Страница:
– Ну, специально не буду сообщать. А там уж – как получится, – улыбнулся Илья Никитич. – Вы давно знакомы с Бутейко?
– Учились в одном классе.
– Дружили?
– Нет, – Саня повысил голос, ответил слишком поспешно и даже шлепнул ладонью по столу для убедительности.
– Значит, в школе вы не дружили. А в последнее время какие между вами были отношения?
– Да никаких не было отношений! Просто приятели. Бывшие одноклассники.
– Кто из ваших общих знакомых мог знать о долге?
– Многие.
– Что значит – многие? Вы давали деньги при свидетелях?
– Нет. Артем забежал ко мне домой на пятнадцать минут, мы выпили по чашке кофе, я дал ему деньги.
– Ваша жена была дома в это время?
– Не помню… А, ну конечно, Наташи не могло быть дома. Весь июль она прожила с сыном на даче у моих родителей.
– Стало быть, никто не видел, как вы давали Бутейко деньги и какую именно сумму?
– Никто.
– Почему, в таком случае, вы утверждаете, что о долге знали многие?
– Да потому, что Артем в последнее время жил в долг. Он брал у всех, кто мог дать, и суммы были примерно одинаковые – от двух до четырех тысяч. Об этом все знали, кроме его родителей,
Илья Никитич задумался на секунду, чуть прикрыл глаза и беззвучно отбил! пальцами дробь.
«Все, кроме родителей… однако о долге стало известно со слов матери убитого. Она сразу назвала Анисимова убийцей и вспомнила про деньги. Позже, придя в себя после короткого обморока, назвала сумму – три тысячи. Собственно, о долге известно только с ее слов. Про угрозы тоже».
– Александр Яковлевич, а какие вообще у Бутейко были отношения с родителями?
– Ну, как вам сказать? Сложные.
– Можно конкретней?
– Понимаете, родители Артема люди старомодные, все из себя добропорядочные, правильные и наивные до ужаса. Таким ничего нельзя объяснить. Если бы они узнали хотя бы приблизительные суммы его трат и его долгов, у обоих бы волосы дыбом встали.
Неожиданно для себя Саня хрипло засмеялся и не мог остановиться. Он вдруг вспомнил, что отец Артема совершенно лысый. Следователь спокойно и терпеливо когда закончится приступ дурацкого нервного смеха. Но Саню уже просто трясло, из глаз брызнули слезы. Хохот перешел в плач. Следователь участливо предложил воды. Зубы стукнули о стекло. Вода попала в дыхательное горло.
– Я не убивал Артема, честное слово, – забормотал он, захлебываясь слезами и кашлем, – я понимаю, доказать невозможно, все против меня, улики, свидетели, но я не убивал. Конечно, вы мне не верите. Но я точно знаю, Артем не говорил родителям про свои долги. Его мама не могла знать. И никаких угроз она не могла слышать. Просто у нее шок, понятно, единственный сын.
Кашель отпустил. Илья Никитич молча протянул ему бумажный носовой платок. Саня вытер глаза, шумно высморкался и немного успокоился, стал говорить медленно, монотонно, и следователю опять показалось, что он произносит заранее подготовленный текст.
– Артем не вылезал из светской тусовки, каждый день должен был появляться на всяких презентациях, в ресторанах, в казино, поддерживать знакомства со знаменитостями. Ему хронически не хватало денег. Он одевался в дорогих бутиках. Он вообще был страшно озабочен своей внешностью, многие часы проводил в примерочных магазинов, знал названия всех фирм-производителей одежды, мог лекции читать по истории костюма, но никогда этого не афишировал. Одевался нарочито небрежно, но в этой небрежности была особенная стильность, был шик. А шик – дело дорогое.
– И родители не замечали, что на нем дорогие вещи?
– Артем уверял их, будто покупает шмотки в самых дешевых комиссионках. Для них что Версаче, что фабрика «Красная швея» – один черт. Тряпка она и есть тряпка.
– Подождите, но в Москве давно нет комиссионных магазинов, – заметил Илья Никитич, – этого они тоже не знали?
– Родители Артема в последние годы покупали что-либо только в угловом гастрономе. Только еду покупали. Кефир, хлеб, макароны. Всем, кто приходил в гости, предлагали горячие черные гренки. Знаете, ломтики ржаного хлеба, обжаренные в подсолнечном масле. Со сладким чаем очень вкусно. Представляете, много лет подряд, из года в год, одно и то же угощение, жареный черный хлеб. С ума сойти можно. А одежду они не покупали вообще. Носили старую. У отца Артема все носки состояли наполовину из штопки. Пиджаки и пальто перелицованные. Ну, знаете, когда вещь распарывают по швам, выворачивают наизнанку, потому, что там ткань меньше изношена, и сшивают заново. Мать Артема целыми днями сидела за щвейной машинкой. Старенькая такая машинка, с ножной педалью, которая выглядит как фрагмент литой чугунной ограды.
Саня бормотал, глядя в одну точку, и все ждал, когда же следователю надоест слушать этот бред. Но Бородин сидел молча, расслабленно откинувшись на спинку стула, и глядел на Саню сквозь прикрытые веки. Сане даже показалось, что старик заснул. Ну и ладно, спокойной ночи. Он покосился на Илью Никитича, без спросу вытянул из пачки еще одну сигарету, прикурил.
– Педаль качалась медленно, тяжело, у Елены Петровны отекали ноги. Она многие годы сидела за этой машинкой. И никогда, ни разу, не сшила ничего красивого, нарядного. Обметывала простыни, сострачивала огромные, как паруса, пододеяльники. Артем как-то пришел в школу в плюшевой темно-зеленой рубашке, такой узкой, что казалось, сейчас лопнет по шву, и заявил, будто это последний писк моды, будто какой-то родственник привез из Парижа для своего сына, но у того слишком пузо толстое, не смогли застегнуть пуговицы. На самом деле мать нашла на антресолях старое покрывало и сшила ему рубашку. А узкая она потому, что осталось очень мало невытертой ткани. – Саня загасил сигарету и перевел дух. В кабинете стало тихо. Молчание длилось несколько минут.
«Он не верит, – с тоской подумал, Саня, – ничего у меня не получается Сейчас он отправит меня назад в камеру»
Этого он боялся больше всего. Каждая! минута в тихом кабинете, наедине со спокойным, вежливым старичком, без вони и ужаса перед соседями-уголовниками, была для Сани сейчас на вес золота. Саня готов был болтать хоть до утра, лишь бы побыть здесь еще немного.
Следователь продолжал сидеть неподвижно, только веки его чуть приподнялись, глаза оживились.
– Ну что же вы замолчали, Александр Яковлевич? – произнес он с едва заметной улыбкой. – Я вас внимательно слушаю. Бутейко пришел в школу в рубашке, сшитой из старого покрывала. Что было дальше?
– Дальше? Ну что могло быть дальше? Все стали спорить, обсуждать эту несчастную рубашку, разглядывать ее, щупать. Кто-то из девочек обратил внимание на то, что швы обработаны зигзагом, а не оверлоком, то есть рубашка сшита на домашней машинке. Но Артем никогда не смущался, если его ловили на вранье. Он заявил, что это тоже писк моды. Самые знаменитые модельеры продают вещи «хенд-мейд», сделанные вручную. В итоге он добился, чего хотел. Весь класс был занят его рубашкой, его персоной. Когда рубашка «хенд-мейд» всем надоела, он выдумал другое. Притащил в школу какую-то брошку со стекляшкой и заявил, что это старинный бриллиант. Рассказал совершенно дикую историю, будто бы его дед копал колодец и нашел шкатулку с драгоценностями. Там, кроме прочего, был этот камень. За ним охотятся все коллекционеры и бандиты мира. Сто пятьдесят лет назад его снесла курица где-то на Урале.
Саня замолчал, вжал голову в плечи. Он ждал, что следователь сейчас взорвется, стукнет кулаком по столу, крикнет, мол, хватит мне голову морочить, не устраивайте из допроса балаган. Какая рубашка? Какая курица? Какое отношение вся эта ахинея имеет к убийству Бутейко? Но вместо этого старик мягко произнес:
– Ну что же вы? Продолжайте, пожалуйста. Я вас внимательно слушаю.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
– Учились в одном классе.
– Дружили?
– Нет, – Саня повысил голос, ответил слишком поспешно и даже шлепнул ладонью по столу для убедительности.
– Значит, в школе вы не дружили. А в последнее время какие между вами были отношения?
– Да никаких не было отношений! Просто приятели. Бывшие одноклассники.
– Кто из ваших общих знакомых мог знать о долге?
– Многие.
– Что значит – многие? Вы давали деньги при свидетелях?
– Нет. Артем забежал ко мне домой на пятнадцать минут, мы выпили по чашке кофе, я дал ему деньги.
– Ваша жена была дома в это время?
– Не помню… А, ну конечно, Наташи не могло быть дома. Весь июль она прожила с сыном на даче у моих родителей.
– Стало быть, никто не видел, как вы давали Бутейко деньги и какую именно сумму?
– Никто.
– Почему, в таком случае, вы утверждаете, что о долге знали многие?
– Да потому, что Артем в последнее время жил в долг. Он брал у всех, кто мог дать, и суммы были примерно одинаковые – от двух до четырех тысяч. Об этом все знали, кроме его родителей,
Илья Никитич задумался на секунду, чуть прикрыл глаза и беззвучно отбил! пальцами дробь.
«Все, кроме родителей… однако о долге стало известно со слов матери убитого. Она сразу назвала Анисимова убийцей и вспомнила про деньги. Позже, придя в себя после короткого обморока, назвала сумму – три тысячи. Собственно, о долге известно только с ее слов. Про угрозы тоже».
– Александр Яковлевич, а какие вообще у Бутейко были отношения с родителями?
– Ну, как вам сказать? Сложные.
– Можно конкретней?
– Понимаете, родители Артема люди старомодные, все из себя добропорядочные, правильные и наивные до ужаса. Таким ничего нельзя объяснить. Если бы они узнали хотя бы приблизительные суммы его трат и его долгов, у обоих бы волосы дыбом встали.
Неожиданно для себя Саня хрипло засмеялся и не мог остановиться. Он вдруг вспомнил, что отец Артема совершенно лысый. Следователь спокойно и терпеливо когда закончится приступ дурацкого нервного смеха. Но Саню уже просто трясло, из глаз брызнули слезы. Хохот перешел в плач. Следователь участливо предложил воды. Зубы стукнули о стекло. Вода попала в дыхательное горло.
– Я не убивал Артема, честное слово, – забормотал он, захлебываясь слезами и кашлем, – я понимаю, доказать невозможно, все против меня, улики, свидетели, но я не убивал. Конечно, вы мне не верите. Но я точно знаю, Артем не говорил родителям про свои долги. Его мама не могла знать. И никаких угроз она не могла слышать. Просто у нее шок, понятно, единственный сын.
Кашель отпустил. Илья Никитич молча протянул ему бумажный носовой платок. Саня вытер глаза, шумно высморкался и немного успокоился, стал говорить медленно, монотонно, и следователю опять показалось, что он произносит заранее подготовленный текст.
– Артем не вылезал из светской тусовки, каждый день должен был появляться на всяких презентациях, в ресторанах, в казино, поддерживать знакомства со знаменитостями. Ему хронически не хватало денег. Он одевался в дорогих бутиках. Он вообще был страшно озабочен своей внешностью, многие часы проводил в примерочных магазинов, знал названия всех фирм-производителей одежды, мог лекции читать по истории костюма, но никогда этого не афишировал. Одевался нарочито небрежно, но в этой небрежности была особенная стильность, был шик. А шик – дело дорогое.
– И родители не замечали, что на нем дорогие вещи?
– Артем уверял их, будто покупает шмотки в самых дешевых комиссионках. Для них что Версаче, что фабрика «Красная швея» – один черт. Тряпка она и есть тряпка.
– Подождите, но в Москве давно нет комиссионных магазинов, – заметил Илья Никитич, – этого они тоже не знали?
– Родители Артема в последние годы покупали что-либо только в угловом гастрономе. Только еду покупали. Кефир, хлеб, макароны. Всем, кто приходил в гости, предлагали горячие черные гренки. Знаете, ломтики ржаного хлеба, обжаренные в подсолнечном масле. Со сладким чаем очень вкусно. Представляете, много лет подряд, из года в год, одно и то же угощение, жареный черный хлеб. С ума сойти можно. А одежду они не покупали вообще. Носили старую. У отца Артема все носки состояли наполовину из штопки. Пиджаки и пальто перелицованные. Ну, знаете, когда вещь распарывают по швам, выворачивают наизнанку, потому, что там ткань меньше изношена, и сшивают заново. Мать Артема целыми днями сидела за щвейной машинкой. Старенькая такая машинка, с ножной педалью, которая выглядит как фрагмент литой чугунной ограды.
Саня бормотал, глядя в одну точку, и все ждал, когда же следователю надоест слушать этот бред. Но Бородин сидел молча, расслабленно откинувшись на спинку стула, и глядел на Саню сквозь прикрытые веки. Сане даже показалось, что старик заснул. Ну и ладно, спокойной ночи. Он покосился на Илью Никитича, без спросу вытянул из пачки еще одну сигарету, прикурил.
– Педаль качалась медленно, тяжело, у Елены Петровны отекали ноги. Она многие годы сидела за этой машинкой. И никогда, ни разу, не сшила ничего красивого, нарядного. Обметывала простыни, сострачивала огромные, как паруса, пододеяльники. Артем как-то пришел в школу в плюшевой темно-зеленой рубашке, такой узкой, что казалось, сейчас лопнет по шву, и заявил, будто это последний писк моды, будто какой-то родственник привез из Парижа для своего сына, но у того слишком пузо толстое, не смогли застегнуть пуговицы. На самом деле мать нашла на антресолях старое покрывало и сшила ему рубашку. А узкая она потому, что осталось очень мало невытертой ткани. – Саня загасил сигарету и перевел дух. В кабинете стало тихо. Молчание длилось несколько минут.
«Он не верит, – с тоской подумал, Саня, – ничего у меня не получается Сейчас он отправит меня назад в камеру»
Этого он боялся больше всего. Каждая! минута в тихом кабинете, наедине со спокойным, вежливым старичком, без вони и ужаса перед соседями-уголовниками, была для Сани сейчас на вес золота. Саня готов был болтать хоть до утра, лишь бы побыть здесь еще немного.
Следователь продолжал сидеть неподвижно, только веки его чуть приподнялись, глаза оживились.
– Ну что же вы замолчали, Александр Яковлевич? – произнес он с едва заметной улыбкой. – Я вас внимательно слушаю. Бутейко пришел в школу в рубашке, сшитой из старого покрывала. Что было дальше?
– Дальше? Ну что могло быть дальше? Все стали спорить, обсуждать эту несчастную рубашку, разглядывать ее, щупать. Кто-то из девочек обратил внимание на то, что швы обработаны зигзагом, а не оверлоком, то есть рубашка сшита на домашней машинке. Но Артем никогда не смущался, если его ловили на вранье. Он заявил, что это тоже писк моды. Самые знаменитые модельеры продают вещи «хенд-мейд», сделанные вручную. В итоге он добился, чего хотел. Весь класс был занят его рубашкой, его персоной. Когда рубашка «хенд-мейд» всем надоела, он выдумал другое. Притащил в школу какую-то брошку со стекляшкой и заявил, что это старинный бриллиант. Рассказал совершенно дикую историю, будто бы его дед копал колодец и нашел шкатулку с драгоценностями. Там, кроме прочего, был этот камень. За ним охотятся все коллекционеры и бандиты мира. Сто пятьдесят лет назад его снесла курица где-то на Урале.
Саня замолчал, вжал голову в плечи. Он ждал, что следователь сейчас взорвется, стукнет кулаком по столу, крикнет, мол, хватит мне голову морочить, не устраивайте из допроса балаган. Какая рубашка? Какая курица? Какое отношение вся эта ахинея имеет к убийству Бутейко? Но вместо этого старик мягко произнес:
– Ну что же вы? Продолжайте, пожалуйста. Я вас внимательно слушаю.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Деньги, конечно, не пахнут. Разноцветные бумажки, захватанные тысячами чужих пальцев, шуршат, как вчерашние газеты с несвежими новостями, как мертвые осенние листья. Нет величины менее постоянной, чем деньги. Они истлевают, переходя из рук в руки, они теряют смысл во времена великих катаклизмов, и портреты, напечатанные на затертых бумажках, как будто усмехаются. Вот, смотри, ради чего ты трудился в поте лица, терял силы, не спал ночами. Хорошо, если трудился честно, не нажил врагов и грехов, а если ради бумажек подличал, предавал, убивал, душу закладывал? Вот, оказывается, сколько стоит твоя бессмертная душа. Ты сам ее так оценил. Тебе не хватит этой бумаги даже на растопку печки, чтобы согреться зимой, когда выключат отопление и придется мастерить «буржуйку».
Впрочем, можно поступить умней, вложить бумажки в другие, более надежные ценности. Но если ты купишь землю, где гарантия, что завтра тебя не выгонят с этой земли те, кто окажется сильней? Дом может рухнуть, сгнить, сгореть, как и все другое добро.
Золото надежней, но оно тяжело и громоздко, в нем нет жизни, света. Стоимость металла определяется всего лишь его весом, но никак не красотой. Было время, когда алюминий ценился дороже золота.
И только драгоценные камни, алмазы, изумруды, красные и синие корунды не падают в цене. Камни – это сгустки великого могущества, источник благ и бедствий. Камень – – самое долговечное вещество из всех, что есть в материальном мире. Драгоценный кристалл питается светом, вбирает в себя время, не стареет, не умирает, и многих сводит с ума желание обладать холодным радужным осколком вечности. Он похож на застывшее прекрасное мгновение, которым соблазнял доктора Фауста коварный Мефистофель.
В 1701 году в копи Портиал в Голконде (Южная Индия) безымянный невольник нашел камень такой красоты, что не мог с ним расстаться. Распоров себе бедро, он спрятал светящийся кристалл в свое тело и носил его под кровавой повязкой. Тайну он открыл случайному английскому матросу. Невольник готов был отдать сокровище, но не за деньги, которых у матроса все равно не было, а за свободу. Матрос выполнил свое обещание, индиец вскоре оказался на английском торговом судне и опьянел от прохладного морского воздуха. Сделка состоялась. Матрос извлек алмаз из гноящейся, незаживающей раны, а индийца выбросил за борт.
Судно под английским флагом прибыло в форт св. Георга в Мадрасе. Матрос продал камень губернатору форта Вильяму Питту. Деньги, полученные за алмаз, не сделали матроса богатым и счастливым. Он промотал их в портовых кабаках и, расставшись с последним из нескольких тысяч фунтов, повесился.
А счастливый обладатель алмаза Вильям Питт назвал это чудо природы в свою честь, вернувшись на родину, в Англию, приказал огранить алмаз в совершенный бриллиант. Огранка продолжалась два года и стоила пять тысяч фунтов. Обломки кристалла продали за семь тысяч фунтов.
В 1717 году после долгих ожесточенных торгов Вильям Питт все-таки расстался с камнем, алмаз приобрел за сто тридцать пять тысяч фунтов тогдашний регент Франции герцог Орлеанский. Герцог оказался скромнее губернатора, он переименовал камень, но присвоил ему уже не собственное имя, а всего лишь свою должность. Бриллиант теперь назывался «Регент».
Камень был вправлен в корону Людовика XIV к торжеству коронации 1722 года. Камень, извлеченный из кровавой гноящейся раны безымянного невольника, украшал благородные королевские головы. Последняя из них, голова Людовика XVI, во время Великой французской революции была отрублена косым ножом гильотины.
После кровавой революции Французская республика остро нуждалась в деньгах. «Регент» выломали из короны и продали русскому купцу по фамилии Тресков. Но генерал Бонапарт любил камни, он выкупил знаменитый бриллиант, вставил его в эфес своей шпаги, чтобы вскоре опять рас-, статься с сокровищем, взяв под залог камня огромную денежную ссуду. Наполеон Бонапарт хотел завоевать мир. Кристалл, который мог уместиться на детской ладони, стоил столько, что хватило на оснащение целой армии. Известно, чем все закончилось и для армии, и для полководца.
Сейчас знаменитый «Регент» покоится на почетном месте в Лувре. Возможно, найдется человек, который сумеет заполучить это сокровище в свою частную коллекцию. Кто знает, как сложится после этого судьба счастливца?
Римский естествоиспытатель Плиний Старший в своей «Естественной истории» писал, что алмаз уничтожает действие яда, рассеивает пустые бредни, освобождает от страха, тускнеет в руке убийцы. Твердость у алмаза несказанная, он так сопротивляется ударам на наковальне, что железо с обеих сторон разлетается, и сама наковальня растрескивается. «Сия неодолимая сила, противящаяся двум сильнейшим веществам в природе, железу и огню размягчается от горячей козлиной крови. Какому гению или какому случаю приписать данное открытие? Кто надумал затеять столь странный и таинственный опыт с поганым животным?»
Римский ученый ошибался. Несмотря на непревзойденную твердость, алмазные кристаллы хрупки и легко раскалываются от ударов. Козлиная кровь не оказывает на них никакого действия.
Чистые сверкающие кристаллы, такие, как «Питт», попадаются редко. Сырые необработанные камни не бросаются в глаза ни своим блеском, ни своей внешней формой. Поверхность их часто матовая и шероховатая, иногда покрыта корочкой постороннего вещества, которую называют «рубашкой». В средневековых лапидариях, специальных трактатах, посвященных целебным и магическим свойствам драгоценных камней, утверждается, что алмазы растут семьями, один маленький, другой большой, кристаллы мужские и женские. Они питаются небесной росой и рождают детенышей. Для них, как для человеческих детей, появление на свет в «рубашке» – счастливый знак.
Ранней осенью 1829 года на Урале, в Горноблагодатском округе, в деревне Калининской бабушка Аполлинария Попова вышла утром поглядеть, как дела у белой курицы-несушки. Курицу звали Мотя. Она была старая, жирная и необычайно яйценосная. Заглянув в лукошко, выложенное мягкой соломкой, Аполлинария Ивановна, к ужасу своему, не обнаружила теплых крупных яичек цвета топленого молока, которые обычно к завтраку приносила Мотя в количестве не меньше трех штук. В чистой соломке покоилось одно-единственное яйцо, по размеру меньше голубиного, грязное, серое, а главное, какое-то квадратное.
– Ой, батюшки, да что ж это за пакость такая? Неужто сглазили куру? – воскликнула Аполлинария Ивановна, перекрестилась и быстро забормотала:
– «Да воскреснет Бог, и да расточатся врази Его…»
Кряхтя, охая и бормоча молитву на изгнание нечистого, Аполлинария Ивановна отправилась в сени. Лукошко она несла осторожно, на вытянутых руках, и боялась смотреть на квадратного недоноска, боялась дышать исходящим от него колдовским смрадом, хотя на самом деле пахло из лукошка просто куриным пометом.
Старший внук Аполлинарии Ивановны, четырнадцатилетний Павлик, собирался на работу, мыть золото.
– Ты погляди, Павлуша, напасть какая, – бабушка дала ему лукошко, – куру-то нашу сглазили, я знаю кто, Раиска-бобылка, ведьма проклятая. Помнишь, третьего дня Мотенька пропала? Раиска ее к себе заманила на двор, у ней есть черный петух, бабы говорят, петух этот особенный, заговоренный. Ему сто пятьдесят лет, он никогда цыпленочком не был, откуда взялся, неизвестно. Если какую курицу покроет, она сразу нестись перестает. Ой, беда, Павлуша, жалко куру-то, теперь только в суп ее разве, да и то не знаю, не будет ли вреда от такого супу?
– Ладно тебе, бабушка, – Павлик осторожно взял маленькое грязное яичко в руки, поскреб ногтем твердую грань, – куры наши бегают не к Раиске на двор, а к прииску, вокруг кашеваров пасутся, там и пшено, и хлебные крошки. Раиска-бобылка тут ни при чем. И петух у нее самый обычный, просто черный, как уголь, и драчливый, как бес. А на прииск к кашеварам бегают подкормиться не только с нашего двора куры, но и со всех соседних. – Павлик говорил рассудительно, как взрослый, а сам все скреб странное яичко, рассматривал его на свет.
– Ну да, как же, на прииск, – продолжала ворчать бабушка, – там пшено старое, прогорклое, чего им, курам-то, бегать? Вон я ее, голубушку, отборным зерном кормлю, никуда ей не надо бегать со двора. А ты, Павлуша, простокваши покушай с хлебцем, да брось на это чудо-юдо глядеть, выкинь его скорей, от греха подальше, а лучше в болотце утопи.
Но Павлушу вдруг как ветром выдуло из избы. он сбежал с крылечка, крепко сжимая в кулаке грязное чудо-юдо. Лицо его раскраснелось, глаза заблестели. Остановившись на бегу, он развернулся, подбежал к Аполлинарии Ивановне и быстро зашептал ей на ухо:
– Бабуля. ты соседкам про это яичко не болтай. Никому ни слова. Поняла? – И тут же убежал, так и не покушав простокваши с хлебом.
Летом Павлик Попов работал на Крестовоздвиженских золотых приисках, принадлежавших Бисерскому заводу графини Порье. 3 июля он нашел странный кристалл, крупный, бесцветный, прозрачный. Через два дня на прииск явился сам граф Порье вместе с минералогом Шмидтом, и вскоре в Петербург министру финансов графу Канкрину была отправлена срочная депеша. Граф Порье писал:
«3 июля приехал я на россыпь вместе с господином Шмидтом, и в тот же день, между множеством кристаллов железного колчедана и галек кварца, открыл я первый алмаз. Алмаз этот был найден накануне 14-летним мальчиком из деревни Калининской Павлом Поповым».
Разумеется, сам Павлик об этом письме понятия не имел, не знал, что имя его войдет во все учебники и научные труды по минералогии. Но отлично понимал, что такое эти прозрачные кристаллы и сколько они стоят.
Ранней осенью 1829 года несушка Мотя склевала на прииске крупный, чистый алмаз, а потом выкакала его в лукошко.
Впрочем, можно поступить умней, вложить бумажки в другие, более надежные ценности. Но если ты купишь землю, где гарантия, что завтра тебя не выгонят с этой земли те, кто окажется сильней? Дом может рухнуть, сгнить, сгореть, как и все другое добро.
Золото надежней, но оно тяжело и громоздко, в нем нет жизни, света. Стоимость металла определяется всего лишь его весом, но никак не красотой. Было время, когда алюминий ценился дороже золота.
И только драгоценные камни, алмазы, изумруды, красные и синие корунды не падают в цене. Камни – это сгустки великого могущества, источник благ и бедствий. Камень – – самое долговечное вещество из всех, что есть в материальном мире. Драгоценный кристалл питается светом, вбирает в себя время, не стареет, не умирает, и многих сводит с ума желание обладать холодным радужным осколком вечности. Он похож на застывшее прекрасное мгновение, которым соблазнял доктора Фауста коварный Мефистофель.
В 1701 году в копи Портиал в Голконде (Южная Индия) безымянный невольник нашел камень такой красоты, что не мог с ним расстаться. Распоров себе бедро, он спрятал светящийся кристалл в свое тело и носил его под кровавой повязкой. Тайну он открыл случайному английскому матросу. Невольник готов был отдать сокровище, но не за деньги, которых у матроса все равно не было, а за свободу. Матрос выполнил свое обещание, индиец вскоре оказался на английском торговом судне и опьянел от прохладного морского воздуха. Сделка состоялась. Матрос извлек алмаз из гноящейся, незаживающей раны, а индийца выбросил за борт.
Судно под английским флагом прибыло в форт св. Георга в Мадрасе. Матрос продал камень губернатору форта Вильяму Питту. Деньги, полученные за алмаз, не сделали матроса богатым и счастливым. Он промотал их в портовых кабаках и, расставшись с последним из нескольких тысяч фунтов, повесился.
А счастливый обладатель алмаза Вильям Питт назвал это чудо природы в свою честь, вернувшись на родину, в Англию, приказал огранить алмаз в совершенный бриллиант. Огранка продолжалась два года и стоила пять тысяч фунтов. Обломки кристалла продали за семь тысяч фунтов.
В 1717 году после долгих ожесточенных торгов Вильям Питт все-таки расстался с камнем, алмаз приобрел за сто тридцать пять тысяч фунтов тогдашний регент Франции герцог Орлеанский. Герцог оказался скромнее губернатора, он переименовал камень, но присвоил ему уже не собственное имя, а всего лишь свою должность. Бриллиант теперь назывался «Регент».
Камень был вправлен в корону Людовика XIV к торжеству коронации 1722 года. Камень, извлеченный из кровавой гноящейся раны безымянного невольника, украшал благородные королевские головы. Последняя из них, голова Людовика XVI, во время Великой французской революции была отрублена косым ножом гильотины.
После кровавой революции Французская республика остро нуждалась в деньгах. «Регент» выломали из короны и продали русскому купцу по фамилии Тресков. Но генерал Бонапарт любил камни, он выкупил знаменитый бриллиант, вставил его в эфес своей шпаги, чтобы вскоре опять рас-, статься с сокровищем, взяв под залог камня огромную денежную ссуду. Наполеон Бонапарт хотел завоевать мир. Кристалл, который мог уместиться на детской ладони, стоил столько, что хватило на оснащение целой армии. Известно, чем все закончилось и для армии, и для полководца.
Сейчас знаменитый «Регент» покоится на почетном месте в Лувре. Возможно, найдется человек, который сумеет заполучить это сокровище в свою частную коллекцию. Кто знает, как сложится после этого судьба счастливца?
Римский естествоиспытатель Плиний Старший в своей «Естественной истории» писал, что алмаз уничтожает действие яда, рассеивает пустые бредни, освобождает от страха, тускнеет в руке убийцы. Твердость у алмаза несказанная, он так сопротивляется ударам на наковальне, что железо с обеих сторон разлетается, и сама наковальня растрескивается. «Сия неодолимая сила, противящаяся двум сильнейшим веществам в природе, железу и огню размягчается от горячей козлиной крови. Какому гению или какому случаю приписать данное открытие? Кто надумал затеять столь странный и таинственный опыт с поганым животным?»
Римский ученый ошибался. Несмотря на непревзойденную твердость, алмазные кристаллы хрупки и легко раскалываются от ударов. Козлиная кровь не оказывает на них никакого действия.
Чистые сверкающие кристаллы, такие, как «Питт», попадаются редко. Сырые необработанные камни не бросаются в глаза ни своим блеском, ни своей внешней формой. Поверхность их часто матовая и шероховатая, иногда покрыта корочкой постороннего вещества, которую называют «рубашкой». В средневековых лапидариях, специальных трактатах, посвященных целебным и магическим свойствам драгоценных камней, утверждается, что алмазы растут семьями, один маленький, другой большой, кристаллы мужские и женские. Они питаются небесной росой и рождают детенышей. Для них, как для человеческих детей, появление на свет в «рубашке» – счастливый знак.
Ранней осенью 1829 года на Урале, в Горноблагодатском округе, в деревне Калининской бабушка Аполлинария Попова вышла утром поглядеть, как дела у белой курицы-несушки. Курицу звали Мотя. Она была старая, жирная и необычайно яйценосная. Заглянув в лукошко, выложенное мягкой соломкой, Аполлинария Ивановна, к ужасу своему, не обнаружила теплых крупных яичек цвета топленого молока, которые обычно к завтраку приносила Мотя в количестве не меньше трех штук. В чистой соломке покоилось одно-единственное яйцо, по размеру меньше голубиного, грязное, серое, а главное, какое-то квадратное.
– Ой, батюшки, да что ж это за пакость такая? Неужто сглазили куру? – воскликнула Аполлинария Ивановна, перекрестилась и быстро забормотала:
– «Да воскреснет Бог, и да расточатся врази Его…»
Кряхтя, охая и бормоча молитву на изгнание нечистого, Аполлинария Ивановна отправилась в сени. Лукошко она несла осторожно, на вытянутых руках, и боялась смотреть на квадратного недоноска, боялась дышать исходящим от него колдовским смрадом, хотя на самом деле пахло из лукошка просто куриным пометом.
Старший внук Аполлинарии Ивановны, четырнадцатилетний Павлик, собирался на работу, мыть золото.
– Ты погляди, Павлуша, напасть какая, – бабушка дала ему лукошко, – куру-то нашу сглазили, я знаю кто, Раиска-бобылка, ведьма проклятая. Помнишь, третьего дня Мотенька пропала? Раиска ее к себе заманила на двор, у ней есть черный петух, бабы говорят, петух этот особенный, заговоренный. Ему сто пятьдесят лет, он никогда цыпленочком не был, откуда взялся, неизвестно. Если какую курицу покроет, она сразу нестись перестает. Ой, беда, Павлуша, жалко куру-то, теперь только в суп ее разве, да и то не знаю, не будет ли вреда от такого супу?
– Ладно тебе, бабушка, – Павлик осторожно взял маленькое грязное яичко в руки, поскреб ногтем твердую грань, – куры наши бегают не к Раиске на двор, а к прииску, вокруг кашеваров пасутся, там и пшено, и хлебные крошки. Раиска-бобылка тут ни при чем. И петух у нее самый обычный, просто черный, как уголь, и драчливый, как бес. А на прииск к кашеварам бегают подкормиться не только с нашего двора куры, но и со всех соседних. – Павлик говорил рассудительно, как взрослый, а сам все скреб странное яичко, рассматривал его на свет.
– Ну да, как же, на прииск, – продолжала ворчать бабушка, – там пшено старое, прогорклое, чего им, курам-то, бегать? Вон я ее, голубушку, отборным зерном кормлю, никуда ей не надо бегать со двора. А ты, Павлуша, простокваши покушай с хлебцем, да брось на это чудо-юдо глядеть, выкинь его скорей, от греха подальше, а лучше в болотце утопи.
Но Павлушу вдруг как ветром выдуло из избы. он сбежал с крылечка, крепко сжимая в кулаке грязное чудо-юдо. Лицо его раскраснелось, глаза заблестели. Остановившись на бегу, он развернулся, подбежал к Аполлинарии Ивановне и быстро зашептал ей на ухо:
– Бабуля. ты соседкам про это яичко не болтай. Никому ни слова. Поняла? – И тут же убежал, так и не покушав простокваши с хлебом.
Летом Павлик Попов работал на Крестовоздвиженских золотых приисках, принадлежавших Бисерскому заводу графини Порье. 3 июля он нашел странный кристалл, крупный, бесцветный, прозрачный. Через два дня на прииск явился сам граф Порье вместе с минералогом Шмидтом, и вскоре в Петербург министру финансов графу Канкрину была отправлена срочная депеша. Граф Порье писал:
«3 июля приехал я на россыпь вместе с господином Шмидтом, и в тот же день, между множеством кристаллов железного колчедана и галек кварца, открыл я первый алмаз. Алмаз этот был найден накануне 14-летним мальчиком из деревни Калининской Павлом Поповым».
Разумеется, сам Павлик об этом письме понятия не имел, не знал, что имя его войдет во все учебники и научные труды по минералогии. Но отлично понимал, что такое эти прозрачные кристаллы и сколько они стоят.
Ранней осенью 1829 года несушка Мотя склевала на прииске крупный, чистый алмаз, а потом выкакала его в лукошко.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
За окном падал крупный снег. Было светло от снегопада и так тихо, что слышно, как в пяти километрах от дома гремит " по ледяным рельсам одинокая электричка.
Подмосковный дом Дмитрия Владимировича Мальцева был большим и теплым, с центральным отоплением, с тремя ванными комнатами и двумя маленькими душевыми. В гостиной, в столовой и в спальне Дмитрия Владимировича имелись еще и камины, настоящие, с ажурными экранами, с полным набором всяких щипцов, кочерег, щеток, совков и совочков для углей.
Дмитрий Владимирович всегда растапливал камины сам, выкладывал сухие поленья красивой пирамидкой, и все пытался научить Варю этому нехитрому делу. Но у нее еще ни разу не получилось, она напихивала целую кучу бумаги, однако слабый синеватый огонек дрожал и гас, оставляя тонкие извилистые стебельки дыма, которые напоминали Варе худеньких тающих привидений из детского фильма «Каспер».
Снег пошел с вечера, а к ночи превратился в метель. Варя сначала глядела в окно на крупные, подсвеченные фонарем снежинки. Потом на розовые сполохи тлеющих углей в камине. Наконец уставилась в потолок и стала считать слонов.
Перед ее мысленным взором медленно продвигалось тяжелое темно-серое стадо. Слоны топали по потолку. Они маршировали в ногу, как солдаты на параде. Ритм был упорно-однообразным. Главное, не увлекаться счетом, не забывать о сладких стонах и двигаться, двигаться. Главное, не думать о том, что внизу вода, сто пятьдесят литров воды, от которой отделяет только прорезиненная ткань матраца и тонкая шелковая простыня.
Ритм нарастал. Водяной огромный матрац колыхался, как груда желе. Слоны неслись по потолку. У Вари устали ноги. Она была мокрой от пота, чужой кисловатый липкий пот впитывался в ее поры. Она утешала себя простыми мечтами о том счастливом моменте, когда встанет наконец под душ, вы давит на губку ароматный зеленый гель и будет долго, тщательно мыться. До этого пока далеко. Терпеть еще минута двадцать, не меньше. Это целая вечность..!
Дробный слоновий топот постепенно сливался в долгий сплошной звук, напоминающий громовой раскат. Ей казалось, стадо несется уже не по потолку, а по ее распластанному телу. Она чувствовала себя совершенно плоской, ее втаптывали в упругую подвижную мякоть матраца. Потный пыхтящий на ней мужчина весил не меньше ста килограммов. Он всегда был сверху. Он терпеть не мог иных позиций, кроме этой, самой примитивной. Все прочее считал извращением.
Сил у него было много, а фантазия отсутствовала напрочь. Первые две недели с его тонких сухих губ не срывалось ни звука, ни поцелуя. Сорок минут гробовой тишины и мерного, тяжелого ритма телодвижений. Но потом он расслабился, разыгрался. Он стал иногда целовать Варю, посасывал, покусывал ее ухо, стонал и вскрикивал странно высоким голосом. Вот тогда и появилась у нее надежда. Она поверила, что все будет хорошо.
Этот человек, один из самых богатых и влиятельных в России, этот упругий молчаливый толстяк с желтоватыми, блестящими, как мокрый суглинок, глазами, с короткой бычьей шеей, широкими волосатыми запястьями и тонкими, как у женщины, холеными пальцами, женится на ней.
Дмитрий Владимирович Мальцев официально числился заместителем министра финансов, однако его влияние и его полномочия распространялись далеко за пределы этой сравнительно скромной государственной должности. Кроме ежедневных сорока минут потной гимнастики с Варей на водяном матрасе, во все остальное время суток у него был глубокий начальственный бас. Каждое утро он пробегал пять километров по лесу босиком, в одних трусах, в любую погоду, потом плавал в ледяном бассейне. В свои пятьдесят шесть лет он был здоров, как боров, как племенной бык, как дикий африканский слон.
Температура воды в бассейне поддерживалась постоянная, зимой и летом плюс семь градусов. Если подойти к краю, можно было заметить льдинки, тончайшие, прозрачные, как контактные линзы. Иногда ночью, когда тишина была особенно глубокой, Варе казалось, что она слышит, как они позванивают, сталкиваясь на черной глади воды с отражениями бледных зимних звезд.
«Вода – это красиво и совсем не страшно, – убеждала себя Варя, глядя в черную глубину бассейна, – ты должна привыкнуть к воде. Тебе везло, три года он не ездил с тобой на морские курорты. Врачи сказали ему, что солнце для него вредно, что-то такое с кожей, опасно загорать. Однако теперь разрешили. Этим летом он намерен отправиться в Ниццу. Тебе придется войти в море. Ты должна быть готова к этому, иначе потянется цепь вопросов и подозрений, он не успокоится, пока не выяснит истинную причину твоего страха. Он узнает о тебе все, и твои великие планы растают, как эти хрупкие льдинки».
Она проводила с собой эту психотерапию не только стоя у бассейна, но и лежа на водяном матрасе. Ей хотелось кричать от ужаса, когда она чувствовала под собой тяжелую, тугую, смертельно опасную массу воды.
«Ты не должна бояться. Ты ведь хочешь, чтобы он женился на тебе?»
– Да… – простонала Варя, почти не разжимая стиснутого рта.
Ноги заныли нестерпимо. Правое ухо было мокрым, он измусолил мочку, вымазал слюной шею. К шее прилипли влажные пряди. Считать слонов стало невозможно, стадо слилось в одну сплошную свинцовую массу. Черная тяжелая толща воды почти сомкнулась над ней, не давая дышать. Варя закричала, глухо, сдавленно. Она позволила себе этот крик потому, что он был вполне уместен, он был кстати, и энергичный трудолюбивый толстяк благодарно поцеловал ее в губы, погладил по волосам.
Дмитрий Владимирович Мальцев был полностью удовлетворен. Он почувствовал себя настоящим мужчиной. А Варя была счастлива, что все кончилось и можно идти в душ.
Она оставила Мальцева лежать с закрытыми глазами и блаженным выражением на потном лице. Она видела, как он, не открывая глаз, протянул руку и включил радиотелефон, с которым никогда не расставался, отключал только на сорок минут любви, не более.
Варя накинула халат и выскользнула из спальни. Не успев прикрыть за собой дверь, она услышала слабое треньканье радиотелефона и хриплый, недовольный голос:
– Да… Нет, я тебя отлично слышу, но мне не нравится твой голос… Я понимаю… Честно говоря, мне сразу эта твоя идея с голландским корреспондентом показалась дурацкой. Извини, но актер из тебя никудышный. Слушай, Павлу ша, откуда в тебе этот юношеский авантюризм?.. Что ты сказал? От страха? Ну, знаешь, братец дорогой, трусости я в тебе никогда не замечал. Ладно, это не телефонный разговор. А вообще, все к лучшему. Он профессионал, пусть и работает своими методами. Что ты молчишь? У тебя появились сомнения? Хорошо, объясни… Ладно, Паша, брось, не преувеличивай, мало ли у кого какие сексуальные проблемы? Это не мешает ему оставаться профессионалом… Ну, знаешь, так нельзя, ты его нашел, ты уверял меня, будто он классный специалист, а теперь кричишь, что мы связались с идиотом… Вот это правильно, отдохни, погуляй, пройдись по антикварным лавкам, как раз у отеля «Куин Элизабет» есть пара-тройка приличных антикваров. Кстати, как тебе Монреаль? Ты ведь в Канаде раньше не бывал… Да, действительно, есть что-то общее с Нью-Йорком, но Америка все-таки колоритней. А с этим твоим дипломатом все нормально. Из того, что он считает себя роковым мужчиной, вовсе не следует, что он полный идиот. Пожалуйста, прекрати паниковать. Все, будь здоров.
Разговор длился не больше трех минут. Мальцев говорил довольно громко, все-таки его собеседник, его любимый младший брат Паша, находился на другом полушарии Варя, стараясь не дышать, застыла у двери, дослушала до конца и только потом отправилась в душ.
Подмосковный дом Дмитрия Владимировича Мальцева был большим и теплым, с центральным отоплением, с тремя ванными комнатами и двумя маленькими душевыми. В гостиной, в столовой и в спальне Дмитрия Владимировича имелись еще и камины, настоящие, с ажурными экранами, с полным набором всяких щипцов, кочерег, щеток, совков и совочков для углей.
Дмитрий Владимирович всегда растапливал камины сам, выкладывал сухие поленья красивой пирамидкой, и все пытался научить Варю этому нехитрому делу. Но у нее еще ни разу не получилось, она напихивала целую кучу бумаги, однако слабый синеватый огонек дрожал и гас, оставляя тонкие извилистые стебельки дыма, которые напоминали Варе худеньких тающих привидений из детского фильма «Каспер».
Снег пошел с вечера, а к ночи превратился в метель. Варя сначала глядела в окно на крупные, подсвеченные фонарем снежинки. Потом на розовые сполохи тлеющих углей в камине. Наконец уставилась в потолок и стала считать слонов.
Перед ее мысленным взором медленно продвигалось тяжелое темно-серое стадо. Слоны топали по потолку. Они маршировали в ногу, как солдаты на параде. Ритм был упорно-однообразным. Главное, не увлекаться счетом, не забывать о сладких стонах и двигаться, двигаться. Главное, не думать о том, что внизу вода, сто пятьдесят литров воды, от которой отделяет только прорезиненная ткань матраца и тонкая шелковая простыня.
Ритм нарастал. Водяной огромный матрац колыхался, как груда желе. Слоны неслись по потолку. У Вари устали ноги. Она была мокрой от пота, чужой кисловатый липкий пот впитывался в ее поры. Она утешала себя простыми мечтами о том счастливом моменте, когда встанет наконец под душ, вы давит на губку ароматный зеленый гель и будет долго, тщательно мыться. До этого пока далеко. Терпеть еще минута двадцать, не меньше. Это целая вечность..!
Дробный слоновий топот постепенно сливался в долгий сплошной звук, напоминающий громовой раскат. Ей казалось, стадо несется уже не по потолку, а по ее распластанному телу. Она чувствовала себя совершенно плоской, ее втаптывали в упругую подвижную мякоть матраца. Потный пыхтящий на ней мужчина весил не меньше ста килограммов. Он всегда был сверху. Он терпеть не мог иных позиций, кроме этой, самой примитивной. Все прочее считал извращением.
Сил у него было много, а фантазия отсутствовала напрочь. Первые две недели с его тонких сухих губ не срывалось ни звука, ни поцелуя. Сорок минут гробовой тишины и мерного, тяжелого ритма телодвижений. Но потом он расслабился, разыгрался. Он стал иногда целовать Варю, посасывал, покусывал ее ухо, стонал и вскрикивал странно высоким голосом. Вот тогда и появилась у нее надежда. Она поверила, что все будет хорошо.
Этот человек, один из самых богатых и влиятельных в России, этот упругий молчаливый толстяк с желтоватыми, блестящими, как мокрый суглинок, глазами, с короткой бычьей шеей, широкими волосатыми запястьями и тонкими, как у женщины, холеными пальцами, женится на ней.
Дмитрий Владимирович Мальцев официально числился заместителем министра финансов, однако его влияние и его полномочия распространялись далеко за пределы этой сравнительно скромной государственной должности. Кроме ежедневных сорока минут потной гимнастики с Варей на водяном матрасе, во все остальное время суток у него был глубокий начальственный бас. Каждое утро он пробегал пять километров по лесу босиком, в одних трусах, в любую погоду, потом плавал в ледяном бассейне. В свои пятьдесят шесть лет он был здоров, как боров, как племенной бык, как дикий африканский слон.
Температура воды в бассейне поддерживалась постоянная, зимой и летом плюс семь градусов. Если подойти к краю, можно было заметить льдинки, тончайшие, прозрачные, как контактные линзы. Иногда ночью, когда тишина была особенно глубокой, Варе казалось, что она слышит, как они позванивают, сталкиваясь на черной глади воды с отражениями бледных зимних звезд.
«Вода – это красиво и совсем не страшно, – убеждала себя Варя, глядя в черную глубину бассейна, – ты должна привыкнуть к воде. Тебе везло, три года он не ездил с тобой на морские курорты. Врачи сказали ему, что солнце для него вредно, что-то такое с кожей, опасно загорать. Однако теперь разрешили. Этим летом он намерен отправиться в Ниццу. Тебе придется войти в море. Ты должна быть готова к этому, иначе потянется цепь вопросов и подозрений, он не успокоится, пока не выяснит истинную причину твоего страха. Он узнает о тебе все, и твои великие планы растают, как эти хрупкие льдинки».
Она проводила с собой эту психотерапию не только стоя у бассейна, но и лежа на водяном матрасе. Ей хотелось кричать от ужаса, когда она чувствовала под собой тяжелую, тугую, смертельно опасную массу воды.
«Ты не должна бояться. Ты ведь хочешь, чтобы он женился на тебе?»
– Да… – простонала Варя, почти не разжимая стиснутого рта.
Ноги заныли нестерпимо. Правое ухо было мокрым, он измусолил мочку, вымазал слюной шею. К шее прилипли влажные пряди. Считать слонов стало невозможно, стадо слилось в одну сплошную свинцовую массу. Черная тяжелая толща воды почти сомкнулась над ней, не давая дышать. Варя закричала, глухо, сдавленно. Она позволила себе этот крик потому, что он был вполне уместен, он был кстати, и энергичный трудолюбивый толстяк благодарно поцеловал ее в губы, погладил по волосам.
Дмитрий Владимирович Мальцев был полностью удовлетворен. Он почувствовал себя настоящим мужчиной. А Варя была счастлива, что все кончилось и можно идти в душ.
Она оставила Мальцева лежать с закрытыми глазами и блаженным выражением на потном лице. Она видела, как он, не открывая глаз, протянул руку и включил радиотелефон, с которым никогда не расставался, отключал только на сорок минут любви, не более.
Варя накинула халат и выскользнула из спальни. Не успев прикрыть за собой дверь, она услышала слабое треньканье радиотелефона и хриплый, недовольный голос:
– Да… Нет, я тебя отлично слышу, но мне не нравится твой голос… Я понимаю… Честно говоря, мне сразу эта твоя идея с голландским корреспондентом показалась дурацкой. Извини, но актер из тебя никудышный. Слушай, Павлу ша, откуда в тебе этот юношеский авантюризм?.. Что ты сказал? От страха? Ну, знаешь, братец дорогой, трусости я в тебе никогда не замечал. Ладно, это не телефонный разговор. А вообще, все к лучшему. Он профессионал, пусть и работает своими методами. Что ты молчишь? У тебя появились сомнения? Хорошо, объясни… Ладно, Паша, брось, не преувеличивай, мало ли у кого какие сексуальные проблемы? Это не мешает ему оставаться профессионалом… Ну, знаешь, так нельзя, ты его нашел, ты уверял меня, будто он классный специалист, а теперь кричишь, что мы связались с идиотом… Вот это правильно, отдохни, погуляй, пройдись по антикварным лавкам, как раз у отеля «Куин Элизабет» есть пара-тройка приличных антикваров. Кстати, как тебе Монреаль? Ты ведь в Канаде раньше не бывал… Да, действительно, есть что-то общее с Нью-Йорком, но Америка все-таки колоритней. А с этим твоим дипломатом все нормально. Из того, что он считает себя роковым мужчиной, вовсе не следует, что он полный идиот. Пожалуйста, прекрати паниковать. Все, будь здоров.
Разговор длился не больше трех минут. Мальцев говорил довольно громко, все-таки его собеседник, его любимый младший брат Паша, находился на другом полушарии Варя, стараясь не дышать, застыла у двери, дослушала до конца и только потом отправилась в душ.