Арабы конечно же хорошо знали Мадагаскар и основали здесь свои поселения в 1300 году. Затем, в 1500 году, Мадагаскар был вновь открыт (хотя кто его «закрывал», непонятно) неутомимыми португальцами, возглавляемыми Диего Диасом, искавшим путь к Островам Пряностей; но попытка Диаса превратить остров в свой опорный пункт потерпела неудачу. В XV веке жившие на острове племена начали объединяться — первым возникло Королевство Скалава на западе. В начале XV века восточная часть острова стала прибежищем огромного количества пиратов со всеми присущими этому люду кровавыми поединками и упражнениями в ловкости вроде балансирования на доске, — а уж грабежи и разбои были для них обычным времяпрепровождением (хотя чего я об этом рассказываю, мы и так можем видеть все это по телевизору!). И тем не менее народы восточной части острова быстро объединились под началом человека, отец которого был пиратом. В конце XVI века в центральной части гористой местности произошло восстание Королевства Мерина, первоначально возглавляемое королем, которого звали — хотите верьте, хотите нет — Андрианампоинимерина; любопытно, многим ли подданным удавалось выговорить это имя.
Примерно тогда же настал черед проникать на остров миссионерам. Сменялись короли и королевы с именами длинными, как хвосты комет, а миссионеры, видно, впустую тратили время, пока в 1869 году королева Ранавалона II наконец не приняла крещение. В 1895 году французы установили на острове свой протекторат и ввели (помимо всего прочего) рукопожатие, поцелуи в обе щеки и пустопорожнюю болтовню. Год спустя Мадагаскар стал французской колонией, и — вот он, типичный знак благодарности колонизаторов! — королева Ранавалона III была выслана в Алжир, где вскоре и скончалась. Монархия прекратила свое существование, но останки королевы были возвращены на Мадагаскар в 1938 году.
В 1960 году остров добился полной независимости. Хотя в 1970-х годах правительство занимало антизападную позицию, позже оно явило значительно более лояльное отношение к капиталистическим странам, чем к странам с марксистско-ленинским режимом.
Столица Антананариву предстала пред нами в лучшем свете. Симпатичные аккуратные домики из красного кирпича с деревянными балкончиками соседствовали здесь плечом к плечу с современными деловыми кварталами, на фоне которых особенно нелепо выглядели изрытые выбоинами улицы. Большое озеро Аноси, что в центре столицы, казалось высеченным из куска черного камня, а лепестки с высаженных по его берегу сотен деревьев джакаранда устилали мостовую голубым ковром, по которому суматошно двигались машины. И машины и люди, спешившие вдоль кромки озера, оказывались усыпанными голубыми лепестками. Видневшиеся на расстоянии огромные зеленые деревья казались увенчанными чем-то вроде гигантских белых цветов, пока один из таких «цветов» не снялся с веток в медленном, исполненном изящества полете; оказывается, ветви дерева дали приют целой колонии из тысяч пар больших белых цапель, которые полетели над городом к рисовым полям в надежде полакомиться рыбой и лягушками.
Как и во всех случаях, когда мы собирались в экспедицию за редкими животными, нас заваливали самой противоречивой информацией толпы доброжелателей, мороча нас на смеси малагасийского, французского и ломаного английского.
— В каком состоянии дорога из пункта А в пункт Б? — интересовались мы.
— Да вы что! Не смейте даже думать ехать по ней! — кричал один доброжелатель, которого привел в ужас сам вопрос. — Там ямы размером с винный погреб, а местами она вообще пропадает.
От других доброжелателей мы узнавали, что дорога мягка, словно шелк; от третьих — что ехать по ней все равно что катить по спине крокодила; и наконец, четвертые сообщали, что она куда лучше парижской рю Де-Риволи.
— А как насчет паромов? — спрашивали мы с надеждой.
— Паромы? Да так, хотят — ходят, не хотят — не ходят. А если опоздаешь к приливу, проторчишь сутки, если не больше.
— Вас интересуют паромы? Не беспокойтесь, по ним хоть часы проверяй.
И так все! Брать рис — не брать; тащить с собой запас бензина — не тащить; запасаться консервами — зачем такие сложности. Городок Анаматаратевиолала (язык сломаешь!), через который лежал наш путь, нам обрисовали в таких радужных тонах, словно там на каждом шагу филиалы магазинов «Харродз» и «Фортунум». Но другой доброжелатель тут же докладывал, что в этом городишке пусто, как в пустыне.
В конце концов нам дали совет:
— Расспросите Пьера. Вот кто знает все на свете. Ах, как его найти? Да спросите любого прохожего! Пьера каждый знает, он там самая уважаемая персона. Все что хочешь устроит! Вам динозавра на Эйфелеву башню? Сделает! Морозильник на Северный полюс? Чего проще!
Короче, мы так размечтались о встрече с этим благословенным кудесником, что нам уже казалось — стоит прильнуть головой к его честной груди, и все сбудется! (Естественно, когда попадешь наконец в эту треклятую Анаматаратевиолалу, не найдешь там не то что «Харродза» и «Фортунума», но и кого бы то ни было, кто знает Пьера.) Все вышеописанное действо происходило в баре отеля «Кольбер», где за несколькими сдвинутыми вместе столами разместилась вся компания наших доброжелателей. На столах — целые леса бутылок пива и кока-колы, а меню с перечислением напитков выглядели так, будто это корректура гутенберговской Библии. Посреди бутылок разложены карты, справочники, самые заковыристые записки, требующие графолога из Скотланд-Ярда для расшифровки. Перед нашими глазами проходил калейдоскоп лиц — слуг как кофе с молоком и желтых, словно кожа серны.
Когда же, изнуренные до предела, мы завалились спать, на нас обрушились полчища москитов; каждый звенел в общем хоре, словно насекомые исполняли оперу Моцарта. Вода в ванне была темно-коричневая и пахла ванилью; и утренний чай, который подала изящная мальгашка, тоже был коричневый и пах ванилью. Я подозреваю, что они просто наливают чайник из-под крана. Впрочем, первый завтрак, состоящий из плодов манго, ананаса, лими и сока свежей земляники, оживил организм, влив в ткани новые силы.
Чтобы избежать толпы доброжелателей, уже поджидавшей нас в баре, мы вышли из гостиницы через заднюю дверь — прогуляться на рынок зума, один из самых удивительных на всем белом свете, а заодно проветриться.
Укрытый под бесчисленными белыми зонтиками, рынок издали напоминает поле шампиньонов. Здесь находится чрево малагасийской столицы. Чего тут только нет: пирамиды красных, зеленых и желтовато-коричневых стручков; пучки трав всех оттенков зеленого цвета и самых причудливых форм листьев — полный набор для колдовской кухни злой волшебницы; наваленный грудой салат-латук и кресс-салат, источающий влагу и блестящий, словно только что отлакированный; кучки самых разнообразных специй, точно краски на палитре какого-нибудь мальгашского Тициана или Рембрандта: здесь и умбра, и розовая марена, и все виды голубого и зеленого, ярко-красного и желтого — нежного, как бутоны крокуса; и так же, как краски на палитре художника жаждут быть смешанными с маслом и явить глазу все богатство тонов, все эти вкусности жаждут быть смешанными с маслом и обнаружить на языке все богатство вкусовых оттенков. Здесь и мешки с бобами самых необычных форм и цветов: иные круглые, иные как кирпичики, иные столь крошечны, будто булавочные головки. Дальше идут палочки лакрицы и ванили, источающие дразнящий ноздри запах; подле — пирамиды желтовато-зеленых утиных яиц, а по соседству — такие же пирамиды куриных, белых как мел и коричневых, как поджаренный хлеб. А вот и сами куры со спутанными ногами, лежащие в странных неопрятных связках, словно живые опахала; рядом — утки, с тихим кряканьем беспокойно наблюдающие за снующим туда-сюда лесом из яшмовых ног.
Но вот одно зрелище сменяется другим — перед нами возникли огромные чаны с мелкими рыбешками, блестящими как серебряные монетки, и уложенные в ряды большие рыбы, черные словно уголь. Блестели чешуей громадные карпы, надутые словно в злобе оттого, что их выловили; каждая чешуйка так отливала серебром или золотом, что казалось, будто рыбы одеты в кольчугу. За рыбными рядами тянулись мясные — последний приют целого стада странных горбатых зебу, над чьими сочащимися кровью тушами теперь носились рои мух. Рядом находился чан с особым деликатесом — вареными губами зебу, с которых снята кожа. Губы были прозрачные и студенистые, подрагивали, словно грязные лягушачьи лапы; кое-где торчали волоски, которые забыли удалить. Над чаном склонилась пожилая мальгашка с лицом цвета орехового дерева, одетая в лохмотья, и пробовала это жуткое лакомство на вкус, поднося тонкой вилкой к беззубому рту. Но едва нашим глазам открылись ряды, где торговали роскошно расшитыми скатертями и платьями и яркими живыми цветами в несметных количествах, для нас словно блеснула радуга в царстве смерти. Напоследок мы увидели шаткие баррикады из плетеных корзин, похожих на хрустящее печенье, подаваемое на закуску к бренди, — так и тянуло попробовать.
Очарованные зрелищем, запахами и звуками базара зума, мы шагали к себе в номер на военный совет, как и прежде тщательно избегая толпящихся в баре доброжелателей, готовых наплести с три короба всякого вздора.
Нас было четверо: ваш покорный слуга и его дражайшая половина по имени Ли; долговязый и невозмутимый Джон Хартли — мой верный друг, с которым мы пуд соли съели, и наш куратор по рептилиям Квентин Блоксэм, именуемый в дальнейшем Кью, — высокий, мускулистый, с уверенным взглядом героя, готового вызволить свою суженую из лап кровожадного чудовища. Мы налили по бокалу пива и принялись обсуждать план действий.
Нам нужно было побывать в трех местах: в восточном регионе Мананары, где мы надеялись отловить неуловимых ай-ай; в лесах близ Мурундавы на западе, где предстояло проделать те же действия в отношении плоской черепахи и гигантской прыгающей крысы, и на озере Алаотра, где скрывался в камышах миниатюрный и скромный, кроткий лемур.
Чтобы сэкономить время, мы тут же решили распределить силы. Джон и Кью отправятся на двух вездеходах «тойотах» (одна была подарена нам Международным трестом охраны диких животных, другая — расщедрившейся компанией «Тойота») в Мурундаву и разобьют там лагерь. Одновременно я и Ли отправимся на северо-восток на озеро Алаотра за кротким лемуром. В случае успеха мы привозим добычу в столицу, сдаем ее в зоопарк Цимбазаза и уже из Антананариву летим в Мурундаву для воссоединения с остальными. План кампании был расценен как блестящий, и по сему случаю мы спустились в бар и заказали дюжину маленьких, сладких и сочных малагасийских устриц.
В помощники нашим грандиозным планам на озере Алаотра мы взяли Оливье Ланграна (только что выпустившего в свет ценнейший справочник по птицам Мадагаскара) и его очаровательную и многоодаренную супругу Люсьен. Она проделала огромную работу, пытаясь отловить на озере два вида птиц (красноголового нырка и чомгу), для которых озеро было родным домом, но которые считались исчезнувшими. Люсьен сообщила нам, что работать на озере будет невозможно без Мианты. У меня защемило сердце: а вдруг речь идет еще о каком-нибудь из тех неуловимых Пьеров, которые исчезают при вашем появлении? Но, как оказалось, я недооценивал Люсьен: на следующее утро она появилась, расточая в равных количествах шарм и готовность к работе, в сопровождении очаровательного мальгаша со смеющимися глазами и широкой улыбкой. Он оказался студентом-медиком четвертого курса, уроженцем одной из тех бесчисленных деревень, что окружают озеро Алаотра, и почти в каждой у него имелось несметное количество дядь, теть, кузенов и кузин, племянников и племянниц, не говоря уж о прочей седьмой воде на киселе.
Наш новый друг немедленно оценил обстановку и взял все предприятие под свой строгий контроль. Договорились так: мы летим к озеру самолетом, а возвращаемся поездом со всем добытым нами живым грузом. Он же поедет вперед нас поездом с клетками для животных, наймет нам комнату в отельчике и организует транспорт для поездок по деревням в поисках уже пойманных местными жителями кротких лемуров. Он объяснил, что именно это время года хорошо для ловли лемуров, ибо аборигены выжигают тростниковые заросли под посевы риса. К тому же над этими несчастными животными, изгоняемыми пламенем с насиженных мест, нависает угроза быть проданными как деликатесное кушанье или же как сувенир. И то и другое, конечно, строжайше запрещается законом, но безнаказанно продолжается.
Нечего и говорить, что рассказ о том, что происходит на озере Алаотра, поверг нас всех в уныние. Но боюсь, такое происходит по всему Мадагаскару. Начнем с того, что озеро Алаотра — крупнейшее на острове — являлось рисовой житницей страны (а мальгаши потребляют больше риса на душу населения, чем любой другой народ) и худо-бедно удовлетворяло ее потребности в этом злаке. Озеро окаймлено живописной панорамой холмов, когда-то покрытых лесами. Но с годами эта природная защита озера оказалась истребленной под посевы. С исчезновением защищавших землю лесов почва, открытая ветрам и солнцу, подверглась эрозии. За каких-нибудь несколько лет не стало деревьев
— и плодородный слой, словно вода с тающего ледника, стал стекать в Алаотра, приводя его к заиливанию. Озеро стало понемногу исчезать. Теперь этот регион утратил былое значение рисовой житницы, и страна вынуждена приобретать этот продукт за границей, отрывая валюту от своей и без того тощей экономики.
Не следует винить мальгашский народ. В глазах крестьянина расчистка участка леса выглядит не экологическим самоубийством, а средством отвоевать еще кусочек сельскохозяйственной земли, которая прокормит его несколько лет. Срубленные деревья предаются огню, а оставшаяся зола вскормит почву — так поступали праотцы, почему он не может? И как ему объяснить, что поколение праотцев насчитывало впятеро меньше людей, чем теперешнее, и что такое хищническое использование щедрот природы обречет на смерть его правнуков…
Чем ближе мы подлетали к Амбатундразаке, самому крупному городу на озере Алаотра, тем большую скорбь навевал вид под крылом самолета. Тянущаяся на многие мили холмистая земля, когда-то покрытая лесами, теперь была голой и изуродованной бесчисленным множеством морщин — первых признаков эрозии, обеспложивания почвы. За три четверти часа полета мы не видели ничего, кроме этого леденящего душу пейзажа.
— Летим будто над Сахарой, — сказал я Ли.
— Так вот как появилась Сахара, — откликнулась она.
Мы приземлились на травяную полосу, и самолет, немного покатавшись по земле, подрулил к небольшому сооружению, которое прежде заключало в себе диспетчерскую башню, бар и багажное отделение, но в настоящий момент все это было закрыто. Никаких признаков того, что Мианта вышел нас встречать, — я опять задумался, не мифический ли это персонаж. Мы выволокли нашу поклажу из здания аэровокзала (если, конечно, его можно так назвать) и вгляделись в даль исчезавшей в тумане за деревьями грязно-бурой изрытой дороги, покрытой блестящими лужами (очевидно, ночью прошел ливень), но вновь не обнаружили никаких признаков Мианты. Тут наш взгляд упал на видавшее виды такси, в котором сидели дородная мальгашка, ее столь же дородная дочка и ребенок.
— Давай отправимся в центр города и вышлем оттуда поисковые партии, — предложил я Ли.
— Попросим-ка этих красоток потесниться.
Расточая добрые взгляды и широкие улыбки, они пригласили нас в машину, где было еще достаточно просторно. Мы выехали на дорогу, поминутно залетая в ямы; машина протестующе скрипела всеми своими пружинами. Бурая вода брызгала из-под колес, словно кровь. Так мы проехали с четверть мили, подпрыгивая, как на трамплине, и постигая самые интимные подробности личной жизни дородной леди, как вдруг нас нагнала другая машина — в ней сидел отчаянно жестикулировавший Мианта. Остановившись посреди отливавшего красным оттенком кривого зеркала огромной лужи, мы пересели в другую машину, обменялись комплиментами, и Мианта, рассыпавшись тысячью извинений, повез нас в отельчик.
Это было крупное, по мальгашским стандартам, здание, которое содержали китаец и его жена-мальгашка. Окна отельчика выходили на расположенный по другую сторону дороги городской рынок под открытым небом. Прелестный вид, только одно «но»: хочется спокойно посидеть в баре, а в окна доносится галдеж с рынка, не смолкающий от зари до зари.
Мне тут же бросилось в глаза, что все женщины ходят в шляпах. А так как я вообще люблю женщин в шляпах, то я был очарован. Шествуя мимо ваших окон, элегантные малагасийские леди, завернутые в пестрые куски ткани, называемые ламба (в которых они носят и своих детей, привязывая к спине), дарят вам милые взгляды из-под широких полей изящных соломенных шляп. У самых юных, конечно, нет еще детей — их ламба плотно обтягивают тело, подчеркивая каждую соблазнительную выпуклость, а большие глаза, смотрящие из-под широкополых шляп, подобны черным тутовым ягодам. Волшебное зрелище, но я, прямо скажем, не ради этого сюда приехал.
У нас была большая комната, полная совершенно ненужной мебели, а что касается кровати, то она, верно, была изготовлена с расчетом на какого-нибудь святого великомученика. На такой кровати не то что заниматься любовью, но и выспаться проблематично. Окна были зарешечены, что придавало нашему жилью легкий налет средневекового замка; впрочем, по малагасийским стандартам, все это вполне тянуло на трехзвездочный отель.
Как только мы приехали, я тотчас же ощутил резь в желудке, как это обычно случается в тропиках. Но боль в желудке может быть и терпимой, эта же была совершенно несносной. Проглотив лошадиную дозу лекарств, я тешил себя надеждой на лучшее, потому что мне необходимо было быть в форме. Как нас научил Мианта, первое, что следовало сделать, — представиться обоим президентам обоих округов по обе стороны озера, на территории которых нам предстояло действовать.
Наш друг справился и с задачей обеспечения нас транспортом для поездок по окрестным деревням. Он нанял латаный-перелатаный драндулет, явно уведенный с какой-нибудь автомобильной свалки. За рулем — худощавый дылда мальгаш с диковинным именем Ромул. Все дверные стекла были опущены вниз, а ручки, с помощью которых их можно было бы поднять, были отвинчены; куда-то исчезли и «дворники». Одну из задних дверей заклинило, перед и зад были в таком состоянии, будто машина регулярно налетала на всем ходу на кирпичную стену; шины лысые, как головы стервятников, а отпаявшаяся выхлопная труба жутко скрежетала о землю во время движения. Но, как бы там ни было, мотор работал — пыхтел, зудел, ворчал, тарахтел, подчас и с перебоями, но работал.
В таком-то экипаже мы отправились в нашу первую загородную поездку на встречу с президентом одного из округов. Он оказался высокообразованным энергичным человеком, и, когда обменялся с нами рукопожатиями, мы поняли, что он недаром достиг такого поста. Ли подробно рассказала президенту о нашей миссии, и ему явно импонировало не только блестящее знание моей супругой французского языка, но и ее личность. Он бросил мне один-два дружелюбных взгляда, но все остальное время смотрел на Ли не отрываясь и в конце концов сказал, что готов ради нас на все. Я чувствовал, что если бы Ли попросила у него озеро Алаотра в подарок, он ей отдал бы не глядя. Мы пожелали ему всего наилучшего и покатили к западному берегу на встречу с президентом другого округа.
Поездка была удручающей. Бесконечные холмы, окружавшие озеро, были голы, а плоские территории, что раньше являли собой водную гладь или плодородные рисовые поля, теперь оказались засорены илом или вообще безжизненны. На произраставшей кое-где сорной траве паслись редкие стада зебу или кормились одинокие гуси. Мы были в отчаянии. Но вот на горизонте показалось озеро и заросли тростника, где могли найти пристанище лемуры, среда обитания которых столь безжалостно уменьшилась.
Деревня Ампарафараволо оказалась довольно крупной и с виду благополучной: глинобитные дома, крытые тростником, соседствовали с кирпичными общественными зданиями. В одном из них, как нам сказали, находилась приемная президента. К сожалению, сам он присутствовал на заседании и не мог уделить нам внимания, но, как нам сообщили, его заместитель примет нас в половине третьего.
В это время смягчающее действие антибиотиков кончилось и я почувствовал, будто у меня в желудке взбесился крокодил. Близость сортира стала проблемой номер один. Посему мы отправились в местный отельчик, где нас ждал хоть и неаппетитный, но подобающий завтрак.
Когда пробило половину третьего, мы опрометью бросились в кабинет вице-президента. Это был высокий, стройный мальгаш с седыми, словно с мороза, волосами, одетый в безупречный белый костюм, с веселым красно-желтым, будто букет орхидей, фуляром, повязанным вокруг шеи. Остроте складок на его брюках мог бы позавидовать нож гильотины. Он вежливо выслушал Ли, объяснившую нашу задачу, но было ясно, что он занят собой больше, чем кем бы то ни было на свете. Это был самый отъявленный бюрократ. Пока Ли разговаривала, за окном дико орал хриплым голосом петух, давая понять, кто хозяин на его территории, а за стеной некто пытался выводить на гармонике «Тихую ночь», но каждый раз срывался на втором такте. В конце концов наш друг в белом костюме сказал, что будет польщен снабдить нас письмом, которое, по его заверению, откроет нам все двери. Он вызвал машинистку и, когда она покорно села подле, накатал огромнейшее письмо и отдал ей печатать. Она унесла письмо с собой, и мы услышали, как она начала выстукивать одним пальцем.
К тому времени колики в животе перешли за все мыслимые пределы, и мне хотелось только одного: в сортир. Поняв, что письмо будет печататься чуть ли не до второго пришествия, я набрался смелости и спросил: где здесь этот — ну, как бы это поделикатней — кабинет задумчивости? Меня проводили в заднюю часть здания (тут мне попался на глаза тот самый хриплоголосый петух; он посмотрел на меня с презрением) и указали на шлакоблочное сооружение размером чуть больше буфета. Я открыл дверь и отпрянул: такой антисанитарии не потерпел бы, наверно, и владелец самой захудалой греческой таверны. Две цементные ступени и углубление в земле — вот и все удобства. Из дыры доносились зловещие жужжащие звуки, словно там приютилось по крайней мере двадцать миллионов мух; кроме того, здесь нашли пристанище самые крупные черные тараканы, каких я когда-либо видел. Они были на порядок длиннее моего большого пальца, отливали шоколадом и бронзой, плавно скользили и блестели, словно только что покинувшие цех «роллс-ройсы». Между тем кто-то все продолжал наяривать на гармошке «Тихую ночь»; ему вторил окончательно одуревший петух. Ни тот, ни другой не попадали в такт.
Из сортира я прямиком направился в офис вице-президента, у которого наконец было готово письмо. Сияющий чиновник подписал его, и мы уже готовы были отбыть с победой, как вдруг его бдительный взгляд заметил промашку: фамилия вашего покорного слуги везде была написана с одним «р». Бедной обруганной секретарше пришлось выстукивать все сызнова, а нам покорно сидеть и ждать. За стеной все так же плакала невидимая гармоника, срываясь на втором такте, и прошла, казалось, целая вечность, прежде чем письмо было отпечатано, вычитано, подписано и отдано нам. Вся процедура отняла у нас полчаса времени, а письмом так ни разу и не пришлось воспользоваться.
Между тем Мианта выведал по каким-то таинственным каналам, что у его кузины, живущей в деревне в трех милях отсюда, обитает кроткий лемур; туда мы и отправились выяснить, сколь правдивы эти сведения. Как только мы добрались до места, Мианта вышел из машины и исчез, как струйка дыма, чтобы вскоре вернуться с триумфом и с корзиной из прутьев, в которой съежился от страха молодой лемур. Выяснилось, что кузина Мианты видела в тот день на рынке штук пять лемуров, продаваемых как деликатесное кушанье, и выложила за этого колоссальную сумму в семьдесят пять пенсов, намереваясь приготовить великолепный ужин для мужа. Выплатив ей убыток, мы популярно разъяснили, сколь беззаконно убивать, ловить и есть этих животных, о чем она понятия не имела и узнала с удивлением.
Вот типичный пример, когда исчезающий вид оказывается под охраной лишь на бумаге. Такое бывает не только на Мадагаскаре, так происходит во всем мире. Закон-то принимается, но не доводится до сведения местных жителей, а средств на создание инфраструктуры, чтобы обеспечить его действие, нет. В итоге, при самых благих пожеланиях, закон остается бездействующим.
Примерно тогда же настал черед проникать на остров миссионерам. Сменялись короли и королевы с именами длинными, как хвосты комет, а миссионеры, видно, впустую тратили время, пока в 1869 году королева Ранавалона II наконец не приняла крещение. В 1895 году французы установили на острове свой протекторат и ввели (помимо всего прочего) рукопожатие, поцелуи в обе щеки и пустопорожнюю болтовню. Год спустя Мадагаскар стал французской колонией, и — вот он, типичный знак благодарности колонизаторов! — королева Ранавалона III была выслана в Алжир, где вскоре и скончалась. Монархия прекратила свое существование, но останки королевы были возвращены на Мадагаскар в 1938 году.
В 1960 году остров добился полной независимости. Хотя в 1970-х годах правительство занимало антизападную позицию, позже оно явило значительно более лояльное отношение к капиталистическим странам, чем к странам с марксистско-ленинским режимом.
Столица Антананариву предстала пред нами в лучшем свете. Симпатичные аккуратные домики из красного кирпича с деревянными балкончиками соседствовали здесь плечом к плечу с современными деловыми кварталами, на фоне которых особенно нелепо выглядели изрытые выбоинами улицы. Большое озеро Аноси, что в центре столицы, казалось высеченным из куска черного камня, а лепестки с высаженных по его берегу сотен деревьев джакаранда устилали мостовую голубым ковром, по которому суматошно двигались машины. И машины и люди, спешившие вдоль кромки озера, оказывались усыпанными голубыми лепестками. Видневшиеся на расстоянии огромные зеленые деревья казались увенчанными чем-то вроде гигантских белых цветов, пока один из таких «цветов» не снялся с веток в медленном, исполненном изящества полете; оказывается, ветви дерева дали приют целой колонии из тысяч пар больших белых цапель, которые полетели над городом к рисовым полям в надежде полакомиться рыбой и лягушками.
Как и во всех случаях, когда мы собирались в экспедицию за редкими животными, нас заваливали самой противоречивой информацией толпы доброжелателей, мороча нас на смеси малагасийского, французского и ломаного английского.
— В каком состоянии дорога из пункта А в пункт Б? — интересовались мы.
— Да вы что! Не смейте даже думать ехать по ней! — кричал один доброжелатель, которого привел в ужас сам вопрос. — Там ямы размером с винный погреб, а местами она вообще пропадает.
От других доброжелателей мы узнавали, что дорога мягка, словно шелк; от третьих — что ехать по ней все равно что катить по спине крокодила; и наконец, четвертые сообщали, что она куда лучше парижской рю Де-Риволи.
— А как насчет паромов? — спрашивали мы с надеждой.
— Паромы? Да так, хотят — ходят, не хотят — не ходят. А если опоздаешь к приливу, проторчишь сутки, если не больше.
— Вас интересуют паромы? Не беспокойтесь, по ним хоть часы проверяй.
И так все! Брать рис — не брать; тащить с собой запас бензина — не тащить; запасаться консервами — зачем такие сложности. Городок Анаматаратевиолала (язык сломаешь!), через который лежал наш путь, нам обрисовали в таких радужных тонах, словно там на каждом шагу филиалы магазинов «Харродз» и «Фортунум». Но другой доброжелатель тут же докладывал, что в этом городишке пусто, как в пустыне.
В конце концов нам дали совет:
— Расспросите Пьера. Вот кто знает все на свете. Ах, как его найти? Да спросите любого прохожего! Пьера каждый знает, он там самая уважаемая персона. Все что хочешь устроит! Вам динозавра на Эйфелеву башню? Сделает! Морозильник на Северный полюс? Чего проще!
Короче, мы так размечтались о встрече с этим благословенным кудесником, что нам уже казалось — стоит прильнуть головой к его честной груди, и все сбудется! (Естественно, когда попадешь наконец в эту треклятую Анаматаратевиолалу, не найдешь там не то что «Харродза» и «Фортунума», но и кого бы то ни было, кто знает Пьера.) Все вышеописанное действо происходило в баре отеля «Кольбер», где за несколькими сдвинутыми вместе столами разместилась вся компания наших доброжелателей. На столах — целые леса бутылок пива и кока-колы, а меню с перечислением напитков выглядели так, будто это корректура гутенберговской Библии. Посреди бутылок разложены карты, справочники, самые заковыристые записки, требующие графолога из Скотланд-Ярда для расшифровки. Перед нашими глазами проходил калейдоскоп лиц — слуг как кофе с молоком и желтых, словно кожа серны.
Когда же, изнуренные до предела, мы завалились спать, на нас обрушились полчища москитов; каждый звенел в общем хоре, словно насекомые исполняли оперу Моцарта. Вода в ванне была темно-коричневая и пахла ванилью; и утренний чай, который подала изящная мальгашка, тоже был коричневый и пах ванилью. Я подозреваю, что они просто наливают чайник из-под крана. Впрочем, первый завтрак, состоящий из плодов манго, ананаса, лими и сока свежей земляники, оживил организм, влив в ткани новые силы.
Чтобы избежать толпы доброжелателей, уже поджидавшей нас в баре, мы вышли из гостиницы через заднюю дверь — прогуляться на рынок зума, один из самых удивительных на всем белом свете, а заодно проветриться.
Укрытый под бесчисленными белыми зонтиками, рынок издали напоминает поле шампиньонов. Здесь находится чрево малагасийской столицы. Чего тут только нет: пирамиды красных, зеленых и желтовато-коричневых стручков; пучки трав всех оттенков зеленого цвета и самых причудливых форм листьев — полный набор для колдовской кухни злой волшебницы; наваленный грудой салат-латук и кресс-салат, источающий влагу и блестящий, словно только что отлакированный; кучки самых разнообразных специй, точно краски на палитре какого-нибудь мальгашского Тициана или Рембрандта: здесь и умбра, и розовая марена, и все виды голубого и зеленого, ярко-красного и желтого — нежного, как бутоны крокуса; и так же, как краски на палитре художника жаждут быть смешанными с маслом и явить глазу все богатство тонов, все эти вкусности жаждут быть смешанными с маслом и обнаружить на языке все богатство вкусовых оттенков. Здесь и мешки с бобами самых необычных форм и цветов: иные круглые, иные как кирпичики, иные столь крошечны, будто булавочные головки. Дальше идут палочки лакрицы и ванили, источающие дразнящий ноздри запах; подле — пирамиды желтовато-зеленых утиных яиц, а по соседству — такие же пирамиды куриных, белых как мел и коричневых, как поджаренный хлеб. А вот и сами куры со спутанными ногами, лежащие в странных неопрятных связках, словно живые опахала; рядом — утки, с тихим кряканьем беспокойно наблюдающие за снующим туда-сюда лесом из яшмовых ног.
Но вот одно зрелище сменяется другим — перед нами возникли огромные чаны с мелкими рыбешками, блестящими как серебряные монетки, и уложенные в ряды большие рыбы, черные словно уголь. Блестели чешуей громадные карпы, надутые словно в злобе оттого, что их выловили; каждая чешуйка так отливала серебром или золотом, что казалось, будто рыбы одеты в кольчугу. За рыбными рядами тянулись мясные — последний приют целого стада странных горбатых зебу, над чьими сочащимися кровью тушами теперь носились рои мух. Рядом находился чан с особым деликатесом — вареными губами зебу, с которых снята кожа. Губы были прозрачные и студенистые, подрагивали, словно грязные лягушачьи лапы; кое-где торчали волоски, которые забыли удалить. Над чаном склонилась пожилая мальгашка с лицом цвета орехового дерева, одетая в лохмотья, и пробовала это жуткое лакомство на вкус, поднося тонкой вилкой к беззубому рту. Но едва нашим глазам открылись ряды, где торговали роскошно расшитыми скатертями и платьями и яркими живыми цветами в несметных количествах, для нас словно блеснула радуга в царстве смерти. Напоследок мы увидели шаткие баррикады из плетеных корзин, похожих на хрустящее печенье, подаваемое на закуску к бренди, — так и тянуло попробовать.
Очарованные зрелищем, запахами и звуками базара зума, мы шагали к себе в номер на военный совет, как и прежде тщательно избегая толпящихся в баре доброжелателей, готовых наплести с три короба всякого вздора.
Нас было четверо: ваш покорный слуга и его дражайшая половина по имени Ли; долговязый и невозмутимый Джон Хартли — мой верный друг, с которым мы пуд соли съели, и наш куратор по рептилиям Квентин Блоксэм, именуемый в дальнейшем Кью, — высокий, мускулистый, с уверенным взглядом героя, готового вызволить свою суженую из лап кровожадного чудовища. Мы налили по бокалу пива и принялись обсуждать план действий.
Нам нужно было побывать в трех местах: в восточном регионе Мананары, где мы надеялись отловить неуловимых ай-ай; в лесах близ Мурундавы на западе, где предстояло проделать те же действия в отношении плоской черепахи и гигантской прыгающей крысы, и на озере Алаотра, где скрывался в камышах миниатюрный и скромный, кроткий лемур.
Чтобы сэкономить время, мы тут же решили распределить силы. Джон и Кью отправятся на двух вездеходах «тойотах» (одна была подарена нам Международным трестом охраны диких животных, другая — расщедрившейся компанией «Тойота») в Мурундаву и разобьют там лагерь. Одновременно я и Ли отправимся на северо-восток на озеро Алаотра за кротким лемуром. В случае успеха мы привозим добычу в столицу, сдаем ее в зоопарк Цимбазаза и уже из Антананариву летим в Мурундаву для воссоединения с остальными. План кампании был расценен как блестящий, и по сему случаю мы спустились в бар и заказали дюжину маленьких, сладких и сочных малагасийских устриц.
В помощники нашим грандиозным планам на озере Алаотра мы взяли Оливье Ланграна (только что выпустившего в свет ценнейший справочник по птицам Мадагаскара) и его очаровательную и многоодаренную супругу Люсьен. Она проделала огромную работу, пытаясь отловить на озере два вида птиц (красноголового нырка и чомгу), для которых озеро было родным домом, но которые считались исчезнувшими. Люсьен сообщила нам, что работать на озере будет невозможно без Мианты. У меня защемило сердце: а вдруг речь идет еще о каком-нибудь из тех неуловимых Пьеров, которые исчезают при вашем появлении? Но, как оказалось, я недооценивал Люсьен: на следующее утро она появилась, расточая в равных количествах шарм и готовность к работе, в сопровождении очаровательного мальгаша со смеющимися глазами и широкой улыбкой. Он оказался студентом-медиком четвертого курса, уроженцем одной из тех бесчисленных деревень, что окружают озеро Алаотра, и почти в каждой у него имелось несметное количество дядь, теть, кузенов и кузин, племянников и племянниц, не говоря уж о прочей седьмой воде на киселе.
Наш новый друг немедленно оценил обстановку и взял все предприятие под свой строгий контроль. Договорились так: мы летим к озеру самолетом, а возвращаемся поездом со всем добытым нами живым грузом. Он же поедет вперед нас поездом с клетками для животных, наймет нам комнату в отельчике и организует транспорт для поездок по деревням в поисках уже пойманных местными жителями кротких лемуров. Он объяснил, что именно это время года хорошо для ловли лемуров, ибо аборигены выжигают тростниковые заросли под посевы риса. К тому же над этими несчастными животными, изгоняемыми пламенем с насиженных мест, нависает угроза быть проданными как деликатесное кушанье или же как сувенир. И то и другое, конечно, строжайше запрещается законом, но безнаказанно продолжается.
Нечего и говорить, что рассказ о том, что происходит на озере Алаотра, поверг нас всех в уныние. Но боюсь, такое происходит по всему Мадагаскару. Начнем с того, что озеро Алаотра — крупнейшее на острове — являлось рисовой житницей страны (а мальгаши потребляют больше риса на душу населения, чем любой другой народ) и худо-бедно удовлетворяло ее потребности в этом злаке. Озеро окаймлено живописной панорамой холмов, когда-то покрытых лесами. Но с годами эта природная защита озера оказалась истребленной под посевы. С исчезновением защищавших землю лесов почва, открытая ветрам и солнцу, подверглась эрозии. За каких-нибудь несколько лет не стало деревьев
— и плодородный слой, словно вода с тающего ледника, стал стекать в Алаотра, приводя его к заиливанию. Озеро стало понемногу исчезать. Теперь этот регион утратил былое значение рисовой житницы, и страна вынуждена приобретать этот продукт за границей, отрывая валюту от своей и без того тощей экономики.
Не следует винить мальгашский народ. В глазах крестьянина расчистка участка леса выглядит не экологическим самоубийством, а средством отвоевать еще кусочек сельскохозяйственной земли, которая прокормит его несколько лет. Срубленные деревья предаются огню, а оставшаяся зола вскормит почву — так поступали праотцы, почему он не может? И как ему объяснить, что поколение праотцев насчитывало впятеро меньше людей, чем теперешнее, и что такое хищническое использование щедрот природы обречет на смерть его правнуков…
Чем ближе мы подлетали к Амбатундразаке, самому крупному городу на озере Алаотра, тем большую скорбь навевал вид под крылом самолета. Тянущаяся на многие мили холмистая земля, когда-то покрытая лесами, теперь была голой и изуродованной бесчисленным множеством морщин — первых признаков эрозии, обеспложивания почвы. За три четверти часа полета мы не видели ничего, кроме этого леденящего душу пейзажа.
— Летим будто над Сахарой, — сказал я Ли.
— Так вот как появилась Сахара, — откликнулась она.
Мы приземлились на травяную полосу, и самолет, немного покатавшись по земле, подрулил к небольшому сооружению, которое прежде заключало в себе диспетчерскую башню, бар и багажное отделение, но в настоящий момент все это было закрыто. Никаких признаков того, что Мианта вышел нас встречать, — я опять задумался, не мифический ли это персонаж. Мы выволокли нашу поклажу из здания аэровокзала (если, конечно, его можно так назвать) и вгляделись в даль исчезавшей в тумане за деревьями грязно-бурой изрытой дороги, покрытой блестящими лужами (очевидно, ночью прошел ливень), но вновь не обнаружили никаких признаков Мианты. Тут наш взгляд упал на видавшее виды такси, в котором сидели дородная мальгашка, ее столь же дородная дочка и ребенок.
— Давай отправимся в центр города и вышлем оттуда поисковые партии, — предложил я Ли.
— Попросим-ка этих красоток потесниться.
Расточая добрые взгляды и широкие улыбки, они пригласили нас в машину, где было еще достаточно просторно. Мы выехали на дорогу, поминутно залетая в ямы; машина протестующе скрипела всеми своими пружинами. Бурая вода брызгала из-под колес, словно кровь. Так мы проехали с четверть мили, подпрыгивая, как на трамплине, и постигая самые интимные подробности личной жизни дородной леди, как вдруг нас нагнала другая машина — в ней сидел отчаянно жестикулировавший Мианта. Остановившись посреди отливавшего красным оттенком кривого зеркала огромной лужи, мы пересели в другую машину, обменялись комплиментами, и Мианта, рассыпавшись тысячью извинений, повез нас в отельчик.
Это было крупное, по мальгашским стандартам, здание, которое содержали китаец и его жена-мальгашка. Окна отельчика выходили на расположенный по другую сторону дороги городской рынок под открытым небом. Прелестный вид, только одно «но»: хочется спокойно посидеть в баре, а в окна доносится галдеж с рынка, не смолкающий от зари до зари.
Мне тут же бросилось в глаза, что все женщины ходят в шляпах. А так как я вообще люблю женщин в шляпах, то я был очарован. Шествуя мимо ваших окон, элегантные малагасийские леди, завернутые в пестрые куски ткани, называемые ламба (в которых они носят и своих детей, привязывая к спине), дарят вам милые взгляды из-под широких полей изящных соломенных шляп. У самых юных, конечно, нет еще детей — их ламба плотно обтягивают тело, подчеркивая каждую соблазнительную выпуклость, а большие глаза, смотрящие из-под широкополых шляп, подобны черным тутовым ягодам. Волшебное зрелище, но я, прямо скажем, не ради этого сюда приехал.
У нас была большая комната, полная совершенно ненужной мебели, а что касается кровати, то она, верно, была изготовлена с расчетом на какого-нибудь святого великомученика. На такой кровати не то что заниматься любовью, но и выспаться проблематично. Окна были зарешечены, что придавало нашему жилью легкий налет средневекового замка; впрочем, по малагасийским стандартам, все это вполне тянуло на трехзвездочный отель.
Как только мы приехали, я тотчас же ощутил резь в желудке, как это обычно случается в тропиках. Но боль в желудке может быть и терпимой, эта же была совершенно несносной. Проглотив лошадиную дозу лекарств, я тешил себя надеждой на лучшее, потому что мне необходимо было быть в форме. Как нас научил Мианта, первое, что следовало сделать, — представиться обоим президентам обоих округов по обе стороны озера, на территории которых нам предстояло действовать.
Наш друг справился и с задачей обеспечения нас транспортом для поездок по окрестным деревням. Он нанял латаный-перелатаный драндулет, явно уведенный с какой-нибудь автомобильной свалки. За рулем — худощавый дылда мальгаш с диковинным именем Ромул. Все дверные стекла были опущены вниз, а ручки, с помощью которых их можно было бы поднять, были отвинчены; куда-то исчезли и «дворники». Одну из задних дверей заклинило, перед и зад были в таком состоянии, будто машина регулярно налетала на всем ходу на кирпичную стену; шины лысые, как головы стервятников, а отпаявшаяся выхлопная труба жутко скрежетала о землю во время движения. Но, как бы там ни было, мотор работал — пыхтел, зудел, ворчал, тарахтел, подчас и с перебоями, но работал.
В таком-то экипаже мы отправились в нашу первую загородную поездку на встречу с президентом одного из округов. Он оказался высокообразованным энергичным человеком, и, когда обменялся с нами рукопожатиями, мы поняли, что он недаром достиг такого поста. Ли подробно рассказала президенту о нашей миссии, и ему явно импонировало не только блестящее знание моей супругой французского языка, но и ее личность. Он бросил мне один-два дружелюбных взгляда, но все остальное время смотрел на Ли не отрываясь и в конце концов сказал, что готов ради нас на все. Я чувствовал, что если бы Ли попросила у него озеро Алаотра в подарок, он ей отдал бы не глядя. Мы пожелали ему всего наилучшего и покатили к западному берегу на встречу с президентом другого округа.
Поездка была удручающей. Бесконечные холмы, окружавшие озеро, были голы, а плоские территории, что раньше являли собой водную гладь или плодородные рисовые поля, теперь оказались засорены илом или вообще безжизненны. На произраставшей кое-где сорной траве паслись редкие стада зебу или кормились одинокие гуси. Мы были в отчаянии. Но вот на горизонте показалось озеро и заросли тростника, где могли найти пристанище лемуры, среда обитания которых столь безжалостно уменьшилась.
Деревня Ампарафараволо оказалась довольно крупной и с виду благополучной: глинобитные дома, крытые тростником, соседствовали с кирпичными общественными зданиями. В одном из них, как нам сказали, находилась приемная президента. К сожалению, сам он присутствовал на заседании и не мог уделить нам внимания, но, как нам сообщили, его заместитель примет нас в половине третьего.
В это время смягчающее действие антибиотиков кончилось и я почувствовал, будто у меня в желудке взбесился крокодил. Близость сортира стала проблемой номер один. Посему мы отправились в местный отельчик, где нас ждал хоть и неаппетитный, но подобающий завтрак.
Когда пробило половину третьего, мы опрометью бросились в кабинет вице-президента. Это был высокий, стройный мальгаш с седыми, словно с мороза, волосами, одетый в безупречный белый костюм, с веселым красно-желтым, будто букет орхидей, фуляром, повязанным вокруг шеи. Остроте складок на его брюках мог бы позавидовать нож гильотины. Он вежливо выслушал Ли, объяснившую нашу задачу, но было ясно, что он занят собой больше, чем кем бы то ни было на свете. Это был самый отъявленный бюрократ. Пока Ли разговаривала, за окном дико орал хриплым голосом петух, давая понять, кто хозяин на его территории, а за стеной некто пытался выводить на гармонике «Тихую ночь», но каждый раз срывался на втором такте. В конце концов наш друг в белом костюме сказал, что будет польщен снабдить нас письмом, которое, по его заверению, откроет нам все двери. Он вызвал машинистку и, когда она покорно села подле, накатал огромнейшее письмо и отдал ей печатать. Она унесла письмо с собой, и мы услышали, как она начала выстукивать одним пальцем.
К тому времени колики в животе перешли за все мыслимые пределы, и мне хотелось только одного: в сортир. Поняв, что письмо будет печататься чуть ли не до второго пришествия, я набрался смелости и спросил: где здесь этот — ну, как бы это поделикатней — кабинет задумчивости? Меня проводили в заднюю часть здания (тут мне попался на глаза тот самый хриплоголосый петух; он посмотрел на меня с презрением) и указали на шлакоблочное сооружение размером чуть больше буфета. Я открыл дверь и отпрянул: такой антисанитарии не потерпел бы, наверно, и владелец самой захудалой греческой таверны. Две цементные ступени и углубление в земле — вот и все удобства. Из дыры доносились зловещие жужжащие звуки, словно там приютилось по крайней мере двадцать миллионов мух; кроме того, здесь нашли пристанище самые крупные черные тараканы, каких я когда-либо видел. Они были на порядок длиннее моего большого пальца, отливали шоколадом и бронзой, плавно скользили и блестели, словно только что покинувшие цех «роллс-ройсы». Между тем кто-то все продолжал наяривать на гармошке «Тихую ночь»; ему вторил окончательно одуревший петух. Ни тот, ни другой не попадали в такт.
Из сортира я прямиком направился в офис вице-президента, у которого наконец было готово письмо. Сияющий чиновник подписал его, и мы уже готовы были отбыть с победой, как вдруг его бдительный взгляд заметил промашку: фамилия вашего покорного слуги везде была написана с одним «р». Бедной обруганной секретарше пришлось выстукивать все сызнова, а нам покорно сидеть и ждать. За стеной все так же плакала невидимая гармоника, срываясь на втором такте, и прошла, казалось, целая вечность, прежде чем письмо было отпечатано, вычитано, подписано и отдано нам. Вся процедура отняла у нас полчаса времени, а письмом так ни разу и не пришлось воспользоваться.
Между тем Мианта выведал по каким-то таинственным каналам, что у его кузины, живущей в деревне в трех милях отсюда, обитает кроткий лемур; туда мы и отправились выяснить, сколь правдивы эти сведения. Как только мы добрались до места, Мианта вышел из машины и исчез, как струйка дыма, чтобы вскоре вернуться с триумфом и с корзиной из прутьев, в которой съежился от страха молодой лемур. Выяснилось, что кузина Мианты видела в тот день на рынке штук пять лемуров, продаваемых как деликатесное кушанье, и выложила за этого колоссальную сумму в семьдесят пять пенсов, намереваясь приготовить великолепный ужин для мужа. Выплатив ей убыток, мы популярно разъяснили, сколь беззаконно убивать, ловить и есть этих животных, о чем она понятия не имела и узнала с удивлением.
Вот типичный пример, когда исчезающий вид оказывается под охраной лишь на бумаге. Такое бывает не только на Мадагаскаре, так происходит во всем мире. Закон-то принимается, но не доводится до сведения местных жителей, а средств на создание инфраструктуры, чтобы обеспечить его действие, нет. В итоге, при самых благих пожеланиях, закон остается бездействующим.