Страница:
Олег ДАРК
SECOND HAND
Н.Байтову, А.Воркунову, О.Дарку, П.Капкину, Л.Костюкову
События следовали следующим образом. Молодая девушка, невинная и неопытная, как все они в таких случаях говорят, да вдобавок студентка-художница, в соседней столовой познакомилась с приезжим. Она: под мышкой этюдник, неизменная вязаная шапочка и худые ягодицы в джинсах. Вот в них-то, как потом выяснилось, и было все дело. Он: ничего особенного, прыщавый-правда-высокий. Но он был из Прибалтики и говорил с акцентом, что уже само по себе привлекательно.
А он ведь еще и рассказывал: Рига, Таллинн — святые для русского студенчества места. Вильнюс — меньше, в него и ездили реже. Другое дело — Каунас, где все названия магазинов — латинскими буквами, как будто настоящая заграница. Начал издалека, очень обходительно, имея, видно, немалый опыт в подобных делах, что ее с самого начала приятно насторожило. Какие у тебя джинсы да что за фирма — а ей их три дня как родители прислали. Постепенно выяснилось, что первый курс, значит, тоже здесь недавно, а квартиру снимает.
Проглотив пищу, вышли вместе. Съездили на вокзал, в камеру хранения, а у него там в чемодане — эстонские сигареты. Потаскав ее по городу — она к нему жмется, он говорит не останавливаясь — сам свернул к ее дому, потому что запомнил. Млела от внимания. Дует, слякоть, замерзла немного, а он ее спрашивал об этом. Она сказала, что ничего, дом же скоро. У дома замедлила шаги.
А он поднимается с ней на этаж. У двери она сказала, что пора прощаться, она же не может его к себе пригласить. Но я же тут первый день, никого не знаю и пойти мне некуда, взмолился эстонец. Я тебя не могу к себе пригласить, потому что снимаю с подругой, не сдавалась девушка. Он сказал, что ему оттого некуда пойти, что он тут не знает никого, и она его пропустила в дверь. Сонная Катя — уже заперлась, и они ей стучали — выскочила в ночной рубашке, исчезла и вернулась в свитере.
Эстонец стал играть на гитаре и петь по-своему. Моргавшей Кате какие-то даже понравились. А Свете нравились песни все. Сморившись, подруга полезла к себе, и они остались в углу вдвоем. Он ее целовал и обнимал, и она окончательно возбудилась. Рылся в ее новеньких джинсах, но она почти не волновалась, потому что там заветный крючочек, о котором надо знать. Когда, утомившись, он бросил попытки ее расстегнуть, они легли спать.
Тесно в джинсах, неудобно и душно, еще — жарко. Она-то думала, когда он заснет, то переберется к Кате. Но он ее сторожил и всякий раз ловил за руку. Наконец она все-таки, убедившись, что спит, встала осторожненько, с облегчением стянула джинсы и пристроилась к подружке под бочок. Та пошевелилась. Полуспала, полугрезила, а в пять часов (но это — дудки, откуда она могла знать время?) эстонец проснулся. Очень недовольный, видишь ли, и тон переменился. То есть совсем иначе стал разговаривать. Это вы почему там да кто тебе разрешил уйти. Пристал. Ну-ка быстро, ты — сюда. Проснувшаяся Катя послушно перелегла, а он полез к Свете.
Та — сопротивляться да изворачиваться. Катя, видя, что подруге плохо и она не хочет, вцепилась приезжему в волосы. Да он ее сбросил как пушинку, и все, обратно на диван. Комната же узкая, за стеной бабка-хозяйка проснулась, слушает, что у нее в доме происходит. Схватил табуретку и полуопустил со всего размаха на голову. Подумала было, что он ей ее там размозжил, а он подержал на весу, почти коснувшись, проявив немалый опыт в подобных делах, и поставил на место. Не каждый же сможет. После этого та и пошевелиться боялась.
А ты лежи давай, сказал лежащей Свете. Покурил в горсть, сидя на той же табуретке, сволочь, проверяя себя. Убедившись, что все у него нормально и идет своим чередом, потушил о стол и полез обратно. Она — опять отбиваться, боялась громче кричать, только шептала, что в городе много девушек, ты же себе еще найдешь, зачем я тебе, только не трогай меня, пожалуйста, и прочую тошнотворную чушь, которую они без стеснения все повторяют друг за другом. Она-то, оказывается, даже не знала, какой он бывает в такие наши минуты, думала, что он мягкий, влезает, конечно, но мягкий и нежный, а не орудие пытки, только верится с трудом, врет, должно быть, как всегда.
Подхватив одежду, Катя сбежала, а она и не видела. Пожалуйста, хватит, я не могу больше, взмолилась, когда не стало больше никакой возможности. Только ради тебя, согласился наслаждавшийся эстонец. Как выбежала на лестничную площадку, там одевалась, торопясь, что за ней выскочат, на одной ноге и вдевая в брюки. Приостановил в ней движения своей железной трубы, давая передохнуть. А через полминуты опять задвигался, раздирая, выжимая сколько мог удовольствия из последних мгновений, пока не затих отдуваясь сидел потом рядом и курил как ни в чем не бывало у нее, она потом посмотрела, полматраса была в крови.
Боялась, как объяснит маме, когда приедет. А та приехала, увидела, конечно: Ты поосторожнее все-таки в эти периоды — подумав, что от месячных такое может быть. Молча позавтракав, даже погуляли по городу вдвоем, как будто ничего не произошло. Уйти она боялась. Смотрела вокруг другими глазами, вслушиваясь в себя, женщина теперь, а значит все должно быть иначе. Иначе не было, было интересно. В ее училище заходили зачем-то, она там, может быть, с кем-то и разговаривала. Пообещав, что еще к ней придет, наконец оставил ее. Только этого не хватало. Когда вернулась домой, обнаружила Катю собирающей вещи.
А они ведь раньше друг без друга не могли, всюду вместе. Их и воспринимали в паре все. Теперь начнется, почему да отчего. Как она могла, когда мне так плохо? Чтобы не зарыдать, ушла в кухню, прислушиваясь, когда хлопнет дверь. Через месяц, когда они все-таки, не вытерпев, бросились друг другу на шею и ненадолго опять сошлись, хотя прежнего, конечно, уже не было, Катя сказала, что думала, что тебе это все нравится. Так мало меня знать, обижалась Света.
Он появился на следующий день, и на этот раз легла с ним добровольно. Она уже посоветовалась кое с кем, утаив, конечно, обстоятельства. Ей сказали, что в первый раз всегда так, она хотела проверить. Но было опять так же больно-больно. Она в отчаянье даже подумала, что, может быть, с ней не все в порядке. У него спросила, ну почему у меня так больно. А он ей врал неизвестно для чего, что так теперь будет всегда. Отомстить что ли хотел. Она его спросила, почему он с ними тогда так грубо. А он ей сказал, что боялся, что иначе от нее не получит ничего. Продумав всю ночь перед этой второй их встречей, она теперь не сомневалась, что если он и не настоящий бандит, то по крайней мере все равно какой-нибудь криминальный тип. Перекупщик или, может быть, связной. Гонец, вот еще как это у них называется.
Ему просто жить негде и он таким образом каждый раз устраивается. А может, это для него спорт, вроде хобби, чтобы время до отъезда провести. Встав утром, сейчас же влез в ее джинсы. По квартире ходит. Да он же и затеял это все ради них, и на гитаре играл, по-эстонски пел-старался. Она его просила: сними да сними, извела всего. Мне надеть же будет нечего. Не знаю, как это у него получилось с его размерами. Она же очень худенькая. А иначе он ей, может быть, и вернул бы, специально бы пришел и принес. Он же ей говорил как человеку: похожу только день, мне очень в них походить хочется. Задело его за живое. А она: сними. Я же вот ей и штаны оставил. Ничего штаны, модные, ничего не могу сказать. Но зачем мне мужские штаны? Когда Ян ушел, она решила идти в милицию.
Она, конечно, не станет там говорить, как на самом деле. А то будет суд, ей придется все это рассказывать при всех, будут вопросы задавать. Всем все станет известно. Ее станут обсуждать. Да и впустила она его сама, это тоже надо учитывать. Просто скажет, что он ее обокрал. Теперь она не сомневалась, что джинсы он ей сам не вернет, так хоть джинсы. Она думала о том, как будет объяснять маме, когда приедет. А они ее спрашивают, как да как и при каких обстоятельствах, потому что знали. Да ни при каких, вот я вам его описала-знаю-где у него камера хранения, он туда придет и его можно взять, молчала Света.
Ей потом рассказывали, что его действительно там задержали, но отпустили. То ли он заплатил, то ли отговорился, потому что знали, что ее изнасиловали, выспрашивали, оглядывали, прощупывая глазами, смотрели ей в спину, когда выходила. С квартиры съехала. А он туда потом заходил, тоже ей рассказывали, да с какой-то женщиной. Повезло, что еще успела. Бабка, провожая в дверях, оглядывала испытующе в щель, как ты теперь, потому что знала.
Тогда она решила действовать сама. Через однокурсницу из местных, которой, конечно, тоже ничего не рассказывала толком, но и так ведь знала, потому и согласилась легко помочь, договорилась с какими-то ребятами. Они его выследят, хотя бы изметелят, бог с ними с джинсами. За простую кражу никто разборок устраивать же не станет. Она приблизительно представляла, где он бывает. Но ей опять не повезло. Они его покараулили пару раз, он не приходил, зная. Они же ему и сказали, чтоб переждал, залег пока, а сами как будто следят, чтобы не обижать ту их соседку. Ну нет и нет его, что мы будем, может, он уже уехал вообще. Но она-то знала, что он тут, все время где-то ходит.
Ей даже юриста толкового нашли, заканчивает институт, все ему интересно, потому что внове. Ему же нужна практика, может, и правда, проникся. Пристал как этот, что да что там случилось, ты мне скажи, а то я тебе не смогу же помочь. А она плетет о краже, о джинсах, о которых — забыть, да и все. Понятно же, что не вернет. Значит, здесь что-то другое. Злость на нее давно у меня прошла. Идя по городу в ее джинсах, нередко думаю, хорошо бы ее встретить. Я бы с ней ничего не сделал, а только показаться: ну что, дура, взяла? Вот, видишь, какие они стали, совсем обтрепались, пока меня ищешь. Даже несколько раз проехались с ним по центру. Не встретили. Хороший мальчик, только наивный. По многу раз обсудив с приятелями то, что с ней приключилось, молодой юрист хотел тем не менее вытянуть признание из нее, не сдавалась Света.
В училище у нее совсем уже плохи дела. Все обсуждают за спиной, шушукаются, кто перестал здороваться, кто, наоборот, преувеличенно вежлив и внимателен. В глаза заглядывает, чтобы она, значит, призналась. Администрация давно косо смотрит за несколько устроенных ею тайных выставок, которые ни для кого не тайна. Наушников полно, все следят друг за другом, доносят и друг друга боятся. А тут и вовсе там решили, что она вообще такая. Но она не боится никого. Если бы встретила, убила, если бы у тебя был пистолет, застрелила бы? дурашливо спрашивал Капкин Петр. Сейчас нет, сейчас, конечно, прошло, от-ве-ти-ла Све-та. А тогда? Конечно бы застрелила, очень злая на него.
Упорно. Ходила по городу одна, уже ни на кого не надеясь. И на вокзал, и в ту их столовую, где сразу после было появляться, а тут, видно, понадобилось. И еще в кое-какие места с такими же, она знала, вроде него. Как в воду канул. В училище постепенно забылось, и все пошло своим чередом. То есть с другими, то есть с прежними, обычными проблемами своими. Но она-то знала, что где-то рядом смеется над ней. То соберутся исключать, то опять само собой утрясется. С Катькой пожили и опять расстались, но уже спокойно, без надрыва. Начала пить и тоже бросила. Просто переехала к своему парню, что хоть понятно. У Светы парня не было.
То есть он был, конечно, но не здесь, к нему еще ехать и ехать. Играть не хуже мерзавца, и теперь с гитарой не расстается. С ней за плечом и бродила одна по городу. Но все было напрасно. Родители приезжали: один раз отец, в другой — мать. И она к ним однажды. Не застала, куда-то отъехал в тот раз из города. Теперь жила с тремя молоденькими девчонками-нацменками, в шутку изображающими лесбиянок, что ей тоже в вину. Потому что привыкли уже все, будто бы дурно на них влияет. Ну, рассказывала. Отец в свой приезд сходил к директрисе, чтоб не залупалась, бог знает, надолго ли поможет. Что, дура, взяла? Вот, видишь, какие они стали, совсем обтрепались, показывает на штанины в той же столовой, где познакомились, занял очередь за ней. А она-то думала, кто ей там из-за плеча. Восторг и облегчение испытывает она. Чего молчишь, меня из-за тебя чуть за жопу не взяли.
Во-первых, теперь можно будет наконец бросить гитару. Во-вторых, докончит ту картину, помнишь? до сих пор стоит в углу. В его глазах что-то показывается, показывая. Он никогда не ценил ее живопись и вообще не понимает, как можно ею заниматься всерьез. В-тре Но со стихами было непонятно. Они могут быть отнесены и к тому, и к этому. тьих, летом поедет опять и дождется все-таки Володю, пронося мимо него поднос, а он плетется за ней. Но они же тоже понимают, с кем имеют дело, а ты думала как? Ставя поднос на стол и его разбирая. То я, а то ты. Прямо напротив него, не глядя на него. Я вот стукну тебя по голове, и мне ничего за такую, как ты, не будет. Но я не стукну, обещает он ей, а она думает, что поэтому их на всякий случай продолжит сочинять, а там поглядим.
Она весело глядит на него. А до этого и глаз не поднимала. И зря. История ему очень понравилась прежде всего тем, что почему-то не была литературой. Любя загадки, он задумывается над этой.
Вроде бы все для этого есть: мелодраматический сюжет, противоречивый характер героини, большая редкость, и, наконец, совсем уж необыкновенная в устных рассказах многолинейность повествования. Несомненно, черты письменной, профессиональной литературы, основное значение традиционно придающей действиям и психологии, чем и была ему всегда ненавистна. Даже характеры эпизодических персонажей и те: начинающий юрист, милиционеры, старуха-хозяйка в приотворенной двери…
А ведь именно случайные, на мгновение являющиеся, чтобы тут же исчезнуть, лица делают литературой. Обеспечивают наполнение, фон, на котором все происходит. То есть неприятной мне похожестью на знакомое течение жизни серией сменяющихся картин. Не делается и не обеспечивается. Может быть, потому мне и, может, что нет прохожих, мимолетных разговоров с ними на улице, которые, конечно же, должны были. Намеченная сцена в училище, куда заходят. Непонятно, о чем и, главное, с кем она там встречается. Что могло бы быть, конечно, интересно, а здесь не произошло. Считать недостатком. Но ведь есть же сейчас, где герои как будто существуют в пустом пространстве. Два, максимум три их одновременно в современном романе. Его бессвязность, лиричность. Кроме того, это можно было отнести за счет некоторой торопливости, скоротечности не подготовленного заранее изложения. Так теперь все пишут. Поэтому нас и не читают. Это умел Достоевский в столь же долгих прогулках Раскольникова пьяницы проститутки у кабаков. Даже у едва забрезжащей и трудно различимой (в буквально смысле — лиц) толпы местной шпаны — свои реплики и голоса. Черновое письмо. Дело, конечно, не в том, что мы не умеем строить роман или менее талантливы. О некоторых их взаимоотношениях если не между собой, то с их окружающими можно прямо судить. А потому, что для нашего сознания почти не существует посторонних ему объектов, их шума. Добавьте сюда экзотику провинциальных обстоятельств, к чему городской читатель чрезвычайно чувствителен. Мы не чувствуем себя среди людей, которые нам что-то говорят. А те, они жили в толпе. Затем — одновременно намек на элитарность героев (художественное училище, криминальный бизнес), что могло бы вызывать живой интерес. Не вызывает. А может ли оно быть превращено в беловое? Но ведь мне же это и нравится.
Разберем характер героини, в устных рассказах обязательно положительный, воплощающий единственную точку зрения, которая здесь одна только и возможна, и сам представленный с одной лишь точки зрения, сведенный к какой-нибудь черте или же сумме черт одного типа, целостный и односторонний, однообразно и последовательно проявляющий себя с этой единственной точки зрения, не допускающий критики себя, что бы он ни делал (или ни делала), в том числе со стороны слушателя, которому также, в его очередь, отведена единственная роль сочувствующего, сопереживающего и одобряющего поведение героя или героини, страдающих или приносящих страдание, соблазненных или соблазняющих (всегда «или» и никогда "и"), иронизирующих или сами предметы насмешек, гонимых или гонящих, изменяющих или переживающих измену и в согласии с одной из этих, перечисление которых можно продолжать до бесконечности, раз и навсегда закрепленных за ними психологических ролей или, если угодно, с одним из этих типов переживания всегда себя ведущие, под его неизменным знаком появляющиеся, а слушателю о нем напоминающие, или же он сам всегда помнит и ждет возвращения постоянного мотива или намека на него, конечно, в зависимости от избранного типа истории, будет ли она об изнасиловании, семейной измене или краже из магазина, квартирной или избиении, и от того, рассказывает мужчина или женщина, вор или обворованный, бивший или избитый.
Например, героиня истории об изнасиловании, а речь у нас о ней, сдает сессию как изнасилованная, идет в кино с другом как изнасилованная, занимает деньги — опять как изнасилованная. Рождает детей или их воспитывает когда-то изнасилованная. Выслушивает излияния подруги, ругается с родителями или соседями, полусонная тащится на службу или рисует над оврагом природу — изнасилованная также. Она изнасилованная — и только, в ней (для нее и для нас) это главное, только это и выделено. Но это может быть интересно лишь изначально настроенным в пользу рассказчицы (то же самое — рассказчика), их близким друзьям или род-ствен-ни-кам.
А Света изнасилована, и мстительна, и горда (все почти без отношения к происшедшему с ней), и постоянна в привязанностях, и, по-видимому, ревнива, и скупа (джинсы-то жалко), и наблюдательна, и остроумна, и любит приключения. И это могло бы стать всем интересным. Однако не становится. Посмотрите только, как она замечает перемены в поведении своей подруги или обидчика. Как она их сейчас же комментирует и интерпретирует. Как всякий раз готова посмотреть на себя (и происшедшее с ней) со стороны. Мстительна — да, но не злопамятна же. Прежде всего мы видим, что она боязлива. Но вот уже готова вновь пуститься в отчаяннейшее предприятие. Во-вторых, настраивает всех против себя. И сейчас же это внутри себя переживает.
Робость не мешает ей ни противостоять администрации училища, в том числе устраивая запрещенные выставки, ни обращаться за помощью к местной шпане или в одиночестве бродить по ночному городу. В-третьих, доверчива. И она же всех подозревает в направленных против нее коварных планах. Наконец, готова лечь с первым встречным, а думает только о каком-то своем Володе только и. Она — творческое существо: поэт, художник, не расстается с гитарой. То есть существо живое, исполненное многих страстей, легко превращающихся то в пороки, то в достоинства, которые обстоятельства развивают и раскрывают перед зрителем в их разнообразии и неоднозначности. Автор не успел ее выдать замуж, поэтому мы еще не можем оценить ни ее жертвенной преданности мужу, ни чадолюбия. В его вольном и широком изображении характеров. В небрежном и простом составлении планов. В светлом развитии происшествий. Подражал, следовал, старался угадать. И если никогда не отвечал я на оные, то сие происходило не из презрения. Живой интерес к серии сменяющих друг друга картин должен быть преодолен. (Пробираясь в метро к родовому жилищу.)
Ему нравились эти регулярные еженедельные возвращения. Предстоящая встреча с вечной женой его радовала Николая. Они были венчаны. А значит, и их расставание если и не невозможно, то серьезно затруднено. Никто из них на это не пойдет никогда. Нравилось слово никогда. То есть постоянство и крепость уз, не зависимых ни от чего, что бы с тем или другой ни произошло. Наши узы основаны на чем-то большем, чем простая смена случайных картин наших жизней. (Пробираясь.) И сама эта почти техническая затрудненность расставания. Она имеет, кроме того, и практическое значение. Ее можно при желании преувеличить, например, представить как прямую его невозможность, что очень удобно. Отбросим на время сложный вопрос о переговорах с небесным хозяином, в которых каждый поступок является репликой и только так должен расцениваться, — вопрос, продолжающий его мучить, как в дни его юности, и даже еще больше по мере того, как взрослел. Например, при посторонних объяснениях, с женщиной например, почему я не могу переехать к ней. (Открывая дверь подъезда.) И само это непростое движение к дому, с пересадками и переходами, неторопливое, в отличие от других, например к Инне, которая его ждала к определенному часу и нужно было поспеть. То, что оно необязательно и добровольно, свободно. То, что его не ждут, и мысль о том, что не ждут: приятна. Значит, оно случайно. Предвкушение, как он будет открывать дверь, мешкая и о себе оповещая. И то, как он ее наконец, мешкая и оповещая звоном ключей, открывает. И небрежность, почти неохотность встреч в передней, куда выглянула на звук Тамара, и Тамара, то, как она его выходит встречать, и передняя, пахнущая обувью, с открытой дверью в его кабинет, куда без него никто никогда (слово никогда), и кабинет. Я тебя не ждала сегодня. Как же ты ее бросил. Мне поработать. Привычный обмен приветствиями. Никого я не бросал, думает Николай. А там? Выгнала, что ли, думал Николай, нет. У меня здесь же все. С покосившимися старыми шкафами с книгами вместо современных полок и стенок. Кормить тебя? Да, если можно. Тебя там не кормят? И шкафы, его задвинутый по высокую спинку стул, и стол, пастбище тоскующих статуэток, стая (стадо) статуй-недоростков (на краю пасется) на край слетелись
(За разборкой старых записей.)
О том, что она еще ничего, думалось с удовольствием. Большеглазая, как в юности, когда он ее еще очень любил, жалко-худая, с прекрасными длинными волосами. И у нее с некоторых пор был любовник, он догадался. И то, что у нее любовник. Пытался его вообразить, как у них это происходит, прислушивался к себе, с удовольствием отмечая вялые уколы ревности. И эти уколы. Вошла. Села. Вероятно, сложив по своему обыкновению руки на коленях. Не обернулся. Пишет. Карандаш задерживается временами. Закинула руки за голову, глубоко запуская их в волосы к корням волос — другая ее любимая поза. Ей нравится, когда к ней спиной и что-то делает, как будто ее нет. Суп будешь? Не знаю, нет, наверное. Оказывается, больше нет ничего. С тех пор как дочери повыходили замуж. Сказав: раз ты занят, то не буду тебе мешать, — выходит. Зато есть сметана. Если хочешь, приготовь себе блины. Задержавшись в дверях, подождала. Не спросил. Я тоже буду. С тех пор как он понял, что его жизнь напоминает роман, он стал более внимателен и к себе, и к тому, что вокруг него происходило.
Как-то так получилось, что однажды между ними прекратилось обыкновенное. Сначала увеличивались паузы, чему они не придали значения. Во время одной, особенно затянувшейся, он вдруг обратил внимание и решил специально ничего не предпринимать. Она ему тоже не напоминала. Он не напоминал ей. Они не напоминали друг другу. Ему хотелось понаблюдать сперва за обоими. Может быть, нарочно, потому что, он знал, что у женщин наступает такое время, когда они не хотят продолжать с прежним мужчиной. Нужна какая-то встряска, которую он связывал с душевным омоложением, чтобы начала как будто заново. Он был внимателен: ни у того, ни у другой никакого волнения или беспокойства. Воспринял тогда спокойно, решив, что так и должно теперь быть всегда. Настойчиво прислушиваясь к себе, не обнаруживал там движений желания. В это-то время и появилась привычка в кругу друзей легко шутить, что с ним-то ничего в этом роде уже не бывает. Себе же объяснял отчасти тоже возрастом, отчасти сублимацией в литературных занятиях. Ему показалось бы странным само предположение, что с ним что-то такое еще может где-то произойти, с женой или с кем-то еще. Как вдруг появилась Инна. Просто подсела к нему на каком-то чтении, в конце вечера предложила ее проводить, на что он легко согласился. Не помнил, чтобы они раньше виделись. Проговорили всю дорогу. А продолжили у нее дома. Она его оставляла, он недолго сопротивлялся, чувствуя свою защищенность с этой стороны. Она перелегла к нему, он сказал с обычной своей легкой интонацией, что вряд ли что-нибудь получится. Она посмеялась, что этого он знать не может. Энергичная, ловкая, бесстрашная, она совершенно его захватила. Он был изумлен, тут же и возражая себе, что удивляться, собственно-то, нечему. В который уже раз в своей жизни получал опровержение на свою гордыню, и все ему мало.
Самое интересное, что тогда же отчасти восстановились отношения с женой. У нее уже кто-то был, и еще был, и еще, к чему он обыкновенно пребывал равнодушным. А когда и у него возникла Инна, неожиданно стал слабо, с удовольствием ревновать. И эта его слабость. Однажды впервые попытался его вообразить. Помнит, что был испуган. И испуг. И несколько обременительная сперва необходимость обосновывать каждое совокупление тоже ему очень скоро стала приятна. Научился шутовским аргументам, которые Тамара легко оспаривала один за другим, превращая перебранку в полуученый диспут, пока наконец не соглашалась, словно бы исчерпавшись. Ее тонкие ноги охватывали его спину, шаля, по-сту-ки-ва-ла пя-точ-кой в поясницу. Тяжелая, крупная Инна предпочитала опускать тело, когда он сидел, ему на тор-ча-ще-е. От одной к другой он кочевал. Незнакомая атмосфера порока и греха окутывала. Но в ней, как с удивлением обнаруживал (хотя удивляться, возражал он себе, нечему), он чувствовал себя так же комфортно и уютно. Необоримого, возникающего помимо Николая и его воли желания не было и сейчас. Его можно вызывать и прогонять его, играть с ним, даже его силой управлять можно было. Тем временем созревали и входили в возраст дочери, требовали самостоятельности, воевали с матерью, вконец издергав Тамару. Ей уже становилось не до него. Младшая ушла из дома, потом вернулась. Разумная старшенькая нашла жениха. Не желая отставать, эта тоже стала жить со знакомым парнем. Старшая вышла замуж, за ней потянулась и сестра. Мальчик родился у Инны.
События следовали следующим образом. Молодая девушка, невинная и неопытная, как все они в таких случаях говорят, да вдобавок студентка-художница, в соседней столовой познакомилась с приезжим. Она: под мышкой этюдник, неизменная вязаная шапочка и худые ягодицы в джинсах. Вот в них-то, как потом выяснилось, и было все дело. Он: ничего особенного, прыщавый-правда-высокий. Но он был из Прибалтики и говорил с акцентом, что уже само по себе привлекательно.
А он ведь еще и рассказывал: Рига, Таллинн — святые для русского студенчества места. Вильнюс — меньше, в него и ездили реже. Другое дело — Каунас, где все названия магазинов — латинскими буквами, как будто настоящая заграница. Начал издалека, очень обходительно, имея, видно, немалый опыт в подобных делах, что ее с самого начала приятно насторожило. Какие у тебя джинсы да что за фирма — а ей их три дня как родители прислали. Постепенно выяснилось, что первый курс, значит, тоже здесь недавно, а квартиру снимает.
Проглотив пищу, вышли вместе. Съездили на вокзал, в камеру хранения, а у него там в чемодане — эстонские сигареты. Потаскав ее по городу — она к нему жмется, он говорит не останавливаясь — сам свернул к ее дому, потому что запомнил. Млела от внимания. Дует, слякоть, замерзла немного, а он ее спрашивал об этом. Она сказала, что ничего, дом же скоро. У дома замедлила шаги.
А он поднимается с ней на этаж. У двери она сказала, что пора прощаться, она же не может его к себе пригласить. Но я же тут первый день, никого не знаю и пойти мне некуда, взмолился эстонец. Я тебя не могу к себе пригласить, потому что снимаю с подругой, не сдавалась девушка. Он сказал, что ему оттого некуда пойти, что он тут не знает никого, и она его пропустила в дверь. Сонная Катя — уже заперлась, и они ей стучали — выскочила в ночной рубашке, исчезла и вернулась в свитере.
Эстонец стал играть на гитаре и петь по-своему. Моргавшей Кате какие-то даже понравились. А Свете нравились песни все. Сморившись, подруга полезла к себе, и они остались в углу вдвоем. Он ее целовал и обнимал, и она окончательно возбудилась. Рылся в ее новеньких джинсах, но она почти не волновалась, потому что там заветный крючочек, о котором надо знать. Когда, утомившись, он бросил попытки ее расстегнуть, они легли спать.
Тесно в джинсах, неудобно и душно, еще — жарко. Она-то думала, когда он заснет, то переберется к Кате. Но он ее сторожил и всякий раз ловил за руку. Наконец она все-таки, убедившись, что спит, встала осторожненько, с облегчением стянула джинсы и пристроилась к подружке под бочок. Та пошевелилась. Полуспала, полугрезила, а в пять часов (но это — дудки, откуда она могла знать время?) эстонец проснулся. Очень недовольный, видишь ли, и тон переменился. То есть совсем иначе стал разговаривать. Это вы почему там да кто тебе разрешил уйти. Пристал. Ну-ка быстро, ты — сюда. Проснувшаяся Катя послушно перелегла, а он полез к Свете.
Та — сопротивляться да изворачиваться. Катя, видя, что подруге плохо и она не хочет, вцепилась приезжему в волосы. Да он ее сбросил как пушинку, и все, обратно на диван. Комната же узкая, за стеной бабка-хозяйка проснулась, слушает, что у нее в доме происходит. Схватил табуретку и полуопустил со всего размаха на голову. Подумала было, что он ей ее там размозжил, а он подержал на весу, почти коснувшись, проявив немалый опыт в подобных делах, и поставил на место. Не каждый же сможет. После этого та и пошевелиться боялась.
А ты лежи давай, сказал лежащей Свете. Покурил в горсть, сидя на той же табуретке, сволочь, проверяя себя. Убедившись, что все у него нормально и идет своим чередом, потушил о стол и полез обратно. Она — опять отбиваться, боялась громче кричать, только шептала, что в городе много девушек, ты же себе еще найдешь, зачем я тебе, только не трогай меня, пожалуйста, и прочую тошнотворную чушь, которую они без стеснения все повторяют друг за другом. Она-то, оказывается, даже не знала, какой он бывает в такие наши минуты, думала, что он мягкий, влезает, конечно, но мягкий и нежный, а не орудие пытки, только верится с трудом, врет, должно быть, как всегда.
Подхватив одежду, Катя сбежала, а она и не видела. Пожалуйста, хватит, я не могу больше, взмолилась, когда не стало больше никакой возможности. Только ради тебя, согласился наслаждавшийся эстонец. Как выбежала на лестничную площадку, там одевалась, торопясь, что за ней выскочат, на одной ноге и вдевая в брюки. Приостановил в ней движения своей железной трубы, давая передохнуть. А через полминуты опять задвигался, раздирая, выжимая сколько мог удовольствия из последних мгновений, пока не затих отдуваясь сидел потом рядом и курил как ни в чем не бывало у нее, она потом посмотрела, полматраса была в крови.
Боялась, как объяснит маме, когда приедет. А та приехала, увидела, конечно: Ты поосторожнее все-таки в эти периоды — подумав, что от месячных такое может быть. Молча позавтракав, даже погуляли по городу вдвоем, как будто ничего не произошло. Уйти она боялась. Смотрела вокруг другими глазами, вслушиваясь в себя, женщина теперь, а значит все должно быть иначе. Иначе не было, было интересно. В ее училище заходили зачем-то, она там, может быть, с кем-то и разговаривала. Пообещав, что еще к ней придет, наконец оставил ее. Только этого не хватало. Когда вернулась домой, обнаружила Катю собирающей вещи.
А они ведь раньше друг без друга не могли, всюду вместе. Их и воспринимали в паре все. Теперь начнется, почему да отчего. Как она могла, когда мне так плохо? Чтобы не зарыдать, ушла в кухню, прислушиваясь, когда хлопнет дверь. Через месяц, когда они все-таки, не вытерпев, бросились друг другу на шею и ненадолго опять сошлись, хотя прежнего, конечно, уже не было, Катя сказала, что думала, что тебе это все нравится. Так мало меня знать, обижалась Света.
Он появился на следующий день, и на этот раз легла с ним добровольно. Она уже посоветовалась кое с кем, утаив, конечно, обстоятельства. Ей сказали, что в первый раз всегда так, она хотела проверить. Но было опять так же больно-больно. Она в отчаянье даже подумала, что, может быть, с ней не все в порядке. У него спросила, ну почему у меня так больно. А он ей врал неизвестно для чего, что так теперь будет всегда. Отомстить что ли хотел. Она его спросила, почему он с ними тогда так грубо. А он ей сказал, что боялся, что иначе от нее не получит ничего. Продумав всю ночь перед этой второй их встречей, она теперь не сомневалась, что если он и не настоящий бандит, то по крайней мере все равно какой-нибудь криминальный тип. Перекупщик или, может быть, связной. Гонец, вот еще как это у них называется.
Ему просто жить негде и он таким образом каждый раз устраивается. А может, это для него спорт, вроде хобби, чтобы время до отъезда провести. Встав утром, сейчас же влез в ее джинсы. По квартире ходит. Да он же и затеял это все ради них, и на гитаре играл, по-эстонски пел-старался. Она его просила: сними да сними, извела всего. Мне надеть же будет нечего. Не знаю, как это у него получилось с его размерами. Она же очень худенькая. А иначе он ей, может быть, и вернул бы, специально бы пришел и принес. Он же ей говорил как человеку: похожу только день, мне очень в них походить хочется. Задело его за живое. А она: сними. Я же вот ей и штаны оставил. Ничего штаны, модные, ничего не могу сказать. Но зачем мне мужские штаны? Когда Ян ушел, она решила идти в милицию.
Она, конечно, не станет там говорить, как на самом деле. А то будет суд, ей придется все это рассказывать при всех, будут вопросы задавать. Всем все станет известно. Ее станут обсуждать. Да и впустила она его сама, это тоже надо учитывать. Просто скажет, что он ее обокрал. Теперь она не сомневалась, что джинсы он ей сам не вернет, так хоть джинсы. Она думала о том, как будет объяснять маме, когда приедет. А они ее спрашивают, как да как и при каких обстоятельствах, потому что знали. Да ни при каких, вот я вам его описала-знаю-где у него камера хранения, он туда придет и его можно взять, молчала Света.
Ей потом рассказывали, что его действительно там задержали, но отпустили. То ли он заплатил, то ли отговорился, потому что знали, что ее изнасиловали, выспрашивали, оглядывали, прощупывая глазами, смотрели ей в спину, когда выходила. С квартиры съехала. А он туда потом заходил, тоже ей рассказывали, да с какой-то женщиной. Повезло, что еще успела. Бабка, провожая в дверях, оглядывала испытующе в щель, как ты теперь, потому что знала.
Тогда она решила действовать сама. Через однокурсницу из местных, которой, конечно, тоже ничего не рассказывала толком, но и так ведь знала, потому и согласилась легко помочь, договорилась с какими-то ребятами. Они его выследят, хотя бы изметелят, бог с ними с джинсами. За простую кражу никто разборок устраивать же не станет. Она приблизительно представляла, где он бывает. Но ей опять не повезло. Они его покараулили пару раз, он не приходил, зная. Они же ему и сказали, чтоб переждал, залег пока, а сами как будто следят, чтобы не обижать ту их соседку. Ну нет и нет его, что мы будем, может, он уже уехал вообще. Но она-то знала, что он тут, все время где-то ходит.
Ей даже юриста толкового нашли, заканчивает институт, все ему интересно, потому что внове. Ему же нужна практика, может, и правда, проникся. Пристал как этот, что да что там случилось, ты мне скажи, а то я тебе не смогу же помочь. А она плетет о краже, о джинсах, о которых — забыть, да и все. Понятно же, что не вернет. Значит, здесь что-то другое. Злость на нее давно у меня прошла. Идя по городу в ее джинсах, нередко думаю, хорошо бы ее встретить. Я бы с ней ничего не сделал, а только показаться: ну что, дура, взяла? Вот, видишь, какие они стали, совсем обтрепались, пока меня ищешь. Даже несколько раз проехались с ним по центру. Не встретили. Хороший мальчик, только наивный. По многу раз обсудив с приятелями то, что с ней приключилось, молодой юрист хотел тем не менее вытянуть признание из нее, не сдавалась Света.
В училище у нее совсем уже плохи дела. Все обсуждают за спиной, шушукаются, кто перестал здороваться, кто, наоборот, преувеличенно вежлив и внимателен. В глаза заглядывает, чтобы она, значит, призналась. Администрация давно косо смотрит за несколько устроенных ею тайных выставок, которые ни для кого не тайна. Наушников полно, все следят друг за другом, доносят и друг друга боятся. А тут и вовсе там решили, что она вообще такая. Но она не боится никого. Если бы встретила, убила, если бы у тебя был пистолет, застрелила бы? дурашливо спрашивал Капкин Петр. Сейчас нет, сейчас, конечно, прошло, от-ве-ти-ла Све-та. А тогда? Конечно бы застрелила, очень злая на него.
Упорно. Ходила по городу одна, уже ни на кого не надеясь. И на вокзал, и в ту их столовую, где сразу после было появляться, а тут, видно, понадобилось. И еще в кое-какие места с такими же, она знала, вроде него. Как в воду канул. В училище постепенно забылось, и все пошло своим чередом. То есть с другими, то есть с прежними, обычными проблемами своими. Но она-то знала, что где-то рядом смеется над ней. То соберутся исключать, то опять само собой утрясется. С Катькой пожили и опять расстались, но уже спокойно, без надрыва. Начала пить и тоже бросила. Просто переехала к своему парню, что хоть понятно. У Светы парня не было.
То есть он был, конечно, но не здесь, к нему еще ехать и ехать. Играть не хуже мерзавца, и теперь с гитарой не расстается. С ней за плечом и бродила одна по городу. Но все было напрасно. Родители приезжали: один раз отец, в другой — мать. И она к ним однажды. Не застала, куда-то отъехал в тот раз из города. Теперь жила с тремя молоденькими девчонками-нацменками, в шутку изображающими лесбиянок, что ей тоже в вину. Потому что привыкли уже все, будто бы дурно на них влияет. Ну, рассказывала. Отец в свой приезд сходил к директрисе, чтоб не залупалась, бог знает, надолго ли поможет. Что, дура, взяла? Вот, видишь, какие они стали, совсем обтрепались, показывает на штанины в той же столовой, где познакомились, занял очередь за ней. А она-то думала, кто ей там из-за плеча. Восторг и облегчение испытывает она. Чего молчишь, меня из-за тебя чуть за жопу не взяли.
Во-первых, теперь можно будет наконец бросить гитару. Во-вторых, докончит ту картину, помнишь? до сих пор стоит в углу. В его глазах что-то показывается, показывая. Он никогда не ценил ее живопись и вообще не понимает, как можно ею заниматься всерьез. В-тре Но со стихами было непонятно. Они могут быть отнесены и к тому, и к этому. тьих, летом поедет опять и дождется все-таки Володю, пронося мимо него поднос, а он плетется за ней. Но они же тоже понимают, с кем имеют дело, а ты думала как? Ставя поднос на стол и его разбирая. То я, а то ты. Прямо напротив него, не глядя на него. Я вот стукну тебя по голове, и мне ничего за такую, как ты, не будет. Но я не стукну, обещает он ей, а она думает, что поэтому их на всякий случай продолжит сочинять, а там поглядим.
Она весело глядит на него. А до этого и глаз не поднимала. И зря. История ему очень понравилась прежде всего тем, что почему-то не была литературой. Любя загадки, он задумывается над этой.
Вроде бы все для этого есть: мелодраматический сюжет, противоречивый характер героини, большая редкость, и, наконец, совсем уж необыкновенная в устных рассказах многолинейность повествования. Несомненно, черты письменной, профессиональной литературы, основное значение традиционно придающей действиям и психологии, чем и была ему всегда ненавистна. Даже характеры эпизодических персонажей и те: начинающий юрист, милиционеры, старуха-хозяйка в приотворенной двери…
А ведь именно случайные, на мгновение являющиеся, чтобы тут же исчезнуть, лица делают литературой. Обеспечивают наполнение, фон, на котором все происходит. То есть неприятной мне похожестью на знакомое течение жизни серией сменяющихся картин. Не делается и не обеспечивается. Может быть, потому мне и, может, что нет прохожих, мимолетных разговоров с ними на улице, которые, конечно же, должны были. Намеченная сцена в училище, куда заходят. Непонятно, о чем и, главное, с кем она там встречается. Что могло бы быть, конечно, интересно, а здесь не произошло. Считать недостатком. Но ведь есть же сейчас, где герои как будто существуют в пустом пространстве. Два, максимум три их одновременно в современном романе. Его бессвязность, лиричность. Кроме того, это можно было отнести за счет некоторой торопливости, скоротечности не подготовленного заранее изложения. Так теперь все пишут. Поэтому нас и не читают. Это умел Достоевский в столь же долгих прогулках Раскольникова пьяницы проститутки у кабаков. Даже у едва забрезжащей и трудно различимой (в буквально смысле — лиц) толпы местной шпаны — свои реплики и голоса. Черновое письмо. Дело, конечно, не в том, что мы не умеем строить роман или менее талантливы. О некоторых их взаимоотношениях если не между собой, то с их окружающими можно прямо судить. А потому, что для нашего сознания почти не существует посторонних ему объектов, их шума. Добавьте сюда экзотику провинциальных обстоятельств, к чему городской читатель чрезвычайно чувствителен. Мы не чувствуем себя среди людей, которые нам что-то говорят. А те, они жили в толпе. Затем — одновременно намек на элитарность героев (художественное училище, криминальный бизнес), что могло бы вызывать живой интерес. Не вызывает. А может ли оно быть превращено в беловое? Но ведь мне же это и нравится.
Разберем характер героини, в устных рассказах обязательно положительный, воплощающий единственную точку зрения, которая здесь одна только и возможна, и сам представленный с одной лишь точки зрения, сведенный к какой-нибудь черте или же сумме черт одного типа, целостный и односторонний, однообразно и последовательно проявляющий себя с этой единственной точки зрения, не допускающий критики себя, что бы он ни делал (или ни делала), в том числе со стороны слушателя, которому также, в его очередь, отведена единственная роль сочувствующего, сопереживающего и одобряющего поведение героя или героини, страдающих или приносящих страдание, соблазненных или соблазняющих (всегда «или» и никогда "и"), иронизирующих или сами предметы насмешек, гонимых или гонящих, изменяющих или переживающих измену и в согласии с одной из этих, перечисление которых можно продолжать до бесконечности, раз и навсегда закрепленных за ними психологических ролей или, если угодно, с одним из этих типов переживания всегда себя ведущие, под его неизменным знаком появляющиеся, а слушателю о нем напоминающие, или же он сам всегда помнит и ждет возвращения постоянного мотива или намека на него, конечно, в зависимости от избранного типа истории, будет ли она об изнасиловании, семейной измене или краже из магазина, квартирной или избиении, и от того, рассказывает мужчина или женщина, вор или обворованный, бивший или избитый.
Например, героиня истории об изнасиловании, а речь у нас о ней, сдает сессию как изнасилованная, идет в кино с другом как изнасилованная, занимает деньги — опять как изнасилованная. Рождает детей или их воспитывает когда-то изнасилованная. Выслушивает излияния подруги, ругается с родителями или соседями, полусонная тащится на службу или рисует над оврагом природу — изнасилованная также. Она изнасилованная — и только, в ней (для нее и для нас) это главное, только это и выделено. Но это может быть интересно лишь изначально настроенным в пользу рассказчицы (то же самое — рассказчика), их близким друзьям или род-ствен-ни-кам.
А Света изнасилована, и мстительна, и горда (все почти без отношения к происшедшему с ней), и постоянна в привязанностях, и, по-видимому, ревнива, и скупа (джинсы-то жалко), и наблюдательна, и остроумна, и любит приключения. И это могло бы стать всем интересным. Однако не становится. Посмотрите только, как она замечает перемены в поведении своей подруги или обидчика. Как она их сейчас же комментирует и интерпретирует. Как всякий раз готова посмотреть на себя (и происшедшее с ней) со стороны. Мстительна — да, но не злопамятна же. Прежде всего мы видим, что она боязлива. Но вот уже готова вновь пуститься в отчаяннейшее предприятие. Во-вторых, настраивает всех против себя. И сейчас же это внутри себя переживает.
Робость не мешает ей ни противостоять администрации училища, в том числе устраивая запрещенные выставки, ни обращаться за помощью к местной шпане или в одиночестве бродить по ночному городу. В-третьих, доверчива. И она же всех подозревает в направленных против нее коварных планах. Наконец, готова лечь с первым встречным, а думает только о каком-то своем Володе только и. Она — творческое существо: поэт, художник, не расстается с гитарой. То есть существо живое, исполненное многих страстей, легко превращающихся то в пороки, то в достоинства, которые обстоятельства развивают и раскрывают перед зрителем в их разнообразии и неоднозначности. Автор не успел ее выдать замуж, поэтому мы еще не можем оценить ни ее жертвенной преданности мужу, ни чадолюбия. В его вольном и широком изображении характеров. В небрежном и простом составлении планов. В светлом развитии происшествий. Подражал, следовал, старался угадать. И если никогда не отвечал я на оные, то сие происходило не из презрения. Живой интерес к серии сменяющих друг друга картин должен быть преодолен. (Пробираясь в метро к родовому жилищу.)
Ему нравились эти регулярные еженедельные возвращения. Предстоящая встреча с вечной женой его радовала Николая. Они были венчаны. А значит, и их расставание если и не невозможно, то серьезно затруднено. Никто из них на это не пойдет никогда. Нравилось слово никогда. То есть постоянство и крепость уз, не зависимых ни от чего, что бы с тем или другой ни произошло. Наши узы основаны на чем-то большем, чем простая смена случайных картин наших жизней. (Пробираясь.) И сама эта почти техническая затрудненность расставания. Она имеет, кроме того, и практическое значение. Ее можно при желании преувеличить, например, представить как прямую его невозможность, что очень удобно. Отбросим на время сложный вопрос о переговорах с небесным хозяином, в которых каждый поступок является репликой и только так должен расцениваться, — вопрос, продолжающий его мучить, как в дни его юности, и даже еще больше по мере того, как взрослел. Например, при посторонних объяснениях, с женщиной например, почему я не могу переехать к ней. (Открывая дверь подъезда.) И само это непростое движение к дому, с пересадками и переходами, неторопливое, в отличие от других, например к Инне, которая его ждала к определенному часу и нужно было поспеть. То, что оно необязательно и добровольно, свободно. То, что его не ждут, и мысль о том, что не ждут: приятна. Значит, оно случайно. Предвкушение, как он будет открывать дверь, мешкая и о себе оповещая. И то, как он ее наконец, мешкая и оповещая звоном ключей, открывает. И небрежность, почти неохотность встреч в передней, куда выглянула на звук Тамара, и Тамара, то, как она его выходит встречать, и передняя, пахнущая обувью, с открытой дверью в его кабинет, куда без него никто никогда (слово никогда), и кабинет. Я тебя не ждала сегодня. Как же ты ее бросил. Мне поработать. Привычный обмен приветствиями. Никого я не бросал, думает Николай. А там? Выгнала, что ли, думал Николай, нет. У меня здесь же все. С покосившимися старыми шкафами с книгами вместо современных полок и стенок. Кормить тебя? Да, если можно. Тебя там не кормят? И шкафы, его задвинутый по высокую спинку стул, и стол, пастбище тоскующих статуэток, стая (стадо) статуй-недоростков (на краю пасется) на край слетелись
В здернув крылья — эта, а та — склонившись
Е ле стоя — третья, ногою вертит
Т о ли клоун, то ли еще кто-то
А ткуда взялись вы
Куда
Л егкой стопкой слева бумаги чистой
И — — — — — —
Т есно стул придвинут, должно, хозяин
В озвратится скоро, пока же вышел
(За разборкой старых записей.)
О том, что она еще ничего, думалось с удовольствием. Большеглазая, как в юности, когда он ее еще очень любил, жалко-худая, с прекрасными длинными волосами. И у нее с некоторых пор был любовник, он догадался. И то, что у нее любовник. Пытался его вообразить, как у них это происходит, прислушивался к себе, с удовольствием отмечая вялые уколы ревности. И эти уколы. Вошла. Села. Вероятно, сложив по своему обыкновению руки на коленях. Не обернулся. Пишет. Карандаш задерживается временами. Закинула руки за голову, глубоко запуская их в волосы к корням волос — другая ее любимая поза. Ей нравится, когда к ней спиной и что-то делает, как будто ее нет. Суп будешь? Не знаю, нет, наверное. Оказывается, больше нет ничего. С тех пор как дочери повыходили замуж. Сказав: раз ты занят, то не буду тебе мешать, — выходит. Зато есть сметана. Если хочешь, приготовь себе блины. Задержавшись в дверях, подождала. Не спросил. Я тоже буду. С тех пор как он понял, что его жизнь напоминает роман, он стал более внимателен и к себе, и к тому, что вокруг него происходило.
Как-то так получилось, что однажды между ними прекратилось обыкновенное. Сначала увеличивались паузы, чему они не придали значения. Во время одной, особенно затянувшейся, он вдруг обратил внимание и решил специально ничего не предпринимать. Она ему тоже не напоминала. Он не напоминал ей. Они не напоминали друг другу. Ему хотелось понаблюдать сперва за обоими. Может быть, нарочно, потому что, он знал, что у женщин наступает такое время, когда они не хотят продолжать с прежним мужчиной. Нужна какая-то встряска, которую он связывал с душевным омоложением, чтобы начала как будто заново. Он был внимателен: ни у того, ни у другой никакого волнения или беспокойства. Воспринял тогда спокойно, решив, что так и должно теперь быть всегда. Настойчиво прислушиваясь к себе, не обнаруживал там движений желания. В это-то время и появилась привычка в кругу друзей легко шутить, что с ним-то ничего в этом роде уже не бывает. Себе же объяснял отчасти тоже возрастом, отчасти сублимацией в литературных занятиях. Ему показалось бы странным само предположение, что с ним что-то такое еще может где-то произойти, с женой или с кем-то еще. Как вдруг появилась Инна. Просто подсела к нему на каком-то чтении, в конце вечера предложила ее проводить, на что он легко согласился. Не помнил, чтобы они раньше виделись. Проговорили всю дорогу. А продолжили у нее дома. Она его оставляла, он недолго сопротивлялся, чувствуя свою защищенность с этой стороны. Она перелегла к нему, он сказал с обычной своей легкой интонацией, что вряд ли что-нибудь получится. Она посмеялась, что этого он знать не может. Энергичная, ловкая, бесстрашная, она совершенно его захватила. Он был изумлен, тут же и возражая себе, что удивляться, собственно-то, нечему. В который уже раз в своей жизни получал опровержение на свою гордыню, и все ему мало.
Самое интересное, что тогда же отчасти восстановились отношения с женой. У нее уже кто-то был, и еще был, и еще, к чему он обыкновенно пребывал равнодушным. А когда и у него возникла Инна, неожиданно стал слабо, с удовольствием ревновать. И эта его слабость. Однажды впервые попытался его вообразить. Помнит, что был испуган. И испуг. И несколько обременительная сперва необходимость обосновывать каждое совокупление тоже ему очень скоро стала приятна. Научился шутовским аргументам, которые Тамара легко оспаривала один за другим, превращая перебранку в полуученый диспут, пока наконец не соглашалась, словно бы исчерпавшись. Ее тонкие ноги охватывали его спину, шаля, по-сту-ки-ва-ла пя-точ-кой в поясницу. Тяжелая, крупная Инна предпочитала опускать тело, когда он сидел, ему на тор-ча-ще-е. От одной к другой он кочевал. Незнакомая атмосфера порока и греха окутывала. Но в ней, как с удивлением обнаруживал (хотя удивляться, возражал он себе, нечему), он чувствовал себя так же комфортно и уютно. Необоримого, возникающего помимо Николая и его воли желания не было и сейчас. Его можно вызывать и прогонять его, играть с ним, даже его силой управлять можно было. Тем временем созревали и входили в возраст дочери, требовали самостоятельности, воевали с матерью, вконец издергав Тамару. Ей уже становилось не до него. Младшая ушла из дома, потом вернулась. Разумная старшенькая нашла жениха. Не желая отставать, эта тоже стала жить со знакомым парнем. Старшая вышла замуж, за ней потянулась и сестра. Мальчик родился у Инны.