Минул день, другой, третий… Вагнер не вызывал Щеглова, даже не подавал признаков жизни. Молчал и Харвуд, – значит, старик не рассказал ему о разговоре. Это был некоторый шанс на успех, и Щеглов успокоился.
Кратко проинструктированный Харвудом, он быстро овладел методикой работы с интегратором. Его не ошеломили, как Петерсона в свое время, необычайные возможности этого прибора, – хотя бы потому, что в тщательно экранированную лабораторию не долетал ни один звук. Зато Щеглов сразу оценил возможность мыслить и чувствовать в сотни раз ярче. От десяти утра и до десяти вечера, – все время работы интеграторов, – инженер сидел с «радиошлемом» на голове, буквально проглатывая книги, исследуя радиосхемы, возобновляя в памяти давно забытое.
Он как раз углубился в какой-то сложный расчет, когда в его кабинет вошел профессор Вагнер.
Щеглов поднял голову и отпрянул: перед ним был не властный и самоуверенный толстяк, а какое-то жалкое распухшее существо, похожее на небрежно набитый кусками мяса мешок. У инженера сжалось сердце: неужели старик так переживает укоры?.. Или он заболел?.. Ведь это человек, и, возможно, честный, которого насильно загнали в эту тюрьму…
Но – выдержка! Сейчас что-то выяснится.
Вагнер, едва передвигая ноги, добрался до кресла, упал в него и прохрипел:
– Я пришел сюда, чтобы показать… каким вы станете через три года… если будете сидеть за интегратором… по двенадцать часов в сутки… А теперь… дайте мне – шлем…
Удивленный этим вступлением, Щеглов молча уступил место. Но он удивился еще больше, когда через несколько секунд Вагнер вновь исполнился сил и энергии.
Старик смотрел па него с насмешливой доброжелательностью:
– Харвуд вас не предупредил, что пользоваться интегратором надо очень осторожно. Да он и сам этого не знает. Он – как глупый мальчишка, который раздобыл где-то заряженную гранату и шалит с ней, не зная, что уже тлеет фитиль и вскоре грохнет взрыв. Мой интегратор страшнее гранаты: она убьет сразу, а этот прибор заберет вашу энергию по капле, погасит ваши порывы и желания, сделает вас глухим, слепым, глупым, неспособным двигаться, – превратит вас в червя. И все это – за те короткие минуты, когда вы взлетаете на недостижимые для прочих людей высоты и перед вами раскрывается неведомый сказочный мир… Дорогая цена!.. Но что ж: за счастье нужно платить. Помните «Шагреневую кожу» Бальзака? Там приходилось расплачиваться за осуществление мечтаний частицами жизни. Мой интегратор более прожорлив: он заберет ваш разум лишь за яркость мечты. И вы не сможете сопротивляться, достаточно просидеть за этим прибором пять тысяч часов, – чуть больше года, ежедневно по полсуток, – и вы станете его рабом. Пьяницы, наркоманы, курильщики опиума готовы продать рубашку с плеча, лишь бы удовлетворить свое желание. Вы же продадите и тело, и душу, лишь бы надеть «радиошлем»… Это – первая тайна, о которой, вероятно, еще не подозревает Харвуд и которая сведет его в могилу рано или поздно… Все… Можете донести ему или воспользоваться моим сообщением как-либо иначе – мне безразлично. Я свое сделал.
Вагнер снял шлем и вновь превратился в несуразное подобие человека. Он с усилием поднялся, и раскачиваясь с боку на бок, как утка, заковылял к выходу.
Щеглов сорвался с места, помог старику добраться до кабинета, а возвратившись в свою комнату, взглянул на интегратор с некоторой опаской: неприятная вещь, если так!.. Очень короткие радиоволны, видимо, разрушают нервную систему. А почему бы не поискать средств защиты?.. Однако гадать, ничего не зная, – бессмысленное дело. Вагнер все расскажет со временем – ведь лед тронулся.
Кое-что дало уже и это короткое сообщение. Но Харвуд о тайне Вагнера знает: недаром он установил трехгодичный срок… А, может быть, и Вагнер обставил «тайну» подчеркнуто эффектно, чтобы запутать, сбить с толку?.. И кто этот Вагнер – жертва или хищник, побежденный другим хищником?
Наверное, перед каждым разведчиком возникают подобные вопросы. Ответы нужно искать самостоятельно, зная, что малейшая ошибка приведет к гибели всего дела. Но Щеглов мог еще отложить решение этих вопросов. Следовало придерживаться избранной политики выжидания.
На следующее утро он по внутреннему телефону поинтересовался состоянием здоровья уважаемого профессора и получил в общем доброжелательный ответ.
А вечером того же дня Вагнер позвонил к нему.
– Петер, – сказал он, – я только что разговаривал с Харвудом и узнал, что сюда поместят какого-то Петерсона. Примите это к сведению, а завтра приходите ко мне в десять.
Вот тогда-то Щеглов и столкнулся с Джеком.
«Шпион! – сразу же решил инженер. – Этот будет следить за обоими: за Вагнером и за мной».
И впрямь, внешность Петерсона не располагала к доверию. Кроме того, этот провокационный вопрос относительно знакомства, это якобы случайное появление в чужом кабинете… Нужно быть начеку!
Как и предвидел Щеглов, профессор Вагнер поинтересовался его биографией. Ответ на этот вопрос был приготовлен давно; Щеглов даже воспользовался интегратором, чтобы вспомнить немецкие города, в которых ему пришлось побывать во время войны… Некоторую шероховатость немецкого произношения он решил свалить на длительное пребывание в Советском Союзе, куда его якобы заслали как агента германской разведки.
Для большего правдоподобия Щеглов даже спросил, не может ли кто-нибудь их подслушать, и тогда Вагнер – выключил все интеграторы, кроме своего.
Старик слушал рассказ о Германии с безразличием. Он лишь однажды оживился:
– Так вы жили на Рудольфштрассе? Номер семь?.. Да, да!.. Это рядом с кафе «Золотое руно»… Я сиживал там долгие часы, но это было давно, во времена кайзера… Вы, вероятно, встречались там с господином Кнопке?.. Этакий одноглазый толстяк…
Щеглов насторожился: вопрос показался ему подозрительным.
Этот район Берлина инженер знал достаточно хорошо, так как прожил там полтора года после окончания Отечественной войны. Бывал он и в кафе «Золотое руно»… Но Кнопке… Черт знает, кто такой этот Кнопке!
– Право, не помню, – дипломатично ответил Щеглов. – Ведь это было так давно!
– Ах, правда, – спохватился Вагнер. – Это мне с интегратором видно все, как на фото… Но хватит о Германии. Я собственными глазами видел все это и удрал от туда в начале сорок пятого года. Расскажите лучше о Москве. Это более интересно.
Щеглов успокоился. Разговор переходил на безопасную тему.
– Ну, что ж – Москва как Москва…
Он старался быть холодно-недоброжелательным и лаконичным, но Вагнер потребовал подробностей, особенно интересуясь изменениями, происшедшими за годы советской власти. Волей-неволей Щеглову пришлось детализировать, и это было страшно: он чувствовал, что проваливается, как ученик-неудачник на своем первом в жизни экзамене.
Казалось, все было правильным с точки зрения разведчика: он приводил конкретные эпизоды, ничего не хвалил, ругал сдержанно. Однако если о Москве, о каждом ее доме он мог говорить по крайней мере пять минут, вдаваясь в подробности, запоминающиеся только юноше, то о Берлине, где, согласно выдуманной биографии, протекала его юность, он говорил с позиции сорокалетнего.
Когда Щеглов закончил свой рассказ, Вагнер долго сидел молча, затем сказал:
– Да, я вспомнил: кафе «Золотое руно» в двадцать пятом году было не рядом с вашим домом, а на углу. Помните, тот дом сгорел в тридцать третьем году?
– Нет, не помню, – твердо ответил Щеглов. – Ведь я тогда уже был в России.
– Ах, да, да! Это верно, верно. Ну, хорошо.
Взгляд Щеглова встретился с испытующим взглядом Вагнера. Инженер понял, что игра проиграна.
Глава ХI
Глава XII
Кратко проинструктированный Харвудом, он быстро овладел методикой работы с интегратором. Его не ошеломили, как Петерсона в свое время, необычайные возможности этого прибора, – хотя бы потому, что в тщательно экранированную лабораторию не долетал ни один звук. Зато Щеглов сразу оценил возможность мыслить и чувствовать в сотни раз ярче. От десяти утра и до десяти вечера, – все время работы интеграторов, – инженер сидел с «радиошлемом» на голове, буквально проглатывая книги, исследуя радиосхемы, возобновляя в памяти давно забытое.
Он как раз углубился в какой-то сложный расчет, когда в его кабинет вошел профессор Вагнер.
Щеглов поднял голову и отпрянул: перед ним был не властный и самоуверенный толстяк, а какое-то жалкое распухшее существо, похожее на небрежно набитый кусками мяса мешок. У инженера сжалось сердце: неужели старик так переживает укоры?.. Или он заболел?.. Ведь это человек, и, возможно, честный, которого насильно загнали в эту тюрьму…
Но – выдержка! Сейчас что-то выяснится.
Вагнер, едва передвигая ноги, добрался до кресла, упал в него и прохрипел:
– Я пришел сюда, чтобы показать… каким вы станете через три года… если будете сидеть за интегратором… по двенадцать часов в сутки… А теперь… дайте мне – шлем…
Удивленный этим вступлением, Щеглов молча уступил место. Но он удивился еще больше, когда через несколько секунд Вагнер вновь исполнился сил и энергии.
Старик смотрел па него с насмешливой доброжелательностью:
– Харвуд вас не предупредил, что пользоваться интегратором надо очень осторожно. Да он и сам этого не знает. Он – как глупый мальчишка, который раздобыл где-то заряженную гранату и шалит с ней, не зная, что уже тлеет фитиль и вскоре грохнет взрыв. Мой интегратор страшнее гранаты: она убьет сразу, а этот прибор заберет вашу энергию по капле, погасит ваши порывы и желания, сделает вас глухим, слепым, глупым, неспособным двигаться, – превратит вас в червя. И все это – за те короткие минуты, когда вы взлетаете на недостижимые для прочих людей высоты и перед вами раскрывается неведомый сказочный мир… Дорогая цена!.. Но что ж: за счастье нужно платить. Помните «Шагреневую кожу» Бальзака? Там приходилось расплачиваться за осуществление мечтаний частицами жизни. Мой интегратор более прожорлив: он заберет ваш разум лишь за яркость мечты. И вы не сможете сопротивляться, достаточно просидеть за этим прибором пять тысяч часов, – чуть больше года, ежедневно по полсуток, – и вы станете его рабом. Пьяницы, наркоманы, курильщики опиума готовы продать рубашку с плеча, лишь бы удовлетворить свое желание. Вы же продадите и тело, и душу, лишь бы надеть «радиошлем»… Это – первая тайна, о которой, вероятно, еще не подозревает Харвуд и которая сведет его в могилу рано или поздно… Все… Можете донести ему или воспользоваться моим сообщением как-либо иначе – мне безразлично. Я свое сделал.
Вагнер снял шлем и вновь превратился в несуразное подобие человека. Он с усилием поднялся, и раскачиваясь с боку на бок, как утка, заковылял к выходу.
Щеглов сорвался с места, помог старику добраться до кабинета, а возвратившись в свою комнату, взглянул на интегратор с некоторой опаской: неприятная вещь, если так!.. Очень короткие радиоволны, видимо, разрушают нервную систему. А почему бы не поискать средств защиты?.. Однако гадать, ничего не зная, – бессмысленное дело. Вагнер все расскажет со временем – ведь лед тронулся.
Кое-что дало уже и это короткое сообщение. Но Харвуд о тайне Вагнера знает: недаром он установил трехгодичный срок… А, может быть, и Вагнер обставил «тайну» подчеркнуто эффектно, чтобы запутать, сбить с толку?.. И кто этот Вагнер – жертва или хищник, побежденный другим хищником?
Наверное, перед каждым разведчиком возникают подобные вопросы. Ответы нужно искать самостоятельно, зная, что малейшая ошибка приведет к гибели всего дела. Но Щеглов мог еще отложить решение этих вопросов. Следовало придерживаться избранной политики выжидания.
На следующее утро он по внутреннему телефону поинтересовался состоянием здоровья уважаемого профессора и получил в общем доброжелательный ответ.
А вечером того же дня Вагнер позвонил к нему.
– Петер, – сказал он, – я только что разговаривал с Харвудом и узнал, что сюда поместят какого-то Петерсона. Примите это к сведению, а завтра приходите ко мне в десять.
Вот тогда-то Щеглов и столкнулся с Джеком.
«Шпион! – сразу же решил инженер. – Этот будет следить за обоими: за Вагнером и за мной».
И впрямь, внешность Петерсона не располагала к доверию. Кроме того, этот провокационный вопрос относительно знакомства, это якобы случайное появление в чужом кабинете… Нужно быть начеку!
Как и предвидел Щеглов, профессор Вагнер поинтересовался его биографией. Ответ на этот вопрос был приготовлен давно; Щеглов даже воспользовался интегратором, чтобы вспомнить немецкие города, в которых ему пришлось побывать во время войны… Некоторую шероховатость немецкого произношения он решил свалить на длительное пребывание в Советском Союзе, куда его якобы заслали как агента германской разведки.
Для большего правдоподобия Щеглов даже спросил, не может ли кто-нибудь их подслушать, и тогда Вагнер – выключил все интеграторы, кроме своего.
Старик слушал рассказ о Германии с безразличием. Он лишь однажды оживился:
– Так вы жили на Рудольфштрассе? Номер семь?.. Да, да!.. Это рядом с кафе «Золотое руно»… Я сиживал там долгие часы, но это было давно, во времена кайзера… Вы, вероятно, встречались там с господином Кнопке?.. Этакий одноглазый толстяк…
Щеглов насторожился: вопрос показался ему подозрительным.
Этот район Берлина инженер знал достаточно хорошо, так как прожил там полтора года после окончания Отечественной войны. Бывал он и в кафе «Золотое руно»… Но Кнопке… Черт знает, кто такой этот Кнопке!
– Право, не помню, – дипломатично ответил Щеглов. – Ведь это было так давно!
– Ах, правда, – спохватился Вагнер. – Это мне с интегратором видно все, как на фото… Но хватит о Германии. Я собственными глазами видел все это и удрал от туда в начале сорок пятого года. Расскажите лучше о Москве. Это более интересно.
Щеглов успокоился. Разговор переходил на безопасную тему.
– Ну, что ж – Москва как Москва…
Он старался быть холодно-недоброжелательным и лаконичным, но Вагнер потребовал подробностей, особенно интересуясь изменениями, происшедшими за годы советской власти. Волей-неволей Щеглову пришлось детализировать, и это было страшно: он чувствовал, что проваливается, как ученик-неудачник на своем первом в жизни экзамене.
Казалось, все было правильным с точки зрения разведчика: он приводил конкретные эпизоды, ничего не хвалил, ругал сдержанно. Однако если о Москве, о каждом ее доме он мог говорить по крайней мере пять минут, вдаваясь в подробности, запоминающиеся только юноше, то о Берлине, где, согласно выдуманной биографии, протекала его юность, он говорил с позиции сорокалетнего.
Когда Щеглов закончил свой рассказ, Вагнер долго сидел молча, затем сказал:
– Да, я вспомнил: кафе «Золотое руно» в двадцать пятом году было не рядом с вашим домом, а на углу. Помните, тот дом сгорел в тридцать третьем году?
– Нет, не помню, – твердо ответил Щеглов. – Ведь я тогда уже был в России.
– Ах, да, да! Это верно, верно. Ну, хорошо.
Взгляд Щеглова встретился с испытующим взглядом Вагнера. Инженер понял, что игра проиграна.
Глава ХI
Хищник против хищника
Смит проснулся в очень плохом настроении. Всю ночь его одолевали кошмары, он метался во сне, стремясь освободиться от чего-то бесформенного, мокрого, тяжелого, навалившегося на него и не дававшего вздохнуть. Теперь он лежал на кровати потный, обессиленный, угнетенный.
С недавнего времени Смит вообще чувствовал себя весьма неважно. У него значительно ухудшилось зрение, притупился слух, исчез аппетит. А главное – трудно было сосредоточиться, вспомнить что-нибудь. Каждое утро им овладевала странная вялость, не хотелось делать ни одного лишнего движения.
Вот и сейчас он нехотя поднялся, мимоходом заглянул в зеркало и, проведя ладонью по густой рыжеватой щетине на подбородке, махнул рукой: а, не все ли равно!
В одной пижаме он вышел на балкон, окинул взглядом ряд неуклюжих железобетонных строений, безразлично посмотрел на залитую солнечными лучами пышную растительность парка за лабораторным корпусом. Сегодня было удивительно хорошее утро. Но Смит недовольно проворчал:
– Проклятая Малайя! Как она мне осточертела!
Через парк к фонтану шли двое. Смит напряг зрение и узнал: это Харвуд и Бетси Книппс. Девушка шла легкой приплясывающей походкой и размахивала чем-то ярким – сумочкой или, быть может, букетом цветов. У фонтана они остановились. Харвуд приблизился к Бетси, – вероятно, обнял ее.
Смит засопел и отвернулся. Острая зависть, жгучая ненависть сжали его сердце, перехватили дыхание.
Почему так бывает – одному везет сызмала, а другому приходится собственное счастье выгрызать зубами, выцарапывать когтями… А оно – гладенькое, кругленькое – выскользнет, да и покатится прочь… Ищи тогда ветра в поле!..
Не он ли, Смит, обласкал полунищего, жалкого Вагнера?.. Не Смиту ли пришла в голову мысль заинтересовать интегратором миллионера Книппса?.. И разве не вот этими неуклюжими, но цепкими руками была вырвана у Вагнера рукопись, которую даже оценить нельзя?!
И все это досталось Генри Харвуду. Досталось потому, что он молод и красив, а Смит стар и безобразен, как настоящий Квазимодо… Да, он может сейчас иметь много денег. Но что деньги? За них не купишь молодости и красоты, не задержишь наступление преждевременной старости.
Смит еще раз взглянул на парк. Харвуд и Бетси устроились на скамье у фонтана. Генри что-то рассказывал, энергично жестикулируя.
– Заговаривает зубы! – злобно прошептал Смит. – «Властелин мира»!.. Х-ха!.. Щенок!
Он пошел в комнату, оделся и направился в лабораторию.
Еще не подошло время включить главный интегратор, однако Смиту очень захотелось услышать, о чем же беседуют эти молодые и счастливые. Но недаром говорят, что подслушивающий часто слышит о себе неприятные вещи.
– Бр-р-р! – сказала Бетси. – Он уродлив и страшен!.. Когда он неожиданно появляется передо мной, я вздрагиваю: мне кажется, что он вот-вот вцепится в меня своими грязными когтями… Я вас прошу, Генри, увольте его! Он мне противен…
Смит перевел взгляд на свои пальцы. Ногти в самом деле были длинноваты, но где она увидела грязь?!.. Он сжал руку в кулак так, что ногти врезались в ладонь. Погоди, проклятая вертихвостка! Смит оскорблений не забывает!
– Вы ошибаетесь, милая! – ответил Харвуд. – Смит просто-напросто хорошо выдрессированный пес-волкодав. Он мне еще нужен. Я его уволю, когда закончу исследования…
Смит вздрогнул.
«А, уволишь?! – чуть не выкрикнул он. – Ну, так посмотрим, не очутишься ли ты в том железном гробу, где доживает свои дни Отто Вагнер!»
Смит знал и раньше, что Харвуд ненавидит его, как ненавидит гангстер своего сообщника, когда приходит время делить награбленное. Но откровенное признание из уст Харвуда он услышал впервые.
Да, Смит еще нужен, так как не удалось раздобыть главного секрета Вагнера. А затем Смита – прочь?.. Смять, уничтожить, стереть в порошок?..
Смит снял и зло швырнул «радиошлем». Будь он проклят, этот интегратор и тот час, когда пришлось встретиться с Харвудом!
Ощущая потребность излить на ком-нибудь свой гнев, Смит направился в экспериментальную, как звали комнату, где пытали людей, чтобы записать на пленку радиоколебания страдающего мозга. Он готов был разрушать и уродовать все живое, с наслаждением уничтожать и топтать молодое, красивое, здоровое.
Но ему и здесь помешали. Едва он спустился в туннель, как услышал щебет Бетси:
– …Это настоящий сказочный дворец!.. Потайные двери, лабиринты переходов, по которым, кажется, скользят тени призраков…
Смит злобно плюнул и пошел назад. К чертям все!.. Забыться, рассеяться!.. Сесть за интегратор, углубиться в воспоминания о далеком детстве, перебирать в памяти редкие минуты, когда и ему улыбалось счастье…
Проклятый прибор, – он доставляет не сравнимое ни с чем наслаждение!.. Едва наденешь «радиошлем» – исчезает слабость, утихает боль, светлеет голова. Самому себе начинаешь казаться молодым, полным творческих дерзаний… Какие проекты предстают перед глазами! Какие возникают идеи!.. А достаточно выключить ток – мир вновь становится безрадостным и тусклым, как будто даже более тусклым, чем был до этого. Да это и естественно: после радостного опьянения наступает мрачное похмелье.
Сегодня даже интегратор не опьянил Смита. Требовалось еще большее усиление радиоколебаний. С некоторого времени, чтобы избавиться от болезненной слабости, Смит частенько прибегал к подобной операции. Когда было особенно тоскливо и скучно, он переводил указатель усиления на следующее деление, и это давало возможность обострить свои ощущения.
Смит повернул ручку настройки, но красная стрелка не сдвинулась с места. Зато в противоположную сторону она поплыла свободно. Значит, в этом периоде достигнут предел усиления.
Смит включил следующий период и беспокойно взглянул на приборы: нет, это ему не нравится. Еще два периода, а затем?
Ну, что ж – придется присоединить еще несколько каскадов.
Смит успокоился, и, выключившись из внешнего мира, погрузился в полузабытье. Перед ним проплывало виденное, слышанное, а он переживал все заново, обходя плохое, задерживаясь на хорошем.
Его никто не беспокоил: Харвуд с приездом Бетси Книппс заходил очень редко. Значит, можно заниматься чем угодно.
После обеда Смит не улегся спать, а вновь поспешил и лабораторию. Красная стрелка на этот раз передвинулась сразу на два деления, – вероятно, давало себя знать переутомление.
Миновал десятый и одиннадцатый час вечера, а Смит все еще не выключал главного интегратора. Ему не хотелось расставаться с ощущением энергичности и приподнятости. Но это пришлось сделать поневоле.
Как всегда, перед тем как покинуть лабораторию, Смит внимательно прослушал весь диапазон звуков.
Щебетанье Бетси… Болезненное покашливание Гарри Блеквелла, – этот вскоре умрет, ясно… Громоподобный храп Книппса… Шаги часового на Северной башне…
Стоп! А что это за шепот?.. Позвякивает оружие или вообще что-то металлическое. Чавкает грязь под ногами… Это на болоте с севера….
– Смотри, Ми-Ха-Ло! – шепчет кто-то на довольно чистом английском языке. – Бронетранспортеры въезжают вон в те ворота. А там, у крайнего фонаря, – мастерская…
Смит бросился к пульту защиты Гринхауза, включил микрофоны поиска на сторожевых башнях, настроил их на этот шепот. Теперь куда бы ни пошла эта девушка или кто там, микрофоны будут вести за ней свои длинные хоботы, а вместе с тем будут передвигаться и стволы усовершенствованных пулеметов, целясь прямо в ее сердце. Надо только нажать на кнопку и…
Он с наслаждением проделал эту нехитрую процедуру. Загремели выстрелы.
– Беги, Ми-Ха-Ло! – вскрикнула девушка. – Я ведь говорила, что здесь очень опасно!
Под чьими-то ногами зачавкало болото. Бежали двое, я, может быть, даже больше, постепенно замедляя движение. Вот умолкли пулеметы, – вероятно, беглецы вышли за пределы установленной дистанции огня. Чей-то низкий голос произнес:
– Ничего, Парима, это была лишь разведка!
Смит раздраженно плюнул:
– Удрали, черти! Ну, погодите же!
…С этого вечера главный интегратор Гринхауза работал непрерывно. Но микрофоны поиска на сторожевых башнях не двигались, а пулеметы молчали.
С недавнего времени Смит вообще чувствовал себя весьма неважно. У него значительно ухудшилось зрение, притупился слух, исчез аппетит. А главное – трудно было сосредоточиться, вспомнить что-нибудь. Каждое утро им овладевала странная вялость, не хотелось делать ни одного лишнего движения.
Вот и сейчас он нехотя поднялся, мимоходом заглянул в зеркало и, проведя ладонью по густой рыжеватой щетине на подбородке, махнул рукой: а, не все ли равно!
В одной пижаме он вышел на балкон, окинул взглядом ряд неуклюжих железобетонных строений, безразлично посмотрел на залитую солнечными лучами пышную растительность парка за лабораторным корпусом. Сегодня было удивительно хорошее утро. Но Смит недовольно проворчал:
– Проклятая Малайя! Как она мне осточертела!
Через парк к фонтану шли двое. Смит напряг зрение и узнал: это Харвуд и Бетси Книппс. Девушка шла легкой приплясывающей походкой и размахивала чем-то ярким – сумочкой или, быть может, букетом цветов. У фонтана они остановились. Харвуд приблизился к Бетси, – вероятно, обнял ее.
Смит засопел и отвернулся. Острая зависть, жгучая ненависть сжали его сердце, перехватили дыхание.
Почему так бывает – одному везет сызмала, а другому приходится собственное счастье выгрызать зубами, выцарапывать когтями… А оно – гладенькое, кругленькое – выскользнет, да и покатится прочь… Ищи тогда ветра в поле!..
Не он ли, Смит, обласкал полунищего, жалкого Вагнера?.. Не Смиту ли пришла в голову мысль заинтересовать интегратором миллионера Книппса?.. И разве не вот этими неуклюжими, но цепкими руками была вырвана у Вагнера рукопись, которую даже оценить нельзя?!
И все это досталось Генри Харвуду. Досталось потому, что он молод и красив, а Смит стар и безобразен, как настоящий Квазимодо… Да, он может сейчас иметь много денег. Но что деньги? За них не купишь молодости и красоты, не задержишь наступление преждевременной старости.
Смит еще раз взглянул на парк. Харвуд и Бетси устроились на скамье у фонтана. Генри что-то рассказывал, энергично жестикулируя.
– Заговаривает зубы! – злобно прошептал Смит. – «Властелин мира»!.. Х-ха!.. Щенок!
Он пошел в комнату, оделся и направился в лабораторию.
Еще не подошло время включить главный интегратор, однако Смиту очень захотелось услышать, о чем же беседуют эти молодые и счастливые. Но недаром говорят, что подслушивающий часто слышит о себе неприятные вещи.
– Бр-р-р! – сказала Бетси. – Он уродлив и страшен!.. Когда он неожиданно появляется передо мной, я вздрагиваю: мне кажется, что он вот-вот вцепится в меня своими грязными когтями… Я вас прошу, Генри, увольте его! Он мне противен…
Смит перевел взгляд на свои пальцы. Ногти в самом деле были длинноваты, но где она увидела грязь?!.. Он сжал руку в кулак так, что ногти врезались в ладонь. Погоди, проклятая вертихвостка! Смит оскорблений не забывает!
– Вы ошибаетесь, милая! – ответил Харвуд. – Смит просто-напросто хорошо выдрессированный пес-волкодав. Он мне еще нужен. Я его уволю, когда закончу исследования…
Смит вздрогнул.
«А, уволишь?! – чуть не выкрикнул он. – Ну, так посмотрим, не очутишься ли ты в том железном гробу, где доживает свои дни Отто Вагнер!»
Смит знал и раньше, что Харвуд ненавидит его, как ненавидит гангстер своего сообщника, когда приходит время делить награбленное. Но откровенное признание из уст Харвуда он услышал впервые.
Да, Смит еще нужен, так как не удалось раздобыть главного секрета Вагнера. А затем Смита – прочь?.. Смять, уничтожить, стереть в порошок?..
Смит снял и зло швырнул «радиошлем». Будь он проклят, этот интегратор и тот час, когда пришлось встретиться с Харвудом!
Ощущая потребность излить на ком-нибудь свой гнев, Смит направился в экспериментальную, как звали комнату, где пытали людей, чтобы записать на пленку радиоколебания страдающего мозга. Он готов был разрушать и уродовать все живое, с наслаждением уничтожать и топтать молодое, красивое, здоровое.
Но ему и здесь помешали. Едва он спустился в туннель, как услышал щебет Бетси:
– …Это настоящий сказочный дворец!.. Потайные двери, лабиринты переходов, по которым, кажется, скользят тени призраков…
Смит злобно плюнул и пошел назад. К чертям все!.. Забыться, рассеяться!.. Сесть за интегратор, углубиться в воспоминания о далеком детстве, перебирать в памяти редкие минуты, когда и ему улыбалось счастье…
Проклятый прибор, – он доставляет не сравнимое ни с чем наслаждение!.. Едва наденешь «радиошлем» – исчезает слабость, утихает боль, светлеет голова. Самому себе начинаешь казаться молодым, полным творческих дерзаний… Какие проекты предстают перед глазами! Какие возникают идеи!.. А достаточно выключить ток – мир вновь становится безрадостным и тусклым, как будто даже более тусклым, чем был до этого. Да это и естественно: после радостного опьянения наступает мрачное похмелье.
Сегодня даже интегратор не опьянил Смита. Требовалось еще большее усиление радиоколебаний. С некоторого времени, чтобы избавиться от болезненной слабости, Смит частенько прибегал к подобной операции. Когда было особенно тоскливо и скучно, он переводил указатель усиления на следующее деление, и это давало возможность обострить свои ощущения.
Смит повернул ручку настройки, но красная стрелка не сдвинулась с места. Зато в противоположную сторону она поплыла свободно. Значит, в этом периоде достигнут предел усиления.
Смит включил следующий период и беспокойно взглянул на приборы: нет, это ему не нравится. Еще два периода, а затем?
Ну, что ж – придется присоединить еще несколько каскадов.
Смит успокоился, и, выключившись из внешнего мира, погрузился в полузабытье. Перед ним проплывало виденное, слышанное, а он переживал все заново, обходя плохое, задерживаясь на хорошем.
Его никто не беспокоил: Харвуд с приездом Бетси Книппс заходил очень редко. Значит, можно заниматься чем угодно.
После обеда Смит не улегся спать, а вновь поспешил и лабораторию. Красная стрелка на этот раз передвинулась сразу на два деления, – вероятно, давало себя знать переутомление.
Миновал десятый и одиннадцатый час вечера, а Смит все еще не выключал главного интегратора. Ему не хотелось расставаться с ощущением энергичности и приподнятости. Но это пришлось сделать поневоле.
Как всегда, перед тем как покинуть лабораторию, Смит внимательно прослушал весь диапазон звуков.
Щебетанье Бетси… Болезненное покашливание Гарри Блеквелла, – этот вскоре умрет, ясно… Громоподобный храп Книппса… Шаги часового на Северной башне…
Стоп! А что это за шепот?.. Позвякивает оружие или вообще что-то металлическое. Чавкает грязь под ногами… Это на болоте с севера….
– Смотри, Ми-Ха-Ло! – шепчет кто-то на довольно чистом английском языке. – Бронетранспортеры въезжают вон в те ворота. А там, у крайнего фонаря, – мастерская…
Смит бросился к пульту защиты Гринхауза, включил микрофоны поиска на сторожевых башнях, настроил их на этот шепот. Теперь куда бы ни пошла эта девушка или кто там, микрофоны будут вести за ней свои длинные хоботы, а вместе с тем будут передвигаться и стволы усовершенствованных пулеметов, целясь прямо в ее сердце. Надо только нажать на кнопку и…
Он с наслаждением проделал эту нехитрую процедуру. Загремели выстрелы.
– Беги, Ми-Ха-Ло! – вскрикнула девушка. – Я ведь говорила, что здесь очень опасно!
Под чьими-то ногами зачавкало болото. Бежали двое, я, может быть, даже больше, постепенно замедляя движение. Вот умолкли пулеметы, – вероятно, беглецы вышли за пределы установленной дистанции огня. Чей-то низкий голос произнес:
– Ничего, Парима, это была лишь разведка!
Смит раздраженно плюнул:
– Удрали, черти! Ну, погодите же!
…С этого вечера главный интегратор Гринхауза работал непрерывно. Но микрофоны поиска на сторожевых башнях не двигались, а пулеметы молчали.
Глава XII
Исповедь развенчанного „сверхчеловека“
Инженер Щеглов лежал, широко раскрыв глаза. Уснуть не давали мысли.
Более двух недель тому назад попал он в эту комфортабельную тюрьму, познакомился с профессором Вагнером, но к своей цели не приблизился ни на шаг. Не удалось раздобыть схему интегратора, до сих пор оставалось неясным, как именно происходит усиление электромагнитных колебаний мозга.
Харвуд, казалось, вовсе забыл о Щеглове. Профессор Вагнер его не беспокоил. И только Петерсон с некоторого времени начал надоедать инженеру своей настойчивой доброжелательностью. Ссылаясь на вечные принципы гуманизма, Джек то и дело прозрачно намекал на необходимость вырвать у Вагнера его секреты.
Щеглов избегал бесед на подобные темы и, наконец, не выдержал:
– Послушайте, любезный, мне надоела ваша болтовня. Вам поручили шпионить – делайте свое дело. Но не так надоедливо, прошу! Даже подлость имеет определенные границы.
Петерсон вскочил, покраснел:
– Я не подлый! Я в тысячу раз честнее, чем вы… – он язвительно взглянул на Щеглова и закончил с нажимом, злорадно: – чем вы… товарищ Чеклофф!
Услышав из уст Джека свое настоящее имя, Щеглов не удивился, а лишь уверился в том, что имеет дело с настоящим шпионом Харвуда.
– Не будьте дураком, Джек!.. Ваше счастье, что интегратор не работает и Вагнер не может подслушать эту беседу. А если старик узнает, что я вовсе не Фогель, Харвуд вам этого не простит.
Петерсон схватился за голову, отбежал в противоположный угол лаборатории, бросил на Щеглова ненавидящий взгляд:
– Мерзавец! Двойной шпион!.. Фогель, Чеклофф… или как вас еще!.. Припомните-ка тот день, когда вы в одном из фиордов Северной Норвегии выдавали себя за стального советского офицера!.. О, вы прекрасный артист!.. Но теперь я раскусил вас!.. Я мог бы вас убить, да. Но я отомщу иначе: вы станете честным человеком!
Он выбежал из комнаты разъяренный. Щеглов проводил его недоуменным взглядом: шпион сошел с ума, что ли?.. Причем здесь Норвегия? И что за «страшная» угроза?
Инженер старался вспомнить, когда это он выдавал себя за «стального офицера»?.. Но воспоминания о норвежской кампании были неприятными: именно там союзники впервые показали свое непривлекательное лицо в полной мере. Они прилагали все усилия, чтобы затормозить движение наших войск в направлении заводов «тяжелой воды» и нарочно перевирали разведывательные данные. А потом по указке американцев там надругались над могилами советских воинов.
Щеглов не сталкивался в Норвегии ни с кем из союзников лично. Где же мог видеть его Петерсон?
Перебирая в памяти англичан и американцев, с которыми пришлось встречаться во время второй мировой – войны, Щеглов лишь на мгновение в длинной шеренге военных припомнил лицо, немного похожее на лицо Петерсона. Однако это, пожалуй, было лишь случайное сходство… Значит, речь идет о новой провокации. Но с какой целью?
Это происшествие не выходило из головы в течение целого дня. Щеглов до сих пор бился в поисках причин чудаковатости человека, работающего агентом у Харвуда.
Мелодично зазвенел звонок внутреннего телефона.
«Ага, не выдержал!» – злорадно подумал Щеглов.
Он снял трубку, проговорил небрежно:
– Слушаю, Джек!
Но в ответ послышался недовольный, резкий голос:
– Не Джек, а Вагнер. Отто Вагнер, уважаемый… товарищ Чеклофф!.. Немедленно приходите ко мне.
– Хорошо! – отрывисто сказал Щеглов и бросил трубку на аппарат: по милости этого олуха Петерсона все пошло насмарку. Стало быть, прикидываться уже не стоит.
Хмурый, решительный, он вошел в кабинет Харвуда и спросил с порога:
– Вы подслушали?
– Да, – с насмешливым укором покачал головой старик. – Садитесь, прошу – разговор будет длинным.
– Как вы подслушали? Ведь это было до десяти утра!
– Но и сейчас уже после десяти вечера! – Вагнер показал на часы, затем на освещенную шкалу интегратора. – Главный интегратор теперь работает непрерывно, а ваши приборы выключал я. И не жалею: мне удалось услышать много интересного… Итак, вы советский шпион и хотите выкрасть мои секреты?
Наступила пауза. Вагнер с интересом следил за Щегловым, желая заметить на его лине смущение или озабоченность. Однако тот хорошо владел собой.
– Профессор, не время ли начинать нашу беседу? – сказал он, когда молчание начало затягиваться. – Объясняю: я вовсе не шпион. Но ваши секреты вырву. Если не у вас, так у Харвуда. Или же раскрою их самостоятельно. Ваше изобретение должно служить людям, а не убийцам.
Вагнер задумчиво покачал головой:
– О, это уже нечто новое… До сих пор от меня требовали совсем иного… – он еще немного помолчал. – Вот я смотрю на вас и спрашиваю себя: какие мысли пробегают сейчас в вашей голове? За кого вы меня принимаете – за врага или за друга? Умного или глупого?.. Я могу высказать то или иное предположение, но и только. Я не прочту ваших мыслей даже при помощи интегратора… А когда-то я мечтал об этом… Будучи нищим, голодным студентом, я работал по пятнадцать часов в сутки, откладывая по пфеннигу на свою будущую лабораторию. Я крал, – да, признаю, – крал у моего учителя радиодетали для приборов и корки хлеба для неприхотливого желудка. Я брал взаймы у кого угодно и, конечно, не возвращал. Я не стыдился выпросить порванные ботинки, лишь бы не истратить две-три марки на новые… Надо мной смеялись в глаза и за глаза, называли скрягой, мелким мерзавцем, способным за грош убить человека… Да последнее, вероятно, и соответствовало действительности: чтобы добыть необходимые деньги, я мог бы и убить, и ограбить… И я нашел бы моральное оправдание для себя: я – сверхчеловек! Когда я одержу победу, я расплачусь за все!
Долго пришлось бы рассказывать о моих напрасных стараниях разбогатеть. Скажу только, что я не женился на девушке, которую любил, не женился потому, что пришлось бы тратить втрое больше, нежели я себе позволял, – на протяжении долгих лет не был ни одного раза ни в театре, ни в кино. Короче говоря, жил, как червь.
И вот, когда я уже начал терять силы и здоровье, когда мне начало казаться, что я избрал ложный путь и никогда не приду к своей цели, мне неожиданно повезло. Умерла какая-то моя тетка, которую я и в глаза не видал, и в мои руки попала порядочная сумма денег. Я истратил их до последнего пфеннига, но все же оборудовал, наконец, свою лабораторию новейшими приборами. Успех пришел неожиданно быстро, хоть вовсе не с той стороны, с какой я его ждал.
Мои опыты по передаче мыслей на расстоянии потерпели неудачу: выяснилось, что кора головного мозга, ведающая психическими функциями, имеет чрезвычайно сложную структуру. Одинаковые электромагнитные колебания у разных людей вызывают разные реакции. Так, например, я передавал записанные на пленку чувства радости и подъема, а подопытные ощущали что угодно: и печаль, и подавленность, и общую нервозность… Хорошо передавались только простейшие, присущие и животным, чувства голода, боли и тому подобные.
Однажды мне захотелось узнать, что случится, если на человеческий мозг направить его же собственные, но во много раз усиленные радиоволны. Я соорудил вот этот «радиошлем» и как-то на рассвете включил свой первый, еще очень несовершенный, интегратор…
Вагнер умолк, насупился, черты его лица стали резкими, жесткими. Он жестом попросил у Щеглова папиросу, неумело прикурил ее, закашлялся и сказал раздраженно:
– Господин хороший, приходилось ли вам доживать до осуществления вашей величественной мечты?.. Пришлось ли пережить вам те минуты, когда исчезает все обычное, будничное, когда забываешь о неудачах, бедствиях, и чувствуешь лишь радость сильного, умного победителя, когда в душе звучит триумфальная симфония?!
Я даже не жду от вас ответа. То, что я почувствовал, включив интегратор, не сможет почувствовать никто. Я действительно стал сверхчеловеком. Мое изобретение вознаградило меня за все. А будущее представлялось мне сплошным торжеством высшего разума…
В самом деле, что могут дать человеку его пять несовершенных органов чувств? Мы потеряли даже то, чем владели наши доисторические предки: безукоризненный слух, прекрасное обоняние, острое зрение. А наша память, новейшее произведение высокоразвитого мозга, еще столь несовершенна, что для запоминания чего бы то ни было нужно одно и то же повторять сотни раз.
А если вы увидите какую-нибудь вещь только один раз в жизни? При таком условии в вашем мозгу останется определенный, но очень слабенький след.
Через некоторое время вы пробуете вспомнить виденное. Мозг напрягается, стремится воссоздать нужные электрические колебания. Они действительно воссоздаются, но имеют чрезвычайно малую мощность.
Человек, выбиваясь из сил, старается вспомнить. Казалось бы, вот-вот всплывет забытое. Уже как будто даже вырисовываются знакомые контуры среди бесформенного тумана. Но нет, вновь не то!.. Говорят: «Вертится в голове!»… Вот так «вертеться» может долго, пока не удастся припомнить обстоятельства и место действия. А затем происходит взаимное усиление колебаний и, наконец, восстанавливается память.
Более двух недель тому назад попал он в эту комфортабельную тюрьму, познакомился с профессором Вагнером, но к своей цели не приблизился ни на шаг. Не удалось раздобыть схему интегратора, до сих пор оставалось неясным, как именно происходит усиление электромагнитных колебаний мозга.
Харвуд, казалось, вовсе забыл о Щеглове. Профессор Вагнер его не беспокоил. И только Петерсон с некоторого времени начал надоедать инженеру своей настойчивой доброжелательностью. Ссылаясь на вечные принципы гуманизма, Джек то и дело прозрачно намекал на необходимость вырвать у Вагнера его секреты.
Щеглов избегал бесед на подобные темы и, наконец, не выдержал:
– Послушайте, любезный, мне надоела ваша болтовня. Вам поручили шпионить – делайте свое дело. Но не так надоедливо, прошу! Даже подлость имеет определенные границы.
Петерсон вскочил, покраснел:
– Я не подлый! Я в тысячу раз честнее, чем вы… – он язвительно взглянул на Щеглова и закончил с нажимом, злорадно: – чем вы… товарищ Чеклофф!
Услышав из уст Джека свое настоящее имя, Щеглов не удивился, а лишь уверился в том, что имеет дело с настоящим шпионом Харвуда.
– Не будьте дураком, Джек!.. Ваше счастье, что интегратор не работает и Вагнер не может подслушать эту беседу. А если старик узнает, что я вовсе не Фогель, Харвуд вам этого не простит.
Петерсон схватился за голову, отбежал в противоположный угол лаборатории, бросил на Щеглова ненавидящий взгляд:
– Мерзавец! Двойной шпион!.. Фогель, Чеклофф… или как вас еще!.. Припомните-ка тот день, когда вы в одном из фиордов Северной Норвегии выдавали себя за стального советского офицера!.. О, вы прекрасный артист!.. Но теперь я раскусил вас!.. Я мог бы вас убить, да. Но я отомщу иначе: вы станете честным человеком!
Он выбежал из комнаты разъяренный. Щеглов проводил его недоуменным взглядом: шпион сошел с ума, что ли?.. Причем здесь Норвегия? И что за «страшная» угроза?
Инженер старался вспомнить, когда это он выдавал себя за «стального офицера»?.. Но воспоминания о норвежской кампании были неприятными: именно там союзники впервые показали свое непривлекательное лицо в полной мере. Они прилагали все усилия, чтобы затормозить движение наших войск в направлении заводов «тяжелой воды» и нарочно перевирали разведывательные данные. А потом по указке американцев там надругались над могилами советских воинов.
Щеглов не сталкивался в Норвегии ни с кем из союзников лично. Где же мог видеть его Петерсон?
Перебирая в памяти англичан и американцев, с которыми пришлось встречаться во время второй мировой – войны, Щеглов лишь на мгновение в длинной шеренге военных припомнил лицо, немного похожее на лицо Петерсона. Однако это, пожалуй, было лишь случайное сходство… Значит, речь идет о новой провокации. Но с какой целью?
Это происшествие не выходило из головы в течение целого дня. Щеглов до сих пор бился в поисках причин чудаковатости человека, работающего агентом у Харвуда.
Мелодично зазвенел звонок внутреннего телефона.
«Ага, не выдержал!» – злорадно подумал Щеглов.
Он снял трубку, проговорил небрежно:
– Слушаю, Джек!
Но в ответ послышался недовольный, резкий голос:
– Не Джек, а Вагнер. Отто Вагнер, уважаемый… товарищ Чеклофф!.. Немедленно приходите ко мне.
– Хорошо! – отрывисто сказал Щеглов и бросил трубку на аппарат: по милости этого олуха Петерсона все пошло насмарку. Стало быть, прикидываться уже не стоит.
Хмурый, решительный, он вошел в кабинет Харвуда и спросил с порога:
– Вы подслушали?
– Да, – с насмешливым укором покачал головой старик. – Садитесь, прошу – разговор будет длинным.
– Как вы подслушали? Ведь это было до десяти утра!
– Но и сейчас уже после десяти вечера! – Вагнер показал на часы, затем на освещенную шкалу интегратора. – Главный интегратор теперь работает непрерывно, а ваши приборы выключал я. И не жалею: мне удалось услышать много интересного… Итак, вы советский шпион и хотите выкрасть мои секреты?
Наступила пауза. Вагнер с интересом следил за Щегловым, желая заметить на его лине смущение или озабоченность. Однако тот хорошо владел собой.
– Профессор, не время ли начинать нашу беседу? – сказал он, когда молчание начало затягиваться. – Объясняю: я вовсе не шпион. Но ваши секреты вырву. Если не у вас, так у Харвуда. Или же раскрою их самостоятельно. Ваше изобретение должно служить людям, а не убийцам.
Вагнер задумчиво покачал головой:
– О, это уже нечто новое… До сих пор от меня требовали совсем иного… – он еще немного помолчал. – Вот я смотрю на вас и спрашиваю себя: какие мысли пробегают сейчас в вашей голове? За кого вы меня принимаете – за врага или за друга? Умного или глупого?.. Я могу высказать то или иное предположение, но и только. Я не прочту ваших мыслей даже при помощи интегратора… А когда-то я мечтал об этом… Будучи нищим, голодным студентом, я работал по пятнадцать часов в сутки, откладывая по пфеннигу на свою будущую лабораторию. Я крал, – да, признаю, – крал у моего учителя радиодетали для приборов и корки хлеба для неприхотливого желудка. Я брал взаймы у кого угодно и, конечно, не возвращал. Я не стыдился выпросить порванные ботинки, лишь бы не истратить две-три марки на новые… Надо мной смеялись в глаза и за глаза, называли скрягой, мелким мерзавцем, способным за грош убить человека… Да последнее, вероятно, и соответствовало действительности: чтобы добыть необходимые деньги, я мог бы и убить, и ограбить… И я нашел бы моральное оправдание для себя: я – сверхчеловек! Когда я одержу победу, я расплачусь за все!
Долго пришлось бы рассказывать о моих напрасных стараниях разбогатеть. Скажу только, что я не женился на девушке, которую любил, не женился потому, что пришлось бы тратить втрое больше, нежели я себе позволял, – на протяжении долгих лет не был ни одного раза ни в театре, ни в кино. Короче говоря, жил, как червь.
И вот, когда я уже начал терять силы и здоровье, когда мне начало казаться, что я избрал ложный путь и никогда не приду к своей цели, мне неожиданно повезло. Умерла какая-то моя тетка, которую я и в глаза не видал, и в мои руки попала порядочная сумма денег. Я истратил их до последнего пфеннига, но все же оборудовал, наконец, свою лабораторию новейшими приборами. Успех пришел неожиданно быстро, хоть вовсе не с той стороны, с какой я его ждал.
Мои опыты по передаче мыслей на расстоянии потерпели неудачу: выяснилось, что кора головного мозга, ведающая психическими функциями, имеет чрезвычайно сложную структуру. Одинаковые электромагнитные колебания у разных людей вызывают разные реакции. Так, например, я передавал записанные на пленку чувства радости и подъема, а подопытные ощущали что угодно: и печаль, и подавленность, и общую нервозность… Хорошо передавались только простейшие, присущие и животным, чувства голода, боли и тому подобные.
Однажды мне захотелось узнать, что случится, если на человеческий мозг направить его же собственные, но во много раз усиленные радиоволны. Я соорудил вот этот «радиошлем» и как-то на рассвете включил свой первый, еще очень несовершенный, интегратор…
Вагнер умолк, насупился, черты его лица стали резкими, жесткими. Он жестом попросил у Щеглова папиросу, неумело прикурил ее, закашлялся и сказал раздраженно:
– Господин хороший, приходилось ли вам доживать до осуществления вашей величественной мечты?.. Пришлось ли пережить вам те минуты, когда исчезает все обычное, будничное, когда забываешь о неудачах, бедствиях, и чувствуешь лишь радость сильного, умного победителя, когда в душе звучит триумфальная симфония?!
Я даже не жду от вас ответа. То, что я почувствовал, включив интегратор, не сможет почувствовать никто. Я действительно стал сверхчеловеком. Мое изобретение вознаградило меня за все. А будущее представлялось мне сплошным торжеством высшего разума…
В самом деле, что могут дать человеку его пять несовершенных органов чувств? Мы потеряли даже то, чем владели наши доисторические предки: безукоризненный слух, прекрасное обоняние, острое зрение. А наша память, новейшее произведение высокоразвитого мозга, еще столь несовершенна, что для запоминания чего бы то ни было нужно одно и то же повторять сотни раз.
А если вы увидите какую-нибудь вещь только один раз в жизни? При таком условии в вашем мозгу останется определенный, но очень слабенький след.
Через некоторое время вы пробуете вспомнить виденное. Мозг напрягается, стремится воссоздать нужные электрические колебания. Они действительно воссоздаются, но имеют чрезвычайно малую мощность.
Человек, выбиваясь из сил, старается вспомнить. Казалось бы, вот-вот всплывет забытое. Уже как будто даже вырисовываются знакомые контуры среди бесформенного тумана. Но нет, вновь не то!.. Говорят: «Вертится в голове!»… Вот так «вертеться» может долго, пока не удастся припомнить обстоятельства и место действия. А затем происходит взаимное усиление колебаний и, наконец, восстанавливается память.