Страница:
Несмело подошел Коля к Бурту. Несмело протянул:
– Э-э-э…
Анатолий Семенович ответил:
– Ну… не знаю.
Коля добавил:
– Э-э-э… Я.
Бурт придавил указательным пальцем дымящийся в пепельнице окурок.
– Скажем, в полвторого?
– Ну.
– Ладно.
– Э-э-э.
Так Коля начал учить химию. Время от времени молодой бандит с несвойственным ему усердием принимался листать учебный материал. Бурт превзошел сам себя – он по-настоящему учил Колю Игнатьева. Интерактивно. Со временем этот процесс приобрел характерные для Коли обменно-бартерные свойства. Игнатьев честно посещал семинары, а Бурт его (подчеркиваю) абсолютно бесплатно учил.
Вереница безликих дней тянулась, как длинный состав за паровозом. Монотонный тихий голос Бурта, его таинственное спокойствие, не самые увлекательные лабораторные работы и пока что непонятные до анонимности формулы заставили Игнатьева подумать: а как насчет друзей?
– Парни, вам пора становиться из обезьян – человеками, – сказал Игнатьев и глотнул коктейля «Ягуар». – Вот гляньте на себя. Тупые, грязные, только о выпивке думаете. Бедлам. Егоров с Серым – долбо…бы. Лелик и Саранский помимо «Буратины» ничего не читали. Санек, мой друг, ты тоже, прости – урод. На х…я ты пиз…шь пенсию у бабки?
– Не пи…жу я, – оправдывался Санек, – она мне сама дает…
Остальные медленно переглянулись. Хорошо бы за такой подход пачку подправить, но, если речь идет об Игнатьеве – лучше уж молчать, как дубы. Иначе себе же хуже.
– Слышь, Колян, да на хрена нам эта химия? Мы никого лечить не собираемся, – послышался голос во мраке. Под фонарем заблестели несколько мокрых от пива ртов.
– Мужики, я вам пытаюсь дать культуру. Кто из вас в люди пробился, а?
– Ты, Колян! – звонко заявил Санек, который у бабушки ворует.
– Ну так что, муд…ла, так и будем сидеть с жестяными банками на лавочке? Вон, девчонок у нас сколько хороших! Загляденье! Все распиз…атые, бля, в халатиках… ты ж по этим делам как раз шпаришь. Вот и сходи.
– Колян, ну ты че, какие из нас химики?
– Молчать! – приказал Игнатьев. – Если вы, ху…осы, завтра не явитесь на семинар, то считайте – брата предали.
На кафедре стали мелькать коренастые молодые люди в спортивных одеждах. Некоторые из них хватали девчонок за задницы и прижимали их к желтоватым разводам на двери лаборатории, шепча любовные клятвы. Саньку́, надо отметить, приглянулась Ленка Воронцова. Та, которая меня сильно не любила. Их роман развивался резво и бурно. Но… что-то мы отошли от темы.
Занятия проходили интересно. Сначала являлась игнатьевская банда. Парни рассаживались, бросали усталые ноги на парту и откидывались назад. Они ржали как кони, беспрерывно чесали бока, шутили, пинали друг друга в воздухе ленивыми ступнями в кроссовках. Чуть позже заходил Бурт. Ноги медленно, небрежно скидывались со столов. Парни скрещивали руки на груди и выдавали такой специфический взгляд. Я бы назвало его – «удиви нас».
– Итак, тема сегодняшней лекции – распад сахаров в печени.
Коля ликовал. Закинув на затылок руки, он всем поочередно подмигивал и кивал в сторону Бурта – мол, вы только посмотрите, какую развлекуху я вам откопал. Серый, Егоров и Санек тихо гоготали и громко комментировали интересные, на их взгляд, пояснения.
– Что-что, говорите? Какая в печени мочевина? Сплошной спирт!
– В моче – мочи не обнаружено…
И так далее.
Бурт белел от страха. За годы, проведенные в заточении собственных мыслей, Анатолий Семенович разучился реагировать на стремительно меняющуюся жизнь. Когда речь пошла об оплате педагогического труда, Бурт махнул рукой и сказал:
– Ладно, Коля. Только ходи. А с деньгами разберемся…
Коля хитро усмехнулся, прекрасно понимая, что ни фига никто с деньгами разбираться не будет. Бурт не посмеет требовать гонорар за свои уроки. Страшно ведь…
Работая вот уже тринадцатый год в медицинском, Бурт плохо представлял, как правильно вести себя с преступниками. Поэтому он им потакал.
Однажды вся развеселая компания, как обычно, явилась на урок. На ступеньках здания я встретила до похабности глупое лицо, принадлежащее одному из друзей Игнатьева, Антону Серых, то есть Серому. Джентльмен дернул меня за край халата.
– А какие свойства приобретает бензол при распаде?
Я запуталась.
– Прошу прощения?
– Ну, бензол, бля. При распаде, нах. Эй, ты че, не докторша?
– А вы интересуетесь бензолом на предмет чего?
– Слышь, я это. Ну это, короче. Б…дь, не всосал.
– В организм поступает бензоат натрия, и он переходит в бензол и в бензойную кислоту.
– А, ну понятно тогда. Спасибо.
Я побежала вверх по лестнице. Он сказал «спасибо», или мне послышалось?..
Когда я шла домой с Риткой Асуровой, нас снова остановил Серый.
– А глицин – это аминокислота?
– Ну, в общем, да, – бросила Ритка, чуть обернувшись назад, а потом удивленно спросила меня: – Ты видала?!
На уголовном сборище химиков было весело. Игнатьев приволок Морозову, а Санек посадил на кривые колени Воронцову. Играл неназойливый шансон. На доске едва различались окутанные сигаретным дымом формулы. Бурт немного опоздал.
– Итак, на прошлой неделе мы с вами разговаривали о распаде веществ в печени. Теперь кто мне скажет, что в ней синтезируется?
Охладевший к химии Игнатьев снисходительно потянул ленивую руку вверх.
– Х…й знает.
Бурт внимательно посмотрел на ветви покоцанной яблони, зеленевшей за окном. Не отводя взгляда от пейзажа, он сказал:
– Ну, Коля, ты же знаешь. На «г» начинается.
– Тогда – говно, – со счастливой улыбкой заявил Игнатьев. Морозова засмеялась прокуренным баском.
Бурт медленно встал. Вздохнул. Шаркающими шагами девяностолетнего инвалида подошел к окну. Отвернувшись от всеобщего гогота, доцент медленно-медленно приоткрыл форточку и приподнял нос, будто захотел понюхать уличный воздух. В таком странном положении он простоял долгие пять минут. Звуки дурацкого смеха начали потихоньку затихать. Все переглянулись. Морозова подала последний смешок – на всякий случай. И затем молодежь стихла.
– Гликоген… – прозвучал застенчивый шепот с далекой задней парты.
Бурт вцепился взглядом в яблоню – лишь бы не оборачиваться, не возвращаться в унизительную реальность.
– Гликоген! – послышалось чуть смелей.
Бурт уставился в противоположное окно, открывающее захватывающий вид на кафедру гистологии. Мелкая фигура старательно подметала там пол.
– В печени, Анатоль Семеныч, образуется гликоген.
И секундой позже:
– Бля.
– Что-что? – развернулся Бурт.
Антон Серых встал.
– Говорю же, гли-ко-ген.
Все посмотрели на Серого.
– Ты че? – спросил Санек.
– Я – ничего. Мне интересно. Продолжайте, профессор, продолжайте…
Впоследствии, как я уже говорила, Санек закрутил роман с Воронцовой. Они обжимались возле мужского туалета. Когда оттуда выходил Коротков, он стремительно пробегал мимо, будто ничего не замечая. А Серый натурально подсел на химию. В его нехитром лексиконе появились такие слова, как «глюкогенез», «аминофосфорная кислота» и «алиментарная гиперкемия». Только Анатолию Семеновичу от этого не становилось легче. Просыпаясь утром, он проклинал тот день, когда Игнатьев несмело попросил его о помощи. Правда, на горизонте уже маячила финишная ленточка – до экзамена оставалось полгода, можно было попытаться дотерпеть. Но главная проблема заключалась для Анатоль Семеныча не в том, что его, мягко говоря, используют, а в том, что его буквально выдрали из естественной среды обитания, выкинули, прошу прощения, как рыбу на берег. То есть принудили к общению. Внутри педагога зрел мятеж, его спокойствие пошатнулось. Страх и подавленность породили ярость. И, согласно закону дисперсии, однажды прогремел взрыв.
Это случилось прелестным апрельским днем. Под обледеневшим снегом зачернели первые лоскуты асфальта. Дворняги повылезали из-под капотов машин…
Я шла на химию, сумка с учебниками больно оттягивала плечо. У крыльца мне встретились Коротков с Лаврентьевой. Это случилось уже после того, как мы всей группой поняли, ху из ху. Особенно относительно Кати.
Всем уже давно было ясно, что Лаврентьева к Леше неравнодушна, но ее чувство оставалось безответным. Катя топталась у двери, не позволяя нашему отличнику уйти.
– Слушай, а у тебя, значит, кто-то есть, я так понимаю.
– Катя…
– Не ври только, ладно?
– Кать…
Тут к ним подлетел Власов.
– Лаврентьева, отстань от человека. Что, не видишь – он еще морально не готов.
– А когда он будет готов, скажи? Посмотри на него – взрослый парень, сильный, перспективный… Лешка, может, ты голубой?
Леша покосился на Власова, и тот сразу пришел ему на помощь:
– Не нравишься ты ему, понимаешь? Усвой, Лаврентьева, ты не мешок с баксами. Ты не можешь нравиться всем.
– Мешок она, мешок, – вмешался откуда-то возникший Бабин, молодой и навязчивый младший преподаватель физиологии, которому почему-то хотелось дружить со студентами. – Мешок она, мешок. У нее же папаша…
Лаврентьева всхлипнула, покраснела и вбежала внутрь.
Я осталась с Коротковым и Власовым на крыльце.
– Леш, я не врубаюсь. Хоть убей. Химия для меня – мир загадок. А денег нету. Что делать, а, скажи?
Леша кивнул, посочувствовал, а Власов сказал:
– Форель, не падай духом. Выше нос, шире взгляд!
– Не понимаю…
– Попробуй стать полезной. Предложи себя, например, в качестве журналиста. Напечатай им какую-нибудь научную статью. Или, ну не знаю. Вымой, что ли, кабинет…
Коротков сказал:
– Вова, она сама все выучит. Материал-то несложный. Даш, правда, ты все выучишь?
– Нет, не выучу. Вызубрить-то я могу, а вот понять – это уже выше моих способностей.
– Ты можешь пойти подопытным на факультет. Твои химические реакции станут научным пособием.
– Правильно, Вов, – сказал Леша. – Уж лучше чтоб на тебе опыты ставили, подключали к черепу электроды и кололи ацетилхолин, чем взять и все выучить.
– Ты нас, двоечников, не поймешь, – сказал Власов с тоской. Леша вежливо улыбнулся и виновато кивнул, а я согласилась с Власовым.
После очередного краха на занятии я пошла в преподавательскую. На крохотном стуле восседал профессор Соболев. На его богатом животе лопался грязный халат. Средняя пуговица не выдержала и отскочила. В пепельнице дымилась сигара.
– Ничего не говори. Я знаю, зачем явилась.
Я медленно кивнула и села напротив.
Конечно, он знал. И все это знали. Соболев никогда не брал деньгами, у него их и так навалом. Человек занимается ремонтным бизнесом. Но и за просто так профессор никому не помогал. Через пару мгновений в преподавательскую влетел маленький, сутулый студент.
– А в какую, говорите, прачечную?
– Запомни, придурок. «Бе-ло-снеж-ка». Или тебе это слово надо записать?
– Роман Евгенич, такой на улице Правды нет.
– Ну, тупица. Ладно. Ищи другую. Но со скидкой. И запомни – под лацканом – чернильное пятно. А на воротничке у нас что?
– Жирные разводы! – уверенно выкрикнул парень.
– Молодец. Все. Вылетел пулей. А зачетку оставь у меня.
– Спасибо вам! – Мелко кланяясь, студент удалился.
Большим и указательным пальцами Соболев вытер белые сгустки слюны с уголков губ. У него была сильная одышка. Голос – хриплый и прерывистый. Халат серел от пота. Лоб украшали сверкающие испарины. В моих почти что медицинских мозгах оформился вывод: «холестерин».
– Это ты у нас, значит, Форель?
– Я. Если честно…
– Молчать. Чем родители занимаются?
– Мама – журналист, папа – психолог.
– Братья-сестры имеются?
– К сожалению, нет.
– А ты случайно не знакома с представителями шоу-индустрии?
– Что?!
– А кто-нибудь в прокуратуре служит?
– Я бы не сказала…
Соболев задумался. Он докурил сигару, качнулся назад и медленно водрузил китовые ноги на стол.
– Ммм. Что с тебя взять-то?
Затем, долгой секундой позже:
– А у тебя есть, скажем, какие-нибудь таланты? Ты танцуешь? Или, может, поешь?
– Ну разве что как любитель.
– Продемонстрируй.
– Прямо здесь?!
– А что, в анатомичке тебе спелось бы лучше?
Я опрокинула голову вниз. Кажется, это был последний раз. Да, точно. Начиная с того момента я решила прекратить терпеть. Я больше не буду позволять над собой издеваться. Но пока эта мысль касалась отдаленной перспективы.
– Слушай, а как у тебя с аккуратностью? Дай тетрадь, гляну почерк.
– Переписать что-то надо? Не вопрос. Это я люблю (кстати, действительно люблю).
– Нет, не переписать. А руки у тебя – хорошие? Моешь часто?
– Прошу прощения?
– Ну, я вижу – ты девушка аккуратная. У меня для тебя серьезное партийное задание.
– Спасибо, – говорю, – товарищ Берия…
В моей голове бегущей строкой промелькнул список всевозможных вариантов, включая нехитрые хирургические манипуляции, а также действия уголовно наказуемого характера, связанные с химией или секс-услугами. Я почувствовала, что бледнею.
– В общем, речь идет о пяти килограммах сельди. Ее надо порезать. Только смотри у меня, режь тонко! Чтобы каждый кусочек просвечивал!
– Извините, я что-то не пойму.
– Банкет у меня, дура! Завтра тебя встретит человек. У него в руках будет два черных полиэтиленовых пакета. Он тебя узнает. Так что сама не подходи. Дальше идешь в лабораторию, торчишь там хоть до ночи и режешь сельдь. Ясно или не ясно? Или хочешь все-таки спеть?
– Нет, – сказала я, – с сельдью у меня выйдет лучше.
– Умница. Все, дуй отсюда.
– А как же…
– Не волнуйся. Я беру это на себя.
Рита услышала все и сказала:
– Форель против сельди. Кто победит?..
На следующий день я встретила человека с пакетами. Им оказался лаборант Сережа, друг Коли Игнатьева. Он любезно помог мне дотащить пять килограммов рыбы вверх по лестнице. Я прикрыла дверь, достала доску для порошков, помыла ее и начала резать.
Работа оказалась неприятной. Ноги сразу затекли. Тогда я переместила всю рыбу на парту; при этом добрая ее часть скатилась на пол, серым мясом вниз. Моя месть заключалась в том, что я его так и не сполоснула.
Сельдь я резала долго. За окном стемнело. Кто-то уже погасил свет в коридоре. Несколько раз мигнув, зажглись уличные фонари.
А ведь я уже давно так живу. Два года. Два года унижений, мольбы и клятв. И все это из-за какого-то глупого импульсивного решения поступать в мед. Стоит один раз смириться и проглотить обиду, и это ощущение подавленности растет как снежный ком. Я же всегда могу встать, возразить, ответить. Но что-то останавливает. Ну, допустим, меня отчислят. Я ведь не помру. Лучше чего-то лишиться, чем потом долго вспоминать, как я позволяла над собой издеваться. Я – далеко не отличница. Хотя честно стараюсь, учу. Да бо́льшая часть группы – не сильней меня. Периодически спасает случай, удача, деньги, в конце концов. Иногда везет, иногда – нет. Всем, кому довелось учиться в медицинском, известно: на протяжении шести лет ты словно участвуешь в автогонке. Один случайный удачный поворот – и выйдешь в финал. Одна случайная остановка – и система выплюнет тебя на просторы большого мира. И даже если ты умен, как, скажем, Коротков, или хитер, как Власов, или настойчив, как Лаврентьева, – все равно надо держать руку на пульсе. И посветить этой учебе, среде, профессии – всю жизнь. Другого не дано. Медицина…
Мои глубокие экзистенциальные рассуждения прервал странный грохот. Затем послышался тоненький мужской голос:
– Сука ты эдакая! Анархист! Наркоман!
Я бросила нож и скользкими руками схватилась за дверь, потом снова цапнула нож и выбежала в коридор.
– Пожалуйста, успокойтесь!!! – донеслось откуда-то издали.
– Нет, гад! Не успокоюсь я! И не смей, не смей меня успокаивать!
В дальней по коридору аудитории горел свет. Ворвавшись туда, я увидела лежащего на полу полуживого уголовника Игнатьева. Над его дрожащим телом возвышался остервеневший Анатолий Семенович Бурт. Вот он взмахнул деревянной табуреткой…
– Форель, Форель! – застонал Коля.
– Э-э-э…
Анатолий Семенович ответил:
– Ну… не знаю.
Коля добавил:
– Э-э-э… Я.
Бурт придавил указательным пальцем дымящийся в пепельнице окурок.
– Скажем, в полвторого?
– Ну.
– Ладно.
– Э-э-э.
Так Коля начал учить химию. Время от времени молодой бандит с несвойственным ему усердием принимался листать учебный материал. Бурт превзошел сам себя – он по-настоящему учил Колю Игнатьева. Интерактивно. Со временем этот процесс приобрел характерные для Коли обменно-бартерные свойства. Игнатьев честно посещал семинары, а Бурт его (подчеркиваю) абсолютно бесплатно учил.
Вереница безликих дней тянулась, как длинный состав за паровозом. Монотонный тихий голос Бурта, его таинственное спокойствие, не самые увлекательные лабораторные работы и пока что непонятные до анонимности формулы заставили Игнатьева подумать: а как насчет друзей?
– Парни, вам пора становиться из обезьян – человеками, – сказал Игнатьев и глотнул коктейля «Ягуар». – Вот гляньте на себя. Тупые, грязные, только о выпивке думаете. Бедлам. Егоров с Серым – долбо…бы. Лелик и Саранский помимо «Буратины» ничего не читали. Санек, мой друг, ты тоже, прости – урод. На х…я ты пиз…шь пенсию у бабки?
– Не пи…жу я, – оправдывался Санек, – она мне сама дает…
Остальные медленно переглянулись. Хорошо бы за такой подход пачку подправить, но, если речь идет об Игнатьеве – лучше уж молчать, как дубы. Иначе себе же хуже.
– Слышь, Колян, да на хрена нам эта химия? Мы никого лечить не собираемся, – послышался голос во мраке. Под фонарем заблестели несколько мокрых от пива ртов.
– Мужики, я вам пытаюсь дать культуру. Кто из вас в люди пробился, а?
– Ты, Колян! – звонко заявил Санек, который у бабушки ворует.
– Ну так что, муд…ла, так и будем сидеть с жестяными банками на лавочке? Вон, девчонок у нас сколько хороших! Загляденье! Все распиз…атые, бля, в халатиках… ты ж по этим делам как раз шпаришь. Вот и сходи.
– Колян, ну ты че, какие из нас химики?
– Молчать! – приказал Игнатьев. – Если вы, ху…осы, завтра не явитесь на семинар, то считайте – брата предали.
На кафедре стали мелькать коренастые молодые люди в спортивных одеждах. Некоторые из них хватали девчонок за задницы и прижимали их к желтоватым разводам на двери лаборатории, шепча любовные клятвы. Саньку́, надо отметить, приглянулась Ленка Воронцова. Та, которая меня сильно не любила. Их роман развивался резво и бурно. Но… что-то мы отошли от темы.
Занятия проходили интересно. Сначала являлась игнатьевская банда. Парни рассаживались, бросали усталые ноги на парту и откидывались назад. Они ржали как кони, беспрерывно чесали бока, шутили, пинали друг друга в воздухе ленивыми ступнями в кроссовках. Чуть позже заходил Бурт. Ноги медленно, небрежно скидывались со столов. Парни скрещивали руки на груди и выдавали такой специфический взгляд. Я бы назвало его – «удиви нас».
– Итак, тема сегодняшней лекции – распад сахаров в печени.
Коля ликовал. Закинув на затылок руки, он всем поочередно подмигивал и кивал в сторону Бурта – мол, вы только посмотрите, какую развлекуху я вам откопал. Серый, Егоров и Санек тихо гоготали и громко комментировали интересные, на их взгляд, пояснения.
– Что-что, говорите? Какая в печени мочевина? Сплошной спирт!
– В моче – мочи не обнаружено…
И так далее.
Бурт белел от страха. За годы, проведенные в заточении собственных мыслей, Анатолий Семенович разучился реагировать на стремительно меняющуюся жизнь. Когда речь пошла об оплате педагогического труда, Бурт махнул рукой и сказал:
– Ладно, Коля. Только ходи. А с деньгами разберемся…
Коля хитро усмехнулся, прекрасно понимая, что ни фига никто с деньгами разбираться не будет. Бурт не посмеет требовать гонорар за свои уроки. Страшно ведь…
Работая вот уже тринадцатый год в медицинском, Бурт плохо представлял, как правильно вести себя с преступниками. Поэтому он им потакал.
Однажды вся развеселая компания, как обычно, явилась на урок. На ступеньках здания я встретила до похабности глупое лицо, принадлежащее одному из друзей Игнатьева, Антону Серых, то есть Серому. Джентльмен дернул меня за край халата.
– А какие свойства приобретает бензол при распаде?
Я запуталась.
– Прошу прощения?
– Ну, бензол, бля. При распаде, нах. Эй, ты че, не докторша?
– А вы интересуетесь бензолом на предмет чего?
– Слышь, я это. Ну это, короче. Б…дь, не всосал.
– В организм поступает бензоат натрия, и он переходит в бензол и в бензойную кислоту.
– А, ну понятно тогда. Спасибо.
Я побежала вверх по лестнице. Он сказал «спасибо», или мне послышалось?..
Когда я шла домой с Риткой Асуровой, нас снова остановил Серый.
– А глицин – это аминокислота?
– Ну, в общем, да, – бросила Ритка, чуть обернувшись назад, а потом удивленно спросила меня: – Ты видала?!
На уголовном сборище химиков было весело. Игнатьев приволок Морозову, а Санек посадил на кривые колени Воронцову. Играл неназойливый шансон. На доске едва различались окутанные сигаретным дымом формулы. Бурт немного опоздал.
– Итак, на прошлой неделе мы с вами разговаривали о распаде веществ в печени. Теперь кто мне скажет, что в ней синтезируется?
Охладевший к химии Игнатьев снисходительно потянул ленивую руку вверх.
– Х…й знает.
Бурт внимательно посмотрел на ветви покоцанной яблони, зеленевшей за окном. Не отводя взгляда от пейзажа, он сказал:
– Ну, Коля, ты же знаешь. На «г» начинается.
– Тогда – говно, – со счастливой улыбкой заявил Игнатьев. Морозова засмеялась прокуренным баском.
Бурт медленно встал. Вздохнул. Шаркающими шагами девяностолетнего инвалида подошел к окну. Отвернувшись от всеобщего гогота, доцент медленно-медленно приоткрыл форточку и приподнял нос, будто захотел понюхать уличный воздух. В таком странном положении он простоял долгие пять минут. Звуки дурацкого смеха начали потихоньку затихать. Все переглянулись. Морозова подала последний смешок – на всякий случай. И затем молодежь стихла.
– Гликоген… – прозвучал застенчивый шепот с далекой задней парты.
Бурт вцепился взглядом в яблоню – лишь бы не оборачиваться, не возвращаться в унизительную реальность.
– Гликоген! – послышалось чуть смелей.
Бурт уставился в противоположное окно, открывающее захватывающий вид на кафедру гистологии. Мелкая фигура старательно подметала там пол.
– В печени, Анатоль Семеныч, образуется гликоген.
И секундой позже:
– Бля.
– Что-что? – развернулся Бурт.
Антон Серых встал.
– Говорю же, гли-ко-ген.
Все посмотрели на Серого.
– Ты че? – спросил Санек.
– Я – ничего. Мне интересно. Продолжайте, профессор, продолжайте…
Впоследствии, как я уже говорила, Санек закрутил роман с Воронцовой. Они обжимались возле мужского туалета. Когда оттуда выходил Коротков, он стремительно пробегал мимо, будто ничего не замечая. А Серый натурально подсел на химию. В его нехитром лексиконе появились такие слова, как «глюкогенез», «аминофосфорная кислота» и «алиментарная гиперкемия». Только Анатолию Семеновичу от этого не становилось легче. Просыпаясь утром, он проклинал тот день, когда Игнатьев несмело попросил его о помощи. Правда, на горизонте уже маячила финишная ленточка – до экзамена оставалось полгода, можно было попытаться дотерпеть. Но главная проблема заключалась для Анатоль Семеныча не в том, что его, мягко говоря, используют, а в том, что его буквально выдрали из естественной среды обитания, выкинули, прошу прощения, как рыбу на берег. То есть принудили к общению. Внутри педагога зрел мятеж, его спокойствие пошатнулось. Страх и подавленность породили ярость. И, согласно закону дисперсии, однажды прогремел взрыв.
Это случилось прелестным апрельским днем. Под обледеневшим снегом зачернели первые лоскуты асфальта. Дворняги повылезали из-под капотов машин…
Я шла на химию, сумка с учебниками больно оттягивала плечо. У крыльца мне встретились Коротков с Лаврентьевой. Это случилось уже после того, как мы всей группой поняли, ху из ху. Особенно относительно Кати.
Всем уже давно было ясно, что Лаврентьева к Леше неравнодушна, но ее чувство оставалось безответным. Катя топталась у двери, не позволяя нашему отличнику уйти.
– Слушай, а у тебя, значит, кто-то есть, я так понимаю.
– Катя…
– Не ври только, ладно?
– Кать…
Тут к ним подлетел Власов.
– Лаврентьева, отстань от человека. Что, не видишь – он еще морально не готов.
– А когда он будет готов, скажи? Посмотри на него – взрослый парень, сильный, перспективный… Лешка, может, ты голубой?
Леша покосился на Власова, и тот сразу пришел ему на помощь:
– Не нравишься ты ему, понимаешь? Усвой, Лаврентьева, ты не мешок с баксами. Ты не можешь нравиться всем.
– Мешок она, мешок, – вмешался откуда-то возникший Бабин, молодой и навязчивый младший преподаватель физиологии, которому почему-то хотелось дружить со студентами. – Мешок она, мешок. У нее же папаша…
Лаврентьева всхлипнула, покраснела и вбежала внутрь.
Я осталась с Коротковым и Власовым на крыльце.
– Леш, я не врубаюсь. Хоть убей. Химия для меня – мир загадок. А денег нету. Что делать, а, скажи?
Леша кивнул, посочувствовал, а Власов сказал:
– Форель, не падай духом. Выше нос, шире взгляд!
– Не понимаю…
– Попробуй стать полезной. Предложи себя, например, в качестве журналиста. Напечатай им какую-нибудь научную статью. Или, ну не знаю. Вымой, что ли, кабинет…
Коротков сказал:
– Вова, она сама все выучит. Материал-то несложный. Даш, правда, ты все выучишь?
– Нет, не выучу. Вызубрить-то я могу, а вот понять – это уже выше моих способностей.
– Ты можешь пойти подопытным на факультет. Твои химические реакции станут научным пособием.
– Правильно, Вов, – сказал Леша. – Уж лучше чтоб на тебе опыты ставили, подключали к черепу электроды и кололи ацетилхолин, чем взять и все выучить.
– Ты нас, двоечников, не поймешь, – сказал Власов с тоской. Леша вежливо улыбнулся и виновато кивнул, а я согласилась с Власовым.
После очередного краха на занятии я пошла в преподавательскую. На крохотном стуле восседал профессор Соболев. На его богатом животе лопался грязный халат. Средняя пуговица не выдержала и отскочила. В пепельнице дымилась сигара.
– Ничего не говори. Я знаю, зачем явилась.
Я медленно кивнула и села напротив.
Конечно, он знал. И все это знали. Соболев никогда не брал деньгами, у него их и так навалом. Человек занимается ремонтным бизнесом. Но и за просто так профессор никому не помогал. Через пару мгновений в преподавательскую влетел маленький, сутулый студент.
– А в какую, говорите, прачечную?
– Запомни, придурок. «Бе-ло-снеж-ка». Или тебе это слово надо записать?
– Роман Евгенич, такой на улице Правды нет.
– Ну, тупица. Ладно. Ищи другую. Но со скидкой. И запомни – под лацканом – чернильное пятно. А на воротничке у нас что?
– Жирные разводы! – уверенно выкрикнул парень.
– Молодец. Все. Вылетел пулей. А зачетку оставь у меня.
– Спасибо вам! – Мелко кланяясь, студент удалился.
Большим и указательным пальцами Соболев вытер белые сгустки слюны с уголков губ. У него была сильная одышка. Голос – хриплый и прерывистый. Халат серел от пота. Лоб украшали сверкающие испарины. В моих почти что медицинских мозгах оформился вывод: «холестерин».
– Это ты у нас, значит, Форель?
– Я. Если честно…
– Молчать. Чем родители занимаются?
– Мама – журналист, папа – психолог.
– Братья-сестры имеются?
– К сожалению, нет.
– А ты случайно не знакома с представителями шоу-индустрии?
– Что?!
– А кто-нибудь в прокуратуре служит?
– Я бы не сказала…
Соболев задумался. Он докурил сигару, качнулся назад и медленно водрузил китовые ноги на стол.
– Ммм. Что с тебя взять-то?
Затем, долгой секундой позже:
– А у тебя есть, скажем, какие-нибудь таланты? Ты танцуешь? Или, может, поешь?
– Ну разве что как любитель.
– Продемонстрируй.
– Прямо здесь?!
– А что, в анатомичке тебе спелось бы лучше?
Я опрокинула голову вниз. Кажется, это был последний раз. Да, точно. Начиная с того момента я решила прекратить терпеть. Я больше не буду позволять над собой издеваться. Но пока эта мысль касалась отдаленной перспективы.
– Слушай, а как у тебя с аккуратностью? Дай тетрадь, гляну почерк.
– Переписать что-то надо? Не вопрос. Это я люблю (кстати, действительно люблю).
– Нет, не переписать. А руки у тебя – хорошие? Моешь часто?
– Прошу прощения?
– Ну, я вижу – ты девушка аккуратная. У меня для тебя серьезное партийное задание.
– Спасибо, – говорю, – товарищ Берия…
В моей голове бегущей строкой промелькнул список всевозможных вариантов, включая нехитрые хирургические манипуляции, а также действия уголовно наказуемого характера, связанные с химией или секс-услугами. Я почувствовала, что бледнею.
– В общем, речь идет о пяти килограммах сельди. Ее надо порезать. Только смотри у меня, режь тонко! Чтобы каждый кусочек просвечивал!
– Извините, я что-то не пойму.
– Банкет у меня, дура! Завтра тебя встретит человек. У него в руках будет два черных полиэтиленовых пакета. Он тебя узнает. Так что сама не подходи. Дальше идешь в лабораторию, торчишь там хоть до ночи и режешь сельдь. Ясно или не ясно? Или хочешь все-таки спеть?
– Нет, – сказала я, – с сельдью у меня выйдет лучше.
– Умница. Все, дуй отсюда.
– А как же…
– Не волнуйся. Я беру это на себя.
Рита услышала все и сказала:
– Форель против сельди. Кто победит?..
На следующий день я встретила человека с пакетами. Им оказался лаборант Сережа, друг Коли Игнатьева. Он любезно помог мне дотащить пять килограммов рыбы вверх по лестнице. Я прикрыла дверь, достала доску для порошков, помыла ее и начала резать.
Работа оказалась неприятной. Ноги сразу затекли. Тогда я переместила всю рыбу на парту; при этом добрая ее часть скатилась на пол, серым мясом вниз. Моя месть заключалась в том, что я его так и не сполоснула.
Сельдь я резала долго. За окном стемнело. Кто-то уже погасил свет в коридоре. Несколько раз мигнув, зажглись уличные фонари.
А ведь я уже давно так живу. Два года. Два года унижений, мольбы и клятв. И все это из-за какого-то глупого импульсивного решения поступать в мед. Стоит один раз смириться и проглотить обиду, и это ощущение подавленности растет как снежный ком. Я же всегда могу встать, возразить, ответить. Но что-то останавливает. Ну, допустим, меня отчислят. Я ведь не помру. Лучше чего-то лишиться, чем потом долго вспоминать, как я позволяла над собой издеваться. Я – далеко не отличница. Хотя честно стараюсь, учу. Да бо́льшая часть группы – не сильней меня. Периодически спасает случай, удача, деньги, в конце концов. Иногда везет, иногда – нет. Всем, кому довелось учиться в медицинском, известно: на протяжении шести лет ты словно участвуешь в автогонке. Один случайный удачный поворот – и выйдешь в финал. Одна случайная остановка – и система выплюнет тебя на просторы большого мира. И даже если ты умен, как, скажем, Коротков, или хитер, как Власов, или настойчив, как Лаврентьева, – все равно надо держать руку на пульсе. И посветить этой учебе, среде, профессии – всю жизнь. Другого не дано. Медицина…
Мои глубокие экзистенциальные рассуждения прервал странный грохот. Затем послышался тоненький мужской голос:
– Сука ты эдакая! Анархист! Наркоман!
Я бросила нож и скользкими руками схватилась за дверь, потом снова цапнула нож и выбежала в коридор.
– Пожалуйста, успокойтесь!!! – донеслось откуда-то издали.
– Нет, гад! Не успокоюсь я! И не смей, не смей меня успокаивать!
В дальней по коридору аудитории горел свет. Ворвавшись туда, я увидела лежащего на полу полуживого уголовника Игнатьева. Над его дрожащим телом возвышался остервеневший Анатолий Семенович Бурт. Вот он взмахнул деревянной табуреткой…
– Форель, Форель! – застонал Коля.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента