Страница:
Он никогда больше не сможет подойти к женщине с оранжевыми волосами, заговорить с ней. Потому что та, которую он оставил в подвале, никогда не исчезнет из его жизни и всегда будет смотреть на него глазами других – живых, пышущих здоровьем – женщин.
Как же причудлива и хрупка жизнь, как же невероятно легка и неожиданна чужая смерть!
Он смотрел на свои руки, которые, как ему казалось, все еще продолжали гудеть от ударов, и вспоминал то свое удивление, когда, ударив один раз ее по лицу, испытал потребность ударить еще раз по этим мягким розовым щекам, по этому гуттаперчевому мягкому кукольному носу, из которого сначала брызнула, а потом хлынула кровь. Алая густая кровь...
А ведь он не садист и никогда им не был. Никогда прежде не бил никого, и тем более женщин. Что же с ним произошло? И как так вышло, что он не знал себя? Не знал, на что может быть способен?!
Это ее жалкое лицо с детскими припухлыми щеками, с губами, перемазанными жирной оранжевой помадой, и с маленькими глазками с гладкими и натянутыми, как у японок, верхними веками... Слезы, сопли, слюни, когда она, давясь ужасом и рыданиями, клялась и божилась, что ничего не знает! Просила пощадить ее, оставить в живых. Он не верил ей, потому что знал – она лжет.
А еще его раздражало, что ее передний зуб был обломан. Молодая баба, ходит по ресторанам, пьет текилу, зажевывая ее лимоном, улыбается мужикам и при этом как-то похабно демонстрирует им огромную некрасивую щербину – обломок зуба...
Чучело чучелом.
Он не помнил, как тащил ее в подвал. Они вышли из машины, она улыбалась во весь рот, щерилась, и ветер трепал ее богатые, густые, похожие на парик волосы. Вероятно, она была счастлива в тот момент тем, что на нее обратил внимание молодой мужик, ведет ее к себе на хату. Пыталась еще там, в такси, читать какие-то стихи. Точно, дура. Ничего-то не предчувствовала, ничего не боялась. А ему захотелось прямо там схватить ее за горло и душить, душить до тех пор, пока у нее не хрустнет шея, пока на лбу этой безмозглой дуры не появится испарина, пока плотные ее розовые щеки не треснут от жира...
Вся его счастливая жизнь постоянно откладывалась на потом. И это его прекрасное будущее всегда рисовалось ему, конечно же, не в виде тесной квартиры с обоями в цветочек, с продавленной тахтой, в центре которой на фланелевой пеленке гукает его первенец, в то время как жена гладит распашонки (что представляло собой зрительную кальку жизни его родителей и его самого в детстве), а почему-то в образе белой террасы, залитой солнцем, и прекрасной женщины, сидевшей в кресле с закрытыми глазами и курившей сигарету. Декорации его мечты носили явно средиземноморский и, несомненно, дерзкий характер, и где-то поблизости от этой террасы, в недрах большого белого дома, который еще не придумался до конца из-за его скудоумия, располагались призрачные кухни и столовые с накрытыми столами, с полными хорошей выпивки барами, с широкими кроватями, с прозрачными окнами, открывавшими вид на голубое море. Где-то в его подсознании существовала, лоснясь жирными дорогими боками и хромированными деталями, машина, она прямо-таки сияла под испанским ли, итальянским ли жарким солнцем и грела его душу.
И все это было очень даже близко, возможно, реально, если бы не эта сука, эта рыжая, эта оранжевая тварь, по пьяни согласившаяся принять участие в этой подлости, в этой грязной и опасной авантюре, затеянной такой же идиоткой, как и она сама. Возможно, она поначалу и ведать-то ничего не ведала о том, что творит ее подружка. Просто отвлекла второго лишнего, то есть его, позволила ему умыкнуть себя, тепленькую, из ресторана в гостиничный номер, уложить в койку, зная о том, что за все за это подружка отстегнет ей приличную сумму. То есть, по сути, ей и делать-то ничего не пришлось. Просто провела дамочка чудный вечерок с шампанским и икоркой, переспала с молодым парнем (правда, этот момент на самом деле он почему-то не помнил, может, и не было ничего?!), да и заработала себе на «двушку» в Заводском районе.
А утром, ополоснув мордочку и почистив гнилые зубки в гостиничном номере, она выскользнула оттуда, чтобы встретиться с подельницей.
У него кулаки сжимались, когда он представлял себе, как эти две твари выбегают, цокая каблуками, на крыльцо гостиницы, как сбегают по ступенькам, садятся в приготовленную еще с вечера машину, как бросают сумку, набитую деньгами, на заднее сиденье машины и... Машина. «Ока»! Язык не поворачивается назвать эту таратайку машиной. Не зря же народ метко прозвал ее «капсулой смерти». И покатили девчонки, как им казалось, на море. У каждой в кармане – по железнодорожному билету Саратов – Адлер. Вот только одна из них, маникюрша, до моря так и не доехала, она и сама-то не знала, что в другом ее кармане был еще один билет: Жизнь – Смерть. А эта, рыжая, и денежки прибрала, и на море съездила... Только вот не в Адлер покатила, а махнула на Средиземное море.
Налегке. Без багажа, разве что с дамской сумочкой, в которой лежали несколько драгоценных банковских карт – и украденное чужое будущее.
Сидела в самолете, немея от внезапно обрушившегося на нее счастья, и благодарила бога за то, что не пострадала в аварии. Что столб, в который врезалась на полном ходу машина, убил не ее, а подружку. Ту самую подружку, которая все это и затеяла, придумала и провернула. И которая должна была забрать себе девяносто девять процентов украденного.
Но повезло этой рыжей гадине.
Самолет, аэропорт, отель, прогулки по Парижу, покупки в дорогих магазинах, ужины в шикарных ресторанах... Такси. Море. Снова отель. Пляж. Ресторан. Знакомство с мужчиной... Ее туманные и очень опасные намеки – на ее принадлежность к высшему, золотому сословию... Конечно, с такими-то деньжищами!
Возможно, что она ездила во Францию, чтобы присмотреть себе дом или квартиру. И вернулась, чтобы решить вопрос с визой, уладить какие-то свои дела, привести в порядок все то, что составляло ее прежнюю жизнь здесь, в этом казавшемся уже недостойным ее городе.
Нехорошая, липкая мысль пришла к нему – о том, что убитая им женщина была невиновна. Вряд ли она, увидев его в ресторане и сразу же узнав, не испугалась бы.
Напротив, она улыбалась ему, как он теперь вспоминал – все поминутно вспоминал, – хохотала, казалась счастливой и рассказывала о том, как хорошо ей было во Франции, откуда она только что вернулась.
Если она была подельницей маникюрши, присвоила себе все деньги и укатила в Париж, то, встретив одного из двух человек, кого они с подружкой ограбили, она должна была не то что испугаться, а вообще умереть от страха. Или, во всяком случае, сделать вид, что она его не узнала, а то и вовсе быстренько сбежать из ресторана, чтобы только не сталкиваться с ним нос к носу.
На самом же деле все произошло наоборот. Когда он подсел к ней, она заулыбалась, маленькие глазки ее часто-часто заморгали, как если бы она по-женски, приятно так заволновалась, вспоминая их любовь в гостиничном номере, шутки, смех... (И вновь его охватило сомнение, его память почему-то рисовала картинку, где эта баба ходила туда-сюда в каком-то жутком платье, и ни одного сексуального воспоминания.)
И с чего он взял, что она была заодно с Викторией? И покинула номер одновременно с ней? Многие женщины после случайного знакомства подолгу не задерживаются в чужой постели и утром, проснувшись и все осознав, исчезают. Может, им стыдно, а может, у них есть мужья и семьи? Или они просто не хотят, чтобы мужчина увидел их в утреннем, помятом виде?
Он никогда не забудет то зловещее утро. Он тогда проснулся, вспомнил, что богат, и вновь его накрыла волна счастья. Повернул голову, помня, что спал не один, и, не обнаружив рядом женщины, лишь пожал плечами – мол, ушла. Ну и слава богу. Он все еще продолжал оставаться спокойным и счастливым. Знал, что в одной из спален этого огромного номера, под кроватью, где сейчас нежится его друг с подружкой, в спортивной сумке лежит миллион двести пятьдесят тысяч евро. Нет. С учетом стоимости банкета чуть поменьше... И что уже сегодня утром, буквально через час-два, эти деньги будут разделены, и друзья разъедутся в разные стороны. И каждый начнет новую жизнь. И у каждого исполнятся все его мечты. Мечты разные, но чем-то все же похожие...
Разве мог он предположить, что это утро окажется концом их многолетней дружбы и началом жестокой вражды, войны?!
Он отгонял от себя эти воспоминания, чтобы не переживать снова и снова то тупиковое, беспомощное состояние, возникшее после того, как из спальни вышел, потирая плечи, с кислой похмельной физиономией Виталик. Он остановился посреди комнаты, где за столом сидел и курил Николай, и каким-то странным, неестественно высоким голосом спросил:
– А где, собственно, все?
– Я – тут, как видишь, – не подумав, ответил Николай и заметил, как во взгляде друга промелькнула растерянность.
– А эти... бабы?
– Не знаю. Моей нет.
– Вот и моей тоже.
И Виталик, помедлив немного, сказал тихо, как-то нехорошо, страшно:
– И сумки тоже нет.
5
6
Как же причудлива и хрупка жизнь, как же невероятно легка и неожиданна чужая смерть!
Он смотрел на свои руки, которые, как ему казалось, все еще продолжали гудеть от ударов, и вспоминал то свое удивление, когда, ударив один раз ее по лицу, испытал потребность ударить еще раз по этим мягким розовым щекам, по этому гуттаперчевому мягкому кукольному носу, из которого сначала брызнула, а потом хлынула кровь. Алая густая кровь...
А ведь он не садист и никогда им не был. Никогда прежде не бил никого, и тем более женщин. Что же с ним произошло? И как так вышло, что он не знал себя? Не знал, на что может быть способен?!
Это ее жалкое лицо с детскими припухлыми щеками, с губами, перемазанными жирной оранжевой помадой, и с маленькими глазками с гладкими и натянутыми, как у японок, верхними веками... Слезы, сопли, слюни, когда она, давясь ужасом и рыданиями, клялась и божилась, что ничего не знает! Просила пощадить ее, оставить в живых. Он не верил ей, потому что знал – она лжет.
А еще его раздражало, что ее передний зуб был обломан. Молодая баба, ходит по ресторанам, пьет текилу, зажевывая ее лимоном, улыбается мужикам и при этом как-то похабно демонстрирует им огромную некрасивую щербину – обломок зуба...
Чучело чучелом.
Он не помнил, как тащил ее в подвал. Они вышли из машины, она улыбалась во весь рот, щерилась, и ветер трепал ее богатые, густые, похожие на парик волосы. Вероятно, она была счастлива в тот момент тем, что на нее обратил внимание молодой мужик, ведет ее к себе на хату. Пыталась еще там, в такси, читать какие-то стихи. Точно, дура. Ничего-то не предчувствовала, ничего не боялась. А ему захотелось прямо там схватить ее за горло и душить, душить до тех пор, пока у нее не хрустнет шея, пока на лбу этой безмозглой дуры не появится испарина, пока плотные ее розовые щеки не треснут от жира...
* * *
Он открыл глаза. Белый потолок. Тишина. Он лежит в своей комнате на кровати. На несвежем белье. Кто бы постирал... Кто бы пропылесосил... Кто бы сварил кофе или принес ему чистые носки хотя бы.Вся его счастливая жизнь постоянно откладывалась на потом. И это его прекрасное будущее всегда рисовалось ему, конечно же, не в виде тесной квартиры с обоями в цветочек, с продавленной тахтой, в центре которой на фланелевой пеленке гукает его первенец, в то время как жена гладит распашонки (что представляло собой зрительную кальку жизни его родителей и его самого в детстве), а почему-то в образе белой террасы, залитой солнцем, и прекрасной женщины, сидевшей в кресле с закрытыми глазами и курившей сигарету. Декорации его мечты носили явно средиземноморский и, несомненно, дерзкий характер, и где-то поблизости от этой террасы, в недрах большого белого дома, который еще не придумался до конца из-за его скудоумия, располагались призрачные кухни и столовые с накрытыми столами, с полными хорошей выпивки барами, с широкими кроватями, с прозрачными окнами, открывавшими вид на голубое море. Где-то в его подсознании существовала, лоснясь жирными дорогими боками и хромированными деталями, машина, она прямо-таки сияла под испанским ли, итальянским ли жарким солнцем и грела его душу.
И все это было очень даже близко, возможно, реально, если бы не эта сука, эта рыжая, эта оранжевая тварь, по пьяни согласившаяся принять участие в этой подлости, в этой грязной и опасной авантюре, затеянной такой же идиоткой, как и она сама. Возможно, она поначалу и ведать-то ничего не ведала о том, что творит ее подружка. Просто отвлекла второго лишнего, то есть его, позволила ему умыкнуть себя, тепленькую, из ресторана в гостиничный номер, уложить в койку, зная о том, что за все за это подружка отстегнет ей приличную сумму. То есть, по сути, ей и делать-то ничего не пришлось. Просто провела дамочка чудный вечерок с шампанским и икоркой, переспала с молодым парнем (правда, этот момент на самом деле он почему-то не помнил, может, и не было ничего?!), да и заработала себе на «двушку» в Заводском районе.
А утром, ополоснув мордочку и почистив гнилые зубки в гостиничном номере, она выскользнула оттуда, чтобы встретиться с подельницей.
У него кулаки сжимались, когда он представлял себе, как эти две твари выбегают, цокая каблуками, на крыльцо гостиницы, как сбегают по ступенькам, садятся в приготовленную еще с вечера машину, как бросают сумку, набитую деньгами, на заднее сиденье машины и... Машина. «Ока»! Язык не поворачивается назвать эту таратайку машиной. Не зря же народ метко прозвал ее «капсулой смерти». И покатили девчонки, как им казалось, на море. У каждой в кармане – по железнодорожному билету Саратов – Адлер. Вот только одна из них, маникюрша, до моря так и не доехала, она и сама-то не знала, что в другом ее кармане был еще один билет: Жизнь – Смерть. А эта, рыжая, и денежки прибрала, и на море съездила... Только вот не в Адлер покатила, а махнула на Средиземное море.
Налегке. Без багажа, разве что с дамской сумочкой, в которой лежали несколько драгоценных банковских карт – и украденное чужое будущее.
Сидела в самолете, немея от внезапно обрушившегося на нее счастья, и благодарила бога за то, что не пострадала в аварии. Что столб, в который врезалась на полном ходу машина, убил не ее, а подружку. Ту самую подружку, которая все это и затеяла, придумала и провернула. И которая должна была забрать себе девяносто девять процентов украденного.
Но повезло этой рыжей гадине.
Самолет, аэропорт, отель, прогулки по Парижу, покупки в дорогих магазинах, ужины в шикарных ресторанах... Такси. Море. Снова отель. Пляж. Ресторан. Знакомство с мужчиной... Ее туманные и очень опасные намеки – на ее принадлежность к высшему, золотому сословию... Конечно, с такими-то деньжищами!
Возможно, что она ездила во Францию, чтобы присмотреть себе дом или квартиру. И вернулась, чтобы решить вопрос с визой, уладить какие-то свои дела, привести в порядок все то, что составляло ее прежнюю жизнь здесь, в этом казавшемся уже недостойным ее городе.
* * *
Он встал, босиком прошел в кухню, открыл холодильник и счастливо вздохнул, обнаружив там забытую с вечера банку пива. Привычным движением открыл ее, наслаждаясь сочным звуком хлопка, отпил несколько первых жадных глотков. Пиво было ледяным, обжигающим.Нехорошая, липкая мысль пришла к нему – о том, что убитая им женщина была невиновна. Вряд ли она, увидев его в ресторане и сразу же узнав, не испугалась бы.
Напротив, она улыбалась ему, как он теперь вспоминал – все поминутно вспоминал, – хохотала, казалась счастливой и рассказывала о том, как хорошо ей было во Франции, откуда она только что вернулась.
Если она была подельницей маникюрши, присвоила себе все деньги и укатила в Париж, то, встретив одного из двух человек, кого они с подружкой ограбили, она должна была не то что испугаться, а вообще умереть от страха. Или, во всяком случае, сделать вид, что она его не узнала, а то и вовсе быстренько сбежать из ресторана, чтобы только не сталкиваться с ним нос к носу.
На самом же деле все произошло наоборот. Когда он подсел к ней, она заулыбалась, маленькие глазки ее часто-часто заморгали, как если бы она по-женски, приятно так заволновалась, вспоминая их любовь в гостиничном номере, шутки, смех... (И вновь его охватило сомнение, его память почему-то рисовала картинку, где эта баба ходила туда-сюда в каком-то жутком платье, и ни одного сексуального воспоминания.)
И с чего он взял, что она была заодно с Викторией? И покинула номер одновременно с ней? Многие женщины после случайного знакомства подолгу не задерживаются в чужой постели и утром, проснувшись и все осознав, исчезают. Может, им стыдно, а может, у них есть мужья и семьи? Или они просто не хотят, чтобы мужчина увидел их в утреннем, помятом виде?
Он никогда не забудет то зловещее утро. Он тогда проснулся, вспомнил, что богат, и вновь его накрыла волна счастья. Повернул голову, помня, что спал не один, и, не обнаружив рядом женщины, лишь пожал плечами – мол, ушла. Ну и слава богу. Он все еще продолжал оставаться спокойным и счастливым. Знал, что в одной из спален этого огромного номера, под кроватью, где сейчас нежится его друг с подружкой, в спортивной сумке лежит миллион двести пятьдесят тысяч евро. Нет. С учетом стоимости банкета чуть поменьше... И что уже сегодня утром, буквально через час-два, эти деньги будут разделены, и друзья разъедутся в разные стороны. И каждый начнет новую жизнь. И у каждого исполнятся все его мечты. Мечты разные, но чем-то все же похожие...
Разве мог он предположить, что это утро окажется концом их многолетней дружбы и началом жестокой вражды, войны?!
Он отгонял от себя эти воспоминания, чтобы не переживать снова и снова то тупиковое, беспомощное состояние, возникшее после того, как из спальни вышел, потирая плечи, с кислой похмельной физиономией Виталик. Он остановился посреди комнаты, где за столом сидел и курил Николай, и каким-то странным, неестественно высоким голосом спросил:
– А где, собственно, все?
– Я – тут, как видишь, – не подумав, ответил Николай и заметил, как во взгляде друга промелькнула растерянность.
– А эти... бабы?
– Не знаю. Моей нет.
– Вот и моей тоже.
И Виталик, помедлив немного, сказал тихо, как-то нехорошо, страшно:
– И сумки тоже нет.
5
Лиза с Глафирой вышли из мебельного салона и сели в машину.
– Если бы не твоя общительность, мы, может, ничего и не поняли бы, – сказала Лиза, заводя машину. – Хорошо, что и продавщица оказалась на редкость разговорчивой. Такая дорогая мебель! Понятное дело, что в нашем городе мало кто может ее себе позволить. Думаю, она стоит здесь уже не первый год. Так, открыли салон для отвода глаз, вернее, для отмывания денег. Да и люди ходят сюда просто как в музей.
– Получается, что этот господин Тайлер зарабатывает деньги каким-то другим путем.
– Понятное дело. Я со своей стороны постараюсь сделать все, чтобы выяснить, чем он на самом деле занимается, а для этого мне следует обратиться за помощью в первую очередь к Диме. Он многое знает о том, что происходит в нашем городе, а потому наверняка слышал что-нибудь и о Тайлере. Но у меня из головы не выходит Ирина. Ты же видела, насколько она напугана. Я уверена, что она ничего не знает об истинном бизнесе мужа, иначе не пришла бы к нам, просто не посмела бы. Но эти деньги... Большие деньги. Думаю, она боится, что Тайлера убьют, если он в скором времени их не найдет. Возможно, он должен был ими расплатиться за какой-то товар или услугу, а денег нет, дело приостановилось, и у кого-то, кто ждал этих денег, терпение уже на исходе...
– А ведь она любит своего мужа, – сказала Глафира. – Признается в том, что он психопат, превратил ее жизнь в настоящий ад, – я даже не удивлюсь, если узнаю, что он поколачивает ее, – и все равно продолжает любить. Если бы не это ее чувство, вряд ли она вообще стала бы как-то действовать. Наоборот, спровоцировала бы развод или вообще уехала от греха подальше. А? Как ты думаешь?
– Конечно, любит. Мы с ней лежали в роддоме, и она только и говорила о том, какой у нее замечательный муж. И когда он приходил к ней, она радовалась искренне. Нет, она не боится его, нет. Может, понимает, жалеет...
– Куда мы сейчас?
– Сейчас я позвоню Сереже, приглашу его пообедать с нами, заодно и расспросим его о новом деле. Может, ему уже удалось установить личность той женщины.
– Ладно, поехали, закажем для него обед, рано или поздно он все равно освободится, – сказала Лиза.
– Знаешь, Глаша, у меня такое чувство, словно только мы с тобой и работаем. Смотри, все высыпали на улицу, нарядились. Вот это только у нас, в России, люди так одеваются. Как-то ярко, что ли... И на работу идут, как на праздник, – на каблуках, вон, на женщине платье в горох... горох... школьная столовая и гороховый суп...
– Я знаю, как зовут ту женщину! Горохова. Люба Горохова. Она поэтесса. Я как-то шла – вот так же, по проспекту, – и вдруг услышала ее голос. Она декламировала свои стихи. Наивные и в то же время такие сильные – про любовь, и так вдохновенно... Короче, я заслушалась и подумала: как же это трудно – слагать стихи... Чтобы и смысл был, и концентрация чувств и мысли, и рифма... Так вот. Рядом с ней стоял какой-то парнишка и держал в руках стопку отпечатанных на машинке листков с ее стихами. Он продавал их по символической цене. Там-то я и прочитала: «Горохова Любовь». А поскольку я человек с воображением и эта фамилия не могла не зацепить меня своей «гороховой», корневой основой, я сразу же представила себе, как эта Люба Горохова, рыжая полненькая молодая женщина, сидит в нашей школьной столовой и ест...
– ...гороховый суп! Ну, ты даешь, Лиза! Ну и ассоциации у тебя с поэтессой!
– Ну да! Гороховый суп, кастрюли... Не знаю, может, я ошибаюсь, и там, в подвале, была не она... Но, увидев ее, я почему-то сразу представила себе кастрюлю с супом, а еще – мороженое... Это потому, что она стояла вот тут, как раз рядом с женщиной, торгующей мороженым.
– Так звони Сергею, пусть он это проверит!
– Непременно позвоню. Нет, Глаша: нет никаких сомнений – это точно была она. И на ней тогда, осенью, тоже было что-то хламидоподобное, вязаное, уютное. И она стояла – невысокая, рыженькая, ветер трепал ее волосы, а щеки разрумянились. И стихи свои она читала как-то невероятно вдохновенно, я бы даже сказала – отстраненно. Я еще подумала тогда, что ей должно быть холодно стоять вот так, на ветру. И представила себе, что и в жизни ей должно быть холодно, неуютно, хоть и носит она эти толстые вязаные балахоны. Что душа ее выстыла, что она очень одинока, поэтому и пишет такие стихи. Вот так.
– Да уж. Недурственно охарактеризовала ты ее! Во всяком случае, я ее себе очень хорошо представила.
– Ты понимаешь... – они вошли в расположенное неподалеку от «знакового» места кафе, заняли столик у окна, – она была ангелом! Не знаю, как тебе это объяснить... Таких людей не убивают! Просто не за что! Она жила в каком-то другом измерении, и это, я уверена, подтвердят многие из тех, кто ее знал. У меня почему-то такое мнение.
– И ты все это рассказываешь мне о женщине, с которой даже не была знакома?
– Да.
– Ты вроде никогда не была столь романтичной, да и стихами как будто излишне не увлекалась...
– Почему же, я в ранней молодости, можно даже сказать, в подростковом возрасте, много читала – и Ахматову, и Цветаеву, и даже, представь себе, пыталась им подражать! Думаю, что и Люба Горохова тоже прошла через это.
– И ты даже запомнила какие-то строки из ее стихотворения?
– Запомнила... не знаю уж, почему. Думаю, у меня просто память хорошая. Так, постой... Дай-ка я попробую сейчас позвонить няне. Я хорошо помню, где лежит этот листок со стихотворением Гороховой. У меня на книжной полке есть томик Ахматовой, вот туда я его и сунула. А на листке есть и ее телефон. Уж не знаю, зачем она там его напечатала.
– Господи, сделай так, чтобы это была не она, – прошептала она перед тем, как позвонить по этому номеру, и перекрестилась. – Добрый день! Любу можно?
– Пропала, говорите? И как давно ее нет? Уже два дня? Знаете, я поклонница ее творчества, меня зовут Елизавета Травина, я адвокат, думаю, я смогу вам помочь... Вы не назовете свой адрес?
– Пишу... Улица Соляная... Хорошо, спасибо, я скоро к вам заеду.
Она отключила телефон и посмотрела на Глашу:
– С матерью ее говорила. Господи, Глаша, а вдруг это не она, не Люба? Но, с другой стороны, такое совпадение... Люба исчезла как раз два дня тому назад. Я должна туда пойти, поговорить с ее матерью и попросить ее показать мне фотографии Любы.
К ним подошла запыхавшаяся официантка. В этот обеденный час ей приходилось трудно – кафе было переполнено.
– Грибная лапша, охотничий горячий пирог и вишневый сок, все по три порции, – заказала Лиза.
В это время позвонил Мирошкин.
– Вот, на ловца и зверь бежит! Серега, мы заказали тебе обед в «Буратино», приходи. Есть новости. Хорошо, пусть через пятнадцать минут. Как раз все принесут. Все, ждем.
– Удалось установить личность убитой?
– Нет, пока нет. Что это? Грибная лапша? Вот спасибо! – И Сергей, с улыбкой поблагодарив Лизу, принялся за еду. – Мы проанализировали сводки, никто пока что не разыскивает женщину, которая подходила бы под описание нашей жертвы. Пропала одна бабушка и две старшеклассницы...
– У Турова был?
– Был. Он сказал только, что поверхностный осмотр свидетельствует о том, что ее не изнасиловали, она умерла от нанесенных ей побоев, ей попросту разбили голову и нос, который сразу же забился сгустками крови, слизью... И она задохнулась.
– Бедняжка! – вздохнула Глафира. После всего, что она узнала о Гороховой, она воспринимала ее смерть более остро и болезненно, чем этого можно было ожидать, если бы речь шла о неизвестном ей человеке. – Какая ужасная, мучительная смерть!
– ...еще, множество ударов пришлись по внутренним органам, по печени... А печень у нее и так была не совсем здорова, и это мягко сказано. Девушка выпить любила, у нее был цирроз.
– Сережа, ее пытали?
– Несомненно. От нее явно чего-то хотели. И, судя по тому, как долго и жестоко ее били, получается, что она умерла напрасно. То есть, я хочу сказать, что, если бы она знала, чего от нее хотят, давно призналась бы, не выдержав пыток, и ее, возможно, отпустили бы или, наоборот, убили бы как-то иначе, во всяком случае, прекратили бы избивать.
– Что нашли на месте преступления?
– Немного. Зубочистку, фирменную, из ресторана «Милан». А еще полупустой пузырек замазки – жидкой бумаги, знаешь, «штрих» называется. Я еще подумал, что, скорее всего, этот пузырек вытряхнули из сумочки жертвы или же он сам выпал.
– Да, сейчас уже мало кто пользуется подобными вещами, – сказала Лиза, понимая, что «штрихом» могла пользоваться как раз Люба, которая, судя по ее распечатанным под копирку на машинке стихам, по каким-то своим причинам игнорировала компьютер и тем более принтер.
– А вот зубочистка – это интересно, – сказал он.
– Сережа, я не буду морочить тебе голову, но мне кажется, что я знаю, кого убили в подвале на Аткарской.
И Лиза рассказала ему о своей давней встрече с Любовью Гороховой и телефонном разговоре с ее матерью.
– Поэтесса?! Ничего себе! Знаешь, всегда относился к этим людям как... к каким-то во-он оттуда, – Сережа поднял палец к потолку, – присланным нам существам...
– Вот-вот, и я тоже об этом. Тем более интересно: кто и за что ее мог убить, не говоря уже о том, чтобы пытать? – сказала Лиза.
– Может, она стала свидетельницей какого-нибудь преступления, знала то, что ей не положено было знать? – предположила Глафира.
– Свидетелей, как правило, вообще-то убирают, но уж никак не пытают, – заметил Мирошкин. – Девчонки, спасибо, что пригласили меня сюда. Ну просто райское место! Так все вкусно! Итак. Предположим, что ее зовут Любовь Горохова. Что будем делать?
– Я после обеда собираюсь навестить ее мать, – сказала Лиза. – А Глафира чуть позже, когда окончательно выяснится, что погибла именно Горохова, займется Союзом писателей и кругом общения Любы. Я приблизительно знаю, где находится один литературный клуб, где могла бывать Люба и где ее наверняка хорошо знают. Попробуем собрать о ней более подробную информацию. Скажи, Сережа, тебе фамилия Тайлер о чем-нибудь говорит?
– Нет, не говорит. А что?
– Мне надо выяснить, существует ли официальное дело, связанное с разбойным нападением на перевозчика его фирмы. Просто выяснить это – и все. Больше ничего.
– Как называется его фирма?
– «Luxurious furniture».
– Язык сломаешь!
– Переводится как «роскошная мебель».
– Хорошо, я все узнаю. Ты только запиши мне название. А что это за фрукт такой – Тайлер? Почему он тебя так заинтересовал?
И Лиза вкратце рассказала ему о своей встрече с Ириной Тайлер.
Мирошкин присвистнул:
– Нехилая цифра. Миллион с четвертью евро!
– Но у него и мебель дорогая, мы с Глашей сегодня побывали в его магазине. Продавщица явно скучает, а еще ее раздражает, что люди заходят в салон исключительно для того, чтобы только поглазеть на мебель, и никто ничего практически не покупает.
– Знаешь, а мне тоже всегда хотелось иметь свой мебельный магазин, – неожиданно признался Сергей, мечтательно улыбаясь. – Или, на худой конец, книжный. А что – это тебе не продукты, которые быстро портятся. Мебель вообще не выходит из моды, особенно стилизованная под старину, да и книги – товар не скоропортящийся. Вот упало бы мне на голову наследство, я бы именно так, как ваш Тайлер, и поступил. Приобрел бы помещение, закупил мебель какую-нибудь итальянскую или испанскую и спокойно жил бы себе, зная, что рано или поздно ее все равно кто-нибудь купит.
– А я и не знала, что ты в душе коммерсант, – удивилась Глафира. – Да только если твоя мебель стоит, как чугунный мост, то какой смысл держать продавца, бухгалтера?
– Ладно, я постараюсь выяснить, кто такой Тайлер и чем он занимается. Возможно, этот магазин – так, одна витрина.
– Если бы не твоя общительность, мы, может, ничего и не поняли бы, – сказала Лиза, заводя машину. – Хорошо, что и продавщица оказалась на редкость разговорчивой. Такая дорогая мебель! Понятное дело, что в нашем городе мало кто может ее себе позволить. Думаю, она стоит здесь уже не первый год. Так, открыли салон для отвода глаз, вернее, для отмывания денег. Да и люди ходят сюда просто как в музей.
– Получается, что этот господин Тайлер зарабатывает деньги каким-то другим путем.
– Понятное дело. Я со своей стороны постараюсь сделать все, чтобы выяснить, чем он на самом деле занимается, а для этого мне следует обратиться за помощью в первую очередь к Диме. Он многое знает о том, что происходит в нашем городе, а потому наверняка слышал что-нибудь и о Тайлере. Но у меня из головы не выходит Ирина. Ты же видела, насколько она напугана. Я уверена, что она ничего не знает об истинном бизнесе мужа, иначе не пришла бы к нам, просто не посмела бы. Но эти деньги... Большие деньги. Думаю, она боится, что Тайлера убьют, если он в скором времени их не найдет. Возможно, он должен был ими расплатиться за какой-то товар или услугу, а денег нет, дело приостановилось, и у кого-то, кто ждал этих денег, терпение уже на исходе...
– А ведь она любит своего мужа, – сказала Глафира. – Признается в том, что он психопат, превратил ее жизнь в настоящий ад, – я даже не удивлюсь, если узнаю, что он поколачивает ее, – и все равно продолжает любить. Если бы не это ее чувство, вряд ли она вообще стала бы как-то действовать. Наоборот, спровоцировала бы развод или вообще уехала от греха подальше. А? Как ты думаешь?
– Конечно, любит. Мы с ней лежали в роддоме, и она только и говорила о том, какой у нее замечательный муж. И когда он приходил к ней, она радовалась искренне. Нет, она не боится его, нет. Может, понимает, жалеет...
– Куда мы сейчас?
– Сейчас я позвоню Сереже, приглашу его пообедать с нами, заодно и расспросим его о новом деле. Может, ему уже удалось установить личность той женщины.
* * *
Но поговорить с Сергеем им не удалось. У него постоянно был занят телефон.– Ладно, поехали, закажем для него обед, рано или поздно он все равно освободится, – сказала Лиза.
* * *
Проспект Кирова в этот солнечный день выглядел так, словно это был не обыкновенный будний день, а воскресный, праздничный – залитый теплым весенним солнцем, он расцвел яркими пятнами прогуливавшихся по нему нарядных людей, которые вместо того чтобы работать, сидеть в душных офисах или трудиться в поте лица на заводах и фабриках, все бросили ради того, чтобы подышать воздухом, посмотреть на людей и себя показать.– Знаешь, Глаша, у меня такое чувство, словно только мы с тобой и работаем. Смотри, все высыпали на улицу, нарядились. Вот это только у нас, в России, люди так одеваются. Как-то ярко, что ли... И на работу идут, как на праздник, – на каблуках, вон, на женщине платье в горох... горох... школьная столовая и гороховый суп...
* * *
Лиза, проходившая в это время перекресток улицы Горького, место, где чаще всего можно встретить распространителей рекламы, уличных музыкантов, продавцов мороженого и сладостей, вдруг резко остановилась. Схватила Глафиру за руку и начала декламировать:– Лиза?! Ты в порядке?!
Обручем тугим мой лоб сжимая,
Страх потери мне шепнул: «Умри!»
Я другой любим, – сказал ты.
Остываю. Я последний вечер на твоей груди...
– Я знаю, как зовут ту женщину! Горохова. Люба Горохова. Она поэтесса. Я как-то шла – вот так же, по проспекту, – и вдруг услышала ее голос. Она декламировала свои стихи. Наивные и в то же время такие сильные – про любовь, и так вдохновенно... Короче, я заслушалась и подумала: как же это трудно – слагать стихи... Чтобы и смысл был, и концентрация чувств и мысли, и рифма... Так вот. Рядом с ней стоял какой-то парнишка и держал в руках стопку отпечатанных на машинке листков с ее стихами. Он продавал их по символической цене. Там-то я и прочитала: «Горохова Любовь». А поскольку я человек с воображением и эта фамилия не могла не зацепить меня своей «гороховой», корневой основой, я сразу же представила себе, как эта Люба Горохова, рыжая полненькая молодая женщина, сидит в нашей школьной столовой и ест...
– ...гороховый суп! Ну, ты даешь, Лиза! Ну и ассоциации у тебя с поэтессой!
– Ну да! Гороховый суп, кастрюли... Не знаю, может, я ошибаюсь, и там, в подвале, была не она... Но, увидев ее, я почему-то сразу представила себе кастрюлю с супом, а еще – мороженое... Это потому, что она стояла вот тут, как раз рядом с женщиной, торгующей мороженым.
– Так звони Сергею, пусть он это проверит!
– Непременно позвоню. Нет, Глаша: нет никаких сомнений – это точно была она. И на ней тогда, осенью, тоже было что-то хламидоподобное, вязаное, уютное. И она стояла – невысокая, рыженькая, ветер трепал ее волосы, а щеки разрумянились. И стихи свои она читала как-то невероятно вдохновенно, я бы даже сказала – отстраненно. Я еще подумала тогда, что ей должно быть холодно стоять вот так, на ветру. И представила себе, что и в жизни ей должно быть холодно, неуютно, хоть и носит она эти толстые вязаные балахоны. Что душа ее выстыла, что она очень одинока, поэтому и пишет такие стихи. Вот так.
– Да уж. Недурственно охарактеризовала ты ее! Во всяком случае, я ее себе очень хорошо представила.
– Ты понимаешь... – они вошли в расположенное неподалеку от «знакового» места кафе, заняли столик у окна, – она была ангелом! Не знаю, как тебе это объяснить... Таких людей не убивают! Просто не за что! Она жила в каком-то другом измерении, и это, я уверена, подтвердят многие из тех, кто ее знал. У меня почему-то такое мнение.
– И ты все это рассказываешь мне о женщине, с которой даже не была знакома?
– Да.
– Ты вроде никогда не была столь романтичной, да и стихами как будто излишне не увлекалась...
– Почему же, я в ранней молодости, можно даже сказать, в подростковом возрасте, много читала – и Ахматову, и Цветаеву, и даже, представь себе, пыталась им подражать! Думаю, что и Люба Горохова тоже прошла через это.
– И ты даже запомнила какие-то строки из ее стихотворения?
– Запомнила... не знаю уж, почему. Думаю, у меня просто память хорошая. Так, постой... Дай-ка я попробую сейчас позвонить няне. Я хорошо помню, где лежит этот листок со стихотворением Гороховой. У меня на книжной полке есть томик Ахматовой, вот туда я его и сунула. А на листке есть и ее телефон. Уж не знаю, зачем она там его напечатала.
* * *
Лиза позвонила домой, объяснила няне, что ей нужно делать, и уже через несколько минут записывала на салфетке номер телефона предполагаемой жертвы.– Господи, сделай так, чтобы это была не она, – прошептала она перед тем, как позвонить по этому номеру, и перекрестилась. – Добрый день! Любу можно?
* * *
Глафира наблюдала за тем, как меняется выражение лица Лизы. От встревоженного до откровенно печального.– Пропала, говорите? И как давно ее нет? Уже два дня? Знаете, я поклонница ее творчества, меня зовут Елизавета Травина, я адвокат, думаю, я смогу вам помочь... Вы не назовете свой адрес?
* * *
Разговаривая с кем-то, имевшим прямое отношение к Гороховой, Лиза вдруг повернулась к Глафире и пояснила беззвучно, одними губами: «Ма-ма».– Пишу... Улица Соляная... Хорошо, спасибо, я скоро к вам заеду.
Она отключила телефон и посмотрела на Глашу:
– С матерью ее говорила. Господи, Глаша, а вдруг это не она, не Люба? Но, с другой стороны, такое совпадение... Люба исчезла как раз два дня тому назад. Я должна туда пойти, поговорить с ее матерью и попросить ее показать мне фотографии Любы.
К ним подошла запыхавшаяся официантка. В этот обеденный час ей приходилось трудно – кафе было переполнено.
– Грибная лапша, охотничий горячий пирог и вишневый сок, все по три порции, – заказала Лиза.
В это время позвонил Мирошкин.
– Вот, на ловца и зверь бежит! Серега, мы заказали тебе обед в «Буратино», приходи. Есть новости. Хорошо, пусть через пятнадцать минут. Как раз все принесут. Все, ждем.
* * *
Первый вопрос, который Лиза задала Сергею, едва он пришел, звучал так:– Удалось установить личность убитой?
– Нет, пока нет. Что это? Грибная лапша? Вот спасибо! – И Сергей, с улыбкой поблагодарив Лизу, принялся за еду. – Мы проанализировали сводки, никто пока что не разыскивает женщину, которая подходила бы под описание нашей жертвы. Пропала одна бабушка и две старшеклассницы...
– У Турова был?
– Был. Он сказал только, что поверхностный осмотр свидетельствует о том, что ее не изнасиловали, она умерла от нанесенных ей побоев, ей попросту разбили голову и нос, который сразу же забился сгустками крови, слизью... И она задохнулась.
– Бедняжка! – вздохнула Глафира. После всего, что она узнала о Гороховой, она воспринимала ее смерть более остро и болезненно, чем этого можно было ожидать, если бы речь шла о неизвестном ей человеке. – Какая ужасная, мучительная смерть!
– ...еще, множество ударов пришлись по внутренним органам, по печени... А печень у нее и так была не совсем здорова, и это мягко сказано. Девушка выпить любила, у нее был цирроз.
– Сережа, ее пытали?
– Несомненно. От нее явно чего-то хотели. И, судя по тому, как долго и жестоко ее били, получается, что она умерла напрасно. То есть, я хочу сказать, что, если бы она знала, чего от нее хотят, давно призналась бы, не выдержав пыток, и ее, возможно, отпустили бы или, наоборот, убили бы как-то иначе, во всяком случае, прекратили бы избивать.
– Что нашли на месте преступления?
– Немного. Зубочистку, фирменную, из ресторана «Милан». А еще полупустой пузырек замазки – жидкой бумаги, знаешь, «штрих» называется. Я еще подумал, что, скорее всего, этот пузырек вытряхнули из сумочки жертвы или же он сам выпал.
– Да, сейчас уже мало кто пользуется подобными вещами, – сказала Лиза, понимая, что «штрихом» могла пользоваться как раз Люба, которая, судя по ее распечатанным под копирку на машинке стихам, по каким-то своим причинам игнорировала компьютер и тем более принтер.
– А вот зубочистка – это интересно, – сказал он.
– Сережа, я не буду морочить тебе голову, но мне кажется, что я знаю, кого убили в подвале на Аткарской.
И Лиза рассказала ему о своей давней встрече с Любовью Гороховой и телефонном разговоре с ее матерью.
– Поэтесса?! Ничего себе! Знаешь, всегда относился к этим людям как... к каким-то во-он оттуда, – Сережа поднял палец к потолку, – присланным нам существам...
– Вот-вот, и я тоже об этом. Тем более интересно: кто и за что ее мог убить, не говоря уже о том, чтобы пытать? – сказала Лиза.
– Может, она стала свидетельницей какого-нибудь преступления, знала то, что ей не положено было знать? – предположила Глафира.
– Свидетелей, как правило, вообще-то убирают, но уж никак не пытают, – заметил Мирошкин. – Девчонки, спасибо, что пригласили меня сюда. Ну просто райское место! Так все вкусно! Итак. Предположим, что ее зовут Любовь Горохова. Что будем делать?
– Я после обеда собираюсь навестить ее мать, – сказала Лиза. – А Глафира чуть позже, когда окончательно выяснится, что погибла именно Горохова, займется Союзом писателей и кругом общения Любы. Я приблизительно знаю, где находится один литературный клуб, где могла бывать Люба и где ее наверняка хорошо знают. Попробуем собрать о ней более подробную информацию. Скажи, Сережа, тебе фамилия Тайлер о чем-нибудь говорит?
– Нет, не говорит. А что?
– Мне надо выяснить, существует ли официальное дело, связанное с разбойным нападением на перевозчика его фирмы. Просто выяснить это – и все. Больше ничего.
– Как называется его фирма?
– «Luxurious furniture».
– Язык сломаешь!
– Переводится как «роскошная мебель».
– Хорошо, я все узнаю. Ты только запиши мне название. А что это за фрукт такой – Тайлер? Почему он тебя так заинтересовал?
И Лиза вкратце рассказала ему о своей встрече с Ириной Тайлер.
Мирошкин присвистнул:
– Нехилая цифра. Миллион с четвертью евро!
– Но у него и мебель дорогая, мы с Глашей сегодня побывали в его магазине. Продавщица явно скучает, а еще ее раздражает, что люди заходят в салон исключительно для того, чтобы только поглазеть на мебель, и никто ничего практически не покупает.
– Знаешь, а мне тоже всегда хотелось иметь свой мебельный магазин, – неожиданно признался Сергей, мечтательно улыбаясь. – Или, на худой конец, книжный. А что – это тебе не продукты, которые быстро портятся. Мебель вообще не выходит из моды, особенно стилизованная под старину, да и книги – товар не скоропортящийся. Вот упало бы мне на голову наследство, я бы именно так, как ваш Тайлер, и поступил. Приобрел бы помещение, закупил мебель какую-нибудь итальянскую или испанскую и спокойно жил бы себе, зная, что рано или поздно ее все равно кто-нибудь купит.
– А я и не знала, что ты в душе коммерсант, – удивилась Глафира. – Да только если твоя мебель стоит, как чугунный мост, то какой смысл держать продавца, бухгалтера?
– Ладно, я постараюсь выяснить, кто такой Тайлер и чем он занимается. Возможно, этот магазин – так, одна витрина.
6
Катя Желткова в квартире своей покойной двоюродной сестры Виктории готовила поминальный обед.
Все делала как во сне. На плите томились щи из кислой капусты, гуляш, гречневая каша. Компот из сухофруктов остывал на подоконнике. Оставалось приготовить кутью и дождаться, когда соседка принесет из кондитерской заказанный два дня тому назад кух.
Завтра в двенадцать придут знакомые Виктории, дальние родственники. И первое, что они спросят, увидев Катю: где Ларочка?
Чудовищная, страшная смерть.
Катя отдала в морге все свои сбережения, чтобы труп сестры забальзамировали, загримировали, одели в ее самое красивое платье.
И вот теперь Катя поселилась в ее квартире, оглушенная трагедией, еще не осознав до конца всю степень этого горя... Ведь после Вики осталась маленькая трехлетняя дочка, Ларочка. Так случилось, что сразу же после того, как в детском саду стало известно, что Вика погибла, девочку поспешили определить в детский дом. Она и в саду-то была не простом – на пятидневке. Вика много работала и не могла уделять достаточно времени дочке. Мало кто знал, что она отвозит ее на пятидневку, если бы родственники узнали, заклеймили бы ее позором. Но им бы ее проблемы... Много ли зарабатывает маникюрша? Никто и не подозревал, что она работает в двух местах – в салоне красоты и в бане.
А что теперь будет с Ларочкой? Катя была уверена, что никто из родственников Вики Ларочку не удочерит. Все какие-то неблагополучные, малоимущие, с квартирными проблемами, как и сама Катя. Открытым оставался вопрос с наследством. Понятное дело, что Катя – ее единственная самая близкая родственница, но сможет ли она претендовать на эту квартиру? Получится ли оформить все как положено? Или же квартира перейдет к опекунам Ларочки? Но кто сможет стать ее опекуном? Какие-то старые тетки-бабки? Вряд ли. Остается только она, самая молодая и перспективная, – Катя. Двадцати трех лет. Работающая. Правда, без собственного жилья.
Надо было идти в детский дом, куда определили Ларочку, разговаривать с директором, спрашивать, все выяснять. Но она вот уже неделю откладывала этот визит. Спрашивала себя: а потянет ли она Ларочку? Ведь, помимо того, что ее надо кормить и одевать, придется оплачивать и детский сад... Следует все хорошенько обдумать, просчитать. К тому же если она сейчас, при своей молодости и красоте, не может найти хорошего парня и выйти замуж, то шансов обрести личное счастье с появлением в ее жизни маленькой Ларочки останется еще меньше! Вот потому-то она и боялась завтрашних поминок. Наверняка посыпятся вопросы: где Ларочка? Почему она не дома? Собирается ли Катя удочерять ее? Где они будут жить? Кому достанется квартира?
Все делала как во сне. На плите томились щи из кислой капусты, гуляш, гречневая каша. Компот из сухофруктов остывал на подоконнике. Оставалось приготовить кутью и дождаться, когда соседка принесет из кондитерской заказанный два дня тому назад кух.
Завтра в двенадцать придут знакомые Виктории, дальние родственники. И первое, что они спросят, увидев Катю: где Ларочка?
* * *
Катя подошла к кухонному окну, раздвинула занавески, вдохнула прохладный утренний воздух. От компота струился приятный яблочный дух. И все это казалось нереальным, неестественным. Она никак не могла свыкнуться с мыслью, что Виктории больше нет. Молодая двадцатипятилетняя Вика погибла девять дней тому назад в автокатастрофе! На большой скорости въехала в столб. Как это случилось?! Почему? Куда она так спешила? В милиции Кате сказали, что авария произошла ранним утром, часов в пять! Спрашивается, куда она могла мчаться по пустынной городской улице в столь ранний час? Она что, ослепла, что ли, не видела этот столб?Чудовищная, страшная смерть.
Катя отдала в морге все свои сбережения, чтобы труп сестры забальзамировали, загримировали, одели в ее самое красивое платье.
И вот теперь Катя поселилась в ее квартире, оглушенная трагедией, еще не осознав до конца всю степень этого горя... Ведь после Вики осталась маленькая трехлетняя дочка, Ларочка. Так случилось, что сразу же после того, как в детском саду стало известно, что Вика погибла, девочку поспешили определить в детский дом. Она и в саду-то была не простом – на пятидневке. Вика много работала и не могла уделять достаточно времени дочке. Мало кто знал, что она отвозит ее на пятидневку, если бы родственники узнали, заклеймили бы ее позором. Но им бы ее проблемы... Много ли зарабатывает маникюрша? Никто и не подозревал, что она работает в двух местах – в салоне красоты и в бане.
А что теперь будет с Ларочкой? Катя была уверена, что никто из родственников Вики Ларочку не удочерит. Все какие-то неблагополучные, малоимущие, с квартирными проблемами, как и сама Катя. Открытым оставался вопрос с наследством. Понятное дело, что Катя – ее единственная самая близкая родственница, но сможет ли она претендовать на эту квартиру? Получится ли оформить все как положено? Или же квартира перейдет к опекунам Ларочки? Но кто сможет стать ее опекуном? Какие-то старые тетки-бабки? Вряд ли. Остается только она, самая молодая и перспективная, – Катя. Двадцати трех лет. Работающая. Правда, без собственного жилья.
Надо было идти в детский дом, куда определили Ларочку, разговаривать с директором, спрашивать, все выяснять. Но она вот уже неделю откладывала этот визит. Спрашивала себя: а потянет ли она Ларочку? Ведь, помимо того, что ее надо кормить и одевать, придется оплачивать и детский сад... Следует все хорошенько обдумать, просчитать. К тому же если она сейчас, при своей молодости и красоте, не может найти хорошего парня и выйти замуж, то шансов обрести личное счастье с появлением в ее жизни маленькой Ларочки останется еще меньше! Вот потому-то она и боялась завтрашних поминок. Наверняка посыпятся вопросы: где Ларочка? Почему она не дома? Собирается ли Катя удочерять ее? Где они будут жить? Кому достанется квартира?