Страница:
Анна Данилова
Любовница не по карману
Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.
В. Шекспир
1. Следствие
– Макс, Макс, постой, ты куда?!
Черный, присыпанный снегом, как сахарной пудрой, английский кокер-спаниель, ловко перепрыгивая через сугробы и тут же проваливаясь в них с головой, был исполнен какого-то своего собачьего охотничьего азарта и вдруг замер, скосив кофейные глаза и принюхиваясь. Затем он резко повернул свою маленькую красивую голову с отяжелевшими от набившегося в шерсть снега длинными ушами и посмотрел сквозь высокие с розоватыми стволами ели куда-то в глубь леса. После чего взвился в воздух и снова нырнул в пухлый снег, резво помчался вправо от лыжни, заливисто лая…
Его хозяйка, девушка Маша, в голубом лыжном комбинезоне, осторожно скользя на новых лыжах по снегу, тоже остановилась, переживая за свою собаку. Компания, отдыхавшая в Пущине в загородном доме, состоявшая из трех парней и четырех девушек, разбрелась по лесу, осваивая лыжню. Маша не любила лыжи, чувствовала себя на них очень неуверенно, и, если бы не глубокая твердая лыжня, не позволявшая ногам разъехаться в разные стороны, она бы уже давно изобразила несколько шпагатов и порвала бы себе все связки. Зато она любила Сережу, своего однокурсника, он обещал приехать позже и научить ее более уверенно держаться на лыжах. Вот ради него она и согласилась в который уже раз принять в своем доме целую ораву любителей отдохнуть за чужой счет: все знали, что здесь всегда можно найти запасы хорошей выпивки и консервов.
Родители Маши редко наведывались в Пущино, обычно семейство переезжало туда в апреле и проживало до первых заморозков. В зимние же месяцы они предпочитали отдыхать в теплых странах. Поэтому дом в холодное время года стоял пустой и, если бы не наезды Машиных приятелей, окончательно вымерз бы. А так каждые выходные ее друзья-студенты хорошо его протапливали, в большой кухне готовили еду, в комнатах спали, ели, танцевали, играли в карты и нарды, курили, смотрели телевизор, любили, жили…
– Макс, Макс, вернись!
Маша понимала, что пойти на лыжах следом за собакой она не сможет – непременно упадет и будет выглядеть довольно-таки смешно и глупо в глазах своих друзей. Она решилась отстегнуть ботинки, убрать лыжи с трассы и последовать за Максом. Откуда-то неподалеку доносился его громкий нервный лай.
Проваливаясь по колено в сугробы, Маша миновала первый ряд высоченных елей, пытаясь увидеть в надвигавшихся сумерках свою собаку. И буквально через пару минут она увидела рядом с черной фигуркой Макса еще одну собаку – худую, рыжую, с отвисшими сосцами. Это вокруг нее прыгал, облаивая ее со всех сторон, храбрый кокер.
Маша еще раз позвала Макса, тот, виляя хвостом, на минуту подбежал к ней и тотчас вернулся к своей рыжей пленнице. Бедная голодная собака смотрела на непрошеных гостей испуганными желтыми глазами.
– Ну что ты здесь нашел? Не видишь разве, это ее территория… Оставь ее в покое и давай вернемся, Максик… – Маша подошла поближе и ласково потрепала Макса по гладкому, холодному, атласному лобику. – Видишь, у нее здесь что-то зарыто… Может, хлеб или еще что-нибудь… Пойдем домой, у меня для тебя там целая баранья лопатка лежит… Макс, ну!
Но обычно послушный Макс внезапно вновь кинулся к рыжей собаке, и та вдруг зарычала, верхняя ее губа некрасиво задралась, показав острые белые передние зубы. Маша похолодела. Она с детства боялась собак, и единственное существо этого вида, к которому девушка сумела привыкнуть, был ее Макс.
А через несколько секунд она закричала так, что снег посыпался с густых еловых лап… Под снегом, в куче разрытой земли, виднелась человеческая голова, обтянутая полусгнившей вязаной шапкой с прорезями, сквозь которые смотрела, казалось, сама смерть…
Спустя время вокруг обнаруженного Машей трупа собрались все лыжники. Приехала и полиция. Маша, судорожно подрагивая плечами, продолжала таращиться на извлеченное из-под мерзлой земли тело…
Старая нейлоновая грязно-белая куртка с искусственным мехом, зеленая с белым орнаментом вязаная шапка…
Позже, когда приехавший из Москвы следователь, не старый еще, симпатичный, с серьезным лицом мужчина, уютно расположившись в доме, в кухне с чашкой горячего кофе в руке будет допрашивать всю компанию, записывая их показания, Маша так и не решится сказать ему, что где-то она уже видела и эту куртку, и эту шапку…
Черный, присыпанный снегом, как сахарной пудрой, английский кокер-спаниель, ловко перепрыгивая через сугробы и тут же проваливаясь в них с головой, был исполнен какого-то своего собачьего охотничьего азарта и вдруг замер, скосив кофейные глаза и принюхиваясь. Затем он резко повернул свою маленькую красивую голову с отяжелевшими от набившегося в шерсть снега длинными ушами и посмотрел сквозь высокие с розоватыми стволами ели куда-то в глубь леса. После чего взвился в воздух и снова нырнул в пухлый снег, резво помчался вправо от лыжни, заливисто лая…
Его хозяйка, девушка Маша, в голубом лыжном комбинезоне, осторожно скользя на новых лыжах по снегу, тоже остановилась, переживая за свою собаку. Компания, отдыхавшая в Пущине в загородном доме, состоявшая из трех парней и четырех девушек, разбрелась по лесу, осваивая лыжню. Маша не любила лыжи, чувствовала себя на них очень неуверенно, и, если бы не глубокая твердая лыжня, не позволявшая ногам разъехаться в разные стороны, она бы уже давно изобразила несколько шпагатов и порвала бы себе все связки. Зато она любила Сережу, своего однокурсника, он обещал приехать позже и научить ее более уверенно держаться на лыжах. Вот ради него она и согласилась в который уже раз принять в своем доме целую ораву любителей отдохнуть за чужой счет: все знали, что здесь всегда можно найти запасы хорошей выпивки и консервов.
Родители Маши редко наведывались в Пущино, обычно семейство переезжало туда в апреле и проживало до первых заморозков. В зимние же месяцы они предпочитали отдыхать в теплых странах. Поэтому дом в холодное время года стоял пустой и, если бы не наезды Машиных приятелей, окончательно вымерз бы. А так каждые выходные ее друзья-студенты хорошо его протапливали, в большой кухне готовили еду, в комнатах спали, ели, танцевали, играли в карты и нарды, курили, смотрели телевизор, любили, жили…
– Макс, Макс, вернись!
Маша понимала, что пойти на лыжах следом за собакой она не сможет – непременно упадет и будет выглядеть довольно-таки смешно и глупо в глазах своих друзей. Она решилась отстегнуть ботинки, убрать лыжи с трассы и последовать за Максом. Откуда-то неподалеку доносился его громкий нервный лай.
Проваливаясь по колено в сугробы, Маша миновала первый ряд высоченных елей, пытаясь увидеть в надвигавшихся сумерках свою собаку. И буквально через пару минут она увидела рядом с черной фигуркой Макса еще одну собаку – худую, рыжую, с отвисшими сосцами. Это вокруг нее прыгал, облаивая ее со всех сторон, храбрый кокер.
Маша еще раз позвала Макса, тот, виляя хвостом, на минуту подбежал к ней и тотчас вернулся к своей рыжей пленнице. Бедная голодная собака смотрела на непрошеных гостей испуганными желтыми глазами.
– Ну что ты здесь нашел? Не видишь разве, это ее территория… Оставь ее в покое и давай вернемся, Максик… – Маша подошла поближе и ласково потрепала Макса по гладкому, холодному, атласному лобику. – Видишь, у нее здесь что-то зарыто… Может, хлеб или еще что-нибудь… Пойдем домой, у меня для тебя там целая баранья лопатка лежит… Макс, ну!
Но обычно послушный Макс внезапно вновь кинулся к рыжей собаке, и та вдруг зарычала, верхняя ее губа некрасиво задралась, показав острые белые передние зубы. Маша похолодела. Она с детства боялась собак, и единственное существо этого вида, к которому девушка сумела привыкнуть, был ее Макс.
А через несколько секунд она закричала так, что снег посыпался с густых еловых лап… Под снегом, в куче разрытой земли, виднелась человеческая голова, обтянутая полусгнившей вязаной шапкой с прорезями, сквозь которые смотрела, казалось, сама смерть…
Спустя время вокруг обнаруженного Машей трупа собрались все лыжники. Приехала и полиция. Маша, судорожно подрагивая плечами, продолжала таращиться на извлеченное из-под мерзлой земли тело…
Старая нейлоновая грязно-белая куртка с искусственным мехом, зеленая с белым орнаментом вязаная шапка…
Позже, когда приехавший из Москвы следователь, не старый еще, симпатичный, с серьезным лицом мужчина, уютно расположившись в доме, в кухне с чашкой горячего кофе в руке будет допрашивать всю компанию, записывая их показания, Маша так и не решится сказать ему, что где-то она уже видела и эту куртку, и эту шапку…
2. Зоя
Я ничего не знала. Совсем. Да мне бы и в голову такое не пришло – что я принесу в этот дом несчастье! Я тогда жила хорошо, очень даже хорошо, совсем не так, как раньше. Но прошлое все равно не оставляет меня, оно меня преследует, цепляет и порою не дает мне возможности выспаться. Хотя у меня теперь прекрасная новая кровать и красивое постельное белье. Я сама выбирала его. Не знаю, кто как, а я люблю, чтобы белье было белым, я уверена, что люди, заявляющие, что они любят цветное белье, на самом деле просто ленятся чаще его стирать. Белое белье – это красиво. Люблю кружева, но это уже дело вкуса. Мой муж, Григорий, говорит, что кружева жесткие, а он, Григорий, – очень нежный. Он шутит, и мы смеемся. Мы вообще много с ним смеемся. С тех самых пор, как познакомились. Алик, его сын, говорит, что не узнает своего отца, иногда ему кажется, будто это совсем другой человек, и в такие минуты мне становится очень грустно, словно Алик упрекает меня – мол, это я виновата в том, что его отец так сильно изменился. В понимании этого мальчика – а ему уже, правда, все двадцать лет – отец его изменился в худшую сторону. Иначе зачем бы ему говорить об этом мне, да еще и с таким выражением лица – мол, это ты тому причиной и стала, из-за тебя я не узнаю своего отца, его будто подменили. Могу себе представить, каким он был раньше. Да Григорий и сам мне рассказывал, что он никогда не был таким веселым и счастливым, не говоря уже о том, что это счастье ему принесла я. Что он никогда не спал в обнимку со своей прежней женой, матерью Алика. И вообще не знал, как это можно – спать без пижамы, обнявшись, причем всю ночь, то есть замереть в любовной позе на несколько часов, слившись воедино с телом женщины. Да и спал он раньше на узком диване. Правда, под очень теплым одеялом. Думаю, он все-таки мерз, пока не встретил меня. И душой, и телом. Никто не знает и не узнает, что для удобства я сшила вместе два полутораспальных пуховых одеяла – получилось трехспальное, чтобы нам было удобно на новой широкой кровати. Я и пододеяльник заказала специально для этого одеяла. Может, кто-нибудь подумает, что я слишком много внимания уделяю постели, но я-то знаю, как все это важно, как и многое другое, что на первый взгляд кажется мелочами. Но все эти кажущиеся мелочи на самом деле выстраданы мною: у меня имеется опыт супружеской жизни, богатый, но нехороший, то есть этот опыт-то, может, и хороший, да вот мои другие «опыты» с мужчинами были весьма неудачными. А если еще точнее, мужчины были не те. Хотя я – по-своему, как мне казалось тогда, – любила их.
Многие женщины на первый взгляд внешне ведут себя так, словно у них и был-то всего лишь один мужчина, но вы им не верьте: у каждой в жизни всегда был (или будет) один или много тайных любовников. Это мужчины не умеют маскироваться, а женщины в этом деле преуспели: они хитрые, умные и не высовываются, не хвалятся своими связями. Каждая женщина хочет, чтобы ее любил не один мужчина, чтобы ею восхищались все. И иногда ей мало этих восхищенных взглядов, ей нужно, чтобы мужчина непременно признался ей – она очень хороша, соблазнительна, он хочет ее, а это для любой женщины важно. А как можно такое сказать, если не на ушко, прижавшись к этой женщине? Вот так и появляются любовники. Разные. И совсем еще мальчики, которых приходится всему учить, старые, морально убитые своим мужским бессилием, но желающие того, чтобы их тоже любили, ласкали. Такие мужчины платят за чувства, и это, я считаю, правильно.
Если меня спросить, каких любовников лично я предпочитаю, я растеряюсь, потому что не знаю ответа. Я вообще люблю мужчин, и это несмотря на то, сколь много неприятностей они мне доставили. Да что там неприятностей, это еще мягко сказано! Мои мужчины не стеснялись при мне выражаться, они лупили меня… никто не знает, что у меня в туалетном столике всегда лежал тюбик со специальной крем-пудрой, которой я маскировала свои синяки. И почему-то все, кто поднимал на меня руку, норовили ударить меня именно в лицо, а то и в глаз. Глаза. Уж не знаю почему, но все они считали, что у меня бл…ские глаза. Думаю, они у меня красивые, и мужиков это просто злило. Меня всегда сравнивали с одной русской актрисой, но я стесняюсь назвать ее имя, потому что она – женщина благородная, наверняка честная и порядочная, просто у нее глаза – волшебные, бархатные. Скажу только, что она играла Аксинью в известном фильме.
…Не могу не думать о том человеке. О том, что он, вернее, его тело лежит в лесу, зарыто в земле. Что его закопали, как собаку. Но я не имею права осуждать Гришу, потому что на его месте мог оказаться любой другой человек. Даже я. Если бы у меня был пистолет!.. Поэтому мы все должны молчать. Чтобы не погубить себя, не нарушить наши жизни. Не потерять свободу. Хотя я теперь уже и не представляю, что будет, когда я вернусь… Но решение уже принято. Я почти упаковала вещи, осталось положить лишь мое вязанье, с которым я не расстаюсь. Думаю, я вяжу, чтобы успокоить нервы.
Да, мы действительно жили хорошо. Просторная московская квартира, по-настоящему большая, с широкими белыми, наполовину стеклянными дверями, с оранжевым паркетным полом – все, как я люблю. Вытертые ковры мы сразу же поменяли. Я предложила, а Гриша согласился, сказал, что и сам подумывал об этом. Мы вообще многое поменяли в квартире, сделали ремонт. Кому-то не нравится, когда в квартире идет ремонт, но только не мне. Ремонт – это начало новой и какой-то другой, чистой, обновленной жизни. Запах краски – прекрасный запах перемен. И очищения.
О чистоте… У меня есть знакомая женщина-психолог. Мы с ней иногда встречаемся на улице или в магазине, она живет в нашем доме. Одинокая, с ней всегда приятно поговорить. Правда, иногда мне кажется, что я злоупотребляю ее добротой, она ведь должна отдыхать после своей работы, а я гружу ее своими мелкими проблемами. Мне порою даже хочется ей денег дать, заплатить за то, что она выслушивает меня, разговаривает со мной… Думаю, надо ей подарить какую-нибудь вазу, но не хрустальную, более дорогую – японскую, с ручной росписью…
Так вот, однажды я ее спросила, как можно охарактеризовать человека (то есть меня), который любит проводить время в супермаркетах, в отделах бытовой химии. Вот честно, умираю: люблю покупать чистящие средства, всяческие вещества, чтобы отчистить, отбелить, вымыть все до блеска. Люблю покупать мыло, шампуни. Может, это происходит оттого, что мне до сих пор хочется очиститься от моих прежних браков, от тех мужчин, с которыми мне пришлось жить? Я спросила об этом Марту (так зовут эту женщину-психолога), и она, улыбнувшись, как-то очень осторожно сказала, словно боялась меня обидеть, – да, действительно, я как бы хочу от чего-то очиститься. Но не от грязи, а именно от воспоминаний, а может – тут она понизила голос и отвернулась от меня, – и от мыслей…
Думаю, она попала бы в самую точку, если бы этот разговор происходил несколькими месяцами раньше, когда мысли мои были не то что грязными, но просто недопустимыми, это точно. Сейчас же я чиста и невинна, как младенец, живущий глубоко во мне. Я знаю, что об этом никому не известно. Даже людям, приютившим меня, да им пока ничего не нужно знать. Я исправно плачу им деньги за их старый дом, в котором живу, кроме того, я покупаю у них молоко и яйца, а это для них тоже польза.
Но тогда, в той московской квартире, повторяю, я чувствовала себя совершенно счастливой. Если только не считать, что Алик страдал. И я об этом знала, но ничего не могла поделать. Не могла же я из-за него, из-за его эгоизма и неприятия меня, мачехи, бросить Гришу? Я любила Гришу. Очень. Старалась полюбить и Алика.
Алик красивый, очень красивый мальчик. Он похож на свою мать, черноглазую красавицу с черными кудрями. Я много раз натыкалась на ее фотографии, когда только перебралась к Григорию. Это были запыленные, вставленные под стекло портреты или альбомные снимки. Она везде была какая-то напряженная, серьезная, чуть ли не торжественная. Работала всю свою недолгую жизнь (она умерла, когда ей было всего тридцать пять, и с тех пор Гриша больше в брак не вступал) в метро кассиром. Думаю, она была такой серьезной потому, что всегда боялась обсчитаться, что-то напутать с деньгами. Гриша говорил, что она даже во сне считала, с кем-то спорила о деньгах. Видимо, была очень ответственной женщиной. Лучше бы она на станке работала, как робот, тогда, глядишь, и спала бы спокойнее. Хотя, может, в силу своего характера она бы вскакивала посреди ночи и пыталась бы включить какой-нибудь рычаг… Когда я думала об этом, мне всегда хотелось смеяться.
Нет, я не испытывала к покойной жене Гриши никаких чувств. Она никогда не была моей соперницей. Разве что она была матерью Алика и он любил ее, а не меня. Первое время, пытаясь представить себе, как сошлись, что их связывало и как жили вместе Гриша и его жена, я думала, что они были просто созданы друг для друга. Он был таким тихим и неразговорчивым, ученым человеком, работал в своем институте, где руководил крупной лабораторией, что-то там изобретал, патентовал, собирая под свое крыло талантливых, как и он, единомышленников, зарабатывая при этом неплохие деньги и совершенно не умея их тратить. Очень скромный, интеллигентный человек, каких уже мало осталось. Да, мне просто повезло, когда я встретила его.
Встреча. Такое нарочно не придумаешь! Вот говорят же – зализывать раны. Это как раз обо мне. После очередного неудавшегося гражданского брака, когда я, держась, что называется, за живот, вышла из абортария и была готова рухнуть от боли и слабости прямо на тротуар, меня и подобрал этот добросердечный милый человек. Распахнул передо мной двери своего прекрасного черного джипа. Как я потом узнала, на эту сногсшибательную покупку его сподобил Алик, обожавший отца и считавший своим долгом подсказать ему, как надо жить и на чем ездить. Он самым простым человеческим языком (я всегда думала, что богатые люди изъясняются как-то по-другому, более вычурно, что ли, хотя, конечно, глупости все это, просто у меня никогда не было богатых мужчин) предложил подвезти меня. Это уже потом он мне признался, что влюбился в меня с первого взгляда. Что я тогда была необычайно красива, трогательна, бледна и все такое прочее. Он обратил внимание на мои черные глаза, на их страдальческое или даже трагическое выражение, словом, он увидел во мне красивую и вместе с тем очень слабую и одинокую женщину, нуждавшуюся в помощи. Я спросила его потом, почему он решил, будто я одинокая, и он ответил, что просто почувствовал это. Словом, я села в машину, и он спросил, куда меня подвезти. И тогда я, утратив самообладание, просто растерялась… Знаете, на меня нахлынули все чувства разом – и обида, и жалость к себе за то, что я так беспутно прожила лучшие годы своей жизни, что у меня нет ни квартиры, ни денег, ни работы… Словом, все это вдруг навалилось на меня, и я разрыдалась, скорчившись от боли – душевной и физической, – на заднем сиденье его машины. Он, бедный, тоже так растерялся, что даже машину остановил, открыл дверцу, пересел назад ко мне, обхватил меня за плечи и начал успокаивать – мол, все будет хорошо. Он ничего тогда обо мне не знал. В сущности, он и сейчас мало что знает. Разве что у меня был неудачный брак и муж поколачивал меня, не позволял мне работать, изводил своей ревностью и считал меня своей собственностью…
Хозяин джипа назвался Григорием и сказал, что он готов помочь мне. Сначала он поселил меня в одной квартирке, думаю, это была служебная площадь, где останавливались командировочные, приезжавшие в Москву по делам его лаборатории. Чистая небольшая квартира, скорее напоминавшая домашнюю гостиницу. Две комнаты, вдоль стен узкие, застеленные клетчатыми одеялами кровати. Маленькая кухня с холодильником, в котором, кроме соков и минеральной воды, были еще водка и мартини. Гриша привез меня туда, показал, где можно взять чистые полотенца, халат, мыло. А сам поехал за продуктами. Вернулся, когда я, уже вымывшись, в мужском черном халате, свернувшись калачиком, лежала на одной из кроватей, укрывшись одеялом, и потихоньку поскуливала. Боль не отпускала меня. Говорят, что после первого аборта у многих женщин не может быть детей. У меня же всегда было наоборот. Беременею я, как кошка. Разве что не рожаю – не для кого. А в одиночку мне ребенка было не потянуть. Мысль о том, что у меня может быть ребенок, всегда казалась мне тенью какой-то немыслимой роскоши. Я не понимаю женщин, рожающих на свой страх и риск, не имея нормальных материальных возможностей. Пожалуй, живя в постоянном страхе – что я окажусь на улице без всяких средств к существованию, – я на подсознательном уровне не желаю такой же судьбы своему ребенку. А детей я всегда хотела. Очень.
Я быстро поправлялась. Душевная рана моя затягивалась, на теле не осталось уже почти ни одного синяка – отметин моей прошлой жизни. Я как бы затаилась в ожидании чего-то нового, но чего именно – я тогда еще не знала. Мне казалось, что такой солидный господин, каким я видела Григория Семенова, не может не иметь семьи. Я была уверена, что у него есть жена, холеная женщина, тоже очень интеллигентная, воспитанная, умная, и она поджидает его по вечерам с ужином, с приветливой улыбкой на лице. Рисовала в воображении картины его семейной жизни, пыталась ненавязчиво узнать о нем как можно больше.
Но Гриша был человеком неразговорчивым. Он приходил, приносил продукты, лекарства, сидел со мной – подолгу, взяв за руку, иногда произносил осторожные и очень нежные комплименты насчет моих глаз, рук, плеч… Все чаще он стал приносить мне новые вещи – свитера, юбки, брюки, даже угадал с размером зимних ботинок. Стояла зима, за окнами завывала метель, а мы сидели за столом в тесной казенной кухне, пили чай и тихо разговаривали – ни о чем и обо всем одновременно. Я чувствовала, что нравлюсь ему и он приходит ко мне не столько из жалости, сколько из желания видеть меня, разговаривать со мной, просто быть рядом. Он был влюблен, я читала это в тоне его голоса, которым он обращался ко мне, в его взглядах. Прежние мои мужчины не церемонились так долго, они укладывали меня в койку уже в первый же вечер. Григорий же не позволял себе ничего лишнего.
Я и от водки, бывало, не отказывалась, но больше всего любила виски и мартини. После виски у меня никогда утром не болела голова, а мартини я любила из-за его аромата, мне казалось, что это самый благородный и прекрасный женский напиток на свете. Это уже позже Григорий приучил меня пить за обедом французское розе.
Еще девочкой, когда мы с матерью приехали в Г., спасаясь от моего пьяницы-отца, я узнала вкус вина. В доме, где мы снимали две комнаты, хозяйка занималась виноделием. У нее в подвале имелся еще один подвал, точнее, погреб, вырытый очень глубоко, очень просторный, выложенный красным кирпичом. Мы с мамой однажды, когда хозяйка уехала в город к сыну, взяли фонарь, спустились в подвал, открыли большим ключом вход в винный погреб, включили лампу и осмотрелись. Большие, дубовые, очень старые бочки; новенькие бочонки, запыленные, словно посыпанные сиреневой пылью; разнокалиберные бутылки с вишневкой, сливовым вином, домашним шампанским… Хозяйка потом сказала, чтобы мы не стеснялись и пробовали ее вино. Она делает его не столько из-за того, чтобы пить, ей нравится сам процесс изготовления. Я тогда не поняла ее совершенно. Не понимала, как можно любить возиться с этими ягодами, тратить столько сахара, чтобы потом не пить? Я-то в детстве вообще воспринимала вино как прокисший сок или компот, да я и сейчас мало что понимаю в его вкусе, но тогда, в то время, когда мы жили в Г., зимой, когда было холодно и тоскливо и мама плакала, мне так иногда хотелось выпить вина, красного, со сладкой розовой пеной, и согреться, лечь рядом с мамой, обнять ее, такую теплую, и тоже поплакать вместе с ней.
Мне было двенадцать, когда отец умер. Уснул пьяный на улице, замерз и умер. О нем никто больше и не вспоминал. Все знали, что он горький пьяница, что он приучил к выпивке мою мать, которая после его смерти пошла по рукам. Она жила то с одним его другом-приятелем, то с другим, а меня подбрасывала тете Оле, своей сводной сестре. Но сестра потом уехала с мужем в Днепропетровск, а квартиру продала. И тогда моя мать отдала меня в интернат. Я была уже взрослой, все понимала. Ясное дело, я ей мешала. Она все хотела как-то устроить свою личную жизнь, в моменты просветления пыталась завязать, находила деньги, чтобы вылечить своего очередного сожителя, кодировала то одного, то другого, но все они срывались, напивались, и на маму наваливалась депрессия, которую она глушила дешевыми спиртовыми аптечными настойками. Где бы они ни жили, в кухне, в мусорном ведре, всегда можно было увидеть пустые пузырьки из-под этих настоек – боярышника, календулы…
Об интернате я вообще стараюсь не вспоминать. Думаю, я там и испортилась. Заразилась какой-то неизлечимой болезнью, которую я про себя называла несчастьем. Я больше никогда не бывала счастлива. Никогда – до встречи с Григорием.
Многие женщины на первый взгляд внешне ведут себя так, словно у них и был-то всего лишь один мужчина, но вы им не верьте: у каждой в жизни всегда был (или будет) один или много тайных любовников. Это мужчины не умеют маскироваться, а женщины в этом деле преуспели: они хитрые, умные и не высовываются, не хвалятся своими связями. Каждая женщина хочет, чтобы ее любил не один мужчина, чтобы ею восхищались все. И иногда ей мало этих восхищенных взглядов, ей нужно, чтобы мужчина непременно признался ей – она очень хороша, соблазнительна, он хочет ее, а это для любой женщины важно. А как можно такое сказать, если не на ушко, прижавшись к этой женщине? Вот так и появляются любовники. Разные. И совсем еще мальчики, которых приходится всему учить, старые, морально убитые своим мужским бессилием, но желающие того, чтобы их тоже любили, ласкали. Такие мужчины платят за чувства, и это, я считаю, правильно.
Если меня спросить, каких любовников лично я предпочитаю, я растеряюсь, потому что не знаю ответа. Я вообще люблю мужчин, и это несмотря на то, сколь много неприятностей они мне доставили. Да что там неприятностей, это еще мягко сказано! Мои мужчины не стеснялись при мне выражаться, они лупили меня… никто не знает, что у меня в туалетном столике всегда лежал тюбик со специальной крем-пудрой, которой я маскировала свои синяки. И почему-то все, кто поднимал на меня руку, норовили ударить меня именно в лицо, а то и в глаз. Глаза. Уж не знаю почему, но все они считали, что у меня бл…ские глаза. Думаю, они у меня красивые, и мужиков это просто злило. Меня всегда сравнивали с одной русской актрисой, но я стесняюсь назвать ее имя, потому что она – женщина благородная, наверняка честная и порядочная, просто у нее глаза – волшебные, бархатные. Скажу только, что она играла Аксинью в известном фильме.
…Не могу не думать о том человеке. О том, что он, вернее, его тело лежит в лесу, зарыто в земле. Что его закопали, как собаку. Но я не имею права осуждать Гришу, потому что на его месте мог оказаться любой другой человек. Даже я. Если бы у меня был пистолет!.. Поэтому мы все должны молчать. Чтобы не погубить себя, не нарушить наши жизни. Не потерять свободу. Хотя я теперь уже и не представляю, что будет, когда я вернусь… Но решение уже принято. Я почти упаковала вещи, осталось положить лишь мое вязанье, с которым я не расстаюсь. Думаю, я вяжу, чтобы успокоить нервы.
Да, мы действительно жили хорошо. Просторная московская квартира, по-настоящему большая, с широкими белыми, наполовину стеклянными дверями, с оранжевым паркетным полом – все, как я люблю. Вытертые ковры мы сразу же поменяли. Я предложила, а Гриша согласился, сказал, что и сам подумывал об этом. Мы вообще многое поменяли в квартире, сделали ремонт. Кому-то не нравится, когда в квартире идет ремонт, но только не мне. Ремонт – это начало новой и какой-то другой, чистой, обновленной жизни. Запах краски – прекрасный запах перемен. И очищения.
О чистоте… У меня есть знакомая женщина-психолог. Мы с ней иногда встречаемся на улице или в магазине, она живет в нашем доме. Одинокая, с ней всегда приятно поговорить. Правда, иногда мне кажется, что я злоупотребляю ее добротой, она ведь должна отдыхать после своей работы, а я гружу ее своими мелкими проблемами. Мне порою даже хочется ей денег дать, заплатить за то, что она выслушивает меня, разговаривает со мной… Думаю, надо ей подарить какую-нибудь вазу, но не хрустальную, более дорогую – японскую, с ручной росписью…
Так вот, однажды я ее спросила, как можно охарактеризовать человека (то есть меня), который любит проводить время в супермаркетах, в отделах бытовой химии. Вот честно, умираю: люблю покупать чистящие средства, всяческие вещества, чтобы отчистить, отбелить, вымыть все до блеска. Люблю покупать мыло, шампуни. Может, это происходит оттого, что мне до сих пор хочется очиститься от моих прежних браков, от тех мужчин, с которыми мне пришлось жить? Я спросила об этом Марту (так зовут эту женщину-психолога), и она, улыбнувшись, как-то очень осторожно сказала, словно боялась меня обидеть, – да, действительно, я как бы хочу от чего-то очиститься. Но не от грязи, а именно от воспоминаний, а может – тут она понизила голос и отвернулась от меня, – и от мыслей…
Думаю, она попала бы в самую точку, если бы этот разговор происходил несколькими месяцами раньше, когда мысли мои были не то что грязными, но просто недопустимыми, это точно. Сейчас же я чиста и невинна, как младенец, живущий глубоко во мне. Я знаю, что об этом никому не известно. Даже людям, приютившим меня, да им пока ничего не нужно знать. Я исправно плачу им деньги за их старый дом, в котором живу, кроме того, я покупаю у них молоко и яйца, а это для них тоже польза.
Но тогда, в той московской квартире, повторяю, я чувствовала себя совершенно счастливой. Если только не считать, что Алик страдал. И я об этом знала, но ничего не могла поделать. Не могла же я из-за него, из-за его эгоизма и неприятия меня, мачехи, бросить Гришу? Я любила Гришу. Очень. Старалась полюбить и Алика.
Алик красивый, очень красивый мальчик. Он похож на свою мать, черноглазую красавицу с черными кудрями. Я много раз натыкалась на ее фотографии, когда только перебралась к Григорию. Это были запыленные, вставленные под стекло портреты или альбомные снимки. Она везде была какая-то напряженная, серьезная, чуть ли не торжественная. Работала всю свою недолгую жизнь (она умерла, когда ей было всего тридцать пять, и с тех пор Гриша больше в брак не вступал) в метро кассиром. Думаю, она была такой серьезной потому, что всегда боялась обсчитаться, что-то напутать с деньгами. Гриша говорил, что она даже во сне считала, с кем-то спорила о деньгах. Видимо, была очень ответственной женщиной. Лучше бы она на станке работала, как робот, тогда, глядишь, и спала бы спокойнее. Хотя, может, в силу своего характера она бы вскакивала посреди ночи и пыталась бы включить какой-нибудь рычаг… Когда я думала об этом, мне всегда хотелось смеяться.
Нет, я не испытывала к покойной жене Гриши никаких чувств. Она никогда не была моей соперницей. Разве что она была матерью Алика и он любил ее, а не меня. Первое время, пытаясь представить себе, как сошлись, что их связывало и как жили вместе Гриша и его жена, я думала, что они были просто созданы друг для друга. Он был таким тихим и неразговорчивым, ученым человеком, работал в своем институте, где руководил крупной лабораторией, что-то там изобретал, патентовал, собирая под свое крыло талантливых, как и он, единомышленников, зарабатывая при этом неплохие деньги и совершенно не умея их тратить. Очень скромный, интеллигентный человек, каких уже мало осталось. Да, мне просто повезло, когда я встретила его.
Встреча. Такое нарочно не придумаешь! Вот говорят же – зализывать раны. Это как раз обо мне. После очередного неудавшегося гражданского брака, когда я, держась, что называется, за живот, вышла из абортария и была готова рухнуть от боли и слабости прямо на тротуар, меня и подобрал этот добросердечный милый человек. Распахнул передо мной двери своего прекрасного черного джипа. Как я потом узнала, на эту сногсшибательную покупку его сподобил Алик, обожавший отца и считавший своим долгом подсказать ему, как надо жить и на чем ездить. Он самым простым человеческим языком (я всегда думала, что богатые люди изъясняются как-то по-другому, более вычурно, что ли, хотя, конечно, глупости все это, просто у меня никогда не было богатых мужчин) предложил подвезти меня. Это уже потом он мне признался, что влюбился в меня с первого взгляда. Что я тогда была необычайно красива, трогательна, бледна и все такое прочее. Он обратил внимание на мои черные глаза, на их страдальческое или даже трагическое выражение, словом, он увидел во мне красивую и вместе с тем очень слабую и одинокую женщину, нуждавшуюся в помощи. Я спросила его потом, почему он решил, будто я одинокая, и он ответил, что просто почувствовал это. Словом, я села в машину, и он спросил, куда меня подвезти. И тогда я, утратив самообладание, просто растерялась… Знаете, на меня нахлынули все чувства разом – и обида, и жалость к себе за то, что я так беспутно прожила лучшие годы своей жизни, что у меня нет ни квартиры, ни денег, ни работы… Словом, все это вдруг навалилось на меня, и я разрыдалась, скорчившись от боли – душевной и физической, – на заднем сиденье его машины. Он, бедный, тоже так растерялся, что даже машину остановил, открыл дверцу, пересел назад ко мне, обхватил меня за плечи и начал успокаивать – мол, все будет хорошо. Он ничего тогда обо мне не знал. В сущности, он и сейчас мало что знает. Разве что у меня был неудачный брак и муж поколачивал меня, не позволял мне работать, изводил своей ревностью и считал меня своей собственностью…
Хозяин джипа назвался Григорием и сказал, что он готов помочь мне. Сначала он поселил меня в одной квартирке, думаю, это была служебная площадь, где останавливались командировочные, приезжавшие в Москву по делам его лаборатории. Чистая небольшая квартира, скорее напоминавшая домашнюю гостиницу. Две комнаты, вдоль стен узкие, застеленные клетчатыми одеялами кровати. Маленькая кухня с холодильником, в котором, кроме соков и минеральной воды, были еще водка и мартини. Гриша привез меня туда, показал, где можно взять чистые полотенца, халат, мыло. А сам поехал за продуктами. Вернулся, когда я, уже вымывшись, в мужском черном халате, свернувшись калачиком, лежала на одной из кроватей, укрывшись одеялом, и потихоньку поскуливала. Боль не отпускала меня. Говорят, что после первого аборта у многих женщин не может быть детей. У меня же всегда было наоборот. Беременею я, как кошка. Разве что не рожаю – не для кого. А в одиночку мне ребенка было не потянуть. Мысль о том, что у меня может быть ребенок, всегда казалась мне тенью какой-то немыслимой роскоши. Я не понимаю женщин, рожающих на свой страх и риск, не имея нормальных материальных возможностей. Пожалуй, живя в постоянном страхе – что я окажусь на улице без всяких средств к существованию, – я на подсознательном уровне не желаю такой же судьбы своему ребенку. А детей я всегда хотела. Очень.
Я быстро поправлялась. Душевная рана моя затягивалась, на теле не осталось уже почти ни одного синяка – отметин моей прошлой жизни. Я как бы затаилась в ожидании чего-то нового, но чего именно – я тогда еще не знала. Мне казалось, что такой солидный господин, каким я видела Григория Семенова, не может не иметь семьи. Я была уверена, что у него есть жена, холеная женщина, тоже очень интеллигентная, воспитанная, умная, и она поджидает его по вечерам с ужином, с приветливой улыбкой на лице. Рисовала в воображении картины его семейной жизни, пыталась ненавязчиво узнать о нем как можно больше.
Но Гриша был человеком неразговорчивым. Он приходил, приносил продукты, лекарства, сидел со мной – подолгу, взяв за руку, иногда произносил осторожные и очень нежные комплименты насчет моих глаз, рук, плеч… Все чаще он стал приносить мне новые вещи – свитера, юбки, брюки, даже угадал с размером зимних ботинок. Стояла зима, за окнами завывала метель, а мы сидели за столом в тесной казенной кухне, пили чай и тихо разговаривали – ни о чем и обо всем одновременно. Я чувствовала, что нравлюсь ему и он приходит ко мне не столько из жалости, сколько из желания видеть меня, разговаривать со мной, просто быть рядом. Он был влюблен, я читала это в тоне его голоса, которым он обращался ко мне, в его взглядах. Прежние мои мужчины не церемонились так долго, они укладывали меня в койку уже в первый же вечер. Григорий же не позволял себе ничего лишнего.
Я и от водки, бывало, не отказывалась, но больше всего любила виски и мартини. После виски у меня никогда утром не болела голова, а мартини я любила из-за его аромата, мне казалось, что это самый благородный и прекрасный женский напиток на свете. Это уже позже Григорий приучил меня пить за обедом французское розе.
Еще девочкой, когда мы с матерью приехали в Г., спасаясь от моего пьяницы-отца, я узнала вкус вина. В доме, где мы снимали две комнаты, хозяйка занималась виноделием. У нее в подвале имелся еще один подвал, точнее, погреб, вырытый очень глубоко, очень просторный, выложенный красным кирпичом. Мы с мамой однажды, когда хозяйка уехала в город к сыну, взяли фонарь, спустились в подвал, открыли большим ключом вход в винный погреб, включили лампу и осмотрелись. Большие, дубовые, очень старые бочки; новенькие бочонки, запыленные, словно посыпанные сиреневой пылью; разнокалиберные бутылки с вишневкой, сливовым вином, домашним шампанским… Хозяйка потом сказала, чтобы мы не стеснялись и пробовали ее вино. Она делает его не столько из-за того, чтобы пить, ей нравится сам процесс изготовления. Я тогда не поняла ее совершенно. Не понимала, как можно любить возиться с этими ягодами, тратить столько сахара, чтобы потом не пить? Я-то в детстве вообще воспринимала вино как прокисший сок или компот, да я и сейчас мало что понимаю в его вкусе, но тогда, в то время, когда мы жили в Г., зимой, когда было холодно и тоскливо и мама плакала, мне так иногда хотелось выпить вина, красного, со сладкой розовой пеной, и согреться, лечь рядом с мамой, обнять ее, такую теплую, и тоже поплакать вместе с ней.
Мне было двенадцать, когда отец умер. Уснул пьяный на улице, замерз и умер. О нем никто больше и не вспоминал. Все знали, что он горький пьяница, что он приучил к выпивке мою мать, которая после его смерти пошла по рукам. Она жила то с одним его другом-приятелем, то с другим, а меня подбрасывала тете Оле, своей сводной сестре. Но сестра потом уехала с мужем в Днепропетровск, а квартиру продала. И тогда моя мать отдала меня в интернат. Я была уже взрослой, все понимала. Ясное дело, я ей мешала. Она все хотела как-то устроить свою личную жизнь, в моменты просветления пыталась завязать, находила деньги, чтобы вылечить своего очередного сожителя, кодировала то одного, то другого, но все они срывались, напивались, и на маму наваливалась депрессия, которую она глушила дешевыми спиртовыми аптечными настойками. Где бы они ни жили, в кухне, в мусорном ведре, всегда можно было увидеть пустые пузырьки из-под этих настоек – боярышника, календулы…
Об интернате я вообще стараюсь не вспоминать. Думаю, я там и испортилась. Заразилась какой-то неизлечимой болезнью, которую я про себя называла несчастьем. Я больше никогда не бывала счастлива. Никогда – до встречи с Григорием.
3. Алик
Это я предложил ему закопать тело в лесу. Так делают почти все, кто хочет избавиться от трупа. Когда ты входишь в лес и тебя обнимает плотная тишина, а под ногами мягко от толстого слоя листьев, то кажется, что это совершенно гиблое место и что в лес-то никто и никогда не зайдет – что там делать, кругом одни деревья и нет даже тропинок… Поэтому и роют глубокую яму, сбрасывают в нее тело и присыпают его черной влажной, жирной землей. И могилу эту потом заваливают сухими сучьями. Маскируют.
Конечно, можно долго рассуждать на тему морали, но разве человека вернешь – он все равно не воскреснет, поэтому главным для нас тогда было спастись самим.
Я не знаю, откуда у него этот пистолет, но я много раз видел его раньше. Он спокойно лежал в ящике письменного стола. Не знаю уж почему, но пистолеты, законное оружие (а о том, что у отца на него есть разрешение, мне тоже известно), почему-то чаще всего лежат именно в письменном столе. Среди важных документов. Как что-то очень важное, имеющее особую ценность. Я никогда прежде не прикасался к нему, меня пугала мысль, что я могу оставить на нем отпечатки своих пальцев. Мало ли кто потом воспользуется им, разные ведь ситуации случаются в жизни. Знаю, что и отец редко брал его в руки. Разве что когда хотел показать пистолет кому-нибудь. Хотя не могу припомнить, кому и при каких обстоятельствах он мог похвастаться, что у него есть оружие. Но в моей памяти остался один разговор. Кажется, к отцу пришел коллега и пожаловался, что в его загородный дом пробрались воры. Причем не простые воры, а явно какие-то отморозки, которые все вокруг били, крушили… Возможно, это были наркоманы или просто бандиты-уголовники. Коллега предположил, что, если бы в доме в тот момент находилась его семья – жена и двое маленьких детей, – их бы точно не пощадили. И после этого случая приятель моего отца купил пистолет. Настоящий. Понятное дело, он получил разрешение на ношение оружия. Когда отец спросил его, чувствует ли он себя более защищенным, тот с уверенностью ответил, что да, чувствует, и что пистолет постоянно при нем. Я хорошо запомнил этот разговор, хотя был еще мальчиком. Помнится даже: я представил, что и в нашем доме тоже есть пистолет, и, если вломятся бандиты, я выхвачу его и выстрелю. В упор. Меня тогда меньше всего мучил вопрос: имею ли право я, мальчишка, стрелять в вора и бандита? Хотя я усвоил, что у взрослых обязательно должно быть разрешение на ношение оружия.
Мечтал ли я иметь личное оружие? Нет, мне больше нравились велосипеды, самокаты, роликовые коньки. И все это у меня всегда было. В избытке. Я никогда не страдал от нехватки вещей, как некоторые мои сверстники, которым родители не в состоянии были купить все это мальчишеское богатство. Отец никогда и ни в чем мне не отказывал. Он всегда понимал меня, но главное – он меня любил. И я чувствовал это. Особенно важным это стало для меня после того, как умерла мама. Она ушла так неожиданно – просто заболела и быстро умерла. В день ее похорон у нас в доме было много народу, в основном женщины, такие же, как и мать, кассирши из метрополитена. Простые и душевные. И все говорили об одном и том же – что если бы она вовремя показалась врачу, осталась бы жива, ей сделали бы операцию, вырезали что-то, думаю, речь шла о гинекологической операции. Все они сетовали на свою занятость, ни у кого, мол, нет свободной минутки на себя, чтобы просто сходить к врачу обследоваться. Это могут себе позволить лишь богатые бездельники, у которых вагон времени. И в то же время они вспоминали о смерти одной актрисы, умершей в декабре, молодой и красивой, ушедшей из жизни от этой же болезни («Знаете, это слово лучше вслух не произносить, чтобы не накликать беду…»). И деньги у актрисы были, и время, и поклонники, и все равно – она так и не собралась, не показалась врачу. Она поняла, что больна, когда наступила уже последняя стадия.
Мама умерла, и в квартире стало очень тихо. У нас и прежде было очень тихо, потому что родители целый день были на работе, но эта тишина была какой-то другой, печальной и очень глубокой. Иногда мне казалось, что мама где-то рядом, в своей комнате, что-то шьет или штопает. Она любила штопать носки, и это при том, что у нас всегда были деньги и она могла бы покупать носки хоть каждый день. Думаю, она штопала их в силу своего воспитания и внутренней организованности. Она и на работу-то ходила не из-за денег, а для порядка, просто чтобы трудиться. Она очень любила порядок и считала вполне естественным – если вещь протерлась, ее следует заштопать, но не выбрасывать. Возможно, так делала ее мать или бабушка, а она, еще девочкой, наблюдала за ними и мысленно тоже вместе с ними что-то штопала, зашивала. У нее была большая деревянная шкатулка с нитками и иголками. И в этой коробке, как и вообще в нашем доме, царил идеальный порядок. Разноцветные мягкие нитки-мулине лежали ровными рядами, катушки с простыми нитками были выстроены вдоль отделения для ножниц, иголки были вколоты в круглую бархатную маленькую подушечку… И мы с отцом знали, что если и есть на земле место, где всегда царит порядок и все разложено по своим местам, так это наш дом. Причем это никогда не носило какого-то болезненного характера, как об этом любят рассуждать психологи. Все было очень просто и естественно, и мы с отцом принимали и поддерживали мамину философию. Мы помогали ей в этом. Помнится, однажды отец сказал мне, что порядок необходим не только в вещах, но и в мозгах, в душе. Думаю, он прав. Вот только разложить по полочкам выглаженное белье мне до сих пор проще, чем навести порядок в своей душе. Там у меня царит настоящий хаос. И я ужасно боюсь, что отец заметит это, поймет…
Конечно, можно долго рассуждать на тему морали, но разве человека вернешь – он все равно не воскреснет, поэтому главным для нас тогда было спастись самим.
Я не знаю, откуда у него этот пистолет, но я много раз видел его раньше. Он спокойно лежал в ящике письменного стола. Не знаю уж почему, но пистолеты, законное оружие (а о том, что у отца на него есть разрешение, мне тоже известно), почему-то чаще всего лежат именно в письменном столе. Среди важных документов. Как что-то очень важное, имеющее особую ценность. Я никогда прежде не прикасался к нему, меня пугала мысль, что я могу оставить на нем отпечатки своих пальцев. Мало ли кто потом воспользуется им, разные ведь ситуации случаются в жизни. Знаю, что и отец редко брал его в руки. Разве что когда хотел показать пистолет кому-нибудь. Хотя не могу припомнить, кому и при каких обстоятельствах он мог похвастаться, что у него есть оружие. Но в моей памяти остался один разговор. Кажется, к отцу пришел коллега и пожаловался, что в его загородный дом пробрались воры. Причем не простые воры, а явно какие-то отморозки, которые все вокруг били, крушили… Возможно, это были наркоманы или просто бандиты-уголовники. Коллега предположил, что, если бы в доме в тот момент находилась его семья – жена и двое маленьких детей, – их бы точно не пощадили. И после этого случая приятель моего отца купил пистолет. Настоящий. Понятное дело, он получил разрешение на ношение оружия. Когда отец спросил его, чувствует ли он себя более защищенным, тот с уверенностью ответил, что да, чувствует, и что пистолет постоянно при нем. Я хорошо запомнил этот разговор, хотя был еще мальчиком. Помнится даже: я представил, что и в нашем доме тоже есть пистолет, и, если вломятся бандиты, я выхвачу его и выстрелю. В упор. Меня тогда меньше всего мучил вопрос: имею ли право я, мальчишка, стрелять в вора и бандита? Хотя я усвоил, что у взрослых обязательно должно быть разрешение на ношение оружия.
Мечтал ли я иметь личное оружие? Нет, мне больше нравились велосипеды, самокаты, роликовые коньки. И все это у меня всегда было. В избытке. Я никогда не страдал от нехватки вещей, как некоторые мои сверстники, которым родители не в состоянии были купить все это мальчишеское богатство. Отец никогда и ни в чем мне не отказывал. Он всегда понимал меня, но главное – он меня любил. И я чувствовал это. Особенно важным это стало для меня после того, как умерла мама. Она ушла так неожиданно – просто заболела и быстро умерла. В день ее похорон у нас в доме было много народу, в основном женщины, такие же, как и мать, кассирши из метрополитена. Простые и душевные. И все говорили об одном и том же – что если бы она вовремя показалась врачу, осталась бы жива, ей сделали бы операцию, вырезали что-то, думаю, речь шла о гинекологической операции. Все они сетовали на свою занятость, ни у кого, мол, нет свободной минутки на себя, чтобы просто сходить к врачу обследоваться. Это могут себе позволить лишь богатые бездельники, у которых вагон времени. И в то же время они вспоминали о смерти одной актрисы, умершей в декабре, молодой и красивой, ушедшей из жизни от этой же болезни («Знаете, это слово лучше вслух не произносить, чтобы не накликать беду…»). И деньги у актрисы были, и время, и поклонники, и все равно – она так и не собралась, не показалась врачу. Она поняла, что больна, когда наступила уже последняя стадия.
Мама умерла, и в квартире стало очень тихо. У нас и прежде было очень тихо, потому что родители целый день были на работе, но эта тишина была какой-то другой, печальной и очень глубокой. Иногда мне казалось, что мама где-то рядом, в своей комнате, что-то шьет или штопает. Она любила штопать носки, и это при том, что у нас всегда были деньги и она могла бы покупать носки хоть каждый день. Думаю, она штопала их в силу своего воспитания и внутренней организованности. Она и на работу-то ходила не из-за денег, а для порядка, просто чтобы трудиться. Она очень любила порядок и считала вполне естественным – если вещь протерлась, ее следует заштопать, но не выбрасывать. Возможно, так делала ее мать или бабушка, а она, еще девочкой, наблюдала за ними и мысленно тоже вместе с ними что-то штопала, зашивала. У нее была большая деревянная шкатулка с нитками и иголками. И в этой коробке, как и вообще в нашем доме, царил идеальный порядок. Разноцветные мягкие нитки-мулине лежали ровными рядами, катушки с простыми нитками были выстроены вдоль отделения для ножниц, иголки были вколоты в круглую бархатную маленькую подушечку… И мы с отцом знали, что если и есть на земле место, где всегда царит порядок и все разложено по своим местам, так это наш дом. Причем это никогда не носило какого-то болезненного характера, как об этом любят рассуждать психологи. Все было очень просто и естественно, и мы с отцом принимали и поддерживали мамину философию. Мы помогали ей в этом. Помнится, однажды отец сказал мне, что порядок необходим не только в вещах, но и в мозгах, в душе. Думаю, он прав. Вот только разложить по полочкам выглаженное белье мне до сих пор проще, чем навести порядок в своей душе. Там у меня царит настоящий хаос. И я ужасно боюсь, что отец заметит это, поймет…