Страница:
Кроме прочих диковинных созданий, Гвиана может похвастаться самым крупным в мире грызуном, который называется капибара, или водосвинка. Она и в самом деле напоминает гигантскую морскую свинку размером с крупную собаку и весом около пятидесяти килограммов. В длину она достигает четырех футов, а в высоту двух, так что, если сравнить ее с обычной английской полевой мышью, которая вместе с хвостом едва ли составляет четыре с половиной дюйма и весит одну шестую унции, никому и в голову не придет, что они родственники.
Первую капибару я получил вскоре после прибытия в Джорджтаун; я бы даже сказал, слишком скоро. Я еще не успел выбрать подходящее место для базового лагеря, и мы жили в небольшом пансионе на окраине города. Хозяйка любезно разрешила нам держать любых животных, которых мы приобретем, у нее в саду. Через несколько дней у меня уже были одна диковинная птица да пара-тройка обезьян, которых я разместил в клетках, поставленных возле клумб. И вот однажды вечером вошел некто, ведя на поводке огромную взрослую капибару. Пока я торговался с хозяином, животное с весьма аристократическим видом отправилось расхаживать по саду, время от времени срывая цветок, очевидно считая, что я за ним не слежу.
Я поместил грызуна в новую длинную клетку в форме гробика, с передней стенкой из особо прочной проволоки, положил ему туда самых разнообразных деликатесов и оставил в покое. Комната, где мы с приятелем спади, выходила в сад. Около полуночи мы были разбужены каким-то странным звуком, будто кто-то играл на арфе под аккомпанемент жестянок. Я задумался, что бы это могло быть, и вдруг вспомнил о капибаре.
С диким криком: «Капибара удирает!» — я выскочил из постели и выбежал в сад прямо в пижаме. Тут же ко мне присоединился приятель. Однако в саду все было тихо-мирно, а наш грызун сидел себе на задних лапах, высокомерно задрав нос. Мы с другом заспорили, капибара ли издавала этот звук. По мнению друга, это никак не могла быть капибара — посмотри, с каким невинным видом она сидит! Я возражал, что это могла быть только она — потому и прикинулась овечкой. Поскольку звук больше не повторялся, мы решили снова отправиться на боковую, но не успели лечь, как та же зловещая музыка раздалась вновь и еще громче прежнего. Выглянув из окна, я при лунном свете увидел, что клетка капибары дрожит и трясется.
Тихо спустившись по лестнице и осторожно подкравшись, мы наконец разглядели, чем занимался наш грызун. Он с весьма презрительным выражением наклонял морду вперед и, схватив огромными кривыми зубами проволочную сетку, натягивал ее и отпускал, отчего вся клетка вибрировала, словно арфа. После того как звук затихал, он поднимал мясистый зад и принимался топать по жестяному подносу, громыхая, словно весенняя гроза. Очевидно, это он так сам себе аплодировал. Да нет, никуда он убегать не собирался, просто демонстрировал свой талант музыканта.
Но о том, чтобы разрешить ему продолжать в том же духе, не могло быть и речи — хлопот не оберешься, когда посыплются жалобы со стороны других жильцов пансиона. Поэтому мы убрали из его клетки поднос, а переднюю стенку накрыли мешковиной в надежде, что он успокоится и ляжет спать, — да и нам пора было на покой. Не тут-то было! Стоило отойти на несколько шагов, как тот же жуткий дребезжащий звук вновь наполнил сад. Что же делать? Мне ничего не приходило в голову. Пока мы спорили, в дверь постучали несколько разбуженных постояльцев и сказали, что звери убегают и своим шумом всех перебудили. Я, конечно, принес всем глубокие извинения, а сам думал, как бы остановить несчастного грызуна.
Наконец мой друг подал блестящую идею — отнести капибару вместе с клеткой в Музей естественной истории неподалеку отсюда, с хранителем которого он состоял в приятельских отношениях. Там животное можно оставить на попечение ночного сторожа, а на следующее утро забрать. Надев одежду поверх пижам, мы вышли в сад, подкрались к длинной, похожей на гроб, клетке, завернули ее в мешки и понесли. Капибара, недовольная тем, что мы так грубо прервали ее сольный концерт, носилась из угла в угол, от чего клетка раскачивалась, как качели. До музея было всего-то ничего, но из-за ее выкрутасов нам несколько раз приходилось останавливаться и отдыхать.
Мы свернули за угол на тропку, что вела к воротам музея, и тут же столкнулись с полицейским. Он смерил нас подозрительным взглядом — чего это мы тут шляемся в час ночи, в наспех наброшенной поверх пижам одежде, да еще с каким-то странным ящиком вроде гроба?! Может, это грабители, волокущие добычу после налета на один из ближайших домов? Или убийцы, несущие в гробу труп жертвы? Наш рассказ о том, что это всего-навсего грызун под названьем капибара, мало удовлетворил его. Пришлось развернуть мешковину и продемонстрировать ему наше чудовище. Убедившись, что мы говорим правду, он сменил гнев на милость и даже помог дотащить клетку до ворот музея. Затем мы принялись хором звать ночного сторожа, а зверюга, очевидно, чтобы успокоить наши нервы, сыграл что-то из своего репертуара — должно быть, самое любимое
— на толстой проволоке. На наши крики никто не вышел, и стало ясно, что ночной сторож, где бы он ни находился, явно отлынивает от своих обязанностей. Немного поломав голову, как нам быть, полицейский предложил отнести грызуна на местную бойню — может, хоть там его покараулят до утра.
По дороге на бойню нам снова пришлось пройти мимо пансиона, и я предложил пока оставить клетку с животным в саду, а самим добежать до бойни и разведать, дадут ли ему там приют. Путь до бойни оказался неблизким, и я понял, что мы правильно поступили — не стоило тащить его в такую даль только затем, чтобы выяснить, что оставить его здесь нельзя.
Пристроив в саду нашего грызуна, который по-прежнему сочинял песенки, аккомпанируя себе на проволоке, мы, зевая от усталости, пустились в путь по спящим улицам и, сбившись раз или два с дороги, добрались-таки до бойни, где, к нашей радости, горел свет. Мы бросили в окно пару камушков, и тут же высунулся пожилой негр и спросил, что нам нужно. Когда мы объяснили, что нам нужно приютить на ночь капибару, он решил, что мы сбежали из сумасшедшего дома, и утвердился в своем мнении, узнав, что мы не принесли с собой животное.
Спросив меня, кто такая капибара, и выслушав мои разъяснения, старик обеспокоенно покачал головой:
— Так это же бойня, — сказал он. — Это для коров. Здесь грызунам не положено.
В конце концов мне удалось убедить его, что капибара — это что-то вроде коровы, только чуть поменьше, и что не сгрызет же она за одну ночь бойню. Уладив это дело, мы отправились в пансион за зверем. Войдя в освещенный лунным светом сад, мы заглянули в клетку и обнаружили, что наш бандюга дрыхнет без задних ног, свернувшись в углу калачиком и слегка пофыркивая. Мы решили больше не трогать его и остаток ночи проспали как убитые. Спустившись на следующее утро проведать своего мучителя, мы увидели, что капибара вполне довольна жизнью и отнюдь не выглядит усталой.
В Гвиане обитает также несколько видов опоссумов, примечательных в первую очередь тем, что это — единственные за пределами Австралии животные, которые, подобно кенгуру, носят детей в кармане. У всех опоссумов в Южной Америке длинная лохматая шерсть, а голыми хвостами они похожи на крыс, одни размером с кошку, а другие меньше мыши. Впрочем, увидев, как они лазят по деревьям, убеждаешься, что зверьки не имеют ничего общего с крысами. А лазят они так же ловко, как обезьяны, используя для этого не только все четыре ноги, но и хвост, который обвивается вокруг веток, словно змея.
Самым привлекательным из гвианских опоссумов мне показался маленький «неосторожный лунатик», как называют его аборигены, потому что, по слухам, он выходит только в полнолуние. Эти зверюшки очаровательны: черная как уголь спинка, лимонно-желтое брюшко, розовый хвост, лапки и уши, а над темными глазками — густые белые брови, словно два белых банана. Размером они с обыкновенную крысу, хотя носы куда острее и хвосты значительно длиннее.
Первого «неосторожного лунатика» — он же пушистый опоссум — мне принес мальчик-индеец, поймавший его ночью у себя в саду. Я как раз собирался возвращаться в базовый лагерь, на берегу реки меня ждал паром, и нельзя было терять ни секунды. На полпути к причалу я вспомнил, что для этого маленького существа нужна клетка, а на пароме ее наверняка не окажется. Тогда я решил вернуться в деревенский магазинчик и раздобыть там коробку. Мой приятель ринулся вперед, чтобы задержать паром, а я вместе с обеспокоенным зверьком, повисшим на веревке, бросился как сумасшедший к магазинчику.
Выложив из большой коробки жестянки с разными припасами, торговец протянул ее мне. Схватив коробку и на бегу поблагодарив его, я опрометью бросился назад, к набережной. Мальчик-индеец, провожавший меня, ловко ее нес остаток пути на голове. Бежать по пыльной дороге под палящим солнцем было невыносимо, но всякий раз, когда я останавливался перевести дыхание, с реки доносился рев парома — экипажу надоело меня ждать, и в тот самый момент, когда я добрался до набережной, их терпение иссякло и они уже хотели убирать сходни и отчаливать.
На борту судна, отдышавшись, я принялся мастерить из коробки клетку для зверька. Когда клетка была готова, настала очередь отвязывать зверька от веревки. Опоссум же был настроен далеко не дружелюбно, шипел на меня, как гадюка, и кусал за пальцы, но я сумел-таки развязать веревку.
Тут я заметил у него между задними ногами странную выпуклость, похожую на сосиску. Я испугался, что у зверька повреждены внутренности. Когда я аккуратно ощупал это место, шкурка неожиданно отошла, и моим глазам открылся длинный неглубокий карман, в котором прятались четыре дрожащих розовых детеныша.
Так вот, оказывается, что таилось в этой выпуклости! А я-то думал, не приключилась ли со зверьком какая беда… Мамаша, надо сказать, была очень раздражена тем, что я без спросу залез к ней в карман, больно цапала меня и громко кричала. Когда я водворил ее в клетку, первое, что она сделала, — села на задние лапы и открыла карман, чтобы убедиться, все ли детеныши на месте. Затем она причесала свою шкурку и принялась есть фрукты, которые я ей принес.
Когда детеныши подросли, им стало тесно в узком тайнике, а вскоре там уже помещался только один из них. Обычно малыши лежали на полу клетки неподалеку от матери, но если что-то пугало их, они опрометью бросались к спасительному кармашку, так как знали: спрячется только тот, кто добежит первым, а остальные останутся снаружи один на один с опасностью. Мамаша-опоссумиха, гуляя по клетке, приглашала детенышей к себе на спину; так они и катались, цепко вцепившись в материнскую шкуру и обвив длинные розовые хвосты вокруг ее тела в объятии, исполненном любви.
Первую капибару я получил вскоре после прибытия в Джорджтаун; я бы даже сказал, слишком скоро. Я еще не успел выбрать подходящее место для базового лагеря, и мы жили в небольшом пансионе на окраине города. Хозяйка любезно разрешила нам держать любых животных, которых мы приобретем, у нее в саду. Через несколько дней у меня уже были одна диковинная птица да пара-тройка обезьян, которых я разместил в клетках, поставленных возле клумб. И вот однажды вечером вошел некто, ведя на поводке огромную взрослую капибару. Пока я торговался с хозяином, животное с весьма аристократическим видом отправилось расхаживать по саду, время от времени срывая цветок, очевидно считая, что я за ним не слежу.
Я поместил грызуна в новую длинную клетку в форме гробика, с передней стенкой из особо прочной проволоки, положил ему туда самых разнообразных деликатесов и оставил в покое. Комната, где мы с приятелем спади, выходила в сад. Около полуночи мы были разбужены каким-то странным звуком, будто кто-то играл на арфе под аккомпанемент жестянок. Я задумался, что бы это могло быть, и вдруг вспомнил о капибаре.
С диким криком: «Капибара удирает!» — я выскочил из постели и выбежал в сад прямо в пижаме. Тут же ко мне присоединился приятель. Однако в саду все было тихо-мирно, а наш грызун сидел себе на задних лапах, высокомерно задрав нос. Мы с другом заспорили, капибара ли издавала этот звук. По мнению друга, это никак не могла быть капибара — посмотри, с каким невинным видом она сидит! Я возражал, что это могла быть только она — потому и прикинулась овечкой. Поскольку звук больше не повторялся, мы решили снова отправиться на боковую, но не успели лечь, как та же зловещая музыка раздалась вновь и еще громче прежнего. Выглянув из окна, я при лунном свете увидел, что клетка капибары дрожит и трясется.
Тихо спустившись по лестнице и осторожно подкравшись, мы наконец разглядели, чем занимался наш грызун. Он с весьма презрительным выражением наклонял морду вперед и, схватив огромными кривыми зубами проволочную сетку, натягивал ее и отпускал, отчего вся клетка вибрировала, словно арфа. После того как звук затихал, он поднимал мясистый зад и принимался топать по жестяному подносу, громыхая, словно весенняя гроза. Очевидно, это он так сам себе аплодировал. Да нет, никуда он убегать не собирался, просто демонстрировал свой талант музыканта.
Но о том, чтобы разрешить ему продолжать в том же духе, не могло быть и речи — хлопот не оберешься, когда посыплются жалобы со стороны других жильцов пансиона. Поэтому мы убрали из его клетки поднос, а переднюю стенку накрыли мешковиной в надежде, что он успокоится и ляжет спать, — да и нам пора было на покой. Не тут-то было! Стоило отойти на несколько шагов, как тот же жуткий дребезжащий звук вновь наполнил сад. Что же делать? Мне ничего не приходило в голову. Пока мы спорили, в дверь постучали несколько разбуженных постояльцев и сказали, что звери убегают и своим шумом всех перебудили. Я, конечно, принес всем глубокие извинения, а сам думал, как бы остановить несчастного грызуна.
Наконец мой друг подал блестящую идею — отнести капибару вместе с клеткой в Музей естественной истории неподалеку отсюда, с хранителем которого он состоял в приятельских отношениях. Там животное можно оставить на попечение ночного сторожа, а на следующее утро забрать. Надев одежду поверх пижам, мы вышли в сад, подкрались к длинной, похожей на гроб, клетке, завернули ее в мешки и понесли. Капибара, недовольная тем, что мы так грубо прервали ее сольный концерт, носилась из угла в угол, от чего клетка раскачивалась, как качели. До музея было всего-то ничего, но из-за ее выкрутасов нам несколько раз приходилось останавливаться и отдыхать.
Мы свернули за угол на тропку, что вела к воротам музея, и тут же столкнулись с полицейским. Он смерил нас подозрительным взглядом — чего это мы тут шляемся в час ночи, в наспех наброшенной поверх пижам одежде, да еще с каким-то странным ящиком вроде гроба?! Может, это грабители, волокущие добычу после налета на один из ближайших домов? Или убийцы, несущие в гробу труп жертвы? Наш рассказ о том, что это всего-навсего грызун под названьем капибара, мало удовлетворил его. Пришлось развернуть мешковину и продемонстрировать ему наше чудовище. Убедившись, что мы говорим правду, он сменил гнев на милость и даже помог дотащить клетку до ворот музея. Затем мы принялись хором звать ночного сторожа, а зверюга, очевидно, чтобы успокоить наши нервы, сыграл что-то из своего репертуара — должно быть, самое любимое
— на толстой проволоке. На наши крики никто не вышел, и стало ясно, что ночной сторож, где бы он ни находился, явно отлынивает от своих обязанностей. Немного поломав голову, как нам быть, полицейский предложил отнести грызуна на местную бойню — может, хоть там его покараулят до утра.
По дороге на бойню нам снова пришлось пройти мимо пансиона, и я предложил пока оставить клетку с животным в саду, а самим добежать до бойни и разведать, дадут ли ему там приют. Путь до бойни оказался неблизким, и я понял, что мы правильно поступили — не стоило тащить его в такую даль только затем, чтобы выяснить, что оставить его здесь нельзя.
Пристроив в саду нашего грызуна, который по-прежнему сочинял песенки, аккомпанируя себе на проволоке, мы, зевая от усталости, пустились в путь по спящим улицам и, сбившись раз или два с дороги, добрались-таки до бойни, где, к нашей радости, горел свет. Мы бросили в окно пару камушков, и тут же высунулся пожилой негр и спросил, что нам нужно. Когда мы объяснили, что нам нужно приютить на ночь капибару, он решил, что мы сбежали из сумасшедшего дома, и утвердился в своем мнении, узнав, что мы не принесли с собой животное.
Спросив меня, кто такая капибара, и выслушав мои разъяснения, старик обеспокоенно покачал головой:
— Так это же бойня, — сказал он. — Это для коров. Здесь грызунам не положено.
В конце концов мне удалось убедить его, что капибара — это что-то вроде коровы, только чуть поменьше, и что не сгрызет же она за одну ночь бойню. Уладив это дело, мы отправились в пансион за зверем. Войдя в освещенный лунным светом сад, мы заглянули в клетку и обнаружили, что наш бандюга дрыхнет без задних ног, свернувшись в углу калачиком и слегка пофыркивая. Мы решили больше не трогать его и остаток ночи проспали как убитые. Спустившись на следующее утро проведать своего мучителя, мы увидели, что капибара вполне довольна жизнью и отнюдь не выглядит усталой.
В Гвиане обитает также несколько видов опоссумов, примечательных в первую очередь тем, что это — единственные за пределами Австралии животные, которые, подобно кенгуру, носят детей в кармане. У всех опоссумов в Южной Америке длинная лохматая шерсть, а голыми хвостами они похожи на крыс, одни размером с кошку, а другие меньше мыши. Впрочем, увидев, как они лазят по деревьям, убеждаешься, что зверьки не имеют ничего общего с крысами. А лазят они так же ловко, как обезьяны, используя для этого не только все четыре ноги, но и хвост, который обвивается вокруг веток, словно змея.
Самым привлекательным из гвианских опоссумов мне показался маленький «неосторожный лунатик», как называют его аборигены, потому что, по слухам, он выходит только в полнолуние. Эти зверюшки очаровательны: черная как уголь спинка, лимонно-желтое брюшко, розовый хвост, лапки и уши, а над темными глазками — густые белые брови, словно два белых банана. Размером они с обыкновенную крысу, хотя носы куда острее и хвосты значительно длиннее.
Первого «неосторожного лунатика» — он же пушистый опоссум — мне принес мальчик-индеец, поймавший его ночью у себя в саду. Я как раз собирался возвращаться в базовый лагерь, на берегу реки меня ждал паром, и нельзя было терять ни секунды. На полпути к причалу я вспомнил, что для этого маленького существа нужна клетка, а на пароме ее наверняка не окажется. Тогда я решил вернуться в деревенский магазинчик и раздобыть там коробку. Мой приятель ринулся вперед, чтобы задержать паром, а я вместе с обеспокоенным зверьком, повисшим на веревке, бросился как сумасшедший к магазинчику.
Выложив из большой коробки жестянки с разными припасами, торговец протянул ее мне. Схватив коробку и на бегу поблагодарив его, я опрометью бросился назад, к набережной. Мальчик-индеец, провожавший меня, ловко ее нес остаток пути на голове. Бежать по пыльной дороге под палящим солнцем было невыносимо, но всякий раз, когда я останавливался перевести дыхание, с реки доносился рев парома — экипажу надоело меня ждать, и в тот самый момент, когда я добрался до набережной, их терпение иссякло и они уже хотели убирать сходни и отчаливать.
На борту судна, отдышавшись, я принялся мастерить из коробки клетку для зверька. Когда клетка была готова, настала очередь отвязывать зверька от веревки. Опоссум же был настроен далеко не дружелюбно, шипел на меня, как гадюка, и кусал за пальцы, но я сумел-таки развязать веревку.
Тут я заметил у него между задними ногами странную выпуклость, похожую на сосиску. Я испугался, что у зверька повреждены внутренности. Когда я аккуратно ощупал это место, шкурка неожиданно отошла, и моим глазам открылся длинный неглубокий карман, в котором прятались четыре дрожащих розовых детеныша.
Так вот, оказывается, что таилось в этой выпуклости! А я-то думал, не приключилась ли со зверьком какая беда… Мамаша, надо сказать, была очень раздражена тем, что я без спросу залез к ней в карман, больно цапала меня и громко кричала. Когда я водворил ее в клетку, первое, что она сделала, — села на задние лапы и открыла карман, чтобы убедиться, все ли детеныши на месте. Затем она причесала свою шкурку и принялась есть фрукты, которые я ей принес.
Когда детеныши подросли, им стало тесно в узком тайнике, а вскоре там уже помещался только один из них. Обычно малыши лежали на полу клетки неподалеку от матери, но если что-то пугало их, они опрометью бросались к спасительному кармашку, так как знали: спрячется только тот, кто добежит первым, а остальные останутся снаружи один на один с опасностью. Мамаша-опоссумиха, гуляя по клетке, приглашала детенышей к себе на спину; так они и катались, цепко вцепившись в материнскую шкуру и обвив длинные розовые хвосты вокруг ее тела в объятии, исполненном любви.
Глава тринадцатая, В КОТОРОЙ МНЕ ПОПАДАЕТСЯ ЧЕТЫРЕХГЛАЗАЯ РЫБА
Когда я был в Британской Гвиане, я горел желанием раздобыть несколько видов красивых крохотных птичек — колибри. Мне посчастливилось встретиться с охотником, который был особенно искусен в их ловле, и недели через две он принес мне маленькую клетку, где порхали пять-шесть колибри, столь часто вибрируя крыльями, что создавалось впечатление, будто в клетке поселился целый пчелиный рой. Мне всегда говорили, что колибри очень трудно содержать, и поэтому я очень волновался о судьбе приобретенной мной первой партии.
Колибри питаются цветочным нектаром, запуская в цветок свой длинный тонкий клюв и вылизывая содержимое тонким язычком. В неволе, конечно, придется приучать их к смеси воды с медом с добавлением небольшого количества специальных концентратов. В условиях тропической жары эта смесь быстро прокисает, так что трижды в день приходится готовить новую. К тому же предстояло научить их брать пищу из стеклянного стаканчика — они ведь привыкли есть из ярких пестрых цветов и поначалу могут не понять, что в стаканчике еда.
Когда они только поступили ко мне, я аккуратно вынимал каждую птичку из клетки и, держа в руке, погружал ее клюв в стаканчик, и так по нескольку раз, пока она не высовывала язычок попробовать содержимое на вкус; а уж раз попробовав, принималась с жадностью сосать. Убедившись, что птичка насосалась досыта, я пересаживал ее в новую клетку, где уже стояла посудина с едой, которую я накрывал алым цветком гибикуса.
Дальше события обычно разворачивались так. Колибри, сама не больше шмеля, восседает на жердочке, чистит перья и что-то тихо самовлюбленно чирикает. Потом срывается с жердочки и порхает по клетке, как вертолет, у которого вместо винта — крылья. Вполне естественно, что она замечает цветок гибикуса, спускается к нему и погружает туда свой клюв. Высосав из цветка весь его собственный нектар, она продолжает опускать клюв ниже и вскоре, просунув его между лепестками, добирается до меда и принимается быстро сосать его, постоянно порхая в воздухе. Не более чем через сутки птички поняли, что в стаканчике, подвешенном к прутьям клетки, имеется обильный запас сладкого меда, и мне уже не нужно было украшать его цветком для привлечения их внимания. Крохотные птахи чувствовали себя вполне счастливо и за какие-нибудь два дня сделались столь ручными, что принимались за свое медовое питье, не дожидаясь, пока я повешу стаканчик на стенку; порой они даже садились мне на руку отдохнуть и почистить перышки.
В нашем лагере в Джорджтауне постоянно случалось что-нибудь неожиданное. Никогда не знаешь, когда кто заявится и каких новых животных принесет. То придет старик с мартышкой на плече, то мальчик с проволочной клеткой, полной диковинных птиц, а то возвратится из недельного похода в глубь страны профессиональный охотник на конной повозке, уставленной клетками, полными необычных существ.
Однажды в лагерь пришел весьма почтенного возраста индеец и вежливо подал мне корзину из прутьев рафии. На мой вопрос, что там, старик ответил, что крысы. Если так, то можно спокойно открывать крышку — они обычно никогда не пытаются вылезти. Ничего не подозревая, я это и сделал, но вместо крыс в корзине оказались обезьянки-мармозетки (они же игрунки обыкновенные), которые тут же повыскакивали наружу и разбежались в разных направлениях. После бешеной охоты, длившейся более получаса, нам удалось отловить и водворить в клетку всех. Я же получил хороший урок: надо осторожнее открывать корзинки, принесенные посетителями, — ведь никогда не знаешь, как поведут себя те, что внутри.
Мармозетки — одни из самых маленьких обезьян, размером с крысу; у них длинный пушистый хвост и умные рожицы. Оранжево-красные лапы ярко контрастируют с черной-пречерной шерсткой на остальных частях тела. Мы предоставили им просторную клетку, где они могли лазать и прыгать сколько душе угодно, а для спанья служила коробка с прорезанными в ней дырками. Каждый вечер они садились у двери клетки, визжа и болтая о чем-то в ожидании ужина. На ужин каждой выдавался горшочек молока и пяток кузнечиков на закуску; все слопав, они выстраивались в шеренгу и во главе со старшей торжественным шагом уходили к себе в коробку, где сворачивались в один большой клубок. Как они умудрялись так спать и не задыхаться, для меня осталось загадкой; но очевидно, что и на воле эти обезьянки спят все вместе.
Однажды ко мне в сад пришел высокий негр, ведя на поводке очень странное животное. Оно было похоже на гигантскую морскую свинку, покрытую крупными белыми пятнами. У него были темные глаза и пушистые белые усы. Это оказалась не кто иная, как пака — ближайшая родственница морской свинки и упоминавшейся выше капибары. Когда мы сошлись в цене, я спросил негра, где и в каком возрасте он подобрал ее и удалось ли ему ее приручить. Погладив паку, тот принялся уверять меня, что взял ее детенышем и что более нежное создание трудно себе вообразить. К тому времени у меня уже накопилось много животных и не хватало клеток. Что ж, подумал я, раз пака ручная, то я просто привяжу ее к ближайшему колышку. Сказано — сделано. Выдав ей овощей, я совершенно забыл о ней.
Несколько позже, идя от клетки к клетке и вынимая миски с водой, чтобы помыть их, я неожиданно услышал странное ворчание. «Уж не тигр ли забрел сюда?!» — подумал я. Тут кто-то как схватит меня за ногу! Я подскочил и уронил миски, которые так тщательно собирал. А цапнула-то меня пака, собственной персоной, только вот непонятно почему: она казалась такой ручной, когда появилась в лагере! Брюки были разорваны, нога кровоточила. Я, конечно, страшно рассердился, но что толку? Всю следующую неделю к ней невозможно было приблизиться — если кто-то осмеливался пройти мимо, она кидалась на него, скрежеща зубами и злобно рыча. Но по истечении недели так же внезапно сменила гнев на милость и снова стала ручной — позволяла чесать себя за ушами и гладить брюшко, когда лежала на боку. Поведение ее менялось все время, пока она была со мною, — подходя к ее клетке, никогда не знаешь, встретит ли она тебя дружелюбно или опять вцепится в ногу своими острыми зубами.
Одним из самых необычных созданий, которых мы приобрели в Джорджтауне, оказалась маленькая рыбка длиной четыре-пять дюймов. Несколько таких рыбок нам принесла в старом жестяном чайнике милая старушка-негритянка. Заплатив за них и пересадив в большую миску, я сразу понял, что в них есть что-то необычное, но не сразу смог сообразить что. И вдруг я заметил, что глаза у этих рыбешек какие-то странные. Тогда я бросил одну в стеклянный кувшин, пригляделся и обомлел: у этой рыбешки было четыре глаза!
Большие и выпуклые, они выдавались над поверхностью головы, как у бегемота. Каждое глазное яблоко четко делилось пополам — на верхнюю и нижнюю половины. Я узнал, что «нижние» глаза смотрят под воду, наблюдая за тем, не собирается ли атаковать какая-нибудь крупная рыба, а «верхние» ищут пищу и следят за опасными птицами. Это одно из самых удивительных средств защиты, которые я наблюдал у братьев наших меньших, да и сама рыбка не менее удивительна.
В Гвиане обитает также одна из самых редких на свете птиц — гоацин, прозванная аборигенами «Анна-вонючка» за сильный мускусный запах*. У этой птицы такая особенность: у птенцов на каждом крыле имеются два хорошо развитых когтя (у взрослых птиц когтей нет). Вылупившись из яйца, птенец уже через несколько часов вылезает из гнезда, построенного в колючем кустарнике над рекой, и принимается, как обезьяна, лазать по тонким веткам, цепляясь своими коготками. В случае опасности он, не раздумывая, ныряет в воду на глубину десять футов, поскольку плавает, как рыба, а затем с помощью когтей опять взбирается на куст и залезает в свое гнездо. Гоацин — единственная на свете птица, способная на такое.
Название «гоацин» ацтекского происхождения. (Примеч. пер.)
Колибри питаются цветочным нектаром, запуская в цветок свой длинный тонкий клюв и вылизывая содержимое тонким язычком. В неволе, конечно, придется приучать их к смеси воды с медом с добавлением небольшого количества специальных концентратов. В условиях тропической жары эта смесь быстро прокисает, так что трижды в день приходится готовить новую. К тому же предстояло научить их брать пищу из стеклянного стаканчика — они ведь привыкли есть из ярких пестрых цветов и поначалу могут не понять, что в стаканчике еда.
Когда они только поступили ко мне, я аккуратно вынимал каждую птичку из клетки и, держа в руке, погружал ее клюв в стаканчик, и так по нескольку раз, пока она не высовывала язычок попробовать содержимое на вкус; а уж раз попробовав, принималась с жадностью сосать. Убедившись, что птичка насосалась досыта, я пересаживал ее в новую клетку, где уже стояла посудина с едой, которую я накрывал алым цветком гибикуса.
Дальше события обычно разворачивались так. Колибри, сама не больше шмеля, восседает на жердочке, чистит перья и что-то тихо самовлюбленно чирикает. Потом срывается с жердочки и порхает по клетке, как вертолет, у которого вместо винта — крылья. Вполне естественно, что она замечает цветок гибикуса, спускается к нему и погружает туда свой клюв. Высосав из цветка весь его собственный нектар, она продолжает опускать клюв ниже и вскоре, просунув его между лепестками, добирается до меда и принимается быстро сосать его, постоянно порхая в воздухе. Не более чем через сутки птички поняли, что в стаканчике, подвешенном к прутьям клетки, имеется обильный запас сладкого меда, и мне уже не нужно было украшать его цветком для привлечения их внимания. Крохотные птахи чувствовали себя вполне счастливо и за какие-нибудь два дня сделались столь ручными, что принимались за свое медовое питье, не дожидаясь, пока я повешу стаканчик на стенку; порой они даже садились мне на руку отдохнуть и почистить перышки.
В нашем лагере в Джорджтауне постоянно случалось что-нибудь неожиданное. Никогда не знаешь, когда кто заявится и каких новых животных принесет. То придет старик с мартышкой на плече, то мальчик с проволочной клеткой, полной диковинных птиц, а то возвратится из недельного похода в глубь страны профессиональный охотник на конной повозке, уставленной клетками, полными необычных существ.
Однажды в лагерь пришел весьма почтенного возраста индеец и вежливо подал мне корзину из прутьев рафии. На мой вопрос, что там, старик ответил, что крысы. Если так, то можно спокойно открывать крышку — они обычно никогда не пытаются вылезти. Ничего не подозревая, я это и сделал, но вместо крыс в корзине оказались обезьянки-мармозетки (они же игрунки обыкновенные), которые тут же повыскакивали наружу и разбежались в разных направлениях. После бешеной охоты, длившейся более получаса, нам удалось отловить и водворить в клетку всех. Я же получил хороший урок: надо осторожнее открывать корзинки, принесенные посетителями, — ведь никогда не знаешь, как поведут себя те, что внутри.
Мармозетки — одни из самых маленьких обезьян, размером с крысу; у них длинный пушистый хвост и умные рожицы. Оранжево-красные лапы ярко контрастируют с черной-пречерной шерсткой на остальных частях тела. Мы предоставили им просторную клетку, где они могли лазать и прыгать сколько душе угодно, а для спанья служила коробка с прорезанными в ней дырками. Каждый вечер они садились у двери клетки, визжа и болтая о чем-то в ожидании ужина. На ужин каждой выдавался горшочек молока и пяток кузнечиков на закуску; все слопав, они выстраивались в шеренгу и во главе со старшей торжественным шагом уходили к себе в коробку, где сворачивались в один большой клубок. Как они умудрялись так спать и не задыхаться, для меня осталось загадкой; но очевидно, что и на воле эти обезьянки спят все вместе.
Однажды ко мне в сад пришел высокий негр, ведя на поводке очень странное животное. Оно было похоже на гигантскую морскую свинку, покрытую крупными белыми пятнами. У него были темные глаза и пушистые белые усы. Это оказалась не кто иная, как пака — ближайшая родственница морской свинки и упоминавшейся выше капибары. Когда мы сошлись в цене, я спросил негра, где и в каком возрасте он подобрал ее и удалось ли ему ее приручить. Погладив паку, тот принялся уверять меня, что взял ее детенышем и что более нежное создание трудно себе вообразить. К тому времени у меня уже накопилось много животных и не хватало клеток. Что ж, подумал я, раз пака ручная, то я просто привяжу ее к ближайшему колышку. Сказано — сделано. Выдав ей овощей, я совершенно забыл о ней.
Несколько позже, идя от клетки к клетке и вынимая миски с водой, чтобы помыть их, я неожиданно услышал странное ворчание. «Уж не тигр ли забрел сюда?!» — подумал я. Тут кто-то как схватит меня за ногу! Я подскочил и уронил миски, которые так тщательно собирал. А цапнула-то меня пака, собственной персоной, только вот непонятно почему: она казалась такой ручной, когда появилась в лагере! Брюки были разорваны, нога кровоточила. Я, конечно, страшно рассердился, но что толку? Всю следующую неделю к ней невозможно было приблизиться — если кто-то осмеливался пройти мимо, она кидалась на него, скрежеща зубами и злобно рыча. Но по истечении недели так же внезапно сменила гнев на милость и снова стала ручной — позволяла чесать себя за ушами и гладить брюшко, когда лежала на боку. Поведение ее менялось все время, пока она была со мною, — подходя к ее клетке, никогда не знаешь, встретит ли она тебя дружелюбно или опять вцепится в ногу своими острыми зубами.
Одним из самых необычных созданий, которых мы приобрели в Джорджтауне, оказалась маленькая рыбка длиной четыре-пять дюймов. Несколько таких рыбок нам принесла в старом жестяном чайнике милая старушка-негритянка. Заплатив за них и пересадив в большую миску, я сразу понял, что в них есть что-то необычное, но не сразу смог сообразить что. И вдруг я заметил, что глаза у этих рыбешек какие-то странные. Тогда я бросил одну в стеклянный кувшин, пригляделся и обомлел: у этой рыбешки было четыре глаза!
Большие и выпуклые, они выдавались над поверхностью головы, как у бегемота. Каждое глазное яблоко четко делилось пополам — на верхнюю и нижнюю половины. Я узнал, что «нижние» глаза смотрят под воду, наблюдая за тем, не собирается ли атаковать какая-нибудь крупная рыба, а «верхние» ищут пищу и следят за опасными птицами. Это одно из самых удивительных средств защиты, которые я наблюдал у братьев наших меньших, да и сама рыбка не менее удивительна.
В Гвиане обитает также одна из самых редких на свете птиц — гоацин, прозванная аборигенами «Анна-вонючка» за сильный мускусный запах*. У этой птицы такая особенность: у птенцов на каждом крыле имеются два хорошо развитых когтя (у взрослых птиц когтей нет). Вылупившись из яйца, птенец уже через несколько часов вылезает из гнезда, построенного в колючем кустарнике над рекой, и принимается, как обезьяна, лазать по тонким веткам, цепляясь своими коготками. В случае опасности он, не раздумывая, ныряет в воду на глубину десять футов, поскольку плавает, как рыба, а затем с помощью когтей опять взбирается на куст и залезает в свое гнездо. Гоацин — единственная на свете птица, способная на такое.
Название «гоацин» ацтекского происхождения. (Примеч. пер.)
Глава четырнадцатая, О ГИГАНТСКИХ КАЙМАНАХ И УЖАСНЫХ ЭЛЕКТРИЧЕСКИХ УГРЯХ
Содержать моих питомцев непосредственно в Джорджтауне было выгодно со многих точек зрения. Во-первых, там не было недостатка в пище для всей огромной оравы, а во-вторых, отправляясь на рынок за провизией, можно было приобрести еще каких-нибудь редких животных, которых приносили на продажу из глубинки. Большим преимуществом была также близость аэропорта, и я регулярно отправлял в Англию заказанных животных самолетом. Лучше всего переносят воздушное путешествие рептилии, так что приблизительно каждые две недели я, набив несколько больших ящиков жабами, лягушками, черепахами, ящерицами и змеями, отсылал их в аэропорт.
Перевозка рептилий по воздуху существенно отличается от перевозки морским путем. Во-первых, отправка самолетом требует иной упаковки. Например, для крупной партии змей нужен просторный легкий деревянный ящик. Каждую змею нужно посадить в небольшой хлопчатобумажный мешок, тщательно завязанный веревкой, а каждый мешок повесить на гвоздь — тогда можно не беспокоиться, что змеи съедят друг друга. Воздушное путешествие из Британской Гвианы в Англию во времена, когда писалась эта книга, продолжалось три дня, и единственное, что требовалось змеям в пути, — это вода, так как они могут долго обходиться без пищи. Я плотно кормил их накануне отправки, и в воздухе они лежали свернувшись в своих мешочках и переваривали пищу. К тому времени, когда этот процесс заканчивался, рептилии как раз достигали Англии.
Лягушек, жаб и мелких ящериц следует пересылать также в мешочках и примерно по тем же правилам, что и змей. Но для крупных ящериц, таких, как зеленая игуана, требуются специальные клетки. В каждой такой клетке, куда помещается пять-шесть штук, должно быть много веток, чтобы им было за что цепляться. В отношении кайманов я убедился в том, что если молодые отлично чувствуют себя во время воздушного путешествия, то взрослые его на дух не переносят; вдобавок их приходится перевозить в тяжелых деревянных клетках, что делает «неподъемной» стоимость транспортировки. В итоге большая часть взрослых кайманов поехала со мной в Англию на корабле.
Самый маленький кайман, которого я поймал в Британской Гвиане, был чуть более шести дюймов в длину — должно быть, он только что вылупился из яйца. Самый же крупный превышал двенадцать футов, и с ним пришлось изрядно повозиться. Мы поймали его в большой реке, протекавшей по северным саваннам; таких рептилий там можно ловить хоть сотнями, и, кроме того, река кишела огромными электрическими угрями. Поскольку у меня был заказ от одного английского зоопарка именно на крупного каймана, мы решили, что лучшего места для ловли не найти. Мы выбрали небольшую заводь, напротив которой, примерно в ста пятидесяти ярдах, находился остров, облюбованный этими рептилиями.
Снасть, которую я поставил на кайманов, была гениально простой, но весьма эффективной. Мы вытащили носами на берег два тяжелых каноэ, чтобы они наполовину оставались в воде, и расположили их на расстоянии примерно ярда друг от друга, так что между ними образовался небольшой канал. Сюда я и поставил удилище, к концу которого привязал веревку со скользящей петлей; в качестве приманки была выбрана дохлая и жутко смердящая рыбина. Чтобы добраться до нее, кайману придется сунуть голову в петлю, которая тут же туго затянется. Другой конец веревки я накрепко привязал к толстому стволу дерева, росшего примерно в шести футах от берега. Снасть я поставил поздно вечером, но не был уверен, что до утра что-нибудь попадется.
Ночью, перед отходом ко сну, мне пришла в голову счастливая мысль еще раз проверить готовность и надежность снасти. Когда мы с другом подошли к тому месту, где поставили ловушку, до нас донесся странный глухой звук. Размышляя, что бы это могло быть, мы ринулись вперед, и вот какое зрелище предстало нашим глазам: в пространство между двумя каноэ заполз огромнейший кайман и, как я и рассчитывал, сунул голову в петлю, потянувшись за приманкой. Снасть моментально сработала, и веревка туго затянулась вокруг его шеи. Светя фонарями, мы видели, как гигантская рептилия извивается и бьется, да так, что в борьбе растолкала обе лодки далеко в стороны; ее огромная пасть раскрывалась и закрывалась, верхняя челюсть опускалась вниз, как топор мясника на колоду, а могучий хвост, вспенивая воду, колотился о борта обеих лодок, так что мы даже удивились, как это он не разнес их в щепы. Дерево, к которому была привязана веревка, шаталось при каждом рывке, и, когда кайман, очевидно выдохшись, неожиданно прекратил борьбу и смирно улегся во вспененной воде, оно еще продолжало трястись.
Тут я допустил непростительную глупость. Наклонившись, я взялся обеими руками за веревку и потянул на себя. Почувствовав натяжение, кайман возобновил борьбу с удесятеренной силой. Он рванул веревку, и я оказался на самом краю обрыва, упираясь только пальцами ног, но не выпуская из рук веревки. Я сознавал, что еще один такой рывок, и я грохнусь прямо на покрытую чешуей спину крокодила и даже если избегну его могучих челюстей, то одного удара мускулистого хвоста окажется достаточно, чтобы от меня осталось мокрое место. К счастью, ко мне присоединился приятель, и теперь мы оба держались за веревку, что дало мне возможность отползти на более безопасное место и обрести надежную точку опоры. Неожиданно кайман снова успокоился, и мы решили, что самое лучшее — сбегать домой и взять там веревок попрочнее, поскольку, если оставить его на ночь, он точно порвет веревку и уплывет. Так мы и поступили. Вооружившись, кроме всего прочего, еще несколькими фонарями, мы поспешили назад, к реке. Кайман по-прежнему лежал смирно, тараща на нас огромные глаза, каждый размером с грецкий орех.
Первое, что следовало сделать, — обезвредить его зубастую пасть. Для этого мы аккуратно надели ему на морду петлю, тщательно завязали и привязали к дереву. Пока мой приятель светил фонарем, я подполз к лодке и, дрожа от страха, набросил другую петлю ему на хвост и протащил ее до самых задних лап. Эту петлю я тоже надежно завязал и накрепко привязал веревку к дереву. Теперь, когда кайман был с ног до головы опутан веревками, можно было со спокойной душой оставлять его на ночь и отправляться спать.
На следующее утро, прихватив с собой аборигенов, мы снова отправились на берег реки и стали разрабатывать план, как извлечь гигантскую рептилию из воды и втащить ее наверх по крутому обрыву, чтобы потом погрузить на машину. Индейцы принесли с собой длинную толстую доску, к которой можно было привязать чудовище, но в такой мелкой воде это невозможно было проделать: пузо каймана наполовину зарылось в грязь. Единственный выход — ослабить веревки и оттащить рептилию на более глубокое место, где привязать его к доске не составит труда. Операция прошла успешно, но следовало еще вытащить каймана на берег и поднять наверх. Наша команда в двенадцать человек провозилась с ним битых полтора часа — ноги вязли в жидкой глине и после каждых нескольких дюймов, на которые нам удавалось подвинуть объемистую тушу, приходилось останавливаться и отдыхать; за это время он не раз соскальзывал вниз, и все начиналось сначала. Наконец после долгой возни нам удалось втащить его на берег. Там мы положили нашего мучителя на невысокую зеленую траву и сгрудились вокруг — мокрые, с ног до головы в глине, но довольные собой!
Перевозка рептилий по воздуху существенно отличается от перевозки морским путем. Во-первых, отправка самолетом требует иной упаковки. Например, для крупной партии змей нужен просторный легкий деревянный ящик. Каждую змею нужно посадить в небольшой хлопчатобумажный мешок, тщательно завязанный веревкой, а каждый мешок повесить на гвоздь — тогда можно не беспокоиться, что змеи съедят друг друга. Воздушное путешествие из Британской Гвианы в Англию во времена, когда писалась эта книга, продолжалось три дня, и единственное, что требовалось змеям в пути, — это вода, так как они могут долго обходиться без пищи. Я плотно кормил их накануне отправки, и в воздухе они лежали свернувшись в своих мешочках и переваривали пищу. К тому времени, когда этот процесс заканчивался, рептилии как раз достигали Англии.
Лягушек, жаб и мелких ящериц следует пересылать также в мешочках и примерно по тем же правилам, что и змей. Но для крупных ящериц, таких, как зеленая игуана, требуются специальные клетки. В каждой такой клетке, куда помещается пять-шесть штук, должно быть много веток, чтобы им было за что цепляться. В отношении кайманов я убедился в том, что если молодые отлично чувствуют себя во время воздушного путешествия, то взрослые его на дух не переносят; вдобавок их приходится перевозить в тяжелых деревянных клетках, что делает «неподъемной» стоимость транспортировки. В итоге большая часть взрослых кайманов поехала со мной в Англию на корабле.
Самый маленький кайман, которого я поймал в Британской Гвиане, был чуть более шести дюймов в длину — должно быть, он только что вылупился из яйца. Самый же крупный превышал двенадцать футов, и с ним пришлось изрядно повозиться. Мы поймали его в большой реке, протекавшей по северным саваннам; таких рептилий там можно ловить хоть сотнями, и, кроме того, река кишела огромными электрическими угрями. Поскольку у меня был заказ от одного английского зоопарка именно на крупного каймана, мы решили, что лучшего места для ловли не найти. Мы выбрали небольшую заводь, напротив которой, примерно в ста пятидесяти ярдах, находился остров, облюбованный этими рептилиями.
Снасть, которую я поставил на кайманов, была гениально простой, но весьма эффективной. Мы вытащили носами на берег два тяжелых каноэ, чтобы они наполовину оставались в воде, и расположили их на расстоянии примерно ярда друг от друга, так что между ними образовался небольшой канал. Сюда я и поставил удилище, к концу которого привязал веревку со скользящей петлей; в качестве приманки была выбрана дохлая и жутко смердящая рыбина. Чтобы добраться до нее, кайману придется сунуть голову в петлю, которая тут же туго затянется. Другой конец веревки я накрепко привязал к толстому стволу дерева, росшего примерно в шести футах от берега. Снасть я поставил поздно вечером, но не был уверен, что до утра что-нибудь попадется.
Ночью, перед отходом ко сну, мне пришла в голову счастливая мысль еще раз проверить готовность и надежность снасти. Когда мы с другом подошли к тому месту, где поставили ловушку, до нас донесся странный глухой звук. Размышляя, что бы это могло быть, мы ринулись вперед, и вот какое зрелище предстало нашим глазам: в пространство между двумя каноэ заполз огромнейший кайман и, как я и рассчитывал, сунул голову в петлю, потянувшись за приманкой. Снасть моментально сработала, и веревка туго затянулась вокруг его шеи. Светя фонарями, мы видели, как гигантская рептилия извивается и бьется, да так, что в борьбе растолкала обе лодки далеко в стороны; ее огромная пасть раскрывалась и закрывалась, верхняя челюсть опускалась вниз, как топор мясника на колоду, а могучий хвост, вспенивая воду, колотился о борта обеих лодок, так что мы даже удивились, как это он не разнес их в щепы. Дерево, к которому была привязана веревка, шаталось при каждом рывке, и, когда кайман, очевидно выдохшись, неожиданно прекратил борьбу и смирно улегся во вспененной воде, оно еще продолжало трястись.
Тут я допустил непростительную глупость. Наклонившись, я взялся обеими руками за веревку и потянул на себя. Почувствовав натяжение, кайман возобновил борьбу с удесятеренной силой. Он рванул веревку, и я оказался на самом краю обрыва, упираясь только пальцами ног, но не выпуская из рук веревки. Я сознавал, что еще один такой рывок, и я грохнусь прямо на покрытую чешуей спину крокодила и даже если избегну его могучих челюстей, то одного удара мускулистого хвоста окажется достаточно, чтобы от меня осталось мокрое место. К счастью, ко мне присоединился приятель, и теперь мы оба держались за веревку, что дало мне возможность отползти на более безопасное место и обрести надежную точку опоры. Неожиданно кайман снова успокоился, и мы решили, что самое лучшее — сбегать домой и взять там веревок попрочнее, поскольку, если оставить его на ночь, он точно порвет веревку и уплывет. Так мы и поступили. Вооружившись, кроме всего прочего, еще несколькими фонарями, мы поспешили назад, к реке. Кайман по-прежнему лежал смирно, тараща на нас огромные глаза, каждый размером с грецкий орех.
Первое, что следовало сделать, — обезвредить его зубастую пасть. Для этого мы аккуратно надели ему на морду петлю, тщательно завязали и привязали к дереву. Пока мой приятель светил фонарем, я подполз к лодке и, дрожа от страха, набросил другую петлю ему на хвост и протащил ее до самых задних лап. Эту петлю я тоже надежно завязал и накрепко привязал веревку к дереву. Теперь, когда кайман был с ног до головы опутан веревками, можно было со спокойной душой оставлять его на ночь и отправляться спать.
На следующее утро, прихватив с собой аборигенов, мы снова отправились на берег реки и стали разрабатывать план, как извлечь гигантскую рептилию из воды и втащить ее наверх по крутому обрыву, чтобы потом погрузить на машину. Индейцы принесли с собой длинную толстую доску, к которой можно было привязать чудовище, но в такой мелкой воде это невозможно было проделать: пузо каймана наполовину зарылось в грязь. Единственный выход — ослабить веревки и оттащить рептилию на более глубокое место, где привязать его к доске не составит труда. Операция прошла успешно, но следовало еще вытащить каймана на берег и поднять наверх. Наша команда в двенадцать человек провозилась с ним битых полтора часа — ноги вязли в жидкой глине и после каждых нескольких дюймов, на которые нам удавалось подвинуть объемистую тушу, приходилось останавливаться и отдыхать; за это время он не раз соскальзывал вниз, и все начиналось сначала. Наконец после долгой возни нам удалось втащить его на берег. Там мы положили нашего мучителя на невысокую зеленую траву и сгрудились вокруг — мокрые, с ног до головы в глине, но довольные собой!