Страница:
— Можно я буду звать вас Сэмми.
— Как вам угодно.
— Я слышала, Сэмми, вы хотели с девушкой м-м-м… оттоптаться.
— Я, знаете ли, предпочел бы временно куда-нибудь в сторонку оттоптаться от этой темы.
— Ха. Такой разговор мне нравится. Хотите, возьму предложение назад.
— Не надо.
— Не хватало только, чтобы мне еще раз предлагать пришлось.
Абигейль стоит, живот втянут, грудь торчком. У локтя пульсирует маленький загорелый мускул. Сэмми С глубже утопает в кресле. Поднимает руку ко лбу, источающему влагу. В этой комнате, цвета морской волны. Где сразу после поражения в войне жил глазной техник. Который сидел за верстаком у окна и споро трудился день за днем, выдувая аккуратные стеклянные шарики, а клиент сидел рядом и отблескивал в свете дня уцелевшим глазом, пока мастер наносит кисточкой последние штрихи, подгоняя мертвое к живому. Хозяйка сказала, что ее глаз тоже он делал.
— Скажите что-нибудь, Сэмми.
— Как насчет пирога. Зачерствел, правда, но хоть без плесени. Я весь в холодном поту.
— Какое чистосердечие.
— Чистосердечие смягчает участь.
— Тогда, Сэмми, я сяду. Видимо, придется ждать, пока ваша участь смягчится. А еще хотите, чтобы вас не пинали в аденоиды. Когда же вы наконец поумнеете. Вам же лучше будет.
— Да как-то я и так справляюсь.
— Ага, когда уверены, что противник слабый.
— А, вот вы как.
— Извините, не хотела этого говорить.
— Вот я пять лет и сижу здесь. Не научусь никак. Разумно реагировать на подобные выпады.
— Господи, пять лет.
— Не исключено, что понадобится еще столько же.
— О, вы в состоянии это себе позволить.
— Не в состоянии. Я банкрот. Живу на подачки богатых друзей, которым слишком больно отказать мне.
Молчание. Ее карие глаза и мои голубые. Изящные костяшки под кожей руки, берущей остаток пирога, купленного в момент слабости и грусти и съеденного со свежей венской водицей.
— Сэмми, где-то вы даже честный. Даже вот… насчет черствого пирога. Наверно, мне надо тоже так. В общем, я за тем и в Европу поехала, за опытом. Ну и сразу. Началось прямо в Гавре. Короче, мы только час как с парохода, поймали грузовик, и тут же французский водила попытался нас оприходовать. Мол, так мы больше о Европе узнаем. Я сказала, что у него изо рта пахнет. Тогда он потребовал миньет. Мне-то что, а Кэтрин влепила ему пощечину — он и не думал, что мы так по-французски рюхаем. Тогда он нас вышвырнул. По-моему, европейцы грязные болваны. И вы объевропеились. Это неправильно.
— А что правильно.
— Им, в Европе, следует подрасти. Они думают, у них духовные ценности. Поумнеть пора.
— Вы полагаете.
— Да, а проблемы надо решать. Сплошь и рядом даже умственно отсталые учатся работать над собой и кое-как выправляются. Взять хоть меня.
— Взять вас. Ну, попробуем.
— Из меня пытались сделать вундеркинда. Рояль купили. Родители у меня богатые. Условия самые тепличные. Мама обдирала папу как липку. Не успела закончить, на сцене возникла еще одна кукла и занялась тем же, а пока они соревновались, он чуток передохнул. Да вам-то, поди, неинтересно.
— Пожалуйста, продолжайте.
— Не командуйте.
— Я просто слушаю. Продолжайте.
— Ну, проблемы у меня тоже есть. У моей мамы фигура, как у свинки. То есть она не всегда была такая, но всю жизнь она будто с папы жир перекачивала. Образ безобразный, но это я чтобы образно. А папа сказал, что по-настоящему меня любит, ну, то есть как мужчина женщину, в таком роде. Ну, я говорю, это же ненормально. А папа у меня классный, смеется, шутит, а что. У него хорошее чувство юмора. Так что мы над этим могли и пошутить. Это не проблема, проблема в том, что он еврей только наполовину.
Августовская пятница, вдали колокол гулко бьет пять. Сэмюэль С в темных глазах по ту сторону стола. Утопает. Крупные коричневого цвета шарики. А в серединке каждого будто глазной техник точненько вставил вкрапление из черного стекла. Попка американская, спелая, при движении аж отлетает. Что-то у нее с ножкой — тоньше другой и загар темнее. Кадр из недр, из толщи и гущи туристского полчища. Фигурка стройная. Маленькие плечи. И все это подмять под жирной похотливой грудой имени меня. Тонкие пальцы, темно-розовые ногти. Чистенькая, как древесный плавник, омытый океаном и прибитый осенью к пескам острова Мэн. Улыбка на ее губах гаснет и тут же вспыхивает снова, стоило вам опечалиться, что та была последняя. Ах ты шлюшка ты моя плюшевая.
— Понимаете, Сэмми, какое дело, родом я из Балтимора. Не знаю, может, по мне и не скажешь, но мой папа вырос в кафе-мороженом, ну, там, на кухне, его родители не говорили по-английски, короче, если бы мои подружки увидели моих деда с бабкой, прости-прощай всякое общение и нормальная жизнь. Я ведь училась в очень престижном колледже — в смысле, не будь у меня денег, эти девицы мне бы точно от ворот поворот дали. В Америке от снобов проходу нет. В смысле, вы там давно не были. И не знаете.
— Знаю.
— Это вам кажется. Съездили бы лучше да посмотрели сами, как там теперь и что. И как распространилось. Просто повсюду. Не знаю даже, как у меня только глаза открылись. Не колледжи, а конвейер по производству снобов. Тысячами. Вы не представляете. Друг моего дяди сказал, что вы замкнулись в себе. Нет, вы представьте, сколько мозгов, напичканных образованием. Мне страшно. Я ничего уже не понимаю. И невинность потеряла. Я вас шокирую.
— Если вам хочется так думать.
— Крепкий вы орешек, а я-то, ничего себе разговорилась. Единственный мужчина, к кому я прислушиваюсь, так это дядин друг, и, по его словам, вы едва ли не самый странный экспонат в Европе. Рассказывал, как вы коротаете дни в Вене и как, если вам недодадут сдачу, тихо и вежливо говорите: вы меня обсчитали, — потом кланяетесь и идете себе дальше, я обалдела. Ну, в смысле, тогда. Хотите правду.
— Если скажете.
— В общем, когда я вас увидела, была разочарована. Сначала удивилась: вот так вот взять случайно и наткнуться. Потом впечатления утряслись, и я подумала. Как — этот странный тип. Да мой папа ему сто очков вперед даст. Вы извините, это я — правду-матку. С плеча, так сказать.
— Извиняю.
— Потом, когда я выдала вам пару реплик не в бровь, а в глаз и вы сидели весь несчастный, я сказала себе, либо у него и впрямь не все дома, либо это нечто особенное. В Америке, когда парень плачет, обычно это словесный понос. Но вы даже не плакали. Просто из глаз катились большие слезы, сами по себе. Вот почему я хочу узнать вас поближе. По-моему, вы самая интересная личность из всех, кого мне доводилось встречать в Европе. Мне кажется, я могу у вас кое-чему научиться.
— И все.
— Ну, в общем, да, все. Вы как бы неиспорченны, что ли. В смысле, ну, то есть в смысле я не знаю, в каком смысле. Но. Господи, я ведь женщина. А вы мужчина. Потом, в конце концов, мы в Европе, и мы одни. Вас это не возбуждает.
— Возбуждает.
— Ну вот, Сэмми.
— Что, ну вот.
— Ну вот, я же сказала, зачем пришла. Зачем вы меня смущаете. Опять, что ли, повторять. Я ж говорю: вы можете дать мне что-то новое. А я могу переспать с вами.
— Это что, все.
— Конечно все. Что еще. Чего вы ждали-то.
— Я жениться хочу.
— Ну ничего себе. Вы что, спятили.
— И детей наплодить.
— Ой. Давайте лучше сменим тему. Ничего себе — жениться. На мне. Ну и ну. Не будете же вы мне предложение делать. Я-то имела в виду просто переспать.
— Не хочу я просто переспать.
— Не кричите. Я прекрасно слышу. Может, вы хотите, чтобы я ушла. Уйду.
— Насильственно удерживать не стану.
— И впрямь, что ли, не станете. Тогда пора бы вам посмотреть в лицо фактам. На жизненной, так сказать, распродаже. И брать, что дают. С молодой девушкой вроде меня у вас шансов ноль целых, ноль десятых. Вы седеете, значит, припасы тают. И даже на какие-нибудь там регалии вам тоже не опереться.
Сэмюэль С глядит в ее жгучие карие глаза. Сердце колотится. Она сидит нога на ногу, на коленках проступили белые кружочки. Глубокая синяя жилка у косточки. Конечно, телка — она телка и есть. Сколько ни склоняй, в каждом падеже спряжения жаждет. Она смугла, глупа и тощевата. Когда ее валят в постель, мозги выключает, как лампу. И то сказать: ищешь удовольствия — забудь премудрость. А начнешь думать — обрящешь боль.
— По правилам внешнего мира я неудачник. Но живу себе тихо-мирно. Никого не трогаю. Не вожу гостей. Да ведь и вы тут только потому, что элитные мальчики на вас свысока смотрят. Вы, конечно, не уродина, но от подбородка и выше определенно не королева. Самое смешное, что по мне, так вы очень даже хорошенькая, но я в курсе, что думают ваши сверстники. И вам не идет самоуверенность. Делает вас неприятной, жестокой, невоспитанной.
— Погодите, Сэмми.
— Нет, вы погодите.
— Но, Сэмми, как раз что-нибудь такое я и ждала от вас услышать. И рада, что пришла. А все эти мои крутые заходы насчет переспать… Просто мне было неудобно, что так вот с бухты-барахты ввалилась. Вдруг у вас кто-нибудь был бы или чем-нибудь заняты. Но мне сказали, что с вами такое бывает, уходите в подполье, как партизан, и несколько дней от вас ни слуху ни духу. И я не считаю вас неудачником. Честно.
— А кто я.
— Ну, могу повторить, что вы про меня сказали. Может, ваши сверстники на вас свысока и поглядывают. Но на мой взгляд, в вас есть зрелость, которой даже у папы нет.
— А если бы вы меня просто встретили в кафе, ничего не зная, таким, как есть, вы на меня бы и внимания не обратили.
— Но это ж надо, какой упрямый, черт побери.
— Есть немножко.
— При том что парней жениться и под дулом не заставишь. Вам жену с ребятишками подавай, одинокой старости боитесь. Нет, я еще, ха-ха, хочу повыступать с вольной программой, пока ярмо не надели.
Абигейль сидит, оперев локти на стол. Устремленная в будущее. Завязав прошлое ленточкой на бантик. Тогда как я к своему прошлому взял да прибавил еще три дня, полных мучений» Когда ты молод, сердце жужжит, как колибри, а где нектар, сам не знаешь. Слишком усердно спотыкаешься о всякие мелкие условности, из которых такие, как ты, состоят целиком. А теперь — вот он. Слишком долгие годы ты смотрел под ноги. Вытягивал руки перед собой, не дай бог на препятствие налететь. И нектарчик-то проливал, проливал.
— Какой-то у нас прямо семинар выходит. Кофе есть у вас. А то сварю, давайте. В чем дело, что я такого сказала.
— Ничего.
— У вас вдруг такое лицо стало. Так есть кофе.
— Вы позорите американских женщин.
— Это чем же. Тем, что предложила сварить кофе. Странные у вас представления. Мы, по-вашему, что, калеки. Я тут у вас еще и приберу. Ведь тут не прибирались не меньше месяца.
— Три месяца и восемнадцать дней.
— Ого. Учет и контроль.
Пятница ускоряется, уходит, уходит. Прочь из жизни. Вороша пыльные воспоминания о студенческих комнатах и прежних вечерах. Солнце заходит за Альпы. Сэмюэль С сказал, что купит кофе в зернах за углом. Если она одолжит ему денег. Наморщив лоб, она порылась в сумке и, улыбаясь уголками губ, протянула пятидесятишиллинговую купюру. Когда он уходил, она спросила, где швабра.
В висках стучит пульс. На середине лестницы Сэмюэль С остановился и прижал ладонь ко лбу. Иногда приходится самому сочувственно сжимать себя в объятиях, и бывает, что от этого трещат кости. Когда никто другой не обнимет тебя по-матерински. Не стиснет крепко и не сбережет. Однако цель близка. На грудь ей, что ли, кинуться и в поту пропыхтеть: выходи за меня, стирай мне носки, мели кофе, жарь тосты до нежной румяной корочки.
Звяк колокольчика над дверью кофейной лавки. Где две седые престарелые сестры-толстухи почти отчаялись его обсчитывать. Уже обращаются к нему как к директору большой психбольницы. В которую, возможно, сами попадут в один далеко не прекрасный день и будут рады, если герр директор уделит им личное внимание. Ссыпая мелочь ему в ладонь, они кланяются. Спасибо, герр профессор, данке.
На знакомой улице Сэмюэль С замирает. Внезапный озноб, будто над изумленной зеленью возобладала изморозь, пахнуло венской зимой с ее легионами мрака. Расхристанно зарыскал ветер. За витриной лавки свечных дел мастер в белом переднике медленно превращается в видение тонкого гимнастического стана Абигейль. Американской девушки, бесхитростно хлопочущей по хозяйству. Как мило она произносит его имя: Сэмми. Может, он бедственно отстал от событий, и за океаном жены вовсю потеют над раковиной или плитой, пока муженек, задрав ноги в носках, почитывает газетку. При том что американские жены его друзей приучили Сэмюэля С, что, если он попросит яичницу, тосты и немного кофе, он получит. Яичницу осклизлую со сковородки да на штаны. И кофе. Щедрой рукой ему на руку. Так и убили его мечту стать королем, чтоб во главе стола, чтобы в другой комнате бузила дюжина детишек, а когда жена принесет чай с беконом и, может даже, яичницу, чтобы спросила: ваше ловкачество, вам любезна ли трапеза, не прикажете ли еще чашечку чая и ломтик лимона. Да разве станет он, ковыляющий по этим ступенькам, когда-нибудь королем. Лакомый ломтик лимона — щ-щас. Муж и жена — размечтался. Еще отца и сына вспомни.
На полутемной площадке, в тусклых отблесках подслеповатой лампочки с пролета ниже этажом, Сэмюэль С стоял перед своей дверью — снизу пятна пинков, сверху зацепы царапин. За ней — посылка от Господа, сказавшего на последнем собрании совета старейшин: что, аксакалы, испытаем сегодня стабильность сексуальной аскезы Сэмюэля С. Посредством смазливой сучки. Которая предложит Сэму перепихон без обычных отягчающих обязательств. Под доброй дозой дарового кофе. Если Сэм останется неколебим, она приберет в квартире и вымоет посуду. Если его и это не проймет, она выстирает, накрахмалит и отгладит чертову кучу пахучих наволочек, а также подаст глазунью из двух яиц и сосиски, шкварчащие среди шинкованной капусты. Наши диетологи считают, что его желудок справится с таким сочетанием, а если и тогда Сэм на нее не вскочит, мы зашлем ангела, который примет его в послушники, сведет на курсы переподготовки, а после проведем по его кандидатуре голосование и изберем в старшие помощники младшего кассира с присвоением титула «Святой Сумасброд Сэм, Самосвихнутый Сластострадалец Снулый».
Сэмюэль С поднимает руку. Вставить в скважину ключ. Повернуть, толкнуть — и в облако пыли. Абигейль стоит посреди комнаты, облизывается. Сэмюэль С кладет пакет с кофейными зернами на стол в гостиной. Она с улыбкой поворачивается:
— Что, Сэмми, разве так не лучше. Я почти ничего не трогала, бумаги только с полу подобрала. Нет, но как тихо тут и одиноко, даже грустно. Пойду умоюсь, столько пылищи.
Сэм С провожает глазами зажигательную тёлочью попку, вострепетавшую под телячьей кожей для рывка в сортир. Два крепких сухожилия под коленками, гладкие ляжки. Вот возвращается, волосы причесаны, умытое лицо сияет.
— Сэмми, звукоизоляция тут не ахти. Из соседней квартиры все слышно. Может, ты слышал, как я писала.
— Музыка. Была.
— Ну, я не из тех дамочек, которые специально спускают воду, чтобы не было слышно, как они писают. Надо пописать, все писают, ну, слышно тебя, ну и что. Вот если бы меня громко пропоносило, тогда да, наверно, было бы чего смущаться. Кстати, я тебя не смущаю.
— Мое смущение немо как рыба.
— А мое как иерихонская труба. Меня в детстве приучили не сдерживать пердежа. Может, рыгаю зато нечасто. Кстати, меня всегда интересовало, газовал ли кто-нибудь из подруг на свиданке. Никто не признается. А я таким манером потеряла четырех приятелей, из них трое были очень перспективные. Ну, можешь себе представить, чисто по-человечески, разок всего, без малейшей задней мысли пукнула, и…
— И.
— И все.
— Держи сдачу.
— Ой, да ладно.
— Держи сдачу.
— Вот еще, щепетильный какой.
— Просто есть условия, на которых я принимаю деньги, и есть — на которых нет.
— Не смеши.
Абигейль откидывается назад, кладет ладони на край стола и как бы невзначай ловит взгляд Сэмюэля С. Нижняя губа оттопырена. Курносый нос, а карие глаза так лучатся, будто она уверена, что я просто обязан отвести взгляд. В уголках губ дружелюбие. Моргает, опускает глазки.
— Сэмми, ты выиграл. Никому еще не удавалось победить меня в гляделки.
— Не может быть.
— Тебя не слишком затруднит звать меня попросту, по имени. Ты ни разу не назвал меня Абигейль.
— Абигейль.
— Не так, сначала что-нибудь скажи. Ой, ну вечно у меня все по-дурацки.
Глядь, у Абигейль глаза на мокром месте. Резко, неуклюже она делает два шага вперед. Руки у ворота. Пальцы расстегивают верхнюю пуговку блузки. И следующую.
— Сэмми, ты сказал, что выше подбородка я не королева. А ниже.
— Боже ты мой.
— И тут.
— Нормально.
— А еще ниже. И тут, повыше.
— Очень даже.
— А теперь. В полный рост. Посылка с сюрпризом.
— Сейчас, только сяду.
— Сэмми. Наконец-то мы это сделаем.
— Нет, не наконец-то. Минуточку. Ты забыла, что я говорил о браке.
— Не до того. Ну, так как насчет ниже подбородка. В общем и целом. Только честно.
— В общем и целом — нечто.
— Неужели.
— Будет что вспомнить в старости. И после, в элизиуме.
— Никогда бы не подумала, Сэмми, что у тебя такое забавное чувство юмора.
— Забавно. Что не подумала.
— Сэмми, раздевайся.
— А потанцуй.
— А запросто.
За истертыми малиновыми шторами в комнате цвета морской волны тихие звуки изменившегося мира. Над Веной нависает вечер. Улицы всех цветов и оттенков камня и дома, как одинокие насупленные призраки. Пойти бы в это время погулять, этаким невидимкой. С тротуаров публика уже исчезла — к своему супу, сосискам, ломтям хлеба. А ты все идешь и идешь, слушая стук каблуков, потому что, если остановишься, умрешь на месте. Неоплаканный. И будешь упакован и погребен в глинистой почве кладбища Централфридхоф. Под такой эпитафией:
— Ты так и не собираешься ничего делать, да.
— Нет.
Абигейль отползает от этого моржа на лежбище. Ложится на спину в нескольких дюймах, изучает потолок.
— Нет, но каков козел. Вы даже не догадываетесь, чем это для девушки чревато.
— Догадываюсь.
Абигейль поворачивается, полуприкрыв веками мерцающую черноту зрачков. Едва заметное дрожанье губ.
— Не можете догадываться.
— А вы не догадываетесь, чемдля меня чреват трах без будущего.
Абигейль приподнимается на локте. Глаза расширены. Покачала головой, и над загорелым животиком заколыхались удлиненные белые груди.
— Не могу же я замуж за вас пойти. А потом мне что делать, лет еще тридцать-сорок, когда вы умрете. Вот два месяца спортивной гребли, не сходя с места, это я могу обеспечить. И даже варить кофе, временами прибирать берлогу. Ой, что я мелю. В смысле, ты что вообще себе воображаешь, можно подумать, умеешь пердеть в ля-миноре или еще там чего.
— Умею.
Абигейль навострила ушки. Сэмюэль С приподнимает локтем одеяло и выдает строго «до» первой
октавы.
— Bay. Человек-камертон. Ничего себе, и правда ля-минор. Ну, ты даешь, Сэмми, действительно здорово.
— Выходи за меня, устрою органный концерт.
— Не сомневаюсь. Что ты способен. Но почему не удовольствоваться малым. То есть ничего себе малым. В смысле, насчет того, что я предлагаю. Такой фигуры, как у меня, ты не видел в жизни, согласись. Кстати, нижнее белье я сняла, пока ты ходил за кофе, — чтобы тебе разом показаться. Здорово я придумала.
— Обалдеть.
— Только не подумай, что от меня потом не отвязаться будет.
— Не подумаю.
— У меня и в мыслях такого нет.
— Конечно, это для тебя туристская программа. А для меня черпак земли из экскаватора по крышке гроба.
Абигейль становится на коленки, волосы ниспадают на лицо. Маленькие отвердевшие соски туда-сюда. Коснешься одного веком, и прости-прощай железная воля.
— Сэмми. Послушай. Без обид. Ты просишь, чтобы я связала жизнь с неудачником, в то время как у меня есть еще года три-четыре, чтобы найти парня побогаче или хотя бы как папа. К тому же мне пока хочется разнообразия. Кроме шуток. Может, не все умеют прямой кишкой тромбон изображать, но каких только инструментов не встретишь. У одних с правым уклоном, у других с левым. Ни одного одинакового. А головки, как фрукты: у кого яблоко, у кого груша, а у тебя как вишня. Ничего такая вишенка. Кроме шуток. В смысле, парни-то ведь не в курсе. Думают, это меня унижает. Как бы не так. Мой интерес чисто научный, биологический. Я им столько могу порассказать. Ой, да не слушай ты меня. Опять какой-то (сминар. Ну его. А у тебя чисто центровой. Впервые такой вижу. Пока не встанет, никогда не догадаешься, какой будет наклон или длина. А кстати, чего ему зря пропадать. Может, в ротик. Сигаретку вставить. Ха-ха, чтобы дым пошел.
— Никто не отрицает, что ты на чем угодно изобразишь глиссандо.
— Сэмми, я ведь перлась в такую даль, чтобы меня как следует трахнули.
— А я перся в такую даль, чтобы меня как следует вылечили.
— Может, я тебя вылечу.
— Я уже вывел из строя трех врачей, которые пытались.
— Как тебе моя грудь. Крупновата, но изящна, правда.
— А нынешний мой врач того и гляди улизнет по Дунаю в Венгрию.
— Ну и черт с тобой. Все, я сплю. Спокойной ночи.
Сэмюэль С повернулся на бок, и ему послышалась слезная капель по простыне. Хотел ободряюще подержаться за попку, но руку оттолкнули. Час за часом вдалеке бьет грустный колокол. Трахнуть — значит позволить ей уйти навсегда. Ее голова на подушке, нос между пальцами, гибкими, как янтарные бусы, и каждый вылеплен по-особому, со своим, только ему присущим характером. Длинные волосы вдоль спины. Гладкая кожа под глазами. Губы приоткрыты. Дыхание отдает вареной капустой. Она не догадывается, что женская робость поднимает нас на подвиги невероятные. Вплоть до того, чтобы вдруг взять да и трахнуть.
Сэмюэль С отъехал в сон вслед за автомобилем, рокот которого по пустынной брусчатке был слышен задолго до его приближения и долго потом затихал. Во сне увидел, как ступает на цыпочках по белым пышным облакам высоко над синим бурливым морем, пока не пришел к ограде из гигантских бобовых стеблей, вплетенных в железную сетку. Попытался взобраться и наверху зацепился за проволоку. Падение, и проволока выдирает из бедра широкий шмат мяса.
Проснулся с воплем, откинул одеяло, рука метнулась по ноге вниз, зарылась пальцами в копну волос и отпихнула от источника боли. На бедре глубокие кровоточащие следы зубов полукружьями.
— Какого черта ты делаешь.
— Кусаюсь.
— Спятила, что ли.
— Да.
— Вся нога в крови.
— Не бойся, это не смертельно.
— Господи, да ты опасна.
Сэмюэль С соскальзывает с кровати. Через плечо бросив взгляд на эту вампиршу, вервольфа, посверкивающего глазами из-под одеяла. Когда вставал, колено подкосилось и мелко задрожало. По ноге струйка крови, до самой щиколотки. Придется герру доктору покопаться ради этого в своей оккультной энциклопедии. Я же тем временем подхвачу водобоязнь и в конвульсиях прямиком на небеса. Где увижу вспыхнувшие над перламутровыми вратами слова озарения. Откажись телку трахнуть, и она тебе ногу откусит.
Четыре сорок шесть утра. В заоконной прохладе на пробуждающейся улице ревут грузовики с овощами для рынка Нашмаркт. Скрежет, лязг и голубая вспышка первого на линии трамвая. Ах, эти полчаса до рассвета. Сэмюэль С сидит в кресле, завернутый в простыню. Обводит взглядом комнату, залитую тусклой электрической желтизной. Выключить. Скрип конского волоса. Абигейль переворачивается на другой бок.
— Ладно. Я тебя укусила. Неужто тебя никогда не тянет кусаться. Или образования перебор. А я вот дикарка. Может, мне просто вкус крови нравится. К тому же тебе следовало меня трахнуть.
— Трах ради траха для меня уже грех.
— Прямо так и поверила. Зачем ты тогда разделся. Развратник.
— Твоя правда. Он самый.
— Я серьезно. О Боже, мальчики. Джеробоам. И Сид. И Джо. Нормальные ребята со своим нормальным комплексом вины, зачем я задирала перед вами нос. Кого-нибудь поопытней захотелось. Конечно. Ты вот то и дело про озарения талдычишь. А выходит, это заразно. Я, например, только что осознала, что пусть уж лучше вовсе не встает, чем если кто его в ход пускать не желает. Как голова болит. Аспирину бы.
— Схожу куплю.
— Да ну, морока. Болит, и ладно.
Большие карманные часы Сэмюэля С громко тикают на столе. Серый свет крадучись заползает в здания. Мимо скрежещут трамваи. Вся Вена поехала на службу. С портфельчиками. Выходят из парадных, толпятся на улицах, собираются на углах, ждут. Помолимся за всех безмолвных малых мира сего, кончающих с собой в Австрии. Поаплодируем венским мадоннам с младенцами. Мне же дадим залп в ля-миноре. Мне, с этой сучкой. Которая старше меня, сколько бы мне ни стукнуло.
Скрип конского волоса. Абигейль к Сэмюэлю С лицом — белый овал в ореоле темных волос. Поджав ноги, свернулась калачиком.
— Как вам угодно.
— Я слышала, Сэмми, вы хотели с девушкой м-м-м… оттоптаться.
— Я, знаете ли, предпочел бы временно куда-нибудь в сторонку оттоптаться от этой темы.
— Ха. Такой разговор мне нравится. Хотите, возьму предложение назад.
— Не надо.
— Не хватало только, чтобы мне еще раз предлагать пришлось.
Абигейль стоит, живот втянут, грудь торчком. У локтя пульсирует маленький загорелый мускул. Сэмми С глубже утопает в кресле. Поднимает руку ко лбу, источающему влагу. В этой комнате, цвета морской волны. Где сразу после поражения в войне жил глазной техник. Который сидел за верстаком у окна и споро трудился день за днем, выдувая аккуратные стеклянные шарики, а клиент сидел рядом и отблескивал в свете дня уцелевшим глазом, пока мастер наносит кисточкой последние штрихи, подгоняя мертвое к живому. Хозяйка сказала, что ее глаз тоже он делал.
— Скажите что-нибудь, Сэмми.
— Как насчет пирога. Зачерствел, правда, но хоть без плесени. Я весь в холодном поту.
— Какое чистосердечие.
— Чистосердечие смягчает участь.
— Тогда, Сэмми, я сяду. Видимо, придется ждать, пока ваша участь смягчится. А еще хотите, чтобы вас не пинали в аденоиды. Когда же вы наконец поумнеете. Вам же лучше будет.
— Да как-то я и так справляюсь.
— Ага, когда уверены, что противник слабый.
— А, вот вы как.
— Извините, не хотела этого говорить.
— Вот я пять лет и сижу здесь. Не научусь никак. Разумно реагировать на подобные выпады.
— Господи, пять лет.
— Не исключено, что понадобится еще столько же.
— О, вы в состоянии это себе позволить.
— Не в состоянии. Я банкрот. Живу на подачки богатых друзей, которым слишком больно отказать мне.
Молчание. Ее карие глаза и мои голубые. Изящные костяшки под кожей руки, берущей остаток пирога, купленного в момент слабости и грусти и съеденного со свежей венской водицей.
— Сэмми, где-то вы даже честный. Даже вот… насчет черствого пирога. Наверно, мне надо тоже так. В общем, я за тем и в Европу поехала, за опытом. Ну и сразу. Началось прямо в Гавре. Короче, мы только час как с парохода, поймали грузовик, и тут же французский водила попытался нас оприходовать. Мол, так мы больше о Европе узнаем. Я сказала, что у него изо рта пахнет. Тогда он потребовал миньет. Мне-то что, а Кэтрин влепила ему пощечину — он и не думал, что мы так по-французски рюхаем. Тогда он нас вышвырнул. По-моему, европейцы грязные болваны. И вы объевропеились. Это неправильно.
— А что правильно.
— Им, в Европе, следует подрасти. Они думают, у них духовные ценности. Поумнеть пора.
— Вы полагаете.
— Да, а проблемы надо решать. Сплошь и рядом даже умственно отсталые учатся работать над собой и кое-как выправляются. Взять хоть меня.
— Взять вас. Ну, попробуем.
— Из меня пытались сделать вундеркинда. Рояль купили. Родители у меня богатые. Условия самые тепличные. Мама обдирала папу как липку. Не успела закончить, на сцене возникла еще одна кукла и занялась тем же, а пока они соревновались, он чуток передохнул. Да вам-то, поди, неинтересно.
— Пожалуйста, продолжайте.
— Не командуйте.
— Я просто слушаю. Продолжайте.
— Ну, проблемы у меня тоже есть. У моей мамы фигура, как у свинки. То есть она не всегда была такая, но всю жизнь она будто с папы жир перекачивала. Образ безобразный, но это я чтобы образно. А папа сказал, что по-настоящему меня любит, ну, то есть как мужчина женщину, в таком роде. Ну, я говорю, это же ненормально. А папа у меня классный, смеется, шутит, а что. У него хорошее чувство юмора. Так что мы над этим могли и пошутить. Это не проблема, проблема в том, что он еврей только наполовину.
Августовская пятница, вдали колокол гулко бьет пять. Сэмюэль С в темных глазах по ту сторону стола. Утопает. Крупные коричневого цвета шарики. А в серединке каждого будто глазной техник точненько вставил вкрапление из черного стекла. Попка американская, спелая, при движении аж отлетает. Что-то у нее с ножкой — тоньше другой и загар темнее. Кадр из недр, из толщи и гущи туристского полчища. Фигурка стройная. Маленькие плечи. И все это подмять под жирной похотливой грудой имени меня. Тонкие пальцы, темно-розовые ногти. Чистенькая, как древесный плавник, омытый океаном и прибитый осенью к пескам острова Мэн. Улыбка на ее губах гаснет и тут же вспыхивает снова, стоило вам опечалиться, что та была последняя. Ах ты шлюшка ты моя плюшевая.
— Понимаете, Сэмми, какое дело, родом я из Балтимора. Не знаю, может, по мне и не скажешь, но мой папа вырос в кафе-мороженом, ну, там, на кухне, его родители не говорили по-английски, короче, если бы мои подружки увидели моих деда с бабкой, прости-прощай всякое общение и нормальная жизнь. Я ведь училась в очень престижном колледже — в смысле, не будь у меня денег, эти девицы мне бы точно от ворот поворот дали. В Америке от снобов проходу нет. В смысле, вы там давно не были. И не знаете.
— Знаю.
— Это вам кажется. Съездили бы лучше да посмотрели сами, как там теперь и что. И как распространилось. Просто повсюду. Не знаю даже, как у меня только глаза открылись. Не колледжи, а конвейер по производству снобов. Тысячами. Вы не представляете. Друг моего дяди сказал, что вы замкнулись в себе. Нет, вы представьте, сколько мозгов, напичканных образованием. Мне страшно. Я ничего уже не понимаю. И невинность потеряла. Я вас шокирую.
— Если вам хочется так думать.
— Крепкий вы орешек, а я-то, ничего себе разговорилась. Единственный мужчина, к кому я прислушиваюсь, так это дядин друг, и, по его словам, вы едва ли не самый странный экспонат в Европе. Рассказывал, как вы коротаете дни в Вене и как, если вам недодадут сдачу, тихо и вежливо говорите: вы меня обсчитали, — потом кланяетесь и идете себе дальше, я обалдела. Ну, в смысле, тогда. Хотите правду.
— Если скажете.
— В общем, когда я вас увидела, была разочарована. Сначала удивилась: вот так вот взять случайно и наткнуться. Потом впечатления утряслись, и я подумала. Как — этот странный тип. Да мой папа ему сто очков вперед даст. Вы извините, это я — правду-матку. С плеча, так сказать.
— Извиняю.
— Потом, когда я выдала вам пару реплик не в бровь, а в глаз и вы сидели весь несчастный, я сказала себе, либо у него и впрямь не все дома, либо это нечто особенное. В Америке, когда парень плачет, обычно это словесный понос. Но вы даже не плакали. Просто из глаз катились большие слезы, сами по себе. Вот почему я хочу узнать вас поближе. По-моему, вы самая интересная личность из всех, кого мне доводилось встречать в Европе. Мне кажется, я могу у вас кое-чему научиться.
— И все.
— Ну, в общем, да, все. Вы как бы неиспорченны, что ли. В смысле, ну, то есть в смысле я не знаю, в каком смысле. Но. Господи, я ведь женщина. А вы мужчина. Потом, в конце концов, мы в Европе, и мы одни. Вас это не возбуждает.
— Возбуждает.
— Ну вот, Сэмми.
— Что, ну вот.
— Ну вот, я же сказала, зачем пришла. Зачем вы меня смущаете. Опять, что ли, повторять. Я ж говорю: вы можете дать мне что-то новое. А я могу переспать с вами.
— Это что, все.
— Конечно все. Что еще. Чего вы ждали-то.
— Я жениться хочу.
— Ну ничего себе. Вы что, спятили.
— И детей наплодить.
— Ой. Давайте лучше сменим тему. Ничего себе — жениться. На мне. Ну и ну. Не будете же вы мне предложение делать. Я-то имела в виду просто переспать.
— Не хочу я просто переспать.
— Не кричите. Я прекрасно слышу. Может, вы хотите, чтобы я ушла. Уйду.
— Насильственно удерживать не стану.
— И впрямь, что ли, не станете. Тогда пора бы вам посмотреть в лицо фактам. На жизненной, так сказать, распродаже. И брать, что дают. С молодой девушкой вроде меня у вас шансов ноль целых, ноль десятых. Вы седеете, значит, припасы тают. И даже на какие-нибудь там регалии вам тоже не опереться.
Сэмюэль С глядит в ее жгучие карие глаза. Сердце колотится. Она сидит нога на ногу, на коленках проступили белые кружочки. Глубокая синяя жилка у косточки. Конечно, телка — она телка и есть. Сколько ни склоняй, в каждом падеже спряжения жаждет. Она смугла, глупа и тощевата. Когда ее валят в постель, мозги выключает, как лампу. И то сказать: ищешь удовольствия — забудь премудрость. А начнешь думать — обрящешь боль.
— По правилам внешнего мира я неудачник. Но живу себе тихо-мирно. Никого не трогаю. Не вожу гостей. Да ведь и вы тут только потому, что элитные мальчики на вас свысока смотрят. Вы, конечно, не уродина, но от подбородка и выше определенно не королева. Самое смешное, что по мне, так вы очень даже хорошенькая, но я в курсе, что думают ваши сверстники. И вам не идет самоуверенность. Делает вас неприятной, жестокой, невоспитанной.
— Погодите, Сэмми.
— Нет, вы погодите.
— Но, Сэмми, как раз что-нибудь такое я и ждала от вас услышать. И рада, что пришла. А все эти мои крутые заходы насчет переспать… Просто мне было неудобно, что так вот с бухты-барахты ввалилась. Вдруг у вас кто-нибудь был бы или чем-нибудь заняты. Но мне сказали, что с вами такое бывает, уходите в подполье, как партизан, и несколько дней от вас ни слуху ни духу. И я не считаю вас неудачником. Честно.
— А кто я.
— Ну, могу повторить, что вы про меня сказали. Может, ваши сверстники на вас свысока и поглядывают. Но на мой взгляд, в вас есть зрелость, которой даже у папы нет.
— А если бы вы меня просто встретили в кафе, ничего не зная, таким, как есть, вы на меня бы и внимания не обратили.
— Но это ж надо, какой упрямый, черт побери.
— Есть немножко.
— При том что парней жениться и под дулом не заставишь. Вам жену с ребятишками подавай, одинокой старости боитесь. Нет, я еще, ха-ха, хочу повыступать с вольной программой, пока ярмо не надели.
Абигейль сидит, оперев локти на стол. Устремленная в будущее. Завязав прошлое ленточкой на бантик. Тогда как я к своему прошлому взял да прибавил еще три дня, полных мучений» Когда ты молод, сердце жужжит, как колибри, а где нектар, сам не знаешь. Слишком усердно спотыкаешься о всякие мелкие условности, из которых такие, как ты, состоят целиком. А теперь — вот он. Слишком долгие годы ты смотрел под ноги. Вытягивал руки перед собой, не дай бог на препятствие налететь. И нектарчик-то проливал, проливал.
— Какой-то у нас прямо семинар выходит. Кофе есть у вас. А то сварю, давайте. В чем дело, что я такого сказала.
— Ничего.
— У вас вдруг такое лицо стало. Так есть кофе.
— Вы позорите американских женщин.
— Это чем же. Тем, что предложила сварить кофе. Странные у вас представления. Мы, по-вашему, что, калеки. Я тут у вас еще и приберу. Ведь тут не прибирались не меньше месяца.
— Три месяца и восемнадцать дней.
— Ого. Учет и контроль.
Пятница ускоряется, уходит, уходит. Прочь из жизни. Вороша пыльные воспоминания о студенческих комнатах и прежних вечерах. Солнце заходит за Альпы. Сэмюэль С сказал, что купит кофе в зернах за углом. Если она одолжит ему денег. Наморщив лоб, она порылась в сумке и, улыбаясь уголками губ, протянула пятидесятишиллинговую купюру. Когда он уходил, она спросила, где швабра.
В висках стучит пульс. На середине лестницы Сэмюэль С остановился и прижал ладонь ко лбу. Иногда приходится самому сочувственно сжимать себя в объятиях, и бывает, что от этого трещат кости. Когда никто другой не обнимет тебя по-матерински. Не стиснет крепко и не сбережет. Однако цель близка. На грудь ей, что ли, кинуться и в поту пропыхтеть: выходи за меня, стирай мне носки, мели кофе, жарь тосты до нежной румяной корочки.
Звяк колокольчика над дверью кофейной лавки. Где две седые престарелые сестры-толстухи почти отчаялись его обсчитывать. Уже обращаются к нему как к директору большой психбольницы. В которую, возможно, сами попадут в один далеко не прекрасный день и будут рады, если герр директор уделит им личное внимание. Ссыпая мелочь ему в ладонь, они кланяются. Спасибо, герр профессор, данке.
На знакомой улице Сэмюэль С замирает. Внезапный озноб, будто над изумленной зеленью возобладала изморозь, пахнуло венской зимой с ее легионами мрака. Расхристанно зарыскал ветер. За витриной лавки свечных дел мастер в белом переднике медленно превращается в видение тонкого гимнастического стана Абигейль. Американской девушки, бесхитростно хлопочущей по хозяйству. Как мило она произносит его имя: Сэмми. Может, он бедственно отстал от событий, и за океаном жены вовсю потеют над раковиной или плитой, пока муженек, задрав ноги в носках, почитывает газетку. При том что американские жены его друзей приучили Сэмюэля С, что, если он попросит яичницу, тосты и немного кофе, он получит. Яичницу осклизлую со сковородки да на штаны. И кофе. Щедрой рукой ему на руку. Так и убили его мечту стать королем, чтоб во главе стола, чтобы в другой комнате бузила дюжина детишек, а когда жена принесет чай с беконом и, может даже, яичницу, чтобы спросила: ваше ловкачество, вам любезна ли трапеза, не прикажете ли еще чашечку чая и ломтик лимона. Да разве станет он, ковыляющий по этим ступенькам, когда-нибудь королем. Лакомый ломтик лимона — щ-щас. Муж и жена — размечтался. Еще отца и сына вспомни.
На полутемной площадке, в тусклых отблесках подслеповатой лампочки с пролета ниже этажом, Сэмюэль С стоял перед своей дверью — снизу пятна пинков, сверху зацепы царапин. За ней — посылка от Господа, сказавшего на последнем собрании совета старейшин: что, аксакалы, испытаем сегодня стабильность сексуальной аскезы Сэмюэля С. Посредством смазливой сучки. Которая предложит Сэму перепихон без обычных отягчающих обязательств. Под доброй дозой дарового кофе. Если Сэм останется неколебим, она приберет в квартире и вымоет посуду. Если его и это не проймет, она выстирает, накрахмалит и отгладит чертову кучу пахучих наволочек, а также подаст глазунью из двух яиц и сосиски, шкварчащие среди шинкованной капусты. Наши диетологи считают, что его желудок справится с таким сочетанием, а если и тогда Сэм на нее не вскочит, мы зашлем ангела, который примет его в послушники, сведет на курсы переподготовки, а после проведем по его кандидатуре голосование и изберем в старшие помощники младшего кассира с присвоением титула «Святой Сумасброд Сэм, Самосвихнутый Сластострадалец Снулый».
Сэмюэль С поднимает руку. Вставить в скважину ключ. Повернуть, толкнуть — и в облако пыли. Абигейль стоит посреди комнаты, облизывается. Сэмюэль С кладет пакет с кофейными зернами на стол в гостиной. Она с улыбкой поворачивается:
— Что, Сэмми, разве так не лучше. Я почти ничего не трогала, бумаги только с полу подобрала. Нет, но как тихо тут и одиноко, даже грустно. Пойду умоюсь, столько пылищи.
Сэм С провожает глазами зажигательную тёлочью попку, вострепетавшую под телячьей кожей для рывка в сортир. Два крепких сухожилия под коленками, гладкие ляжки. Вот возвращается, волосы причесаны, умытое лицо сияет.
— Сэмми, звукоизоляция тут не ахти. Из соседней квартиры все слышно. Может, ты слышал, как я писала.
— Музыка. Была.
— Ну, я не из тех дамочек, которые специально спускают воду, чтобы не было слышно, как они писают. Надо пописать, все писают, ну, слышно тебя, ну и что. Вот если бы меня громко пропоносило, тогда да, наверно, было бы чего смущаться. Кстати, я тебя не смущаю.
— Мое смущение немо как рыба.
— А мое как иерихонская труба. Меня в детстве приучили не сдерживать пердежа. Может, рыгаю зато нечасто. Кстати, меня всегда интересовало, газовал ли кто-нибудь из подруг на свиданке. Никто не признается. А я таким манером потеряла четырех приятелей, из них трое были очень перспективные. Ну, можешь себе представить, чисто по-человечески, разок всего, без малейшей задней мысли пукнула, и…
— И.
— И все.
— Держи сдачу.
— Ой, да ладно.
— Держи сдачу.
— Вот еще, щепетильный какой.
— Просто есть условия, на которых я принимаю деньги, и есть — на которых нет.
— Не смеши.
Абигейль откидывается назад, кладет ладони на край стола и как бы невзначай ловит взгляд Сэмюэля С. Нижняя губа оттопырена. Курносый нос, а карие глаза так лучатся, будто она уверена, что я просто обязан отвести взгляд. В уголках губ дружелюбие. Моргает, опускает глазки.
— Сэмми, ты выиграл. Никому еще не удавалось победить меня в гляделки.
— Не может быть.
— Тебя не слишком затруднит звать меня попросту, по имени. Ты ни разу не назвал меня Абигейль.
— Абигейль.
— Не так, сначала что-нибудь скажи. Ой, ну вечно у меня все по-дурацки.
Глядь, у Абигейль глаза на мокром месте. Резко, неуклюже она делает два шага вперед. Руки у ворота. Пальцы расстегивают верхнюю пуговку блузки. И следующую.
— Сэмми, ты сказал, что выше подбородка я не королева. А ниже.
— Боже ты мой.
— И тут.
— Нормально.
— А еще ниже. И тут, повыше.
— Очень даже.
— А теперь. В полный рост. Посылка с сюрпризом.
— Сейчас, только сяду.
— Сэмми. Наконец-то мы это сделаем.
— Нет, не наконец-то. Минуточку. Ты забыла, что я говорил о браке.
— Не до того. Ну, так как насчет ниже подбородка. В общем и целом. Только честно.
— В общем и целом — нечто.
— Неужели.
— Будет что вспомнить в старости. И после, в элизиуме.
— Никогда бы не подумала, Сэмми, что у тебя такое забавное чувство юмора.
— Забавно. Что не подумала.
— Сэмми, раздевайся.
— А потанцуй.
— А запросто.
За истертыми малиновыми шторами в комнате цвета морской волны тихие звуки изменившегося мира. Над Веной нависает вечер. Улицы всех цветов и оттенков камня и дома, как одинокие насупленные призраки. Пойти бы в это время погулять, этаким невидимкой. С тротуаров публика уже исчезла — к своему супу, сосискам, ломтям хлеба. А ты все идешь и идешь, слушая стук каблуков, потому что, если остановишься, умрешь на месте. Неоплаканный. И будешь упакован и погребен в глинистой почве кладбища Централфридхоф. Под такой эпитафией:
Сэмюэль С разделся. Залезая вслед за ним в кровать, она вслух отметила, что он не волосат. Он свел руки, обхватив ее хрупкое тело, и напряг бицепсы. Ты сильнее, чем я думала, сказала она. Перекатился в положение сверху — хруст конского волоса, — перекатился в положение снизу — снова хруст. И ее взгляд ему прямо в глаза.
Он был,
Пускай подспудно,
Приличный парень.
— Ты так и не собираешься ничего делать, да.
— Нет.
Абигейль отползает от этого моржа на лежбище. Ложится на спину в нескольких дюймах, изучает потолок.
— Нет, но каков козел. Вы даже не догадываетесь, чем это для девушки чревато.
— Догадываюсь.
Абигейль поворачивается, полуприкрыв веками мерцающую черноту зрачков. Едва заметное дрожанье губ.
— Не можете догадываться.
— А вы не догадываетесь, чемдля меня чреват трах без будущего.
Абигейль приподнимается на локте. Глаза расширены. Покачала головой, и над загорелым животиком заколыхались удлиненные белые груди.
— Не могу же я замуж за вас пойти. А потом мне что делать, лет еще тридцать-сорок, когда вы умрете. Вот два месяца спортивной гребли, не сходя с места, это я могу обеспечить. И даже варить кофе, временами прибирать берлогу. Ой, что я мелю. В смысле, ты что вообще себе воображаешь, можно подумать, умеешь пердеть в ля-миноре или еще там чего.
— Умею.
Абигейль навострила ушки. Сэмюэль С приподнимает локтем одеяло и выдает строго «до» первой
октавы.
— Bay. Человек-камертон. Ничего себе, и правда ля-минор. Ну, ты даешь, Сэмми, действительно здорово.
— Выходи за меня, устрою органный концерт.
— Не сомневаюсь. Что ты способен. Но почему не удовольствоваться малым. То есть ничего себе малым. В смысле, насчет того, что я предлагаю. Такой фигуры, как у меня, ты не видел в жизни, согласись. Кстати, нижнее белье я сняла, пока ты ходил за кофе, — чтобы тебе разом показаться. Здорово я придумала.
— Обалдеть.
— Только не подумай, что от меня потом не отвязаться будет.
— Не подумаю.
— У меня и в мыслях такого нет.
— Конечно, это для тебя туристская программа. А для меня черпак земли из экскаватора по крышке гроба.
Абигейль становится на коленки, волосы ниспадают на лицо. Маленькие отвердевшие соски туда-сюда. Коснешься одного веком, и прости-прощай железная воля.
— Сэмми. Послушай. Без обид. Ты просишь, чтобы я связала жизнь с неудачником, в то время как у меня есть еще года три-четыре, чтобы найти парня побогаче или хотя бы как папа. К тому же мне пока хочется разнообразия. Кроме шуток. Может, не все умеют прямой кишкой тромбон изображать, но каких только инструментов не встретишь. У одних с правым уклоном, у других с левым. Ни одного одинакового. А головки, как фрукты: у кого яблоко, у кого груша, а у тебя как вишня. Ничего такая вишенка. Кроме шуток. В смысле, парни-то ведь не в курсе. Думают, это меня унижает. Как бы не так. Мой интерес чисто научный, биологический. Я им столько могу порассказать. Ой, да не слушай ты меня. Опять какой-то (сминар. Ну его. А у тебя чисто центровой. Впервые такой вижу. Пока не встанет, никогда не догадаешься, какой будет наклон или длина. А кстати, чего ему зря пропадать. Может, в ротик. Сигаретку вставить. Ха-ха, чтобы дым пошел.
— Никто не отрицает, что ты на чем угодно изобразишь глиссандо.
— Сэмми, я ведь перлась в такую даль, чтобы меня как следует трахнули.
— А я перся в такую даль, чтобы меня как следует вылечили.
— Может, я тебя вылечу.
— Я уже вывел из строя трех врачей, которые пытались.
— Как тебе моя грудь. Крупновата, но изящна, правда.
— А нынешний мой врач того и гляди улизнет по Дунаю в Венгрию.
— Ну и черт с тобой. Все, я сплю. Спокойной ночи.
Сэмюэль С повернулся на бок, и ему послышалась слезная капель по простыне. Хотел ободряюще подержаться за попку, но руку оттолкнули. Час за часом вдалеке бьет грустный колокол. Трахнуть — значит позволить ей уйти навсегда. Ее голова на подушке, нос между пальцами, гибкими, как янтарные бусы, и каждый вылеплен по-особому, со своим, только ему присущим характером. Длинные волосы вдоль спины. Гладкая кожа под глазами. Губы приоткрыты. Дыхание отдает вареной капустой. Она не догадывается, что женская робость поднимает нас на подвиги невероятные. Вплоть до того, чтобы вдруг взять да и трахнуть.
Сэмюэль С отъехал в сон вслед за автомобилем, рокот которого по пустынной брусчатке был слышен задолго до его приближения и долго потом затихал. Во сне увидел, как ступает на цыпочках по белым пышным облакам высоко над синим бурливым морем, пока не пришел к ограде из гигантских бобовых стеблей, вплетенных в железную сетку. Попытался взобраться и наверху зацепился за проволоку. Падение, и проволока выдирает из бедра широкий шмат мяса.
Проснулся с воплем, откинул одеяло, рука метнулась по ноге вниз, зарылась пальцами в копну волос и отпихнула от источника боли. На бедре глубокие кровоточащие следы зубов полукружьями.
— Какого черта ты делаешь.
— Кусаюсь.
— Спятила, что ли.
— Да.
— Вся нога в крови.
— Не бойся, это не смертельно.
— Господи, да ты опасна.
Сэмюэль С соскальзывает с кровати. Через плечо бросив взгляд на эту вампиршу, вервольфа, посверкивающего глазами из-под одеяла. Когда вставал, колено подкосилось и мелко задрожало. По ноге струйка крови, до самой щиколотки. Придется герру доктору покопаться ради этого в своей оккультной энциклопедии. Я же тем временем подхвачу водобоязнь и в конвульсиях прямиком на небеса. Где увижу вспыхнувшие над перламутровыми вратами слова озарения. Откажись телку трахнуть, и она тебе ногу откусит.
Четыре сорок шесть утра. В заоконной прохладе на пробуждающейся улице ревут грузовики с овощами для рынка Нашмаркт. Скрежет, лязг и голубая вспышка первого на линии трамвая. Ах, эти полчаса до рассвета. Сэмюэль С сидит в кресле, завернутый в простыню. Обводит взглядом комнату, залитую тусклой электрической желтизной. Выключить. Скрип конского волоса. Абигейль переворачивается на другой бок.
— Ладно. Я тебя укусила. Неужто тебя никогда не тянет кусаться. Или образования перебор. А я вот дикарка. Может, мне просто вкус крови нравится. К тому же тебе следовало меня трахнуть.
— Трах ради траха для меня уже грех.
— Прямо так и поверила. Зачем ты тогда разделся. Развратник.
— Твоя правда. Он самый.
— Я серьезно. О Боже, мальчики. Джеробоам. И Сид. И Джо. Нормальные ребята со своим нормальным комплексом вины, зачем я задирала перед вами нос. Кого-нибудь поопытней захотелось. Конечно. Ты вот то и дело про озарения талдычишь. А выходит, это заразно. Я, например, только что осознала, что пусть уж лучше вовсе не встает, чем если кто его в ход пускать не желает. Как голова болит. Аспирину бы.
— Схожу куплю.
— Да ну, морока. Болит, и ладно.
Большие карманные часы Сэмюэля С громко тикают на столе. Серый свет крадучись заползает в здания. Мимо скрежещут трамваи. Вся Вена поехала на службу. С портфельчиками. Выходят из парадных, толпятся на улицах, собираются на углах, ждут. Помолимся за всех безмолвных малых мира сего, кончающих с собой в Австрии. Поаплодируем венским мадоннам с младенцами. Мне же дадим залп в ля-миноре. Мне, с этой сучкой. Которая старше меня, сколько бы мне ни стукнуло.
Скрип конского волоса. Абигейль к Сэмюэлю С лицом — белый овал в ореоле темных волос. Поджав ноги, свернулась калачиком.