Страница:
Самое увлекательное в зоологической экспедиции заключается для меня в повседневном близком общении с животными, что позволяет вам наблюдать, узнавать и записывать. В нашей коллекции каждый день, чуть ли не каждую минуту происходило что-нибудь новое и интересное. Несколько выдержек из дневника ярко свидетельствуют, как насыщен день зверолова новыми задачами и важными наблюдениями.
14 февраля. Приобретены две красные мартышки; у обеих серьезно заражены пальцы всех четырех лап яйцами песчаных блох. Пришлось вооружиться ланцетом и извлечь яйца из-под кожи, а чтобы не было заражения, сделать инъекцию пенициллина. Детеныш циветты впервые проявил нрав взрослого: когда я неожиданно подошел к клетке, он взъерошил шерсть на спине и несколько раз фыркнул, намного резче и громче, чем обычно фыркает, обнюхивая пищу. Принесли крупную рогатую лягушку с редким заболеванием. Что-то вроде большой злокачественной опухоли позади глазного яблока. Опухоль разрослась так, что над глазом прямо вздулся шар. Хотя лягушка ослепла на один глаз, она как будто не страдает, поэтому удалять опухоль не буду. Вот и говорите после этого о счастливом и беспечном существовании животных на воле.
20 февраля. Наконец-то после многих неудачных попыток Боб открыл, что едят волосатые лягушки: улиток. Мы предлагали им мышат и крысят, птенцов и яйца, жуков и личинок, саранчу — все тщетно. Улиток волосатые лягушки поедают с жадностью, теперь есть надежда, что мы сможем доставить их живыми в Англию. У галаго Демидова вдруг началось что-то вроде нефрита. Сегодня утром два из них были с ног до головы в моче. Разбавил молоко, которым мы их кормим (возможно, оно слишком жирное), и позаботился, чтобы они получали побольше насекомых. Пять детенышей отлично усваивают молоко «Комплан». А ведь оно очень жирное. Взрослые галаго плохо переваривают даже обычное сухое молоко; казалось бы, «Комплан» должен быть слишком тяжелой пищей для детенышей.
16 марта. Принесли двух прелестных кобр, одна длиной около шести футов, другая — около двух. Обе сразу приняли пищу. Лучшая добыча сегодня — карликовая мангуста с двумя детенышами. Детеныши еще слепые и в отличие от своей темно-коричневой матери очень светло окрашены. Отделил детенышей, чтобы выкармливать, так как мать их, наверно, забросит или убьет, если их поместить вместе с ней.
17 марта. Детеныши карликовой мангусты наотрез отказались есть из бутылки и из наполнителя для самопишущей ручки. Оставалось только (все равно вряд ли выживут) посадить их в клетку к самке. К моему удивлению, она их приняла и кормит молоком как положено. Совсем необычный случай. Сегодня пришлось заниматься двумя переломами ног: у совы Вудфорда, которую поймали в силок, и у молодого сокола. Правда, у сокола только частичный перелом. Сова вряд ли сможет двигать ногой, потому что у нее порваны все связки и кость раздроблена. Сокол еще молодой, он поправится. Обе птицы едят хорошо. Галаго Демидова хрипло мяукают, если их потревожат ночью. Это единственный звук, который я слышал от этих галаго, если не считать писка (как у летучей мыши), когда они дерутся. Шпорцевые лягушки подают голос по ночам: негромкое «пип-пип», словно кто-то легонько стучит ногтем по краю стакана.
2 апреля. Сегодня принесли молодого самца шимпанзе, ему около двух лет. Он был в ужасном состоянии. Его поймали в проволочную ловушку, какие обычно ставят на антилоп, и сильно повредили ему левую руку. Ладонь и запястье распороты, началось заражение крови. Животное очень ослабло, не могло даже сидеть; кожа приобрела странный желтовато-серый оттенок. Перевязал рану, сделал инъекцию пенициллина. Обеспокоенный цветом кожи и летаргией, которую не могли одолеть даже стимулирующие средства, отвез шимпанзе в Беменду, чтобы показать ветеринару Отдела земледелия. Ветеринар сделал анализ крови и определил сонную болезнь. Приняли все меры, но животное слабеет на глазах. Как трогательно оно проявляет свою благодарность за все, что мы для него делаем.
3 апреля. Шимпанзе умер. Хотя здесь, да и в других частях Камеруна, шимпанзе охраняются законом, их частенько убивают и едят. Крупная рогатая гадюка в первый раз приняла пищу, небольшую крысу. У одной зеленой лесной белки на спине появилась пролысина. Видимо, недостаток витаминов. Увеличил дозу «Абидек». Теперь нас каждый день хорошо снабжают яйцами ткачиков, и белки получают их сверх своего обычного пайка. Кистехвостые дикобразы, когда их потревожат ночью, выбивают задними лапами частую дробь (как дикий кролик), потом поворачиваются спиной к врагу и трясут пучком игл на конце хвоста. Получается звук, почти как у гремучей змеи.
5 апреля. Открыл простой и быстрый способ определять пол потто. Сегодня принесли прелестного молодого самца. На первый взгляд внешние гениталии у обоих полов очень похожи, но оказалось, что самое простое — понюхать их. Когда возьмешь на руки самца, его железки источают слабый сладковатый запах, напоминающий грушевую эссенцию.
Не только мы интересовались животными. Многие местные жители находили в нашей коллекции совсем не знакомых для себя зверей, поэтому от посетителей у нас не было отбоя. Однажды директор местной миссионерской школы, ответственный за воспитание двухсот с лишним учеников, попросил разрешения прийти со всеми своими питомцами. Я с радостью согласился. По-моему, это очень ценно, если вы, показывая живых зверей, можете пробудить в людях интерес к местной фауне и ее сохранению. В условленный день на дороге появились мальчишки. Они шагали в две колонны, опекаемые пятью учителями. Перед рестхаузом их разделили на группы по двадцать человек, и группа за группой они заходили на веранду под присмотром учителей. Джеки, Софи, Боб и я стояли в разных точках «зверинца» и отвечали на вопросы. Мальчики вели себя образцово, никто не шалил, не толкался, не безобразничал. С увлечением они переходили от клетки к клетке, издавая восхищенное «ва!» при виде очередного чуда и щелкая пальцами от восторга. Когда прошла последняя группа, директор собрал всех ребят у крыльца и, улыбаясь, повернулся ко мне.
— Сэр, мы очень благодарны вам за разрешение осмотреть ваши зоологические коллекции, — сказал он. — Можно попросить вас оказать нам любезность ответить на некоторые вопросы мальчиков?
— Конечно, с удовольствием, — сказал я, обозревая толпу сверху, с крыльца.
— Мальчики, — крикнул директор, — мистер Даррелл любезно согласился ответить на вопросы. Кто хочет что-нибудь спросить?
Море черных лиц внизу сосредоточенно нахмурилось, высунулись языки, пальцы ног ворошили пыль. И вот сперва медленно, затем все быстрее, по мере того как проходило смущение, на меня стали сыпаться вопросы, очень умные и дельные. Я приметил одного маленького мальчика в первом ряду, который не сводил с меня пристального взгляда. Его лоб собрался в складки, и сам он словно окаменел. Наконец, когда поток вопросов стал иссякать, он вдруг решился и поднял руку.
— Что ты хотел спросить, Уано? — сказал директор, ласково улыбаясь мальчугану.
Тот сделал глубокий вдох и выпалил свой вопрос:
— Прошу вас, сэр, не может ли мистер Даррелл сказать нам, почему он сделал столько снимков жен Фона?
Улыбка исчезла с лица директора, он сокрушенно поглядел на меня.
— Это не зоологический вопрос, Уано, — строго произнес он.
— Все равно, сэр, пожалуйста, скажите почему? — упрямо твердил ребенок.
Директор грозно нахмурился.
— Это не зоологический вопрос, — прогремел он. — Мистер Даррелл обещал отвечать только на зоологические вопросы. Жены Фона не имеют никакого отношения к зоологии.
— Постойте, мистер директор, этот вопрос, если толковать его широко, можно ведь назвать биологическим, верно? — пришел я на выручку мальчугану.
— Но, сэр, они не должны задавать вам таких вопросов, — сказал директор, вытирая лицо.
— Ничего, я могу ответить. Дело в том, что в моей стране всем очень интересно знать, как живут люди в других частях света, какие они на вид. Конечно, можно рассказать об этом, но это не то же самое, что увидеть на фотографии. По фотографии они точно себе представят, как тут все выглядит.
— Ну вот… — директор оттянул пальцем воротничок. — Ну вот, мистер Даррелл ответил на твой вопрос. А теперь, так как он очень занятой человек, у него больше нет времени отвечать на вопросы. Прошу построиться.
Мальчики выстроились в две шеренги, а директор пожал мне руку и торжественно заверил меня, что они все очень благодарны. Затем он опять повернулся к детям.
— А теперь я предлагаю приветствовать мистера Даррелла троекратным «ура», чтобы показать ему, как мы ценим его любезность.
Двести юных глоток с жаром прокричали «ура». После этого возглавляющие строй мальчуганы достали из своих сумок бамбуковые флейты и два маленьких барабана. Директор взмахнул рукой, и под звуки бодрого уэльского марша все зашагали вниз к дороге. Директор шел следом, вытирая лицо, и мрачные взгляды, которые он метал в спину юного Уано, не сулили тому ничего хорошего, когда все снова войдут в классную комнату…
Вечером Фон пришел к нам, чтобы распить бутылочку. Я показал ему, чем пополнилась наша коллекция, потом мы сели в кресла на веранде, и я рассказал про зоологический вопрос Уано. Фон долго от души смеялся, особенно его позабавило замешательство директора.
— Почему ты ему не сказал, — промолвил он, вытирая глаза, — почему не сказал, что снимал моих жен, чтобы показать всем европейцам в своей стране, как красивы бафутские женщины?
— Этот парень еще ребенок, — важно заметил я. — Мне кажется, он слишком мал, чтобы разбираться в таких делах.
— Это верно, это верно, — ответил Фон сквозь смех, — он мал. Ему хорошо, у него нет женщин, которые морочили бы ему голову.
— Мне передали, мой друг, — начал я, предпочитая не развивать тему о плюсах и минусах супружеской жизни, — мне передали, что ты завтра собираешься в Н'доп. Это верно?
— Да, верно, — подтвердил Фон. — Поеду на два дня на заседание суда. Через два дня вернусь.
— Ну, тогда, — я поднял свой стакан, — желаю тебе хорошего путешествия, мой друг.
На следующее утро одетый в великолепную желтую с черным мантию и удивительную, расшитую узорами шляпу с длинными, болтающимися наушниками Фон занял место на переднем сиденье своего нового лендровера. На заднем сиденье было собрано то, без чего он не мог обойтись в пути: три бутылки шотландского виски, любимая жена и три советника. Фон энергично махал нам рукой, пока машина не пропала за поворотом. Вечером, закончив последние дела, я вышел на веранду подышать свежим воздухом. На просторном дворе внизу я увидел гурьбу детей Фона и с любопытством стал наблюдать за ними. Они выстроились в широкий круг, потом после долгого, горячего спора начали петь, ритмично хлопая в ладоши. Семилетний мальчуган в середине круга аккомпанировал на барабане. Юные голоса исполняли одну из самых красивых и чарующих песен Бафута. Я чувствовал, что они собрались неспроста, а с определенной целью. Но что они праздновали? Разве что отъезд отца? Я долго смотрел на них, пока вдруг не заметил, что рядом со мной стоит наш бой Джон.
— Обед готов, сэр, — сказал он.
— Спасибо, Джон. Скажи мне, почему поют эти дети?
Джон робко улыбнулся.
— Потому что Фон уехал в Н'доп, сэр.
— Да, но зачем?
— Когда Фона нет дома, сэр, каждый вечер дети должны петь у него во дворе. Чтобы в усадьбе Фона было тепло.
Какая чудесная мысль… Я опять посмотрел на выстроившихся посреди огромного темного двора детей, которые бодро пели, чтобы в усадьбе их отца было тепло.
— А почему они не танцуют? — спросил я.
— У них нет света, сэр.
— Отнеси туда лампу из спальни. Скажи, что я прислал ее, чтобы помочь им поддерживать тепло в усадьбе Фона.
— Хорошо, сэр, — сказал Джон.
Он быстро сходил за лампой. И вот на земле уже лежит золотистый круг, в котором стоят дети. На минуту, пока Джон передавал мои слова, пение смолкло. Потом я услышал радостный визг и звонкие голоса:
— Спасибо, маса, спасибо!
Мы сели обедать, а дети пели, словно жаворонки, приплясывали и кружились возле мягко шипящей лампы, и их длинные неясные тени вытягивались на полдвора.
Есть много разных способов снимать фильмы о животных. Вероятно, один из лучших — снарядить группу операторов, скажем года на два, в какую-нибудь тропическую область, чтобы они там снимали животных в их естественной среде. К сожалению, это дорогостоящий способ, и, если вы не располагаете временем и ресурсами Голливуда, он исключается.
Для таких людей, как я, связанных и временем и средствами, единственный доступный путь — снимать в искусственных условиях. Съемка животных в тропическом лесу влечет за собой трудности, которые могут обескуражить даже самого рьяного оператора. Ведь диких животных почти невозможно увидеть, а если вы их и увидите, то чаще всего мельком, когда они ныряют в заросли. Только чудом можно в нужную минуту оказаться в нужном месте — и камера готова к съемке, и выдержка рассчитана правильно, и фон подходящий, и животное перед вами занято чем-то интересным, что будет смотреться на экране. Чтобы не зависеть от чуда, лучше поймать нужное животное и приучить его к неволе. Когда у него поумерится страх перед человеком, можно начинать работу. В большом, огороженном сеткой павильоне вы создаете пейзаж, максимально приближенный к натуре, но вместе с тем подходящий для съемок. Другими словами, поменьше нор, куда мог бы спрятаться робкий зверек, не слишком густые заросли, чтобы тень не мешала, и так далее. После этого вы помещаете животное в павильон и даете ему привыкнуть. На это уходит от одного часа до двух-трех дней.
Разумеется, надо хорошо знать нрав животного, предвидеть, как оно поведет себя в тех или иных условиях. Скажем, если голодная мешетчатая крыса найдет на земле в павильоне вдоволь лесных плодов, она поспешит набить ими поместительные защечные мешки, и вид у нее будет такой, словно она поражена свинкой в тяжелой форме.
Если вы не хотите все свести к ряду скучных кадров, показывающих, как животное бесцельно бродит взад и вперед среди кустов, нужно создать такую обстановку, чтобы камера могла запечатлеть какую-нибудь интересную сценку или повадку. Но и когда обстановка будет создана, вам необходимы еще две вещи: терпение и удача. Зверь, даже ручной, — не актер, ему не втолкуешь, что надо делать. Бывает, животное неделями изо дня в день выполняет какое-то действие, а перед камерой вдруг теряется и отказывается играть. Если вы потратили несколько часов под лучами палящего солнца, готовя сцену, такая выходка может сделать из вас убийцу.
Чтобы вы лучше поняли, как трудно снимать животных, я вам могу рассказать о наших злоключениях с водяным оленьком. Это прелестные маленькие антилопы, не больше фокстерьера. Их темно-каштановая шерсть красиво расцвечена белыми полосами и пятнами. Изящный водяной оленек чрезвычайно фотогеничен, и в его повадках есть много интересного. Например, на воле он ведет наполовину водный образ жизни. Почти все время эта маленькая антилопа бродит и плавает в лесных ручьях и речушках, она даже может довольно долго плыть под водой. И еще одна своеобразная черта. Оленек очень любит улиток и жуков. (Среди антилоп такие плотоядные повадки — большая редкость.) И наконец, он чрезвычайно спокоен, и его легко приручить. Был случай, когда оленек, доставленный нам через час после поимки, сразу принял пищу из моих рук и позволил мне чесать ему уши. Можно было подумать, что он родился в неволе.
Наш водяной оленек не был исключением. Это удивительно ручное существо обожало, когда ему чесали голову и живот, и, не скрывая своего удовольствия, пожирало сколько угодно улиток и жуков, только поспевай заготавливать. А на досуге маленькая антилопа пыталась искупаться в тазу с питьевой водой, где еле-еле — да и то с превеликим трудом — помещалась лишь задняя часть ее туловища.
Чтобы антилопа могла показать свою плотоядность и пристрастие к воде, я оборудовал съемочную площадку, включающую участок речного берега. Мы нарочно расположили кусты так, чтобы они наилучшим образом подчеркивали защитную окраску оленька. Однажды утром, когда небо было совсем безоблачное и солнце в нужном месте, мы отнесли клетку с оленьком на площадку и приготовились выпустить его.
— Я только одного боюсь, — сказал я Джеки, — что не смогу заставить его двигаться. Ты же знаешь, какой он тихий… Выйдет на середину площадки и замрет.
— А мы с другой стороны покажем ему улитку или еще что-нибудь, и он пойдет дальше, — предложила Джеки.
— Лишь бы не торчал на месте, как корова на лугу. Мне нужно хоть какое-нибудь движение, — сказал я.
Действительность превзошла все мои ожидания. Как только дверца клетки поднялась, оленек вышел грациозной походкой и нерешительно остановился, держа на весу тонкое копытце. Я нажал спуск кинокамеры, чтобы снять следующий шаг маленькой антилопы. Следующий шаг оказался совершенно непредвиденным. Оленек ракетой промчался по площадке, которую я так тщательно готовил, проскочил через сетку ограды, словно ее и не было вовсе, и исчез в зарослях, прежде чем кто-либо из нас успел сдвинуться с места. Мы меньше всего ожидали такого оборота, поэтому отреагировали не сразу, но когда мой драгоценный оленек скрылся из виду, я издал вопль, исполненный такого страдания, что все, включая нашего повара Филипа, бросили свои дела и появились на площадке, как по мановению волшебного жезла.
— Водяной зверь убежал! — кричал я. — Десять шиллингов тому, кто его поймает!
Моя щедрость возымела немедленное действие. Африканцы клином вонзились в заросли. Не прошло и пяти минут, как Филип, издавая торжествующие вопли своей фельдфебельской глоткой, вынырнул из кустов, прижимая к животу отбивающуюся, брыкающуюся антилопу. Попав снова в клетку, она спокойно воззрилась на нас невинными глазами, словно удивленная всей этой суматохой. Потом она ласково облизала мою руку, а когда я почесал у нее за ухом, наполовину закрыла глаза и, как обычно, погрузилась в транс. Весь день мы пытались снять это скверное животное. В клетке оленек вел себя образцово — плескался в тазу, показывая, как любит воду, ел жуков и улиток, показывая, какой он плотоядный, но стоило выпустить его в павильон, как он бросался наутек, словно за ним гналась свора леопардов. К концу дня я, распаренный и измученный, отснял пятьдесят футов пленки, где было видно, как оленек неподвижно стоит перед клеткой, готовый сорваться с места. Уныло отнесли мы обратно в рестхауз клетку с антилопой, которая безмятежно лежала на подстилке из банановых листьев, уплетая жуков. Больше мы не пытались снимать водяного оленька.
Другое существо, которое причинило мне неописуемые муки на поприще кинематографии, — молодая сова Вудфорда, не особенно оригинально прозванная нами Вуди. Совы Вудфорда очень красивы, их шоколадное оперение обильно расцвечено белыми пятнами, а таких прекрасных глаз, наверно, нет больше ни у кого из сов. Огромные, темные, влажные, с тяжелыми розовато-лиловыми веками. Сова медленно поднимает и опускает эти веки, словно престарелая киноактриса, подумывающая о том, чтобы снова стать звездой экрана. Обольстительное подмигивание сопровождается громким кастаньетным щелканьем клюва. Когда птица взволнована, веки у нее двигаются особенно выразительно, она покачивается на насесте из стороны в сторону, словно собирается танцевать хулу-хулу, потом вдруг раскрывает крылья и щелкает на вас клювом. Ну прямо ангел с надгробья, свирепый ангел смерти. Вуди все это отлично исполнял у себя в клетке, даже по заказу, если ему показывали что-нибудь вкусненькое, вроде мышонка. Я не сомневался, что нужен только подходящий фон, и я смогу легко заснять номер Вуди.
В обнесенном сеткой павильоне, где я фотографировал птиц, я изобразил нечто вроде большого дерева, опутанного всякими ползучими растениями. Задником служила зеленая листва и синее небо. Сюда я принес Вуди и посадил его на ветку в самой гуще зелени. Сцена, которую я задумал, была проста и естественна, вполне посильная, по моим расчетам, даже для совиного ума. Если Вуди не станет артачиться, я управлюсь за десять минут. Сидя на ветке, сова таращила на нас глаза, исполненные ужаса. Я стал за камеру и только нажал кнопку, как Вуди быстро моргнул и решительно отвернулся от нас с таким видом, будто мы внушали ему крайнее отвращение. Твердя себе, что для кинооператора-анималиста важнее всего терпение, я смахнул пот с глаз, подошел к ветке, повернул сову кругом и возвратился к камере. Пока я дошел до нее, Вуди опять сел к нам спиной. Может быть, свет слишком яркий? Я послал людей за ветками и разместил их так, чтобы они закрывали птицу от прямых лучей солнца. Но Вуди упрямо показывал нам спину. Было ясно, что, если я хочу его снять, надо все переставить и зайти с другой стороны. Ценой немалого труда мы перенесли около тонны живых декораций. Пусть Вуди смотрит в ту сторону, которая ему больше нравится.
Пока мы, обливаясь потом, таскали толстые сучья и плети ползучих растений, он сидел и удивленно разглядывал нас. Потом великодушно позволил мне правильно установить камеру (это было не просто, потому что теперь я снимал почти прямо против солнца) и спокойно повернулся к ней спиной. Я готов был удушить его. В это время на небе, грозя поглотить солнце, появились зловещие черные тучи. Снимать стало невозможно. Я убрал камеру с треноги и в самом убийственном настроении пошел к ветке, чтобы забрать свою кинозвезду. Вуди тотчас повернулся ко мне, восхищенно защелкал клювом, исполнил лихую хулу-хулу, потом расправил крылья и поклонился мне с напускной скромностью актера, выходящего на семнадцатый вызов.
Конечно, не все наши звезды причиняли нам неприятности. Более того, один из лучших запечатленных мною эпизодов был снят почти без хлопот и в рекордно короткое время. А ведь на первый взгляд могло показаться, что справиться с такой задачей будет куда труднее, чем заставить сову взмахивать крыльями. Я задумал снять, как змея-яйцеед грабит птичье гнездо. Это очень тонкие змеи длиной около двух футов. Цвет у них розовато-коричневый с темными крапинками. Очень своеобразны их выпуклые глаза серебристого оттенка с узким вертикальным зрачком, как у кошки. Но самое любопытное — длинные отростки на позвонках в трех дюймах от пасти (внутри, конечно). Они свисают вниз, будто сталактиты. Змея заглатывает яйцо целиком, и, когда оно окажется под этими позвонками, она сокращает мускулы, и концы отростков раздавливают скорлупу. Желток и белок перевариваются, а комок разломанной скорлупы змея отрыгивает. Все это выглядит очень необычно и, насколько я знаю, еще не было снято на киноленту.
К тому времени у нас собралось шесть змей-яйцеедов, и все они, к моей радости, были одинаковы по расцветке и размерам. Местные ребятишки развили бурную коммерческую деятельность, принося нам яйца ткачиков для нашей пресмыкающейся труппы, которая явно была готова поглощать любое количество яиц, только подавай. Стоило в клетке появиться яйцу, как клубок сонных рептилий оживал — каждая змея хотела первой добраться до лакомства. Но хотя в заточении они великолепно играли свою роль, я после горького опыта с Вуди и водяным оленьком был настроен пессимистически. Все же я поставил нужные декорации (цветущий куст, в ветвях которого было помещено маленькое гнездо) и припас реквизит — двенадцать маленьких голубых яиц. Три дня змеи не получали своей обычной нормы яиц, чтобы у всех был хороший аппетит. Кстати, им это ничем не грозило, так как змеи вообще могут подолгу поститься; самые крупные удавы обходятся без еды месяцами, даже годами. Когда, по моим расчетам, аппетит звезд был достаточно подстегнут, мы приступили к делу.
Клетку со змеями отнесли на съемочную площадку, в гнездо поместили пять чудесных голубых яиц, затем одну змею бережно положили на ветки, как раз над гнездом. Я нажал спуск и приготовился.
Змея вяло лежала на ветках, как будто слегка оглушенная солнечным светом после прохладного сумрака в ящике. Через секунду ее язык забегал взад и вперед, а голова стала поворачиваться в разные стороны. И вот змея, словно струйка воды, заскользила между ветвями к гнезду. Она медленно подбиралась все ближе, ближе, достигла края гнезда, поднялась и устремила на яйца свои свирепые серебристые глаза. Снова язык забегал, точно обнюхивал яйца, и змея осторожно потыкалась в них носом, как собака в сухари. Потом опустилась в гнездо, повернула голову боком, широко разинула пасть и принялась заглатывать яйцо. У всех змей челюстные кости соединены между собой подвижно, так что они могут заглатывать добычу, которая на первый взгляд кажется слишком большой для их пасти. Яйцеед раздвинул свою челюсть, и кожа на его шее растянулась, причем каждая чешуя обрисовалась отдельно, а медленно проталкиваемое по пищеводу голубое яйцо просвечивало сквозь натянутую тонкую кожу. Когда яйцо продвинулось примерно на дюйм, змея на секунду задумалась, потом выползла из гнезда. Продолжая ползти, она терлась вздутием о ветки, и яйцо постепенно перемещалось вниз.
14 февраля. Приобретены две красные мартышки; у обеих серьезно заражены пальцы всех четырех лап яйцами песчаных блох. Пришлось вооружиться ланцетом и извлечь яйца из-под кожи, а чтобы не было заражения, сделать инъекцию пенициллина. Детеныш циветты впервые проявил нрав взрослого: когда я неожиданно подошел к клетке, он взъерошил шерсть на спине и несколько раз фыркнул, намного резче и громче, чем обычно фыркает, обнюхивая пищу. Принесли крупную рогатую лягушку с редким заболеванием. Что-то вроде большой злокачественной опухоли позади глазного яблока. Опухоль разрослась так, что над глазом прямо вздулся шар. Хотя лягушка ослепла на один глаз, она как будто не страдает, поэтому удалять опухоль не буду. Вот и говорите после этого о счастливом и беспечном существовании животных на воле.
20 февраля. Наконец-то после многих неудачных попыток Боб открыл, что едят волосатые лягушки: улиток. Мы предлагали им мышат и крысят, птенцов и яйца, жуков и личинок, саранчу — все тщетно. Улиток волосатые лягушки поедают с жадностью, теперь есть надежда, что мы сможем доставить их живыми в Англию. У галаго Демидова вдруг началось что-то вроде нефрита. Сегодня утром два из них были с ног до головы в моче. Разбавил молоко, которым мы их кормим (возможно, оно слишком жирное), и позаботился, чтобы они получали побольше насекомых. Пять детенышей отлично усваивают молоко «Комплан». А ведь оно очень жирное. Взрослые галаго плохо переваривают даже обычное сухое молоко; казалось бы, «Комплан» должен быть слишком тяжелой пищей для детенышей.
16 марта. Принесли двух прелестных кобр, одна длиной около шести футов, другая — около двух. Обе сразу приняли пищу. Лучшая добыча сегодня — карликовая мангуста с двумя детенышами. Детеныши еще слепые и в отличие от своей темно-коричневой матери очень светло окрашены. Отделил детенышей, чтобы выкармливать, так как мать их, наверно, забросит или убьет, если их поместить вместе с ней.
17 марта. Детеныши карликовой мангусты наотрез отказались есть из бутылки и из наполнителя для самопишущей ручки. Оставалось только (все равно вряд ли выживут) посадить их в клетку к самке. К моему удивлению, она их приняла и кормит молоком как положено. Совсем необычный случай. Сегодня пришлось заниматься двумя переломами ног: у совы Вудфорда, которую поймали в силок, и у молодого сокола. Правда, у сокола только частичный перелом. Сова вряд ли сможет двигать ногой, потому что у нее порваны все связки и кость раздроблена. Сокол еще молодой, он поправится. Обе птицы едят хорошо. Галаго Демидова хрипло мяукают, если их потревожат ночью. Это единственный звук, который я слышал от этих галаго, если не считать писка (как у летучей мыши), когда они дерутся. Шпорцевые лягушки подают голос по ночам: негромкое «пип-пип», словно кто-то легонько стучит ногтем по краю стакана.
2 апреля. Сегодня принесли молодого самца шимпанзе, ему около двух лет. Он был в ужасном состоянии. Его поймали в проволочную ловушку, какие обычно ставят на антилоп, и сильно повредили ему левую руку. Ладонь и запястье распороты, началось заражение крови. Животное очень ослабло, не могло даже сидеть; кожа приобрела странный желтовато-серый оттенок. Перевязал рану, сделал инъекцию пенициллина. Обеспокоенный цветом кожи и летаргией, которую не могли одолеть даже стимулирующие средства, отвез шимпанзе в Беменду, чтобы показать ветеринару Отдела земледелия. Ветеринар сделал анализ крови и определил сонную болезнь. Приняли все меры, но животное слабеет на глазах. Как трогательно оно проявляет свою благодарность за все, что мы для него делаем.
3 апреля. Шимпанзе умер. Хотя здесь, да и в других частях Камеруна, шимпанзе охраняются законом, их частенько убивают и едят. Крупная рогатая гадюка в первый раз приняла пищу, небольшую крысу. У одной зеленой лесной белки на спине появилась пролысина. Видимо, недостаток витаминов. Увеличил дозу «Абидек». Теперь нас каждый день хорошо снабжают яйцами ткачиков, и белки получают их сверх своего обычного пайка. Кистехвостые дикобразы, когда их потревожат ночью, выбивают задними лапами частую дробь (как дикий кролик), потом поворачиваются спиной к врагу и трясут пучком игл на конце хвоста. Получается звук, почти как у гремучей змеи.
5 апреля. Открыл простой и быстрый способ определять пол потто. Сегодня принесли прелестного молодого самца. На первый взгляд внешние гениталии у обоих полов очень похожи, но оказалось, что самое простое — понюхать их. Когда возьмешь на руки самца, его железки источают слабый сладковатый запах, напоминающий грушевую эссенцию.
Не только мы интересовались животными. Многие местные жители находили в нашей коллекции совсем не знакомых для себя зверей, поэтому от посетителей у нас не было отбоя. Однажды директор местной миссионерской школы, ответственный за воспитание двухсот с лишним учеников, попросил разрешения прийти со всеми своими питомцами. Я с радостью согласился. По-моему, это очень ценно, если вы, показывая живых зверей, можете пробудить в людях интерес к местной фауне и ее сохранению. В условленный день на дороге появились мальчишки. Они шагали в две колонны, опекаемые пятью учителями. Перед рестхаузом их разделили на группы по двадцать человек, и группа за группой они заходили на веранду под присмотром учителей. Джеки, Софи, Боб и я стояли в разных точках «зверинца» и отвечали на вопросы. Мальчики вели себя образцово, никто не шалил, не толкался, не безобразничал. С увлечением они переходили от клетки к клетке, издавая восхищенное «ва!» при виде очередного чуда и щелкая пальцами от восторга. Когда прошла последняя группа, директор собрал всех ребят у крыльца и, улыбаясь, повернулся ко мне.
— Сэр, мы очень благодарны вам за разрешение осмотреть ваши зоологические коллекции, — сказал он. — Можно попросить вас оказать нам любезность ответить на некоторые вопросы мальчиков?
— Конечно, с удовольствием, — сказал я, обозревая толпу сверху, с крыльца.
— Мальчики, — крикнул директор, — мистер Даррелл любезно согласился ответить на вопросы. Кто хочет что-нибудь спросить?
Море черных лиц внизу сосредоточенно нахмурилось, высунулись языки, пальцы ног ворошили пыль. И вот сперва медленно, затем все быстрее, по мере того как проходило смущение, на меня стали сыпаться вопросы, очень умные и дельные. Я приметил одного маленького мальчика в первом ряду, который не сводил с меня пристального взгляда. Его лоб собрался в складки, и сам он словно окаменел. Наконец, когда поток вопросов стал иссякать, он вдруг решился и поднял руку.
— Что ты хотел спросить, Уано? — сказал директор, ласково улыбаясь мальчугану.
Тот сделал глубокий вдох и выпалил свой вопрос:
— Прошу вас, сэр, не может ли мистер Даррелл сказать нам, почему он сделал столько снимков жен Фона?
Улыбка исчезла с лица директора, он сокрушенно поглядел на меня.
— Это не зоологический вопрос, Уано, — строго произнес он.
— Все равно, сэр, пожалуйста, скажите почему? — упрямо твердил ребенок.
Директор грозно нахмурился.
— Это не зоологический вопрос, — прогремел он. — Мистер Даррелл обещал отвечать только на зоологические вопросы. Жены Фона не имеют никакого отношения к зоологии.
— Постойте, мистер директор, этот вопрос, если толковать его широко, можно ведь назвать биологическим, верно? — пришел я на выручку мальчугану.
— Но, сэр, они не должны задавать вам таких вопросов, — сказал директор, вытирая лицо.
— Ничего, я могу ответить. Дело в том, что в моей стране всем очень интересно знать, как живут люди в других частях света, какие они на вид. Конечно, можно рассказать об этом, но это не то же самое, что увидеть на фотографии. По фотографии они точно себе представят, как тут все выглядит.
— Ну вот… — директор оттянул пальцем воротничок. — Ну вот, мистер Даррелл ответил на твой вопрос. А теперь, так как он очень занятой человек, у него больше нет времени отвечать на вопросы. Прошу построиться.
Мальчики выстроились в две шеренги, а директор пожал мне руку и торжественно заверил меня, что они все очень благодарны. Затем он опять повернулся к детям.
— А теперь я предлагаю приветствовать мистера Даррелла троекратным «ура», чтобы показать ему, как мы ценим его любезность.
Двести юных глоток с жаром прокричали «ура». После этого возглавляющие строй мальчуганы достали из своих сумок бамбуковые флейты и два маленьких барабана. Директор взмахнул рукой, и под звуки бодрого уэльского марша все зашагали вниз к дороге. Директор шел следом, вытирая лицо, и мрачные взгляды, которые он метал в спину юного Уано, не сулили тому ничего хорошего, когда все снова войдут в классную комнату…
Вечером Фон пришел к нам, чтобы распить бутылочку. Я показал ему, чем пополнилась наша коллекция, потом мы сели в кресла на веранде, и я рассказал про зоологический вопрос Уано. Фон долго от души смеялся, особенно его позабавило замешательство директора.
— Почему ты ему не сказал, — промолвил он, вытирая глаза, — почему не сказал, что снимал моих жен, чтобы показать всем европейцам в своей стране, как красивы бафутские женщины?
— Этот парень еще ребенок, — важно заметил я. — Мне кажется, он слишком мал, чтобы разбираться в таких делах.
— Это верно, это верно, — ответил Фон сквозь смех, — он мал. Ему хорошо, у него нет женщин, которые морочили бы ему голову.
— Мне передали, мой друг, — начал я, предпочитая не развивать тему о плюсах и минусах супружеской жизни, — мне передали, что ты завтра собираешься в Н'доп. Это верно?
— Да, верно, — подтвердил Фон. — Поеду на два дня на заседание суда. Через два дня вернусь.
— Ну, тогда, — я поднял свой стакан, — желаю тебе хорошего путешествия, мой друг.
На следующее утро одетый в великолепную желтую с черным мантию и удивительную, расшитую узорами шляпу с длинными, болтающимися наушниками Фон занял место на переднем сиденье своего нового лендровера. На заднем сиденье было собрано то, без чего он не мог обойтись в пути: три бутылки шотландского виски, любимая жена и три советника. Фон энергично махал нам рукой, пока машина не пропала за поворотом. Вечером, закончив последние дела, я вышел на веранду подышать свежим воздухом. На просторном дворе внизу я увидел гурьбу детей Фона и с любопытством стал наблюдать за ними. Они выстроились в широкий круг, потом после долгого, горячего спора начали петь, ритмично хлопая в ладоши. Семилетний мальчуган в середине круга аккомпанировал на барабане. Юные голоса исполняли одну из самых красивых и чарующих песен Бафута. Я чувствовал, что они собрались неспроста, а с определенной целью. Но что они праздновали? Разве что отъезд отца? Я долго смотрел на них, пока вдруг не заметил, что рядом со мной стоит наш бой Джон.
— Обед готов, сэр, — сказал он.
— Спасибо, Джон. Скажи мне, почему поют эти дети?
Джон робко улыбнулся.
— Потому что Фон уехал в Н'доп, сэр.
— Да, но зачем?
— Когда Фона нет дома, сэр, каждый вечер дети должны петь у него во дворе. Чтобы в усадьбе Фона было тепло.
Какая чудесная мысль… Я опять посмотрел на выстроившихся посреди огромного темного двора детей, которые бодро пели, чтобы в усадьбе их отца было тепло.
— А почему они не танцуют? — спросил я.
— У них нет света, сэр.
— Отнеси туда лампу из спальни. Скажи, что я прислал ее, чтобы помочь им поддерживать тепло в усадьбе Фона.
— Хорошо, сэр, — сказал Джон.
Он быстро сходил за лампой. И вот на земле уже лежит золотистый круг, в котором стоят дети. На минуту, пока Джон передавал мои слова, пение смолкло. Потом я услышал радостный визг и звонкие голоса:
— Спасибо, маса, спасибо!
Мы сели обедать, а дети пели, словно жаворонки, приплясывали и кружились возле мягко шипящей лампы, и их длинные неясные тени вытягивались на полдвора.
Глава пятая. Звери-кинозвезды
Письма с нарочным
Мой дорогой друг!
Не мог бы ты прийти сегодня вечером в восемь часов, чтобы распить бутылочку?
Твой друг, Джеральд Даррелл
Мой дорогой друг!
Жди меня в 7.30 вечера. Спасибо.
Твой добрый друг, Фон Бафута
Есть много разных способов снимать фильмы о животных. Вероятно, один из лучших — снарядить группу операторов, скажем года на два, в какую-нибудь тропическую область, чтобы они там снимали животных в их естественной среде. К сожалению, это дорогостоящий способ, и, если вы не располагаете временем и ресурсами Голливуда, он исключается.
Для таких людей, как я, связанных и временем и средствами, единственный доступный путь — снимать в искусственных условиях. Съемка животных в тропическом лесу влечет за собой трудности, которые могут обескуражить даже самого рьяного оператора. Ведь диких животных почти невозможно увидеть, а если вы их и увидите, то чаще всего мельком, когда они ныряют в заросли. Только чудом можно в нужную минуту оказаться в нужном месте — и камера готова к съемке, и выдержка рассчитана правильно, и фон подходящий, и животное перед вами занято чем-то интересным, что будет смотреться на экране. Чтобы не зависеть от чуда, лучше поймать нужное животное и приучить его к неволе. Когда у него поумерится страх перед человеком, можно начинать работу. В большом, огороженном сеткой павильоне вы создаете пейзаж, максимально приближенный к натуре, но вместе с тем подходящий для съемок. Другими словами, поменьше нор, куда мог бы спрятаться робкий зверек, не слишком густые заросли, чтобы тень не мешала, и так далее. После этого вы помещаете животное в павильон и даете ему привыкнуть. На это уходит от одного часа до двух-трех дней.
Разумеется, надо хорошо знать нрав животного, предвидеть, как оно поведет себя в тех или иных условиях. Скажем, если голодная мешетчатая крыса найдет на земле в павильоне вдоволь лесных плодов, она поспешит набить ими поместительные защечные мешки, и вид у нее будет такой, словно она поражена свинкой в тяжелой форме.
Если вы не хотите все свести к ряду скучных кадров, показывающих, как животное бесцельно бродит взад и вперед среди кустов, нужно создать такую обстановку, чтобы камера могла запечатлеть какую-нибудь интересную сценку или повадку. Но и когда обстановка будет создана, вам необходимы еще две вещи: терпение и удача. Зверь, даже ручной, — не актер, ему не втолкуешь, что надо делать. Бывает, животное неделями изо дня в день выполняет какое-то действие, а перед камерой вдруг теряется и отказывается играть. Если вы потратили несколько часов под лучами палящего солнца, готовя сцену, такая выходка может сделать из вас убийцу.
Чтобы вы лучше поняли, как трудно снимать животных, я вам могу рассказать о наших злоключениях с водяным оленьком. Это прелестные маленькие антилопы, не больше фокстерьера. Их темно-каштановая шерсть красиво расцвечена белыми полосами и пятнами. Изящный водяной оленек чрезвычайно фотогеничен, и в его повадках есть много интересного. Например, на воле он ведет наполовину водный образ жизни. Почти все время эта маленькая антилопа бродит и плавает в лесных ручьях и речушках, она даже может довольно долго плыть под водой. И еще одна своеобразная черта. Оленек очень любит улиток и жуков. (Среди антилоп такие плотоядные повадки — большая редкость.) И наконец, он чрезвычайно спокоен, и его легко приручить. Был случай, когда оленек, доставленный нам через час после поимки, сразу принял пищу из моих рук и позволил мне чесать ему уши. Можно было подумать, что он родился в неволе.
Наш водяной оленек не был исключением. Это удивительно ручное существо обожало, когда ему чесали голову и живот, и, не скрывая своего удовольствия, пожирало сколько угодно улиток и жуков, только поспевай заготавливать. А на досуге маленькая антилопа пыталась искупаться в тазу с питьевой водой, где еле-еле — да и то с превеликим трудом — помещалась лишь задняя часть ее туловища.
Чтобы антилопа могла показать свою плотоядность и пристрастие к воде, я оборудовал съемочную площадку, включающую участок речного берега. Мы нарочно расположили кусты так, чтобы они наилучшим образом подчеркивали защитную окраску оленька. Однажды утром, когда небо было совсем безоблачное и солнце в нужном месте, мы отнесли клетку с оленьком на площадку и приготовились выпустить его.
— Я только одного боюсь, — сказал я Джеки, — что не смогу заставить его двигаться. Ты же знаешь, какой он тихий… Выйдет на середину площадки и замрет.
— А мы с другой стороны покажем ему улитку или еще что-нибудь, и он пойдет дальше, — предложила Джеки.
— Лишь бы не торчал на месте, как корова на лугу. Мне нужно хоть какое-нибудь движение, — сказал я.
Действительность превзошла все мои ожидания. Как только дверца клетки поднялась, оленек вышел грациозной походкой и нерешительно остановился, держа на весу тонкое копытце. Я нажал спуск кинокамеры, чтобы снять следующий шаг маленькой антилопы. Следующий шаг оказался совершенно непредвиденным. Оленек ракетой промчался по площадке, которую я так тщательно готовил, проскочил через сетку ограды, словно ее и не было вовсе, и исчез в зарослях, прежде чем кто-либо из нас успел сдвинуться с места. Мы меньше всего ожидали такого оборота, поэтому отреагировали не сразу, но когда мой драгоценный оленек скрылся из виду, я издал вопль, исполненный такого страдания, что все, включая нашего повара Филипа, бросили свои дела и появились на площадке, как по мановению волшебного жезла.
— Водяной зверь убежал! — кричал я. — Десять шиллингов тому, кто его поймает!
Моя щедрость возымела немедленное действие. Африканцы клином вонзились в заросли. Не прошло и пяти минут, как Филип, издавая торжествующие вопли своей фельдфебельской глоткой, вынырнул из кустов, прижимая к животу отбивающуюся, брыкающуюся антилопу. Попав снова в клетку, она спокойно воззрилась на нас невинными глазами, словно удивленная всей этой суматохой. Потом она ласково облизала мою руку, а когда я почесал у нее за ухом, наполовину закрыла глаза и, как обычно, погрузилась в транс. Весь день мы пытались снять это скверное животное. В клетке оленек вел себя образцово — плескался в тазу, показывая, как любит воду, ел жуков и улиток, показывая, какой он плотоядный, но стоило выпустить его в павильон, как он бросался наутек, словно за ним гналась свора леопардов. К концу дня я, распаренный и измученный, отснял пятьдесят футов пленки, где было видно, как оленек неподвижно стоит перед клеткой, готовый сорваться с места. Уныло отнесли мы обратно в рестхауз клетку с антилопой, которая безмятежно лежала на подстилке из банановых листьев, уплетая жуков. Больше мы не пытались снимать водяного оленька.
Другое существо, которое причинило мне неописуемые муки на поприще кинематографии, — молодая сова Вудфорда, не особенно оригинально прозванная нами Вуди. Совы Вудфорда очень красивы, их шоколадное оперение обильно расцвечено белыми пятнами, а таких прекрасных глаз, наверно, нет больше ни у кого из сов. Огромные, темные, влажные, с тяжелыми розовато-лиловыми веками. Сова медленно поднимает и опускает эти веки, словно престарелая киноактриса, подумывающая о том, чтобы снова стать звездой экрана. Обольстительное подмигивание сопровождается громким кастаньетным щелканьем клюва. Когда птица взволнована, веки у нее двигаются особенно выразительно, она покачивается на насесте из стороны в сторону, словно собирается танцевать хулу-хулу, потом вдруг раскрывает крылья и щелкает на вас клювом. Ну прямо ангел с надгробья, свирепый ангел смерти. Вуди все это отлично исполнял у себя в клетке, даже по заказу, если ему показывали что-нибудь вкусненькое, вроде мышонка. Я не сомневался, что нужен только подходящий фон, и я смогу легко заснять номер Вуди.
В обнесенном сеткой павильоне, где я фотографировал птиц, я изобразил нечто вроде большого дерева, опутанного всякими ползучими растениями. Задником служила зеленая листва и синее небо. Сюда я принес Вуди и посадил его на ветку в самой гуще зелени. Сцена, которую я задумал, была проста и естественна, вполне посильная, по моим расчетам, даже для совиного ума. Если Вуди не станет артачиться, я управлюсь за десять минут. Сидя на ветке, сова таращила на нас глаза, исполненные ужаса. Я стал за камеру и только нажал кнопку, как Вуди быстро моргнул и решительно отвернулся от нас с таким видом, будто мы внушали ему крайнее отвращение. Твердя себе, что для кинооператора-анималиста важнее всего терпение, я смахнул пот с глаз, подошел к ветке, повернул сову кругом и возвратился к камере. Пока я дошел до нее, Вуди опять сел к нам спиной. Может быть, свет слишком яркий? Я послал людей за ветками и разместил их так, чтобы они закрывали птицу от прямых лучей солнца. Но Вуди упрямо показывал нам спину. Было ясно, что, если я хочу его снять, надо все переставить и зайти с другой стороны. Ценой немалого труда мы перенесли около тонны живых декораций. Пусть Вуди смотрит в ту сторону, которая ему больше нравится.
Пока мы, обливаясь потом, таскали толстые сучья и плети ползучих растений, он сидел и удивленно разглядывал нас. Потом великодушно позволил мне правильно установить камеру (это было не просто, потому что теперь я снимал почти прямо против солнца) и спокойно повернулся к ней спиной. Я готов был удушить его. В это время на небе, грозя поглотить солнце, появились зловещие черные тучи. Снимать стало невозможно. Я убрал камеру с треноги и в самом убийственном настроении пошел к ветке, чтобы забрать свою кинозвезду. Вуди тотчас повернулся ко мне, восхищенно защелкал клювом, исполнил лихую хулу-хулу, потом расправил крылья и поклонился мне с напускной скромностью актера, выходящего на семнадцатый вызов.
Конечно, не все наши звезды причиняли нам неприятности. Более того, один из лучших запечатленных мною эпизодов был снят почти без хлопот и в рекордно короткое время. А ведь на первый взгляд могло показаться, что справиться с такой задачей будет куда труднее, чем заставить сову взмахивать крыльями. Я задумал снять, как змея-яйцеед грабит птичье гнездо. Это очень тонкие змеи длиной около двух футов. Цвет у них розовато-коричневый с темными крапинками. Очень своеобразны их выпуклые глаза серебристого оттенка с узким вертикальным зрачком, как у кошки. Но самое любопытное — длинные отростки на позвонках в трех дюймах от пасти (внутри, конечно). Они свисают вниз, будто сталактиты. Змея заглатывает яйцо целиком, и, когда оно окажется под этими позвонками, она сокращает мускулы, и концы отростков раздавливают скорлупу. Желток и белок перевариваются, а комок разломанной скорлупы змея отрыгивает. Все это выглядит очень необычно и, насколько я знаю, еще не было снято на киноленту.
К тому времени у нас собралось шесть змей-яйцеедов, и все они, к моей радости, были одинаковы по расцветке и размерам. Местные ребятишки развили бурную коммерческую деятельность, принося нам яйца ткачиков для нашей пресмыкающейся труппы, которая явно была готова поглощать любое количество яиц, только подавай. Стоило в клетке появиться яйцу, как клубок сонных рептилий оживал — каждая змея хотела первой добраться до лакомства. Но хотя в заточении они великолепно играли свою роль, я после горького опыта с Вуди и водяным оленьком был настроен пессимистически. Все же я поставил нужные декорации (цветущий куст, в ветвях которого было помещено маленькое гнездо) и припас реквизит — двенадцать маленьких голубых яиц. Три дня змеи не получали своей обычной нормы яиц, чтобы у всех был хороший аппетит. Кстати, им это ничем не грозило, так как змеи вообще могут подолгу поститься; самые крупные удавы обходятся без еды месяцами, даже годами. Когда, по моим расчетам, аппетит звезд был достаточно подстегнут, мы приступили к делу.
Клетку со змеями отнесли на съемочную площадку, в гнездо поместили пять чудесных голубых яиц, затем одну змею бережно положили на ветки, как раз над гнездом. Я нажал спуск и приготовился.
Змея вяло лежала на ветках, как будто слегка оглушенная солнечным светом после прохладного сумрака в ящике. Через секунду ее язык забегал взад и вперед, а голова стала поворачиваться в разные стороны. И вот змея, словно струйка воды, заскользила между ветвями к гнезду. Она медленно подбиралась все ближе, ближе, достигла края гнезда, поднялась и устремила на яйца свои свирепые серебристые глаза. Снова язык забегал, точно обнюхивал яйца, и змея осторожно потыкалась в них носом, как собака в сухари. Потом опустилась в гнездо, повернула голову боком, широко разинула пасть и принялась заглатывать яйцо. У всех змей челюстные кости соединены между собой подвижно, так что они могут заглатывать добычу, которая на первый взгляд кажется слишком большой для их пасти. Яйцеед раздвинул свою челюсть, и кожа на его шее растянулась, причем каждая чешуя обрисовалась отдельно, а медленно проталкиваемое по пищеводу голубое яйцо просвечивало сквозь натянутую тонкую кожу. Когда яйцо продвинулось примерно на дюйм, змея на секунду задумалась, потом выползла из гнезда. Продолжая ползти, она терлась вздутием о ветки, и яйцо постепенно перемещалось вниз.