Когда мы наконец покинули главный лагерь и отправились к побережью, где мне предстояло сесть на пароход, путешествие это оказалось сущим кошмаром. Жара стояла невообразимая, и ящик с волосатыми лягушками очень быстро высыхал. Я пробовал держать его в ведре с водой, но дороги там настолько плохи, что не успевали мы проехать и полмили, как вода почти вся расплескивалась. Оставался единственный выход: примерно каждые полчаса останавливать грузовик у какого-нибудь ручья и хорошенько поливать ящик. Однако, несмотря на все наши старания, еще один самец погиб и на борт парохода поднялись только три волосатые лягушки. Прохладный морской ветерок вскоре оживил их, и они как будто воспрянули духом, хоть и очень исхудали из-за своего добровольного поста. Постились они до самой Англии и еще некоторое время, когда их уже поместили в отделение пресмыкающихся в лондонском зоопарке. Там куратор, как и я перед тем, пытался соблазнить их всевозможными лакомствами, но они все еще упорно отказывались есть. Наконец однажды он решил испробовать еще одно, последнее средство: сунул им в клетку белых мышей – вернее, розовых новорожденных мышат, и, к его удивлению, лягушки накинулись на них и мигом сожрали, точно новорожденные мышата всегда были их излюбленным блюдом.
С того дня они питались одними только мелкими зверюшками, отказываясь от всякой истинно лягушачьей пищи вроде кузнечиков и мучных червей. Конечно, нельзя себе представить, что на воле они питаются исключительно мышатами, скорее мышата напоминают им привычную пищу, но какая это пища – остается неразгаданной тайной по сей день.
С того дня они питались одними только мелкими зверюшками, отказываясь от всякой истинно лягушачьей пищи вроде кузнечиков и мучных червей. Конечно, нельзя себе представить, что на воле они питаются исключительно мышатами, скорее мышата напоминают им привычную пищу, но какая это пища – остается неразгаданной тайной по сей день.
Глава VI
Змеи и шиллинги
Речь Фона на празднике сбора травы произвела немедленное и удивительное действие. На другой день, пытаясь избавиться от головной боли, которой наградили меня выпивка у Фона и последовавшая за ней охота на лягушек, я прилег часа на два и немного поспал. Потом проснулся и решил выпить чаю – пожалуй, это меня подбодрит: я кое-как выбрался из кровати и поплелся к двери, намереваясь крикнуть с веранды вниз, на кухню, чтобы мне принесли чаю. Я открыл дверь и замер в недоумении: уж не сон ли это? Веранда была чуть не сплошь заставлена самыми разнообразными мешками, корзинами из пальмовых листьев и калебасами, и все они тихонько подрагивали и тряслись: вдобавок к стене прислонились штук пять длинных бамбуковых шестов, а на концах у них извивались привязанные веревками разъяренные змеи. В эту минуту моя веранда больше всего напоминала туземный базар. На верхней ступеньке лестницы сидел на корточках Джейкоб и неодобрительно глядел на меня.
– Маса проснуться! – мрачно сказал он. – Зачем маса проснуться?
– Что тут такое? – спросил я, обведя рукой сборище мешков и корзинок.
– Добыча. – был краткий ответ.
Я осмотрел шесты – надежно ли привязаны змеи.
– Кто же это принес столько добычи? – спросил я, несколько ошарашенный таким изобилием.
– Вот тот люди принес, – коротко и ясно ответил Джейкоб, махнув рукой назад, на лестницу.
Я подошел к тому месту, где он сидел, и увидел, что все семьдесят пять ступенек, ведущих к моей вилле, и немалая часть дороги за ней забиты разношерстной толпой бафутян обоего пола и всех возрастов. Их было добрых сотни полторы, и все они глядели на меня не шевелясь, на удивление тихие и молчаливые. Как правило, довольно собраться вместе пяти-шести африканцам – и они поднимут больше шума, чем любой другой народ на земле, а тут могло показаться, будто вся эта огромная толпа состоит из одних только глухонемых, до того они были тихие. От этой противоестественной тишины мне даже стало жутковато.
– Что это с ними стряслось? – спросил я Джейкоба.
– Сэр?
– Почему они все молчат?
– А-а! – Джейкоб наконец понял, чего я от него хочу. – Я им говорить, маса спать.
Это был первый из множества случаев, когда я убедился, насколько учтивы и деликатны люди Бафута. Оказывается, они ждали здесь, на солнцепеке почти два часа, сдерживая свою природную, бьющую через край живость, чтобы не потревожить мой сон.
– Почему ты не разбудил меня раньше? – упрекнул я Джейкоба. – Разве ты не знаешь, что добыче вредно так долго ждать?
– Да, сэр. Простите, сэр.
– Ну ладно, давай посмотрим, что они принесли.
Я взял ближайшую корзинку и заглянул в нее: тут было пять мышей со светлой рыжеватой шерстью, белопузых и длиннохвостых. Я передал корзинку Джейкобу, он отнес ее к верхней ступеньке лестницы и поднял высоко над головой.
– Кто принести этот добыча? – закричал он.
– Это я принести, – пронзительно отозвалась какая-то старуха. Она с трудом протиснулась сквозь толпу, поднялась на веранду, яростно торговалась со мной минут пять, потом зажала в кулаке деньги и стала пробиваться обратно вниз.
В следующей корзинке сидели две прелестные маленькие совы. Перья у них были пятнистые – серые и черные, а глаза обведены совершенно белыми кругами с тонким черным ободком – казалось, на них большие роговые очки. При виде меня они защелкали клювами и опустили длинные ресницы над свирепыми золотистыми глазами: я попытался вынуть их из корзинки, но тут они с громкими криками опрокинулись на спину и выставили вперед огромные когти. В сущности это были не совы. а совята, кое-где с них еще не сошел детский пушок, напоминавший вату, так что казалось, обе они попали в обильный снегопад. Я всю жизнь не мог оставаться равнодушным при виде совы, а эти две малютки были просто неотразимы. Это были белолицые сплюшки, мне еще никогда такие не попадались, и, конечно же, я не мог их не купить.
Следующим моим приобретением была белка, из-за которой поднялся ужасный переполох. Она сидела в сумке из пальмовых листьев, и едва я туда заглянул, как белка пулей выскочила наружу, укусила меня за руку и поскакала прочь по веранде. Джейкоб кинулся в погоню и совсем было уже догнал беглянку, но вдруг белка метнулась в сторону и помчалась вниз по лестнице, искусно лавируя среди десятков пар черных ног. Поднялась невообразимая суматоха; те, кто стоял на верхней ступеньке, подпрыгнули, почувствовав зверька у себя под ногами, потеряли равновесие и опрокинулись на тех, кто стоял ниже. Те в свою очередь повалились на других, которые стояли еще ниже, а уж те покатались вниз, как трава под косой. За считанные секунды вся лестница покрылась мешаниной шевелящихся тел, то там, то сям мелькали ноги и руки, высовываясь под самыми невероятными углами.
Я был уверен, что эта людская лавина раздавит злосчастную белку в лепешку, но, к моему удивлению, она появилась в самом низу лестницы, судя по всему, целая и невредимая, раза два взмахнула хвостом и пребойкой рысцой пустилась вдоль по дороге, оставив позади себя картину, которая напоминала побоище на лестнице в Одессе из фильма "Броненосец «Потемкин», только в негритянском варианте. А я на верхней ступеньке исходил бессильной злостью и тщетно пытался пробиться сквозь неразбериху черных тел – ведь белка была редкостная, нельзя же было ее упустить! На середине лестницы кто-то схватил меня за щиколотку, и я рухнул на большое, мягкое тело: судя по некоторым подробностям, которые мне удалось ощутить, тело было женское. С немалым трудом я поднялся на ноги, в отчаянии взглянул вниз, на дорогу, и – о радость! – по ней приближались десятка два молодых бафутян. Они заметили белку и остановились как вкопанные, а белка, завидев их, села и принялась подозрительно нюхать воздух.
– Эй! – завопил я. – Вы, там, на дороге… Поймайте эту белку!
Молодые люди положили на землю свои узелки и решительно двинулись на белку, но та только глянула на них, повернулась и пустилась наутек. Они ринулись вдогонку, и каждый, видно, решил, что именно он должен схватить беглянку. Белка удирала во всю прыть, но где ей было тягаться с такими длинноногими преследователями! Они бежали тесной кучкой, плечо в плечо, лица их были угрюмы и решительны. Скоро они поравнялись с белкой, и тут, к моему ужасу, все разом кинулись на мою драгоценную добычу – и снова белка исчезла под колышущейся грудой черных тел. "Ну, уж теперь-то беднягу непременно раздавят", – подумал я; однако белка оказалась необыкновенно живучей. Когда "куча мала" на дороге немного разобралась, один паренек встал и высоко поднял за шиворот громко негодующую, задыхающуюся белку.
– Маса! – закричал он и расплылся в улыбке. – Я его поймать.
Я кинул вниз мешок, чтобы он сунул туда зверька; потом все, кто стоял на лестнице, стали передавать мешок по рукам, покуда он наконец не попал ко мне. Я поспешил засадить пленницу в клетку, поскорей ее осмотрел и убедился, что она ничуть не пострадала, вот только настроение у нее оказалось из рук вон плохое. Это была черноухая белка, пожалуй, самая красивая из всех камерунских белок. Спинка у нее темно-оливкового цвета, а брюшко яркое, желтовато-оранжевое. По бокам от плеча до зада тянется цепочка белых пятнышек, а уши оторочены кромкой черной шерсти, и вид у зверька такой, точно он никогда не моет за ушами. Но, конечно, самое красивое в этом пушистом тельце – хвост, длинный и необыкновенно пышный; сверху он зеленовато-коричневый, полосатый, а с изнанки – ярчайшего оранжевого цвета, прямо огненный. Когда белка очутилась в клетке, она раза два махнула на меня своим ослепительным хвостом, а затем уселась и занялась неотложным делом: стала уплетать плод манго, который я для нее приготовил. Я с удовольствием за ней наблюдал и думал: какое счастье, что она уцелела во всей это кутерьме, и как хорошо, что я ее все-таки заполучил! Если бы я тогда знал, сколько еще мне предстоит с ней хлопот, я, наверно, радовался бы куда меньше.
Потом я снова занялся всевозможными мешками и корзинками, которыми была завалена веранда, и взял в руки первый попавшийся, довольно большой калебас. Как обычно, горлышко у него было заткнуто плотно свернутым пучком зеленых листьев; я вытащил затычку и заглянул внутрь, но калебас был слишком велик, и я ничего не разглядел в его темной глубине. Я отнес его к верхушке лестницы и высоко поднял.
– Где тот человек, который принес этот калебас? – спросил я.
– Я тут, сэр, я тут! – раздался крик откуда-то с середины лестницы.
Меня всегда поражало, что африканцы умудряются различать свои калебасы среди сотен других. Я никак не мог уловить между ними разницы, разве только в размерах, но каждый африканец мгновенно узнает свой сосуд и ни с каким другим его не спутает.
– А какая там у тебя добыча? – спросил я, держа калебас за веревку, обвязанную вокруг горлышка, и небрежно им помахивая.
– Змея, сэр, – был ответ, и я поспешно сунул зеленую затычку обратно в горлышко.
– Какая же змея, друг мой?
– Гера, сэр.
Я сверился со своим списком местных названий и обнаружил. что это означает "зеленая древесная гадюка". Эти красивые змеи широко распространены в Бафуте, и у меня уже набралось несколько штук. Длиной они дюймов по восемнадцать, расцветка у них примечательная: спина необычайно яркая, зеленая, как трава, живот канареечно-желтый, а по бокам широкие белые полосы. Я понес калебас туда, где у меня стоял неглубокий открытый ящик, затянутый сверху марлей, – тут жили остальные гадюки, – чтобы посадить к ним туда и «новенькую». Надо сказать, что вытряхнуть змею из калебаса в клетку – дело несложное, если, конечно, соблюдать два-три простейших правила. Первое: убедись, что все остальные обитатели клетки находятся далеко от дверцы. Это я сделал. Второе: прежде чем вытряхивать змею из калебаса, выясни, одна ли она там. Вот этого-то я и не сделал.
Я открыл дверцу клетки, вытащил затычку и стал осторожно встряхивать калебас. Иногда вытряхивать змею из калебаса приходится очень долго: бывает, что она свернется там в клубок и прижмется изнутри к стенкам сосуда, и тогда сдвинуть ее с места очень трудно. За спиной у меня стоял Джейкоб и тяжело дышал прямо мне в затылок, а за ним плотной стеной теснились африканцы и, раскрыв рот, следили за каждым моим движением. Я легонько тряхнул калебас – ничего. Я потряс посильнее – опять ничего. В жизни своей не встречал я гадюки, которая с таким упорством цеплялась бы за свою темницу. Наконец я разозлился, тряхнул калебас изо всей силы, и он тут же развалился надвое. На клетку с устрашающим стуком вывалился спутанный клубок – с полдюжины больших, сильных и разъяренных змей.
Они сплелись в такой тугой, огромный узел, что не провалились внутрь клетки сквозь отверстие сверху, а застряли, и закрыть дверцу я никак не мог. Потом с необычайной грацией, которую я не успел оценить по достоинству (мне было не до того), они расплелись и решительно заскользили по краю дверцы на пол. Здесь гадюки выстроились полукругом, с точностью солдат, которым отдан приказ наступать, и двинулись на нас. Джейкоб и бафутяне, что теснились за его спиной, исчезли в мгновение ока, словно по мановению волшебного жезла. И трудно было их за это винить – ведь все они были босиком. Но и моя одежда никак не годилась для того, чтобы любезничать со стаей гадюк, – на мне были только шорты да сандалии. И вдобавок моим единственным оружием оказались две половинки сломанного калебаса – не слишком удобная снасть для обращения со змеями. Поэтому я оставил в их распоряжении веранду и кинулся в спальню. Там я отыскал палку и осторожно вернулся на веранду. Теперь змеи расползлись во все стороны и загнать их поодиночке а угол, прижать каждую к полу палкой и подобрать не составляло уже никакого труда. Одну за другой я сбросил их в клетку и со вздохом облегчения захлопнул и запер дверцу. Бафутяне вновь появились на веранде так же внезапно, как исчезли: все они болтали, смеялись и щелкали пальцами, рассказывая друг другу, какая страшная опасность им грозила. Я холодно посмотрел на того, кто принес мне змей.
– Ты! – сказал я. – Почему ты не сказал мне, что в этом калебасе так много змей?
– Ух! – изумился он. – Я все сказать маса, я сказать там внутри змея.
– Змея, да. Одна змея. Но ты не сказал, что их там шесть штук.
– Я сказать маса, там змея внутри, – с негодованием повторил он.
– Я ведь спросил, какую добычу ты принес, – терпеливо объяснял я. – И ты сказал «змея». Ты не сказал "шесть змей". Откуда же мне знать, сколько их там? Ты, верно, думаешь, я колдун – как гляну на калебас, так и увижу насквозь, сколько ты поймал змей.
– Глупый человек, – вставил свое слово Джейкоб. – Вот одно время змея укусить маса и маса умереть. И что ты тогда делать, а?
Тут я накинулся на Джейкоба.
– А ведь и ты блистал своим отсутствием, насколько я заметил, о благородный рыцарь!
– Да, сэр, – сияя улыбкой, ответил Джейкоб.
Только совсем уже на ночь глядя я уплатил последнему охотнику и остался наконец с невообразимо пестрым сборищем всевозможных животных на руках. До трех часов ночи я рассаживал их по клеткам, но и тогда еще пять больших крыс остались бездомными, а у меня уже не было в запасе ни одного ящика, годного для клетки. Волей-неволей пришлось выпустить их прямо на пол у меня в спальне, и тут они провели всю ночь, пытаясь перегрызть ножку стола.
Наутро я встал, вычистил клетки, накормил мой, теперь уже весьма солидный, зверинец и подумал, что в этот день, наверно, новых питомцев для него не получу, но ошибся. Бафутяне, видно, вложили всю душу в задачу, которую поставил перед ними Фон. – доставить мне как можно больше самого разного зверья: к десяти часам утра дорога и все семьдесят пять ступенек лестницы были черным-черны, столько собралось народу: делать нечего, я был вынужден опять покупать всякую живность, К часу дня выяснилось, что приток животных еще далеко не иссяк, а мои запасы дерева и ящиков для клеток исчерпаны: пришлось нанять целую ораву мальчишек, я поручил им бегать по Бафуту и скупать всякую дощечку или ящик, какие попадутся на глаза. Платить при этом пришлось неслыханные деньги – у африканцев любой сосуд, будь то бутылка, старая жестянка или ящик, ценится чуть ли не на вес золота.
К четырем часам дня я и мои помощники вконец выбились из сил, и нас искусало в самых разных местах такое множество всяких зверей и зверюшек, что мы уже перестали замечать новые укусы. Моя вилла была битком набита всевозможными тварями, они пищали и чирикали, стучали и гремели в своих калебасах. корзинках и мешках, а мы тем временем с лихорадочной поспешностью сколачивали для них клетки. Словом, это был один из тех дней, которые лучше забыть. К полуночи мы до того измучились, что едва держались на ногах, глаза у нас слипались, а предстояло сколотить еще с десяток клеток: большой чайник чаю, обильно приправленного виски, немного нас подхлестнул – мы с лихорадочным воодушевлением продолжали свое дело, и наконец в половине третьего ночи забит был последний гвоздь и водворен на место последний зверек. Я заполз в постель и с ужасом вспомнил, что наутро мне надо встать в шесть часов, иначе я не успею вычистить клетки и накормить зверей, прежде чем на меня нахлынут новые.
Следующий день был, если это возможно, пожалуй, даже трудней предыдущего, потому что бафутяне начали приходить, когда я еще не успел навести порядок в своем зверинце. Представьте себе такую картину: я стараюсь поскорей вычистить клетки и накормить несколько десятков животных, а еще десятка три в это время задыхаются без воздуха в каком-нибудь грязном мешке или калебасе и требуют внимания – поневоле станешь волноваться! Я искоса поглядывал на все растущую кучу калебасов и корзинок на веранде, и мне чудилось, что количество клеток, которые еще надо вычистить, и животных, которых надо накормить, все растет… Под конец я понял: вот что, должно быть, испытал Геркулес, когда впервые увидел авгиевы конюшни!
Покончив с работой, я не стал сразу же покупать новых животных, а сперва вышел на верхнюю ступеньку лестницы и обратился с речью ко всем собравшимся бафутянам. За последние два дня мне принесли очень много добычи, самого разного сложения, размера и обличья, сказал я. Это доказывает, что бафутяне, безусловно, лучшие из всех охотников, с какими мне доводилось встречаться, и я им сердечно благодарен. Однако, продолжал я. всему есть предел – они, наверно, и сами понимают, что я не могу без конца покупать у них добычу, мне просто уже некуда девать. Поэтому я буду рад, если они воздержатся от охоты, скажем, дня три, а я пока сколочу еще клетки и добуду пищи для животных. Какой смысл покупать животных, заметил я, если они погибнут оттого, что их негде разместить: это будет пустая трата денег. Надо сказать, что африканцы – люди очень деловые, и при этих моих словах по толпе словно прошла рябь: все закивали головами и послышалось дружное "А-а-а-а-а!". Теперь, когда они все поняли и дадут мне, надо надеяться, хотя бы трехдневную передышку, я купил всех животных, которых мне принесли, и принялся сколачивать клетки.
В четыре часа я кончил с клетками, и можно было передохнуть, выпить чашку чаю. Я облокотился на перила веранды, и тут дверь под аркой в красной кирпичной стене распахнулась, и появился Фон. Широкими шагами он направился ко мне через весь громадный двор, одежды его развевались и шелестели на ходу. Фон озабоченно хмурился и что-то бормотал себе под нос. Несомненно, он шел ко мне с визитом, и я спустился по лестнице ему навстречу.
– Я тебя увидел, друг мой, – сказал я учтиво.
– Друг мой! – воскликнул Фон, завладевая моей рукой и тревожно вглядываясь мне в лицо. – Один человек сказать мне, что ты больше не покупать добыча. Это так?
– Нет, не так, – ответил я.
– А! Хорошо, хорошо – сказал он с облегчением. – Бывает, я боюсь, вдруг ты купить уже довольно добыча и скоро оставлять меня.
– Нет, нет, – возразил я и объяснил: – Люди в Бафуте очень хорошие охотники, и они принесли мне столько добычи, что у меня не хватает для них клеток. Вот я и сказал всем, пускай три дня подождут охотиться, а я за это время сколочу клетки для новой добычи.
– Ага, я понимать! – сказал Фон, приветливо улыбаясь. – А я подумать, ты скоро время уехать от нас.
– Нет, я пока не собираюсь уезжать из Бафута.
Фон подозрительно оглянулся вокруг – нет ли поблизости посторонних, потом ласково обхватил меня одной рукой за плечи и потянул на дорогу.
– Друг мой, – заговорил он хриплым шепотом. – Я тебе найти добыча. Да, отличный добыча, ты такой никогда не получить.
– Какая же это добыча? – спросил я с любопытством.
– Такой добыча тебе очень понравиться, – весьма убедительно пояснил Фон. – Сейчас мы пойти и его поймать, а?
– А ты еще такой не ловил?
– Нет, друг мой, но я знать, в какой сторона он прятаться,
– Ладно. Пойдем поищем ее сейчас же, да?
Фон нетерпеливо повлек меня через весь двор, потом через лабиринт узких проходов, и наконец мы очутились перед маленькой хижинкой.
– Ты меня здесь подождать мало время, друг мой, я скоро прийти, – сказал мой спутник и юркнул во мрак хижины.
Я ждал снаружи и терялся в догадках – куда это он пошел и какую добычу для меня придумал. Вид у него был такой таинственный, что любопытство мое разгорелось.
Вскоре он появился вновь – и я не сразу его узнал. Фон Бафута сбросил все свои одежды, даже шапочку и сандалии, на нем не было ничего, кроме маленькой безукоризненно белой набедренной повязки. В руке он держал длинное тонкое копье. Его стройное мускулистое тело лоснилось от масла, ноги были босы. Фон подошел ко мне, вертя копьем, как заправский охотник, и расплылся от удовольствия, когда увидел, как я удивлен.
– Ты себе получить еще один охотник, – посмеиваясь, объяснил он. – Теперь можно меня называть тоже Гончая Бафута, разве нет?
– Я уверен, этот охотник будет искусней всех, – сказал я и улыбнулся ему,
– Я хорошо уметь охотиться, – кивнул Фон. – Может, вдруг мой люди думать, я уже много старый, не гожусь идти на охота. Только, друг мой, если человек иметь верный глаз, верный нос и верный душа, он никогда не стать чересчур много старый, чтобы идти на охота, разве не так?
– Ты говоришь верно, друг мой. – подтвердил я.
Фон вывел меня из усадьбы, и мы прошли с полмили по дороге, потом свернули на тропку среди маисовых полей. Фон шагал быстро, вертел копьем и тихонько мурлыкал про себя какую-то песенку; временами он оборачивался ко мне, и лицо его освещала веселая, озорная, совсем мальчишеская улыбка. Вскоре мы расстались с полями, прошли через рощицу пальм мимбо, темную, таинственную, полную шороха листьев, и стали взбираться по золотистому склону холма. Когда мы достигли вершины. Фон остановился, с размаху воткнул копье в землю, скрестил руки на груди и оглядел окрестности. Я остановился немного раньше, не дойдя до вершины – мне попались какие-то улитки с очень нежной окраской: когда же я поднялся к Фону, тот стоял недвижно и глядел вниз как завороженный, не замечая ничего вокруг. Наконец он глубоко вздохнул, обернулся ко мне и с улыбкой широко раскинул руки.
– Вот мой страна. – сказал он. – Очень красивый, этот страна.
Я кивнул в знак согласия, и мы несколько минут молча любовались открывшейся ширью. Внизу лежала мозаика небольших полей – зеленых, серебристых, светло-коричневых; то тут, то там виднелись рощицы пальм мимбо да изредка мелькали ржаво-красные клочки свежевскопанной земли. Этот уголок, над которым потрудились человеческие руки, был точно яркий пестрый платок – его разостлали здесь и позабыли. а со всех сторон волнами застывшего океана высятся горы, их гребни позолотило, а равнины осенило тенью заходящее солнце. Фон медленно оглядывал все вокруг, и лицо его выражало какую-то странную смесь нежности и совсем детской радости. Он опять вздохнул – глубоко, с истинным удовлетворением.
– Красиво! – пробормотал он. Потом вытащил свое копье из земли и повел меня вниз, в новую равнину, продолжая тихонько напевать про себя.
Неглубокую, плоскую долину сплошь заполонили низкорослые чахлые деревца – иные не выше десяти футов. Многих было не разглядеть – окутанные широчайшими мантиями из вьюнка, они стояли, точно приземистые башенки трепещущих листьев и кремовых, чуть желтоватых, как слоновая кость, цветков. Долина будто впитала в себя солнечный свет за весь длинный день, и теплый воздух здесь был напоен сладким ароматом цветов и листьев. Над цветами реяли и сонно прерывисто жужжали тысячи пчел: какая-то крохотная пичужка звонко распевала свою веселую песенку и вдруг умолкла. Теперь стало тихо, только раздавалось смутное жужжанье пчел, когда они вились вокруг деревьев или вперевалочку забирались в бархатную сердцевину вьюнка. Фон с минуту оглядывал деревья, потом осторожно двинулся по траве куда-то на более удобный наблюдательный пункт – отсюда за густой сетью вьюнка можно было все-таки рассмотреть и сами деревья.
– Маса проснуться! – мрачно сказал он. – Зачем маса проснуться?
– Что тут такое? – спросил я, обведя рукой сборище мешков и корзинок.
– Добыча. – был краткий ответ.
Я осмотрел шесты – надежно ли привязаны змеи.
– Кто же это принес столько добычи? – спросил я, несколько ошарашенный таким изобилием.
– Вот тот люди принес, – коротко и ясно ответил Джейкоб, махнув рукой назад, на лестницу.
Я подошел к тому месту, где он сидел, и увидел, что все семьдесят пять ступенек, ведущих к моей вилле, и немалая часть дороги за ней забиты разношерстной толпой бафутян обоего пола и всех возрастов. Их было добрых сотни полторы, и все они глядели на меня не шевелясь, на удивление тихие и молчаливые. Как правило, довольно собраться вместе пяти-шести африканцам – и они поднимут больше шума, чем любой другой народ на земле, а тут могло показаться, будто вся эта огромная толпа состоит из одних только глухонемых, до того они были тихие. От этой противоестественной тишины мне даже стало жутковато.
– Что это с ними стряслось? – спросил я Джейкоба.
– Сэр?
– Почему они все молчат?
– А-а! – Джейкоб наконец понял, чего я от него хочу. – Я им говорить, маса спать.
Это был первый из множества случаев, когда я убедился, насколько учтивы и деликатны люди Бафута. Оказывается, они ждали здесь, на солнцепеке почти два часа, сдерживая свою природную, бьющую через край живость, чтобы не потревожить мой сон.
– Почему ты не разбудил меня раньше? – упрекнул я Джейкоба. – Разве ты не знаешь, что добыче вредно так долго ждать?
– Да, сэр. Простите, сэр.
– Ну ладно, давай посмотрим, что они принесли.
Я взял ближайшую корзинку и заглянул в нее: тут было пять мышей со светлой рыжеватой шерстью, белопузых и длиннохвостых. Я передал корзинку Джейкобу, он отнес ее к верхней ступеньке лестницы и поднял высоко над головой.
– Кто принести этот добыча? – закричал он.
– Это я принести, – пронзительно отозвалась какая-то старуха. Она с трудом протиснулась сквозь толпу, поднялась на веранду, яростно торговалась со мной минут пять, потом зажала в кулаке деньги и стала пробиваться обратно вниз.
В следующей корзинке сидели две прелестные маленькие совы. Перья у них были пятнистые – серые и черные, а глаза обведены совершенно белыми кругами с тонким черным ободком – казалось, на них большие роговые очки. При виде меня они защелкали клювами и опустили длинные ресницы над свирепыми золотистыми глазами: я попытался вынуть их из корзинки, но тут они с громкими криками опрокинулись на спину и выставили вперед огромные когти. В сущности это были не совы. а совята, кое-где с них еще не сошел детский пушок, напоминавший вату, так что казалось, обе они попали в обильный снегопад. Я всю жизнь не мог оставаться равнодушным при виде совы, а эти две малютки были просто неотразимы. Это были белолицые сплюшки, мне еще никогда такие не попадались, и, конечно же, я не мог их не купить.
Следующим моим приобретением была белка, из-за которой поднялся ужасный переполох. Она сидела в сумке из пальмовых листьев, и едва я туда заглянул, как белка пулей выскочила наружу, укусила меня за руку и поскакала прочь по веранде. Джейкоб кинулся в погоню и совсем было уже догнал беглянку, но вдруг белка метнулась в сторону и помчалась вниз по лестнице, искусно лавируя среди десятков пар черных ног. Поднялась невообразимая суматоха; те, кто стоял на верхней ступеньке, подпрыгнули, почувствовав зверька у себя под ногами, потеряли равновесие и опрокинулись на тех, кто стоял ниже. Те в свою очередь повалились на других, которые стояли еще ниже, а уж те покатались вниз, как трава под косой. За считанные секунды вся лестница покрылась мешаниной шевелящихся тел, то там, то сям мелькали ноги и руки, высовываясь под самыми невероятными углами.
Я был уверен, что эта людская лавина раздавит злосчастную белку в лепешку, но, к моему удивлению, она появилась в самом низу лестницы, судя по всему, целая и невредимая, раза два взмахнула хвостом и пребойкой рысцой пустилась вдоль по дороге, оставив позади себя картину, которая напоминала побоище на лестнице в Одессе из фильма "Броненосец «Потемкин», только в негритянском варианте. А я на верхней ступеньке исходил бессильной злостью и тщетно пытался пробиться сквозь неразбериху черных тел – ведь белка была редкостная, нельзя же было ее упустить! На середине лестницы кто-то схватил меня за щиколотку, и я рухнул на большое, мягкое тело: судя по некоторым подробностям, которые мне удалось ощутить, тело было женское. С немалым трудом я поднялся на ноги, в отчаянии взглянул вниз, на дорогу, и – о радость! – по ней приближались десятка два молодых бафутян. Они заметили белку и остановились как вкопанные, а белка, завидев их, села и принялась подозрительно нюхать воздух.
– Эй! – завопил я. – Вы, там, на дороге… Поймайте эту белку!
Молодые люди положили на землю свои узелки и решительно двинулись на белку, но та только глянула на них, повернулась и пустилась наутек. Они ринулись вдогонку, и каждый, видно, решил, что именно он должен схватить беглянку. Белка удирала во всю прыть, но где ей было тягаться с такими длинноногими преследователями! Они бежали тесной кучкой, плечо в плечо, лица их были угрюмы и решительны. Скоро они поравнялись с белкой, и тут, к моему ужасу, все разом кинулись на мою драгоценную добычу – и снова белка исчезла под колышущейся грудой черных тел. "Ну, уж теперь-то беднягу непременно раздавят", – подумал я; однако белка оказалась необыкновенно живучей. Когда "куча мала" на дороге немного разобралась, один паренек встал и высоко поднял за шиворот громко негодующую, задыхающуюся белку.
– Маса! – закричал он и расплылся в улыбке. – Я его поймать.
Я кинул вниз мешок, чтобы он сунул туда зверька; потом все, кто стоял на лестнице, стали передавать мешок по рукам, покуда он наконец не попал ко мне. Я поспешил засадить пленницу в клетку, поскорей ее осмотрел и убедился, что она ничуть не пострадала, вот только настроение у нее оказалось из рук вон плохое. Это была черноухая белка, пожалуй, самая красивая из всех камерунских белок. Спинка у нее темно-оливкового цвета, а брюшко яркое, желтовато-оранжевое. По бокам от плеча до зада тянется цепочка белых пятнышек, а уши оторочены кромкой черной шерсти, и вид у зверька такой, точно он никогда не моет за ушами. Но, конечно, самое красивое в этом пушистом тельце – хвост, длинный и необыкновенно пышный; сверху он зеленовато-коричневый, полосатый, а с изнанки – ярчайшего оранжевого цвета, прямо огненный. Когда белка очутилась в клетке, она раза два махнула на меня своим ослепительным хвостом, а затем уселась и занялась неотложным делом: стала уплетать плод манго, который я для нее приготовил. Я с удовольствием за ней наблюдал и думал: какое счастье, что она уцелела во всей это кутерьме, и как хорошо, что я ее все-таки заполучил! Если бы я тогда знал, сколько еще мне предстоит с ней хлопот, я, наверно, радовался бы куда меньше.
Потом я снова занялся всевозможными мешками и корзинками, которыми была завалена веранда, и взял в руки первый попавшийся, довольно большой калебас. Как обычно, горлышко у него было заткнуто плотно свернутым пучком зеленых листьев; я вытащил затычку и заглянул внутрь, но калебас был слишком велик, и я ничего не разглядел в его темной глубине. Я отнес его к верхушке лестницы и высоко поднял.
– Где тот человек, который принес этот калебас? – спросил я.
– Я тут, сэр, я тут! – раздался крик откуда-то с середины лестницы.
Меня всегда поражало, что африканцы умудряются различать свои калебасы среди сотен других. Я никак не мог уловить между ними разницы, разве только в размерах, но каждый африканец мгновенно узнает свой сосуд и ни с каким другим его не спутает.
– А какая там у тебя добыча? – спросил я, держа калебас за веревку, обвязанную вокруг горлышка, и небрежно им помахивая.
– Змея, сэр, – был ответ, и я поспешно сунул зеленую затычку обратно в горлышко.
– Какая же змея, друг мой?
– Гера, сэр.
Я сверился со своим списком местных названий и обнаружил. что это означает "зеленая древесная гадюка". Эти красивые змеи широко распространены в Бафуте, и у меня уже набралось несколько штук. Длиной они дюймов по восемнадцать, расцветка у них примечательная: спина необычайно яркая, зеленая, как трава, живот канареечно-желтый, а по бокам широкие белые полосы. Я понес калебас туда, где у меня стоял неглубокий открытый ящик, затянутый сверху марлей, – тут жили остальные гадюки, – чтобы посадить к ним туда и «новенькую». Надо сказать, что вытряхнуть змею из калебаса в клетку – дело несложное, если, конечно, соблюдать два-три простейших правила. Первое: убедись, что все остальные обитатели клетки находятся далеко от дверцы. Это я сделал. Второе: прежде чем вытряхивать змею из калебаса, выясни, одна ли она там. Вот этого-то я и не сделал.
Я открыл дверцу клетки, вытащил затычку и стал осторожно встряхивать калебас. Иногда вытряхивать змею из калебаса приходится очень долго: бывает, что она свернется там в клубок и прижмется изнутри к стенкам сосуда, и тогда сдвинуть ее с места очень трудно. За спиной у меня стоял Джейкоб и тяжело дышал прямо мне в затылок, а за ним плотной стеной теснились африканцы и, раскрыв рот, следили за каждым моим движением. Я легонько тряхнул калебас – ничего. Я потряс посильнее – опять ничего. В жизни своей не встречал я гадюки, которая с таким упорством цеплялась бы за свою темницу. Наконец я разозлился, тряхнул калебас изо всей силы, и он тут же развалился надвое. На клетку с устрашающим стуком вывалился спутанный клубок – с полдюжины больших, сильных и разъяренных змей.
Они сплелись в такой тугой, огромный узел, что не провалились внутрь клетки сквозь отверстие сверху, а застряли, и закрыть дверцу я никак не мог. Потом с необычайной грацией, которую я не успел оценить по достоинству (мне было не до того), они расплелись и решительно заскользили по краю дверцы на пол. Здесь гадюки выстроились полукругом, с точностью солдат, которым отдан приказ наступать, и двинулись на нас. Джейкоб и бафутяне, что теснились за его спиной, исчезли в мгновение ока, словно по мановению волшебного жезла. И трудно было их за это винить – ведь все они были босиком. Но и моя одежда никак не годилась для того, чтобы любезничать со стаей гадюк, – на мне были только шорты да сандалии. И вдобавок моим единственным оружием оказались две половинки сломанного калебаса – не слишком удобная снасть для обращения со змеями. Поэтому я оставил в их распоряжении веранду и кинулся в спальню. Там я отыскал палку и осторожно вернулся на веранду. Теперь змеи расползлись во все стороны и загнать их поодиночке а угол, прижать каждую к полу палкой и подобрать не составляло уже никакого труда. Одну за другой я сбросил их в клетку и со вздохом облегчения захлопнул и запер дверцу. Бафутяне вновь появились на веранде так же внезапно, как исчезли: все они болтали, смеялись и щелкали пальцами, рассказывая друг другу, какая страшная опасность им грозила. Я холодно посмотрел на того, кто принес мне змей.
– Ты! – сказал я. – Почему ты не сказал мне, что в этом калебасе так много змей?
– Ух! – изумился он. – Я все сказать маса, я сказать там внутри змея.
– Змея, да. Одна змея. Но ты не сказал, что их там шесть штук.
– Я сказать маса, там змея внутри, – с негодованием повторил он.
– Я ведь спросил, какую добычу ты принес, – терпеливо объяснял я. – И ты сказал «змея». Ты не сказал "шесть змей". Откуда же мне знать, сколько их там? Ты, верно, думаешь, я колдун – как гляну на калебас, так и увижу насквозь, сколько ты поймал змей.
– Глупый человек, – вставил свое слово Джейкоб. – Вот одно время змея укусить маса и маса умереть. И что ты тогда делать, а?
Тут я накинулся на Джейкоба.
– А ведь и ты блистал своим отсутствием, насколько я заметил, о благородный рыцарь!
– Да, сэр, – сияя улыбкой, ответил Джейкоб.
Только совсем уже на ночь глядя я уплатил последнему охотнику и остался наконец с невообразимо пестрым сборищем всевозможных животных на руках. До трех часов ночи я рассаживал их по клеткам, но и тогда еще пять больших крыс остались бездомными, а у меня уже не было в запасе ни одного ящика, годного для клетки. Волей-неволей пришлось выпустить их прямо на пол у меня в спальне, и тут они провели всю ночь, пытаясь перегрызть ножку стола.
Наутро я встал, вычистил клетки, накормил мой, теперь уже весьма солидный, зверинец и подумал, что в этот день, наверно, новых питомцев для него не получу, но ошибся. Бафутяне, видно, вложили всю душу в задачу, которую поставил перед ними Фон. – доставить мне как можно больше самого разного зверья: к десяти часам утра дорога и все семьдесят пять ступенек лестницы были черным-черны, столько собралось народу: делать нечего, я был вынужден опять покупать всякую живность, К часу дня выяснилось, что приток животных еще далеко не иссяк, а мои запасы дерева и ящиков для клеток исчерпаны: пришлось нанять целую ораву мальчишек, я поручил им бегать по Бафуту и скупать всякую дощечку или ящик, какие попадутся на глаза. Платить при этом пришлось неслыханные деньги – у африканцев любой сосуд, будь то бутылка, старая жестянка или ящик, ценится чуть ли не на вес золота.
К четырем часам дня я и мои помощники вконец выбились из сил, и нас искусало в самых разных местах такое множество всяких зверей и зверюшек, что мы уже перестали замечать новые укусы. Моя вилла была битком набита всевозможными тварями, они пищали и чирикали, стучали и гремели в своих калебасах. корзинках и мешках, а мы тем временем с лихорадочной поспешностью сколачивали для них клетки. Словом, это был один из тех дней, которые лучше забыть. К полуночи мы до того измучились, что едва держались на ногах, глаза у нас слипались, а предстояло сколотить еще с десяток клеток: большой чайник чаю, обильно приправленного виски, немного нас подхлестнул – мы с лихорадочным воодушевлением продолжали свое дело, и наконец в половине третьего ночи забит был последний гвоздь и водворен на место последний зверек. Я заполз в постель и с ужасом вспомнил, что наутро мне надо встать в шесть часов, иначе я не успею вычистить клетки и накормить зверей, прежде чем на меня нахлынут новые.
Следующий день был, если это возможно, пожалуй, даже трудней предыдущего, потому что бафутяне начали приходить, когда я еще не успел навести порядок в своем зверинце. Представьте себе такую картину: я стараюсь поскорей вычистить клетки и накормить несколько десятков животных, а еще десятка три в это время задыхаются без воздуха в каком-нибудь грязном мешке или калебасе и требуют внимания – поневоле станешь волноваться! Я искоса поглядывал на все растущую кучу калебасов и корзинок на веранде, и мне чудилось, что количество клеток, которые еще надо вычистить, и животных, которых надо накормить, все растет… Под конец я понял: вот что, должно быть, испытал Геркулес, когда впервые увидел авгиевы конюшни!
Покончив с работой, я не стал сразу же покупать новых животных, а сперва вышел на верхнюю ступеньку лестницы и обратился с речью ко всем собравшимся бафутянам. За последние два дня мне принесли очень много добычи, самого разного сложения, размера и обличья, сказал я. Это доказывает, что бафутяне, безусловно, лучшие из всех охотников, с какими мне доводилось встречаться, и я им сердечно благодарен. Однако, продолжал я. всему есть предел – они, наверно, и сами понимают, что я не могу без конца покупать у них добычу, мне просто уже некуда девать. Поэтому я буду рад, если они воздержатся от охоты, скажем, дня три, а я пока сколочу еще клетки и добуду пищи для животных. Какой смысл покупать животных, заметил я, если они погибнут оттого, что их негде разместить: это будет пустая трата денег. Надо сказать, что африканцы – люди очень деловые, и при этих моих словах по толпе словно прошла рябь: все закивали головами и послышалось дружное "А-а-а-а-а!". Теперь, когда они все поняли и дадут мне, надо надеяться, хотя бы трехдневную передышку, я купил всех животных, которых мне принесли, и принялся сколачивать клетки.
В четыре часа я кончил с клетками, и можно было передохнуть, выпить чашку чаю. Я облокотился на перила веранды, и тут дверь под аркой в красной кирпичной стене распахнулась, и появился Фон. Широкими шагами он направился ко мне через весь громадный двор, одежды его развевались и шелестели на ходу. Фон озабоченно хмурился и что-то бормотал себе под нос. Несомненно, он шел ко мне с визитом, и я спустился по лестнице ему навстречу.
– Я тебя увидел, друг мой, – сказал я учтиво.
– Друг мой! – воскликнул Фон, завладевая моей рукой и тревожно вглядываясь мне в лицо. – Один человек сказать мне, что ты больше не покупать добыча. Это так?
– Нет, не так, – ответил я.
– А! Хорошо, хорошо – сказал он с облегчением. – Бывает, я боюсь, вдруг ты купить уже довольно добыча и скоро оставлять меня.
– Нет, нет, – возразил я и объяснил: – Люди в Бафуте очень хорошие охотники, и они принесли мне столько добычи, что у меня не хватает для них клеток. Вот я и сказал всем, пускай три дня подождут охотиться, а я за это время сколочу клетки для новой добычи.
– Ага, я понимать! – сказал Фон, приветливо улыбаясь. – А я подумать, ты скоро время уехать от нас.
– Нет, я пока не собираюсь уезжать из Бафута.
Фон подозрительно оглянулся вокруг – нет ли поблизости посторонних, потом ласково обхватил меня одной рукой за плечи и потянул на дорогу.
– Друг мой, – заговорил он хриплым шепотом. – Я тебе найти добыча. Да, отличный добыча, ты такой никогда не получить.
– Какая же это добыча? – спросил я с любопытством.
– Такой добыча тебе очень понравиться, – весьма убедительно пояснил Фон. – Сейчас мы пойти и его поймать, а?
– А ты еще такой не ловил?
– Нет, друг мой, но я знать, в какой сторона он прятаться,
– Ладно. Пойдем поищем ее сейчас же, да?
Фон нетерпеливо повлек меня через весь двор, потом через лабиринт узких проходов, и наконец мы очутились перед маленькой хижинкой.
– Ты меня здесь подождать мало время, друг мой, я скоро прийти, – сказал мой спутник и юркнул во мрак хижины.
Я ждал снаружи и терялся в догадках – куда это он пошел и какую добычу для меня придумал. Вид у него был такой таинственный, что любопытство мое разгорелось.
Вскоре он появился вновь – и я не сразу его узнал. Фон Бафута сбросил все свои одежды, даже шапочку и сандалии, на нем не было ничего, кроме маленькой безукоризненно белой набедренной повязки. В руке он держал длинное тонкое копье. Его стройное мускулистое тело лоснилось от масла, ноги были босы. Фон подошел ко мне, вертя копьем, как заправский охотник, и расплылся от удовольствия, когда увидел, как я удивлен.
– Ты себе получить еще один охотник, – посмеиваясь, объяснил он. – Теперь можно меня называть тоже Гончая Бафута, разве нет?
– Я уверен, этот охотник будет искусней всех, – сказал я и улыбнулся ему,
– Я хорошо уметь охотиться, – кивнул Фон. – Может, вдруг мой люди думать, я уже много старый, не гожусь идти на охота. Только, друг мой, если человек иметь верный глаз, верный нос и верный душа, он никогда не стать чересчур много старый, чтобы идти на охота, разве не так?
– Ты говоришь верно, друг мой. – подтвердил я.
Фон вывел меня из усадьбы, и мы прошли с полмили по дороге, потом свернули на тропку среди маисовых полей. Фон шагал быстро, вертел копьем и тихонько мурлыкал про себя какую-то песенку; временами он оборачивался ко мне, и лицо его освещала веселая, озорная, совсем мальчишеская улыбка. Вскоре мы расстались с полями, прошли через рощицу пальм мимбо, темную, таинственную, полную шороха листьев, и стали взбираться по золотистому склону холма. Когда мы достигли вершины. Фон остановился, с размаху воткнул копье в землю, скрестил руки на груди и оглядел окрестности. Я остановился немного раньше, не дойдя до вершины – мне попались какие-то улитки с очень нежной окраской: когда же я поднялся к Фону, тот стоял недвижно и глядел вниз как завороженный, не замечая ничего вокруг. Наконец он глубоко вздохнул, обернулся ко мне и с улыбкой широко раскинул руки.
– Вот мой страна. – сказал он. – Очень красивый, этот страна.
Я кивнул в знак согласия, и мы несколько минут молча любовались открывшейся ширью. Внизу лежала мозаика небольших полей – зеленых, серебристых, светло-коричневых; то тут, то там виднелись рощицы пальм мимбо да изредка мелькали ржаво-красные клочки свежевскопанной земли. Этот уголок, над которым потрудились человеческие руки, был точно яркий пестрый платок – его разостлали здесь и позабыли. а со всех сторон волнами застывшего океана высятся горы, их гребни позолотило, а равнины осенило тенью заходящее солнце. Фон медленно оглядывал все вокруг, и лицо его выражало какую-то странную смесь нежности и совсем детской радости. Он опять вздохнул – глубоко, с истинным удовлетворением.
– Красиво! – пробормотал он. Потом вытащил свое копье из земли и повел меня вниз, в новую равнину, продолжая тихонько напевать про себя.
Неглубокую, плоскую долину сплошь заполонили низкорослые чахлые деревца – иные не выше десяти футов. Многих было не разглядеть – окутанные широчайшими мантиями из вьюнка, они стояли, точно приземистые башенки трепещущих листьев и кремовых, чуть желтоватых, как слоновая кость, цветков. Долина будто впитала в себя солнечный свет за весь длинный день, и теплый воздух здесь был напоен сладким ароматом цветов и листьев. Над цветами реяли и сонно прерывисто жужжали тысячи пчел: какая-то крохотная пичужка звонко распевала свою веселую песенку и вдруг умолкла. Теперь стало тихо, только раздавалось смутное жужжанье пчел, когда они вились вокруг деревьев или вперевалочку забирались в бархатную сердцевину вьюнка. Фон с минуту оглядывал деревья, потом осторожно двинулся по траве куда-то на более удобный наблюдательный пункт – отсюда за густой сетью вьюнка можно было все-таки рассмотреть и сами деревья.