За чаем миссис Бейли объяснила, что вообще-то Чарли работал в Лондонском зоопарке, но в войну он вынужден был эвакуироваться со слонами в Уипснейд, и она поехала вместе с ним. Слоны очень привязчивы, и, уж если привыкнут к одному служителю, приходится ему, как правило, до конца жизни работать с ними.
— У нас есть свой домик в Голдерс-Грин, замечательный дом, — продолжала она. — Просто чудесный дом, есть чем гордиться, хоть и не пристало самой об этом говорить. Конечно, и этот коттедж неплохой, вполне комфортабельный, но все-таки я жду не дождусь, когда мы в свой дом вернемся. И потом, вы ведь знаете, какие люди бывают, на них нельзя положиться. Последний раз я поехала проверить, смотрю — приступку словно сто лет никто не мыл, вся черная. Так я чуть не заплакала. Нет, скорей бы к себе вернуться. Хотя вообще-то и здесь, за городом, очень славно жить, ничего не скажешь.
После того как я одолел несколько чашек чая, два куска кекса и множество бутербродов с клубникой, миссис Бейли нехотя убрала со стола.
— Нет, вы правда наелись? — спросила она, испытующе глядя на меня, словно искала признаки недоедания на моем лице. — Не хотите еще кусок кекса, или бутерброд, или еще что-нибудь? Вы даже не попробовали лепешки!
— Честное слово, больше не могу, — заверил я. — Если я съем еще хоть кусок, потом не смогу ужинать.
— Ах да, ужин. — Ее лицо приняло озабоченное выражение. — Ужин… Боюсь, на ужин придется обойтись без горячего. Надеюсь, вы не против?
— Нет-нет, я не против.
— Вот и хорошо. Тогда вы сейчас отыщите Чарли и возвращайтесь с ним, когда он кончит работу. Захватите свои вещи, и мы поможем вам устроиться. Идет?
И я отправился обратно через пустырь. Около часа я в упоении бродил по территории зоопарка. Уипснейд оказался таким обширным, что за это время при всем желании нельзя было все охватить, но я отыскал волчий лес — густой сосновый бор, в сумраке которого рыскали хитроглазые звери, время от времени затевая шумные потасовки. Они сновали между деревьями так стремительно и беззвучно, что напоминали влекомые порывом ветра хлопья пепла. По соседству с волками отгородили с полгектара для бурых медведей — могучих светло-палевых тяжеловесов, которые бродили среди кустов утесника и куманики, принюхиваясь и роя когтями землю.
Я был восхищен, такие условия содержания животных казались мне идеальными. Мне еще предстояло узнать, что очень большая площадь таит в себе минусы и для служителей, и для зверей.
Внезапно вспомнив про время, я поспешил к слоновнику и отыскал Чарли. Вместе мы забрали мои чемоданы и зашагали через пустырь к коттеджу.
— Разувайтесь сразу оба, — сказала миссис Бейли, открывая дверь. — Нечего пачкать мои чистые полы.
Она показала на расстеленные в прихожей газеты.
Мы послушно разулись и вошли в носках в гостиную, где стол уже ломился от яств. Ветчина, язык с салатом, молодой картофель, горошек, фасоль, морковь. И большущий бисквит, щедро залитый сбитыми сливками.
— Боюсь только, вам этого маловато, — озабоченно произнесла миссис Бейли. — Здесь одни закуски, но придется уж вам довольствоваться этим.
— По-моему, все в порядке, голубушка, — заметил Чарли с присущей ему мягкостью.
— Это не совсем то, что у меня было задумано. Парню нужно горячее. Что поделаешь, сойдет на этот раз.
Мы сели и приступили к еде. Все было очень вкусно, и некоторое время за столом царила тишина.
— А что привело вас в Уипснейд, Джерри? — спросил наконец Чарли, любовно препарируя содержимое своей тарелки.
— Понимаете, — начал я, — меня всю жизнь занимают животные, и я задумал стать звероловом — ну, ездить в Африку и другие дальние страны и привозить оттуда зверей для зоопарков. Мне нужно приобрести опыт обращения с крупными животными. А в Борнмуте, сами понимаете, с крупными животными не поработаешь. К примеру, разве можно держать в пригородном саду стадо ланей?
— Понимаю, — подхватил Чарли, — конечно, нельзя.
— Возьмите еще салата, — предложила мне миссис Бейли; вопросы содержания крупного зверя в саду за домом ее явно не волновали.
— Спасибо, не надо, у меня есть, — ответил я.
— Ну, и когда же вы думаете отправиться в путешествие? — спросил Чарли.
Спросил без малейшей иронии, и я проникся к нему симпатией.
— Да вот, как только получу нужную подготовку.
Чарли кивнул, потом чуть заметно улыбнулся своей мягкой улыбкой, беззвучно шевеля губами. Такая у него была привычка — улыбается и повторяет про себя услышанное, словно хочет лучше запомнить.
— Доедайте горошек, — вмешалась миссис Бейли. — Не выбрасывать же его.
Наконец, наевшись до отвала, мы поднялись на второй этаж, где нас ждали постели. Окно моей комнаты выходило под карниз, потолок украшали дубовые балки. Она была уютно обставлена, и, разобрав свои чемоданы с одеждой и книгами, я почувствовал, что устроился просто роскошно. Со счастливым вздохом вытянулся я на кровати. Цель достигнута — я в Уипснейде! Упиваясь этой мыслью, я уснул. А уже через несколько секунд, как мне показалось, меня разбудил Чарли , который вошел с чашкой чая.
— Подъем, Джерри, — сказал он. — Пора на работу.
После вкусного завтрака — горячие сосиски, бекон, яйца и солидная порция чая — мы с Чарли направились через сверкающий от росы пустырь к воротам зоопарка, где смешались с толпой других сотрудников.
— А где вы будете работать, Джерри? — осведомился Чарли.
— Не знаю, — ответил я. — Фил Бейтс мне ничего не говорил.
В эту самую минуту рядом со мной появился Фил Бейтс.
— А, доброе утро! Устроились? Прекрасно.
— А куда вы меня поставите работать? — спросил я.
— По-моему, — раздумчиво произнес Фил, — по-моему, вам следует начать сегодня со львов.
Признаться, предложение начать со львов меня слегка ошарашило. Тешу себя надеждой, что ничем не выдал Филу своей тревоги, но в глубине души я полагал, что для начала он мог бы поручить мне более ручных животных — скажем, стадо большеглазых ланей. Куда это годится, загонять человека в логово льва, не дав ему хоть сколько-нибудь освоиться с обстановкой! Так или иначе, я постарался сделать вид, что мне все нипочем, и зашагал по зоопарку в поисках своей секции, Как оказалось, секция тянулась вдоль гребня известняковой гряды, частично поросшей бузиной и высокой крапивой. На косогоре над долиной кустарник сменялся кочками, в каждой из которых под аккуратно подстриженным кроликами зеленым париком приютился муравейник. Отсюда открывался великолепный вид на мозаику полей, широкой полосой отделявших львятник от холмов по ту сторону долины, и пастельные краски мозаики словно переливались, когда по ней скользили тени от облачных громад.
Мозговой центр секции помещался в укрывшейся среди бузины маленькой развалюхе. Лихо сдвинутая набок накладка из жимолости совсем закрыла одно из двух окошек, отчего внутри царил угрюмый сумрак. Снаружи на стене красовалась рассохшаяся доска с эвфемистической надписью «Приют». Обстановка была предельно спартанской: три стула разной степени дряхлости, стол, который дергался и подпрыгивал, точно норовистая лошадь, когда на него что-нибудь ставили, и устрашающего вида черная печка, которая жалась в угол, испуская сквозь железные зубы едкий дым и изрыгая невероятное множество угольков.
В этой темной лачуге я и застал обоих служителей секции. Джеси — молчаливый, краснолицый, голубоглазый мужчина с малиновым по цвету и фактуре носом — весьма сурово глядел из-под косматых белых бровей. Зато голубые глаза смуглолицого Джо искрились добродушием, и таким же добродушным был его заразительный хрипловатый смех. Закончив прерванный моим появлением завтрак, Джеси провел меня по секции, показал содержащихся в ней животных и объяснил мои обязанности.
В одном конце секции обитал вомбат Питер, затем следовали вольеры песцов и енотовидных собак. За вольером белых, как гриб-дождевик, полярных медведей я увидел так называемую тигровую яму с двумя тиграми. Еще два тигра содержались в просторном вольере, и замыкали ряд животные, по имени которых называлась вся секция, то есть львы.
Петляющая в зарослях бузины дорожка привела нас к высокой железной ограде. Территория львов примерно с гектар раскинулась на склоне холма, покрытом деревьями и кустарником. Следуя вдоль отжима, мы с Джеси подошли к месту, где заросли расступались, окаймляя лощину, на дне которой в окружении сочной высокой травы поблескивал пруд. Под корявым боярышником живописной группой расположились львы. Альберт о чем-то размышлял в бледных лучах солнца, закутавшись в гриву. Золотистые, упитанные, рядом крепко спали его супруги Нэн и Джил; только большущие, как тарелки, лапы их тихо подергивались. Джеси окликнул своих питомцев и провел палкой по железным прутьям, приглашая львов подойти и познакомиться с новым человеком. Альберт на миг повернул голову, наградил нас испепеляющим взглядом и снова погрузился в раздумье; Нэн и Джил даже не шелохнулись. Они совсем не производили впечатления диких и свирепых; скорее вся тройка показалась мне ленивой, раскормленной и несколько надменной. Джеси расставил ноги, будто моряк на палубе качающегося корабля, звучно цыкнул зубом и устремил на меня строгий взгляд.
— Теперь послушай, сынок, что я тебе скажу, — заговорил он. — Слушай меня, и все будет в порядке. Возьмем вомбата, песцов и енотовидных — к ним ты вполне можешь заходить, понятно? А вот с остальными лучше не шути, не то они тебе покажут. На вид-то они, может, и ручные, а на деле ничего подобного, понял?
Он снова цыкнул зубом и пытливо взглянул на меня, проверяя, усвоен ли урок. Я поспешил заверить его, что мне и в голову не придет затевать что-нибудь рискованное, пока я не познакомлюсь поближе со своими подопечными. Я чувствовал — хотя и не сказал об этом вслух, — что было бы несколько унизительно очутиться в желудке льва, которому меня, как говорится, даже и не представили как следует.
— Так вот, сынок, — снова заговорил Джеси, важно кивая, — ты слушай, и я тебя научу, что и как.
Первые дни я только и делал, что учился, запоминал процедуру повседневных дел: кормления, уборки и так далее. А затем, усвоив основы своей работы, я получил возможность больше наблюдать и изучать наших питомцев. Джеси и Джо страшно потешало, что я таскаю с собой толстенную тетрадь и поминутно что-нибудь в ней записываю.
— Прямо Шерлок Холмс какой-то, — говорил обо мне Джеси. — Только и знай строчит что-то.
Джо пытался дурачить меня, описывая замысловатые трюки, будто бы выполненные на его глазах тем или иным животным, но он не мог обуздать свою фантазию, и я быстро разоблачал обман.
Естественно, я приступил к изучению львов. Впервые в жизни оказавшись на короткой ноге с этими зверями, я решил прочитать о них все, что можно, и сопоставить прочитанное с моими собственными наблюдениями. При этом я без особого удивления обнаружил, что на свете вряд ли найдется другое животное (исключая некоторых мифических тварей), которому приписывали бы столько воображаемых достоинств. С тех самых пор, как некто в приливе восторга, не имеющего ничего общего с зоологической наукой, поименовал льва Царем зверей, авторы наперебой старались подтвердить его право на этот титул. Больше всех, как я убедился, отличились древние авторы — они единодушно превозносили Felis leo за его ум, благородство, отвагу и мягкий нрав; надо думать, это и предрешило выбор известными своей простотой и скромностью англичанами льва для национальной эмблемы. На самом же деле, как я очень скоро узнал, работая с Альбертом и его супругами, львы не совсем таковы, какими их рисовали древние.
В старом английском издании «Естественной истории» Плиния я нашел следующее прелестное описание Царя зверея:
«Лев — единственный среди диких зверей милостиво обращается с теми, кто смиряется перед ним, и он не станет трогать покорившегося, а пощадит простершуюся перед ним на земле тварь. Как ни свиреп он и как ни жесток в других случаях, он обращает свою ярость сперва на самца и только во вторую очередь на самку, а детенышей вообще не трогает, разве что в состоянии крайнего голода». Трех дней знакомства с Альбертом было для меня довольно, чтобы уразуметь, что на него это характеристика никак не распространяется. Свирепости и жестокости у него было хоть отбавляй, но милосердием и не пахло. Всякий, кто смиренно простерся бы на земле перед ним, был бы вознагражден за свою кротость укусом в загривок.
Не менее внимательно штудировал я Пэчеза, и он с самоуверенностью человека, в жизни не видевшего львов, сообщил мне, что «в холодных областях львы более миролюбивы, в жарких — более свирепы». Прочтя эти слова, я проникся надеждой, что смогу поладить с Альбертом, так как сразу после моего прибытия в Уипснейд заметно похолодало, на холмы обрушился леденящий ветер, от которого корявые кусты бузины скрипели, стонали и зябко жались друг к другу. Если верить Пэчезу, в такую погоду Альберту и его женам полагалось мило резвиться, наподобие котят.
Уже на второе утро мое доверие к Пэчезу было грубо подорвано. Согнувшись в три погибели от встречного ветра, синий от холода, я брел мимо львиной клетки, возвращаясь под кров теплого Приюта. Между тем Альберт спрятался в густой траве и крапиве на углу вольера, рядом с дорожкой. Уверен, он заранее приметил меня и решил преподнести мне маленький сюрприз, когда я буду идти обратно. Дождавшись, когда поровнялся с ним, он неожиданно выскочил из укрытия и с устрашающим рыканьем бросился на железные прутья, после чего присел и уставился меня желтыми глазищами, злорадно упиваясь моим испугом. Шутка эта настолько пришлась ему по вкусу, что в тот же день попозже он повторил ее. И снова был вознагражден зрелищем того, как я подпрыгнул, словно испуганный олень. С той разницей, что я сверх того выронил ведро, споткнулся о него и со всего маху шлепнулся в буйную крапиву. Позже я убедился, что холодная погода вместо того, чтобы внушить Альберту кротость, превращает его в страшного разбойника. Он развлекался тем, что прятался за кустами и внезапно выскакивал из засады, пугая ничего не подозревающих престарелых дам. Видимо, упражнения эти призваны были улучшить его кровообращение, когда в воздухе пахло морозцем.
Я продолжал изучать сведения Плиния и Пэчеза о львах, но уже более критически. После бурного дня в обществе прыгуна Альберта я отдыхал душой, читая про сказочно милых четвероногих, куда более симпатичных, чем мои живые подопечные. Особенно нравились мне рассказы странников о встречах со львами в дебрях, неизменно подчеркивающие ум и дружелюбие зверя. Так, Плиний сообщает о Менторе Сиракузском, как тот встретил в Сирии льва, который почему-то проникся к нему самыми теплыми чувствами, прыгал вокруг него, будто шалый ягненок, и со всеми признаками симпатии лизал его следы. В конце концов Ментор обнаружил, что причиной столь трогательного проявления приязни был вонзившийся в лапу зверя большой шип: лев хотел, чтобы человек выдернул занозу.
Видимо, тогдашние львы были поразительно беспечными, ибо Плиний приводит также историю некоего Элписа, которая даже меня заставила усомниться в правдивости древнего источника. Не успел этот Элпис ступить на землю Африки, как к нему подбежал лев с разинутой пастью. Понятное дело, странник бросился к ближайшему дереву, взывая к Вакху о защите, и продолжительное время отсиживался на верхних ветвях упомянутого дерева, между тем как лев, все так же с разинутой пастью, бродил внизу, всячески стараясь дать понять этому тупице, в чем дело. Элпис явно был плохо знаком с записками путешественников той поры, иначе он тотчас смекнул бы, что льва мучает шип или еще что-нибудь в этом роде, от чего он жаждет избавиться. Прошло довольно много времени, прежде чем до него наконец дошло, что даже самый свирепый лез не станет постоянно ходить с широко разинутой пастью. Тогда Элпис осторожно спустился на землю и обнаружил, что в пасти льва, как и следовало ожидать, застряла кость. Он живо и без особых затруднений удалил эту кость. После чего лев настолько преисполнился радостью и благодарностью, что взялся поставлять мясо для корабля, на коем прибыл его спаситель. И все время, пока корабль стоял на якоре у этих берегов, лев ежедневно снабжал команду свежей олениной.
В отличие от своих далеких предков Альберт и его жены не жаловались на здоровье и, к моему великому облегчению, не требовали, чтобы мы извлекали шипы из их лап. Несмотря на свою упитанность, они были чрезвычайно прожорливы, и каждая трапеза сопровождалась такой грызней, будто их не кормили несколько недель. Альберт хватал самый большой кус мяса и уносил в кусты. Спрячет и поспешно возвращается, чтобы посмотреть — нельзя ли утащить что-нибудь у жен. Зрелище того, как он отталкивал супругу и забирал ее порцию, ярко иллюстрировало слова о благородном нраве Царя зверей.
Раз в неделю мы запирали Альберта и его жен, чтобы войти в вольер и убрать обглоданные кости и прочие следы жизнедеятельности августейших особ. К ограде была пристроена большая клетка из железных прутьев, туда-то и надо было загонять всю троицу, прежде чем приступать к работе. Процедура долгая и утомительная, и только налет комедии скрашивал ее однообразие.
Чтобы загнать в клетку наших львов, которые, сами понимаете, отнюдь не шли нам навстречу, требовалась изрядная ловкость плюс умение сохранять невинный вид и быстро бегать. Но первейшее условие успеха — дать Альберту как следует проголодаться; тогда он рыскал вдоль ограды, сверкая глазами и сердито взъерошив гриву. С видом полной невинности мы подходили к клетке и складывали на дорожке свои лопаты, ведра, метлы и вилы. Затем доставали здоровенный кусище сырого мяса и клали так, чтобы Альберт мог видеть и обонять его. Лев приветствовал этот маневр насмешливым булькающим ворчанием, исходившим откуда-то из глубин его длинной гривы. После этого мы поднимали дверь клетки, а сами продолжали громко беседовать, словно меньше всего на свете помышляли о поимке львов. К чести Альберта должен сказать, что эти трюки ни на миг не вводили его в заблуждение, просто мы соблюдали некий ритуал, без которого поломался бы весь стройный порядок действий.
Выждав, сколько требовалось, чтобы Альберт хорошенько рассмотрел говяжью лопатку и поразмыслил о ее достоинствах, мы переносили приманку в клетку. И, прислонившись к отжиму, предавались самовнушению, время от времени изрекая совершенно безразличным голосом:
— Ну как, Альб? Проголодался? Ну, давай, иди сюда. Будь послушным мальчиком. Поешь мясца. Ну, давай. Иди, иди сюда…
Снова и снова на разные лады повторялась эта хоровая песня, и тот факт, что Альберт ровным счетом ничего не понимал из произносимого, делал весь спектакль вдвойне нелепым.
Исчерпав запас ободряющих реплик, мы оказывались в тупике. Джеси, Джо и я таращились на Альберта, Альберт таращился на нас. Все это время Нэн и Джил, снедаемые нетерпением, рыскали поодаль, однако не смели ничего предпринять, ибо традиция требовала, чтобы инициативу проявил их господин и властитель. А тот как будто находился в трансе. Пока длилось это ожидание, я пользовался случаем еще и еще раз проверить, правда ли, будто взгляд человека оказывает какое-то действие на бессловесных тварей. Я пристально смотрел прямо в маленькие желтые глаза Альберта; он, не моргая, смотрел на меня. Единственным результатом было то, что мне делалось малость не по себе.
Так проходило с десяток минут, но Альберт и не помышлял входить в клетку, вынуждая нас прибегать к следующей уловке. Оставив на месте приманку, мы неторопливо удалялись. Заключив, что мы отошли на безопасное расстояние, Альберт стремглав врывался в клетку, хватал мясо и устремлялся к выходу, чтобы выскочить раньше, чем мы успеем прибежать и закрыть его. Сплошь и рядом железная дверь со звоном ударялась о пол в каких-нибудь пяти сантиметрах от его хвоста, и Альберт, одурачив нас, уносил свой трофей в укромный уголок, где можно было спокойно насладиться победой. Естественно, на этом все кончалось; мы должны были ждать еще сутки, пока Альберт снова проголодается.
Других обитателей этой секции мы заманивали в клетки примерно таким же способом, но никто из них не причинял нам столько хлопот. Альберт обладал особым даром досаждать своим опекунам.
Когда же нам все-таки удавалось заточить львов в клетку, мы отправлялись к маленькой калитке в другом конце вольера. Войдя на участок, полагалось запирать калитку за собой. Не могу сказать, чтобы мне это доставляло удовольствие, ведь теперь мы сами оказывались в заточении за пятиметровой железной оградой на участке площадью в один гектар — и никуда не денешься, если львы чудом вырвутся из клетки.
Однажды мы с Джо, войдя внутрь ограды, как обычно, разделились и пошли по кустам собирать накопившиеся за неделю обглоданные кости. В густых зарослях мы скоро потеряли друг друга из виду, но я слышал посвистывание Джо да время от времени звон, когда он бросал кость в ведро. Я пробирался по тропе меж высоких кустов куманики; сюда явно любил наведываться Альберт, потому что мягкая глина изобиловала отпечатками его могучих лап и на колючках тут и там висели клочья шерсти из гривы. Созерцая огромные следы, я размышлял о злобном и вспыльчивом нраве Альберта. Внезапно раздалось его рычание. Клетка находилась довольно далеко, за деревьями слева от меня, между тем я мог поклясться, что рычание донеслось откуда-то спереди. Не тратя времени на выяснение загадки, где же Альберт, я стремглав бросился к калитке. Джо подоспел туда одновременно со мной.
— Он вырвался? — спросил я, когда мы очутились в безопасности за оградой.
— Не знаю, — ответил Джо. — Я не стал проверять. Мы обогнули вольер и убедились, что львы по-прежнему заперты в клетке, но в глазах Альберта блестела лукавая искорка, которая заставила меня призадуматься.
Так я впервые познакомился с чревовещательными способностями льва. Многие авторы утверждают, будто лев умеет направлять свое рычание таким образом, что оно слышится одновременно с двух, а то и с трех сторон. Это вовсе не так уж невероятно, ведь многие птицы и насекомые наделены поразительными чревовещательными способностями. Бывает, видишь животное собственными глазами, а чудится, будто звук рождается в другой стороне, в нескольких метрах от подлинного источника. Понятно, если лев и впрямь наделен таким даром, ему это весьма выгодно — ночью он может своим рыканьем нагнать на стадо копытных такую панику, что оно побежит не от хищника, а прямо на него. Судя по описанному мной случаю, Альберт явно умел направлять свое рыканье: хотя он находился примерно на одинаковом расстоянии от меня и Джо, тем не менее нам обоим почудилось, что лев рычит совсем рядом.
Вскоре мне предстояло еще раз убедиться в поразительных способностях Альберта. Поздно ночью я возвращался с какого-то деревенского праздника и решил для сокращения пути пройти через зоопарк. Торопливо шагая по дорожке среди шелестящей бузины возле львиного вольера, я вдруг услышал отрывистое рыканье Альберта и замер на месте. Зная, в какой стороне должен быть лев, я тем не менее затруднялся определить направление звука. Было в этом рыке чго-то громоподобное, отчего казалось, что вибрация через землю доходит до моих подошв. Если верить слуху, Альберт мог быть и за пределами вольера. Не очень приятная мысль, и только беззаветная преданность естественной истории помешала мне броситься наутек. Движимый безрассудством, я подошел к отжиму и вперил взгляд в темноту, однако ничего не мог рассмотреть. И не было луны, чтобы осветить безмолвные черные кусты. Шагая вдоль вольера, я знал, что за мной следят, буквально осязал жадно устремленные на меня глаза, но незримые звери двигались бесшумно, ни одна ветка не хрустнула под могучими лапами. А когда я стал подниматься по склону, удаляясь от вольера, вдогонку мне полетело полное презрения и издевки громкое фырканье.
Некоторые люди отказываются верить, что лев может по желанию направлять свой голос. Дескать, он, рыкая, просто-напросто опускает пасть к самой земле, поэтому звук смазывается и невозможно определить, откуда он идет. Желая проверить это, я всячески старался застать Альберта за рыканьем, но все безуспешно. Сколько раз проходил я мимо его вольера, надеясь, что он зарычит при мне, но Альберт упорно молчал. Бывало, заслышу, что он подает голос, и мчусь сломя голову по дорожке к львятнику, сея страх среди посетителей, полагающих, что я спасаюсь бегством от вырвавшегося на свободу зверя. А добегу, запыхавшись, до отжима — Альберт либо кончил свои вокальные упражнения, либо раздумал после двух-трех пробных нот. Правда, я чувствовал себя вполне вознагражденным великолепными звуками, которые он издавал, когда я его слышал, но не видел.
Альберт явно предпочитал петь по вечерам. Внезапно раздавалось его «эррум», потом другое, третье, с долгими промежутками, словно лев настраивал голосовой инструмент. А затем он приступал к исполнению своей арии, «эррум» становилось сочнее, полнее по звуку и повторялось чаще, чаще, сливаясь наконец в сплошное грозное крещендо. Все быстрее катился рокот, потом темп замедлялся, и песня обрывалась так же внезапно, как началась. Нет слов, чтобы описать страшные угрозы, которыми была наполнена эта песня, когда звучала во всю мощь. Если же отвлечься от эмоций, то представьте себе, что кто-то пилит дрова на огромной гулкой бочке. Сперва пила ходит медленно, затем все быстрее, по мере того как сталь вгрызается в древесину, под конец пила опять замедляет ход, и — тишина. Тут я каждый раз невольно ждал, что сейчас глухо стукнет о землю упавшее полено.
— У нас есть свой домик в Голдерс-Грин, замечательный дом, — продолжала она. — Просто чудесный дом, есть чем гордиться, хоть и не пристало самой об этом говорить. Конечно, и этот коттедж неплохой, вполне комфортабельный, но все-таки я жду не дождусь, когда мы в свой дом вернемся. И потом, вы ведь знаете, какие люди бывают, на них нельзя положиться. Последний раз я поехала проверить, смотрю — приступку словно сто лет никто не мыл, вся черная. Так я чуть не заплакала. Нет, скорей бы к себе вернуться. Хотя вообще-то и здесь, за городом, очень славно жить, ничего не скажешь.
После того как я одолел несколько чашек чая, два куска кекса и множество бутербродов с клубникой, миссис Бейли нехотя убрала со стола.
— Нет, вы правда наелись? — спросила она, испытующе глядя на меня, словно искала признаки недоедания на моем лице. — Не хотите еще кусок кекса, или бутерброд, или еще что-нибудь? Вы даже не попробовали лепешки!
— Честное слово, больше не могу, — заверил я. — Если я съем еще хоть кусок, потом не смогу ужинать.
— Ах да, ужин. — Ее лицо приняло озабоченное выражение. — Ужин… Боюсь, на ужин придется обойтись без горячего. Надеюсь, вы не против?
— Нет-нет, я не против.
— Вот и хорошо. Тогда вы сейчас отыщите Чарли и возвращайтесь с ним, когда он кончит работу. Захватите свои вещи, и мы поможем вам устроиться. Идет?
И я отправился обратно через пустырь. Около часа я в упоении бродил по территории зоопарка. Уипснейд оказался таким обширным, что за это время при всем желании нельзя было все охватить, но я отыскал волчий лес — густой сосновый бор, в сумраке которого рыскали хитроглазые звери, время от времени затевая шумные потасовки. Они сновали между деревьями так стремительно и беззвучно, что напоминали влекомые порывом ветра хлопья пепла. По соседству с волками отгородили с полгектара для бурых медведей — могучих светло-палевых тяжеловесов, которые бродили среди кустов утесника и куманики, принюхиваясь и роя когтями землю.
Я был восхищен, такие условия содержания животных казались мне идеальными. Мне еще предстояло узнать, что очень большая площадь таит в себе минусы и для служителей, и для зверей.
Внезапно вспомнив про время, я поспешил к слоновнику и отыскал Чарли. Вместе мы забрали мои чемоданы и зашагали через пустырь к коттеджу.
— Разувайтесь сразу оба, — сказала миссис Бейли, открывая дверь. — Нечего пачкать мои чистые полы.
Она показала на расстеленные в прихожей газеты.
Мы послушно разулись и вошли в носках в гостиную, где стол уже ломился от яств. Ветчина, язык с салатом, молодой картофель, горошек, фасоль, морковь. И большущий бисквит, щедро залитый сбитыми сливками.
— Боюсь только, вам этого маловато, — озабоченно произнесла миссис Бейли. — Здесь одни закуски, но придется уж вам довольствоваться этим.
— По-моему, все в порядке, голубушка, — заметил Чарли с присущей ему мягкостью.
— Это не совсем то, что у меня было задумано. Парню нужно горячее. Что поделаешь, сойдет на этот раз.
Мы сели и приступили к еде. Все было очень вкусно, и некоторое время за столом царила тишина.
— А что привело вас в Уипснейд, Джерри? — спросил наконец Чарли, любовно препарируя содержимое своей тарелки.
— Понимаете, — начал я, — меня всю жизнь занимают животные, и я задумал стать звероловом — ну, ездить в Африку и другие дальние страны и привозить оттуда зверей для зоопарков. Мне нужно приобрести опыт обращения с крупными животными. А в Борнмуте, сами понимаете, с крупными животными не поработаешь. К примеру, разве можно держать в пригородном саду стадо ланей?
— Понимаю, — подхватил Чарли, — конечно, нельзя.
— Возьмите еще салата, — предложила мне миссис Бейли; вопросы содержания крупного зверя в саду за домом ее явно не волновали.
— Спасибо, не надо, у меня есть, — ответил я.
— Ну, и когда же вы думаете отправиться в путешествие? — спросил Чарли.
Спросил без малейшей иронии, и я проникся к нему симпатией.
— Да вот, как только получу нужную подготовку.
Чарли кивнул, потом чуть заметно улыбнулся своей мягкой улыбкой, беззвучно шевеля губами. Такая у него была привычка — улыбается и повторяет про себя услышанное, словно хочет лучше запомнить.
— Доедайте горошек, — вмешалась миссис Бейли. — Не выбрасывать же его.
Наконец, наевшись до отвала, мы поднялись на второй этаж, где нас ждали постели. Окно моей комнаты выходило под карниз, потолок украшали дубовые балки. Она была уютно обставлена, и, разобрав свои чемоданы с одеждой и книгами, я почувствовал, что устроился просто роскошно. Со счастливым вздохом вытянулся я на кровати. Цель достигнута — я в Уипснейде! Упиваясь этой мыслью, я уснул. А уже через несколько секунд, как мне показалось, меня разбудил Чарли , который вошел с чашкой чая.
— Подъем, Джерри, — сказал он. — Пора на работу.
После вкусного завтрака — горячие сосиски, бекон, яйца и солидная порция чая — мы с Чарли направились через сверкающий от росы пустырь к воротам зоопарка, где смешались с толпой других сотрудников.
— А где вы будете работать, Джерри? — осведомился Чарли.
— Не знаю, — ответил я. — Фил Бейтс мне ничего не говорил.
В эту самую минуту рядом со мной появился Фил Бейтс.
— А, доброе утро! Устроились? Прекрасно.
— А куда вы меня поставите работать? — спросил я.
— По-моему, — раздумчиво произнес Фил, — по-моему, вам следует начать сегодня со львов.
2. ЛОГОВО ЛЬВА
О благородное львиное племя!
Чосер. Легенда о cлавных женщинах
Признаться, предложение начать со львов меня слегка ошарашило. Тешу себя надеждой, что ничем не выдал Филу своей тревоги, но в глубине души я полагал, что для начала он мог бы поручить мне более ручных животных — скажем, стадо большеглазых ланей. Куда это годится, загонять человека в логово льва, не дав ему хоть сколько-нибудь освоиться с обстановкой! Так или иначе, я постарался сделать вид, что мне все нипочем, и зашагал по зоопарку в поисках своей секции, Как оказалось, секция тянулась вдоль гребня известняковой гряды, частично поросшей бузиной и высокой крапивой. На косогоре над долиной кустарник сменялся кочками, в каждой из которых под аккуратно подстриженным кроликами зеленым париком приютился муравейник. Отсюда открывался великолепный вид на мозаику полей, широкой полосой отделявших львятник от холмов по ту сторону долины, и пастельные краски мозаики словно переливались, когда по ней скользили тени от облачных громад.
Мозговой центр секции помещался в укрывшейся среди бузины маленькой развалюхе. Лихо сдвинутая набок накладка из жимолости совсем закрыла одно из двух окошек, отчего внутри царил угрюмый сумрак. Снаружи на стене красовалась рассохшаяся доска с эвфемистической надписью «Приют». Обстановка была предельно спартанской: три стула разной степени дряхлости, стол, который дергался и подпрыгивал, точно норовистая лошадь, когда на него что-нибудь ставили, и устрашающего вида черная печка, которая жалась в угол, испуская сквозь железные зубы едкий дым и изрыгая невероятное множество угольков.
В этой темной лачуге я и застал обоих служителей секции. Джеси — молчаливый, краснолицый, голубоглазый мужчина с малиновым по цвету и фактуре носом — весьма сурово глядел из-под косматых белых бровей. Зато голубые глаза смуглолицого Джо искрились добродушием, и таким же добродушным был его заразительный хрипловатый смех. Закончив прерванный моим появлением завтрак, Джеси провел меня по секции, показал содержащихся в ней животных и объяснил мои обязанности.
В одном конце секции обитал вомбат Питер, затем следовали вольеры песцов и енотовидных собак. За вольером белых, как гриб-дождевик, полярных медведей я увидел так называемую тигровую яму с двумя тиграми. Еще два тигра содержались в просторном вольере, и замыкали ряд животные, по имени которых называлась вся секция, то есть львы.
Петляющая в зарослях бузины дорожка привела нас к высокой железной ограде. Территория львов примерно с гектар раскинулась на склоне холма, покрытом деревьями и кустарником. Следуя вдоль отжима, мы с Джеси подошли к месту, где заросли расступались, окаймляя лощину, на дне которой в окружении сочной высокой травы поблескивал пруд. Под корявым боярышником живописной группой расположились львы. Альберт о чем-то размышлял в бледных лучах солнца, закутавшись в гриву. Золотистые, упитанные, рядом крепко спали его супруги Нэн и Джил; только большущие, как тарелки, лапы их тихо подергивались. Джеси окликнул своих питомцев и провел палкой по железным прутьям, приглашая львов подойти и познакомиться с новым человеком. Альберт на миг повернул голову, наградил нас испепеляющим взглядом и снова погрузился в раздумье; Нэн и Джил даже не шелохнулись. Они совсем не производили впечатления диких и свирепых; скорее вся тройка показалась мне ленивой, раскормленной и несколько надменной. Джеси расставил ноги, будто моряк на палубе качающегося корабля, звучно цыкнул зубом и устремил на меня строгий взгляд.
— Теперь послушай, сынок, что я тебе скажу, — заговорил он. — Слушай меня, и все будет в порядке. Возьмем вомбата, песцов и енотовидных — к ним ты вполне можешь заходить, понятно? А вот с остальными лучше не шути, не то они тебе покажут. На вид-то они, может, и ручные, а на деле ничего подобного, понял?
Он снова цыкнул зубом и пытливо взглянул на меня, проверяя, усвоен ли урок. Я поспешил заверить его, что мне и в голову не придет затевать что-нибудь рискованное, пока я не познакомлюсь поближе со своими подопечными. Я чувствовал — хотя и не сказал об этом вслух, — что было бы несколько унизительно очутиться в желудке льва, которому меня, как говорится, даже и не представили как следует.
— Так вот, сынок, — снова заговорил Джеси, важно кивая, — ты слушай, и я тебя научу, что и как.
Первые дни я только и делал, что учился, запоминал процедуру повседневных дел: кормления, уборки и так далее. А затем, усвоив основы своей работы, я получил возможность больше наблюдать и изучать наших питомцев. Джеси и Джо страшно потешало, что я таскаю с собой толстенную тетрадь и поминутно что-нибудь в ней записываю.
— Прямо Шерлок Холмс какой-то, — говорил обо мне Джеси. — Только и знай строчит что-то.
Джо пытался дурачить меня, описывая замысловатые трюки, будто бы выполненные на его глазах тем или иным животным, но он не мог обуздать свою фантазию, и я быстро разоблачал обман.
Естественно, я приступил к изучению львов. Впервые в жизни оказавшись на короткой ноге с этими зверями, я решил прочитать о них все, что можно, и сопоставить прочитанное с моими собственными наблюдениями. При этом я без особого удивления обнаружил, что на свете вряд ли найдется другое животное (исключая некоторых мифических тварей), которому приписывали бы столько воображаемых достоинств. С тех самых пор, как некто в приливе восторга, не имеющего ничего общего с зоологической наукой, поименовал льва Царем зверей, авторы наперебой старались подтвердить его право на этот титул. Больше всех, как я убедился, отличились древние авторы — они единодушно превозносили Felis leo за его ум, благородство, отвагу и мягкий нрав; надо думать, это и предрешило выбор известными своей простотой и скромностью англичанами льва для национальной эмблемы. На самом же деле, как я очень скоро узнал, работая с Альбертом и его супругами, львы не совсем таковы, какими их рисовали древние.
В старом английском издании «Естественной истории» Плиния я нашел следующее прелестное описание Царя зверея:
«Лев — единственный среди диких зверей милостиво обращается с теми, кто смиряется перед ним, и он не станет трогать покорившегося, а пощадит простершуюся перед ним на земле тварь. Как ни свиреп он и как ни жесток в других случаях, он обращает свою ярость сперва на самца и только во вторую очередь на самку, а детенышей вообще не трогает, разве что в состоянии крайнего голода». Трех дней знакомства с Альбертом было для меня довольно, чтобы уразуметь, что на него это характеристика никак не распространяется. Свирепости и жестокости у него было хоть отбавляй, но милосердием и не пахло. Всякий, кто смиренно простерся бы на земле перед ним, был бы вознагражден за свою кротость укусом в загривок.
Не менее внимательно штудировал я Пэчеза, и он с самоуверенностью человека, в жизни не видевшего львов, сообщил мне, что «в холодных областях львы более миролюбивы, в жарких — более свирепы». Прочтя эти слова, я проникся надеждой, что смогу поладить с Альбертом, так как сразу после моего прибытия в Уипснейд заметно похолодало, на холмы обрушился леденящий ветер, от которого корявые кусты бузины скрипели, стонали и зябко жались друг к другу. Если верить Пэчезу, в такую погоду Альберту и его женам полагалось мило резвиться, наподобие котят.
Уже на второе утро мое доверие к Пэчезу было грубо подорвано. Согнувшись в три погибели от встречного ветра, синий от холода, я брел мимо львиной клетки, возвращаясь под кров теплого Приюта. Между тем Альберт спрятался в густой траве и крапиве на углу вольера, рядом с дорожкой. Уверен, он заранее приметил меня и решил преподнести мне маленький сюрприз, когда я буду идти обратно. Дождавшись, когда поровнялся с ним, он неожиданно выскочил из укрытия и с устрашающим рыканьем бросился на железные прутья, после чего присел и уставился меня желтыми глазищами, злорадно упиваясь моим испугом. Шутка эта настолько пришлась ему по вкусу, что в тот же день попозже он повторил ее. И снова был вознагражден зрелищем того, как я подпрыгнул, словно испуганный олень. С той разницей, что я сверх того выронил ведро, споткнулся о него и со всего маху шлепнулся в буйную крапиву. Позже я убедился, что холодная погода вместо того, чтобы внушить Альберту кротость, превращает его в страшного разбойника. Он развлекался тем, что прятался за кустами и внезапно выскакивал из засады, пугая ничего не подозревающих престарелых дам. Видимо, упражнения эти призваны были улучшить его кровообращение, когда в воздухе пахло морозцем.
Я продолжал изучать сведения Плиния и Пэчеза о львах, но уже более критически. После бурного дня в обществе прыгуна Альберта я отдыхал душой, читая про сказочно милых четвероногих, куда более симпатичных, чем мои живые подопечные. Особенно нравились мне рассказы странников о встречах со львами в дебрях, неизменно подчеркивающие ум и дружелюбие зверя. Так, Плиний сообщает о Менторе Сиракузском, как тот встретил в Сирии льва, который почему-то проникся к нему самыми теплыми чувствами, прыгал вокруг него, будто шалый ягненок, и со всеми признаками симпатии лизал его следы. В конце концов Ментор обнаружил, что причиной столь трогательного проявления приязни был вонзившийся в лапу зверя большой шип: лев хотел, чтобы человек выдернул занозу.
Видимо, тогдашние львы были поразительно беспечными, ибо Плиний приводит также историю некоего Элписа, которая даже меня заставила усомниться в правдивости древнего источника. Не успел этот Элпис ступить на землю Африки, как к нему подбежал лев с разинутой пастью. Понятное дело, странник бросился к ближайшему дереву, взывая к Вакху о защите, и продолжительное время отсиживался на верхних ветвях упомянутого дерева, между тем как лев, все так же с разинутой пастью, бродил внизу, всячески стараясь дать понять этому тупице, в чем дело. Элпис явно был плохо знаком с записками путешественников той поры, иначе он тотчас смекнул бы, что льва мучает шип или еще что-нибудь в этом роде, от чего он жаждет избавиться. Прошло довольно много времени, прежде чем до него наконец дошло, что даже самый свирепый лез не станет постоянно ходить с широко разинутой пастью. Тогда Элпис осторожно спустился на землю и обнаружил, что в пасти льва, как и следовало ожидать, застряла кость. Он живо и без особых затруднений удалил эту кость. После чего лев настолько преисполнился радостью и благодарностью, что взялся поставлять мясо для корабля, на коем прибыл его спаситель. И все время, пока корабль стоял на якоре у этих берегов, лев ежедневно снабжал команду свежей олениной.
В отличие от своих далеких предков Альберт и его жены не жаловались на здоровье и, к моему великому облегчению, не требовали, чтобы мы извлекали шипы из их лап. Несмотря на свою упитанность, они были чрезвычайно прожорливы, и каждая трапеза сопровождалась такой грызней, будто их не кормили несколько недель. Альберт хватал самый большой кус мяса и уносил в кусты. Спрячет и поспешно возвращается, чтобы посмотреть — нельзя ли утащить что-нибудь у жен. Зрелище того, как он отталкивал супругу и забирал ее порцию, ярко иллюстрировало слова о благородном нраве Царя зверей.
Раз в неделю мы запирали Альберта и его жен, чтобы войти в вольер и убрать обглоданные кости и прочие следы жизнедеятельности августейших особ. К ограде была пристроена большая клетка из железных прутьев, туда-то и надо было загонять всю троицу, прежде чем приступать к работе. Процедура долгая и утомительная, и только налет комедии скрашивал ее однообразие.
Чтобы загнать в клетку наших львов, которые, сами понимаете, отнюдь не шли нам навстречу, требовалась изрядная ловкость плюс умение сохранять невинный вид и быстро бегать. Но первейшее условие успеха — дать Альберту как следует проголодаться; тогда он рыскал вдоль ограды, сверкая глазами и сердито взъерошив гриву. С видом полной невинности мы подходили к клетке и складывали на дорожке свои лопаты, ведра, метлы и вилы. Затем доставали здоровенный кусище сырого мяса и клали так, чтобы Альберт мог видеть и обонять его. Лев приветствовал этот маневр насмешливым булькающим ворчанием, исходившим откуда-то из глубин его длинной гривы. После этого мы поднимали дверь клетки, а сами продолжали громко беседовать, словно меньше всего на свете помышляли о поимке львов. К чести Альберта должен сказать, что эти трюки ни на миг не вводили его в заблуждение, просто мы соблюдали некий ритуал, без которого поломался бы весь стройный порядок действий.
Выждав, сколько требовалось, чтобы Альберт хорошенько рассмотрел говяжью лопатку и поразмыслил о ее достоинствах, мы переносили приманку в клетку. И, прислонившись к отжиму, предавались самовнушению, время от времени изрекая совершенно безразличным голосом:
— Ну как, Альб? Проголодался? Ну, давай, иди сюда. Будь послушным мальчиком. Поешь мясца. Ну, давай. Иди, иди сюда…
Снова и снова на разные лады повторялась эта хоровая песня, и тот факт, что Альберт ровным счетом ничего не понимал из произносимого, делал весь спектакль вдвойне нелепым.
Исчерпав запас ободряющих реплик, мы оказывались в тупике. Джеси, Джо и я таращились на Альберта, Альберт таращился на нас. Все это время Нэн и Джил, снедаемые нетерпением, рыскали поодаль, однако не смели ничего предпринять, ибо традиция требовала, чтобы инициативу проявил их господин и властитель. А тот как будто находился в трансе. Пока длилось это ожидание, я пользовался случаем еще и еще раз проверить, правда ли, будто взгляд человека оказывает какое-то действие на бессловесных тварей. Я пристально смотрел прямо в маленькие желтые глаза Альберта; он, не моргая, смотрел на меня. Единственным результатом было то, что мне делалось малость не по себе.
Так проходило с десяток минут, но Альберт и не помышлял входить в клетку, вынуждая нас прибегать к следующей уловке. Оставив на месте приманку, мы неторопливо удалялись. Заключив, что мы отошли на безопасное расстояние, Альберт стремглав врывался в клетку, хватал мясо и устремлялся к выходу, чтобы выскочить раньше, чем мы успеем прибежать и закрыть его. Сплошь и рядом железная дверь со звоном ударялась о пол в каких-нибудь пяти сантиметрах от его хвоста, и Альберт, одурачив нас, уносил свой трофей в укромный уголок, где можно было спокойно насладиться победой. Естественно, на этом все кончалось; мы должны были ждать еще сутки, пока Альберт снова проголодается.
Других обитателей этой секции мы заманивали в клетки примерно таким же способом, но никто из них не причинял нам столько хлопот. Альберт обладал особым даром досаждать своим опекунам.
Когда же нам все-таки удавалось заточить львов в клетку, мы отправлялись к маленькой калитке в другом конце вольера. Войдя на участок, полагалось запирать калитку за собой. Не могу сказать, чтобы мне это доставляло удовольствие, ведь теперь мы сами оказывались в заточении за пятиметровой железной оградой на участке площадью в один гектар — и никуда не денешься, если львы чудом вырвутся из клетки.
Однажды мы с Джо, войдя внутрь ограды, как обычно, разделились и пошли по кустам собирать накопившиеся за неделю обглоданные кости. В густых зарослях мы скоро потеряли друг друга из виду, но я слышал посвистывание Джо да время от времени звон, когда он бросал кость в ведро. Я пробирался по тропе меж высоких кустов куманики; сюда явно любил наведываться Альберт, потому что мягкая глина изобиловала отпечатками его могучих лап и на колючках тут и там висели клочья шерсти из гривы. Созерцая огромные следы, я размышлял о злобном и вспыльчивом нраве Альберта. Внезапно раздалось его рычание. Клетка находилась довольно далеко, за деревьями слева от меня, между тем я мог поклясться, что рычание донеслось откуда-то спереди. Не тратя времени на выяснение загадки, где же Альберт, я стремглав бросился к калитке. Джо подоспел туда одновременно со мной.
— Он вырвался? — спросил я, когда мы очутились в безопасности за оградой.
— Не знаю, — ответил Джо. — Я не стал проверять. Мы обогнули вольер и убедились, что львы по-прежнему заперты в клетке, но в глазах Альберта блестела лукавая искорка, которая заставила меня призадуматься.
Так я впервые познакомился с чревовещательными способностями льва. Многие авторы утверждают, будто лев умеет направлять свое рычание таким образом, что оно слышится одновременно с двух, а то и с трех сторон. Это вовсе не так уж невероятно, ведь многие птицы и насекомые наделены поразительными чревовещательными способностями. Бывает, видишь животное собственными глазами, а чудится, будто звук рождается в другой стороне, в нескольких метрах от подлинного источника. Понятно, если лев и впрямь наделен таким даром, ему это весьма выгодно — ночью он может своим рыканьем нагнать на стадо копытных такую панику, что оно побежит не от хищника, а прямо на него. Судя по описанному мной случаю, Альберт явно умел направлять свое рыканье: хотя он находился примерно на одинаковом расстоянии от меня и Джо, тем не менее нам обоим почудилось, что лев рычит совсем рядом.
Вскоре мне предстояло еще раз убедиться в поразительных способностях Альберта. Поздно ночью я возвращался с какого-то деревенского праздника и решил для сокращения пути пройти через зоопарк. Торопливо шагая по дорожке среди шелестящей бузины возле львиного вольера, я вдруг услышал отрывистое рыканье Альберта и замер на месте. Зная, в какой стороне должен быть лев, я тем не менее затруднялся определить направление звука. Было в этом рыке чго-то громоподобное, отчего казалось, что вибрация через землю доходит до моих подошв. Если верить слуху, Альберт мог быть и за пределами вольера. Не очень приятная мысль, и только беззаветная преданность естественной истории помешала мне броситься наутек. Движимый безрассудством, я подошел к отжиму и вперил взгляд в темноту, однако ничего не мог рассмотреть. И не было луны, чтобы осветить безмолвные черные кусты. Шагая вдоль вольера, я знал, что за мной следят, буквально осязал жадно устремленные на меня глаза, но незримые звери двигались бесшумно, ни одна ветка не хрустнула под могучими лапами. А когда я стал подниматься по склону, удаляясь от вольера, вдогонку мне полетело полное презрения и издевки громкое фырканье.
Некоторые люди отказываются верить, что лев может по желанию направлять свой голос. Дескать, он, рыкая, просто-напросто опускает пасть к самой земле, поэтому звук смазывается и невозможно определить, откуда он идет. Желая проверить это, я всячески старался застать Альберта за рыканьем, но все безуспешно. Сколько раз проходил я мимо его вольера, надеясь, что он зарычит при мне, но Альберт упорно молчал. Бывало, заслышу, что он подает голос, и мчусь сломя голову по дорожке к львятнику, сея страх среди посетителей, полагающих, что я спасаюсь бегством от вырвавшегося на свободу зверя. А добегу, запыхавшись, до отжима — Альберт либо кончил свои вокальные упражнения, либо раздумал после двух-трех пробных нот. Правда, я чувствовал себя вполне вознагражденным великолепными звуками, которые он издавал, когда я его слышал, но не видел.
Альберт явно предпочитал петь по вечерам. Внезапно раздавалось его «эррум», потом другое, третье, с долгими промежутками, словно лев настраивал голосовой инструмент. А затем он приступал к исполнению своей арии, «эррум» становилось сочнее, полнее по звуку и повторялось чаще, чаще, сливаясь наконец в сплошное грозное крещендо. Все быстрее катился рокот, потом темп замедлялся, и песня обрывалась так же внезапно, как началась. Нет слов, чтобы описать страшные угрозы, которыми была наполнена эта песня, когда звучала во всю мощь. Если же отвлечься от эмоций, то представьте себе, что кто-то пилит дрова на огромной гулкой бочке. Сперва пила ходит медленно, затем все быстрее, по мере того как сталь вгрызается в древесину, под конец пила опять замедляет ход, и — тишина. Тут я каждый раз невольно ждал, что сейчас глухо стукнет о землю упавшее полено.