будет час – и утром блещущим
Ты с корабля сойдешь по сходням
Сюда, где кровь моя сегодня
Тебя зовет и ждет без сна.
 
 
Без сна… как долго сон медлительный
Ко мне в ту ночь не наклонялся!
С амфитеатра ритмы вальса
Лились кружащимся ручьём
И, учащая пульс томительный,
Твердили о чужом веселье,
О чьём-то юном новоселье,
Об отдаленном счастье… Чьём?
 
 
Они утихли только за полночь,
Но слабый шум не молк… откуда?
Иль город ровным, крепким гудом
Дышал в горячем забытьи?
Иль, страстную внушая заповедь
Моей душе, неуловимо
Во мне стучало сердце Крыма
И направляло сны мои?
 
 
И я постиг во сне, как в празднике,
Лицо его утесов чёрных,
Полынь его лугов нагорных
И троп, кривых, как ятаган,
Его златые виноградники,
Его оград булыжный камень
И плиты, стёртые веками
В святилищах магометан.
 
 
А там, у бухт, на побережии,
Гордясь свободным, тёмным телом,
Шли, улыбаясь, люди в белом —
Таких счастливых нет нигде, —
И в этот край, живая, свежая,
От корабля путём желанным
Сошла ты солнцем долгожданным
По еле плещущей воде.
 

8

 
Кто там: медуза? маленький краб ли
Прячется вглубь, под камни?..
Светлые брызги! Звонкие капли!
Как ваша мудрость легка мне.
 
 
Ночью бродил я по сонным граням,
Вскакивал, грезил, бредил —
Как же не знал я, что утром ранним
Встал пароход на рейде?
 
 
И почему, увидав над дорогой
Пятнышко голубое,
Бросился к ней – гоним тревогой,
Мимо громад прибоя,
 
 
Мимо скамьи в уютной пещере,
Мимо оград, колодца…
Остановилась, – ждала, не веря:
Что за чудак несётся.
 
 
Дремлют в её серебристом взоре
Царств утонувших камни…
Белые дни! Янтарные зори!
Как ваша песнь легка мне!
 

9

 
Убирая завтрак утренний,
Ты звенишь и напеваешь,
И сметаешь крошки хлеба
Прямо в светлую ладонь;
В доме нежен сумрак внутренний,
А в окошке – синева лишь, —
То ли море, то ли небо —
Утра крымского огонь.
 
 
Там, мягчайшим бризом глажимый,
Парус млеет в знойном свете,
Нежа киль струёй прохладной
И не помня ничего…
Там, над бухтами и пляжами,
Воздух светится, и дети
Словно правнуки Эллады
Пьют, блаженные, его.
 
 
Хочешь – мы сквозь виноградники
По кремнистым перелогам
Путь наметим полудённый
На зубчатый Тарахташ:
Там – серебряный, как градинки,
Мы попробуем дорогой
У татар миндаль солёный
И вино из плоских чаш.
 
 
Меж пугливыми отарами
Перевал преодолеем,
И пустыня нам предстанет
Вдоль по жёлтому хребту,
Будто выжженная карами,
Ураганом, суховеем,
Где лишь каперсы, как стая
Белых бабочек, в цвету.
 
 
Там айлантами и кедрами
Нам природа не предстанет,
Матерью зеленокудрой
Не приветствует гостей,
Только солнце вечно-щедрое
Любоваться не устанет
На своих счастливых, мудрых
На невинных двух детей.
 
 
И ни возглас человеческий,
Ни обвалов грозный голос
Не нарушат вековую
Тишь, открытую лучу,
Чтобы горы стали к вечеру
Облекать свой камень голый
В золотую, в голубую
Литургийную парчу.
 
 
И, синея дымкой дальнею,
Розовея, лиловея,
Череду всех красок мира
Сменят в стройном бытии,
Как во храме в ночь пасхальную
Чередуют иереи
Многоцветные подиры —
Ризы пышные свои.
 
 
День открыт нам всеми гранями:
Ритмом волн, блаженным жаром,
Родниками, лёгкой ленью,
Стайкой облаков, как пух, —
Чтоб, влекомые желаньями,
Шли мы вдаль, в его селенья,
За бесценным Божьим даром —
Страстью двух – и счастьем двух.
 

10

 
Оранжевой отмелью, отмелью белой
Вхожу в тебя, море, утешитель мой.
Волной, обнимающей душу и тело,
От горечи, пыли и праха омой.
 
 
Лишь дальних холмов мягко выгнутый выем
Да мирных прибрежий златые ковши
Увидят причастье безгрешным стихиям
Открытой им плоти и жгучей души.
 
 
Лучистые брызги так ярко, так близко
Сверкают, по телу скользя моему;
Я к доброму Солнцу, как жертвы, как искры,
Звенящую радугу их подниму!
 
 
Смотри, как прекрасен Твой мир вдохновенный
И в резвости волн, и в трудах мудреца,
Как светятся души в бездонной вселенной,
Пронзённые светом Твоим до конца!
 

11

 
Какое благовоние
От этих скал нагретых,
От древних парапетов
И крепостной стены!
Ты хочешь пить? – в колонии
У сонного платана
Журчит вода фонтана —
Святая кровь страны.
 
 
Испей её! И сразу же
Туман многовековый
Из влаги родниковой
В глубь сердца перейдёт
Поверьями, миражами,
Легендами пустыни
И грезами, что ныне
Едва хранит народ.
 
 
Он тек тысячелетьями
Бесшумно и незримо
По тёмным жилам Крыма,
У старых гор в груди…
Испей его. Ответь ему
Молчаньем и доверьем
Его седым преддверьем
В дух этих стран войди!
 
 
Сольются в мощном образе
Ладьи, дворцы, литавры,
Прохлада хижин, лавры
В полдневных городах,
В Отузах, Ялте, Форосе
Сады, как кущи рая,
И с крыш Бахчисарая
Протяжный стих: «Аллах!»
 
 
И жизни ритм властительный,
Державный и широкий
Почуешь ты в потоке
Мимолетящих дней,
Вот в этом утомительном
Подъёме в город знойный
И в горечи спокойной
Кладбищенских камней;
 
 
В дрожащей сини воздуха
Над будничным базаром,
Где некогда хазарам
Послушен город был,
И в шумном доме отдыха,
Где мчится мяч летучий,
Где жизни пульс кипучий
Не стынет, и не стыл.
 

12

 
Мы возвращались с диких нагорий,
И путь лежал вдоль самой воды;
Безгрозным бризом дышало море,
Лаская и сглаживая наши следы.
 
 
А бриз был праздничным, вечно юным,
Как будто с лугов Олимпийских нёс
Он радость богов для всей подлунной,
Для сердоликов, людей, мимоз.
 
 
Уже вечерело, и дом был близок —
Наш старый дом на милом холме:
Мы знали: он будет, как добрый призрак,
Белеть навстречу в горячей тьме.
 
 
Мы знали: там, на веранде зыбкой,
Увидим мы бедные руки той,
Кто всё это лето нам светит улыбкой,
Старческой мягкостью и добротой.