Страница:
Вот пристань, валуны, массивные ворота. На внутреннем дворе клен сорит золотом, оно парит над Длинною Скалой, длину и ширину которой измерь ногами - счетом не собьешься.
ПОВТОРЯЮ, стоял октябрь; по-фински lika, месяц слякотный, хоть утренник хрустит. Но, вопреки календарю, День переездов светел, он праздничный. Не шибко завираясь, скажем, что каждый, кто не лежал в недуге, спешил на торжища. Повозки, кони, люди - все в лентах, в украшениях, все веселы. А еще в День переездов можно переехать к тому, кто лучше, а лучше тот, кто больше платит. День этот не Юрьеву собрат. Ни под эгидой королевской Швеции, ни провинцией Российской рабства Финляндия не знала. Приют убогого чухонца? Так это ж на берегах Невы. А здесь он - гордый финн.
День переездов не оставался без участия пастора Илстрема. Служитель Божий Архипелага на торжища не ездил, а ездил он своим обыкновением - на торжество прощания со шхерами; встарь они именовались Волчьими. Ведь на дворе уж мрак гнался за светом на девяти конях. Придут морозы, вьюги припожалуют, лежи, прижавши уши, точно заяц в ямке с краю пашни. Зимой одна отрада - в порту на масленицу везут телегу, а на телеге шестивесельный ял с гребцами; горнисты, надувая щеки, трубят, трубят во славу гильдии морской.
Нет, пастор Илстрем не состоял в яхт-клубе, хотя бы потому, что не было еще яхт-клуба, а заодно и ресторана над лонгернским казематом - вид прекрасен, да жаль, кусается спиртное. Но это, что называется, a part. He репликой, не в сторону - другое: пастор Илстрем соединял в душе и созерцательность, и страсть к движенью. В нем было нечто от сторожа на маяке и шкипера на шхуне. Правда, ни тот и ни другой не знают, что в воскресение из мертвых по-настоящему уверует лишь тот, кто в капле солоноватой влаги, проколотой иглою солнца или звезды, увидит слитность прошлого и будущего. Однако они знали, что вскоре, в ноябре, им надо обновить рыбачьи сети. Ведь сети особенно уловисты и прочны из шерсти овец, остриженных в Екатеринин день. Но это знал и пастор.
А нынче - День переездов едва развиднелся - Илстрем в своем вадботе, по-нашему, во гдовке, грубой, прочной, без затей, оставил за кормой громаду Стура-Эст-Сварте.
В АРХИПЕЛАГЕ заглавным этот остров. Эпиграфом к нему служила эпитафия: здесь упокоился фельдмаршал, командор; его трудами возведен Свеаборг и создан флот для обороны с моря. Так батально вещает нам надгробие, чтоб мы не проходили мимо.
Граф Эренсверд, хвала Всевышнему, не дожил до дней Александровых прекрасного начала, когда из-под гусиного пера шипели гусаки: "Я объявляю шведскую Финляндию провинцией России". Первый Александр посетил провинцию, в Свеаборге сказал: "Вот знаменитый порт". Играл оркестр, чадили плошки, опустошались погреба. Лишь Баратынский, служивший позже солдатом Нейшлотского полка, не пел, кого и что сплотила Русь, а воспевал бесстрашье покоренного народа.
По крови швед, а чувствами финляндец, Илстрем не ждал, чтобы фельдмаршал, восстав из гроба, изгнал захватчиков. Шаг командора неохота слышать тому, кто слушает хоралы Баха... Бах не желает ничего от нас добиться, и потому вершится все, чего он хочет. Вот Гендель нотации читает, чего-то ждет и требует. Пастор - странность! - Генделя сопоставлял с бряцаньем русских шпор. Они ему претили наравне с бряцаньем кандалов. Раз так, не лучше ль было попросить другой приход? Вот там, где финские крестьяне пасхальным ранним утром, задравши голову, глядят - а хорошо ль на горизонте танцует солнце, возвещая начало полевых работ... Нет, не просил. Что ж держало, что прельщало пастора в Архипелаге, на этом главном острове?
Казенная простой архитектуры громада в три этажа? Дом прозван Ноевым ковчегом, однако Ной не сосчитал бы, сколь чистых пар, а сколь нечистых в фатерах офицерских. Иль офицерское собранье? Отписывают мелом при любой погоде, по праздникам балы. Сад общественный? Он чахлый, как все общественное. Дом Коменданта, где пастор редкий гость? Бастионы, капониры, казармы, магазины боевых припасов?
Батальное оставим, все эти форты звучат, как форто. Есть тихий дом, а пастор домосед, пока залив в торосах, лисит поземка иль вдруг опасно зеленеет наледь. Есть тихий дом, на крыше флюгарка жестяная, такая ветреница. У дверей - visit lado - ящичек для карточек визитных. Камин исправен, глаза не ест. На полке книги в переплетах на век, с тисненьем золотым. В спальной и кресло и кровать. Она, простите, не кажется такой уж узкой. А впрочем, пастор лютеранский не аббат, он не давал обет безбрачия. Но и не поп, чтоб, овдовев, не думать о вторичном браке.
О прошлом годе к нему повадилась вдова штабс-капитана, груди - ядра, к тому же лютеранка. Но пастор Илстрем пресек марьяжные поползновенья. Он не хотел обидеть служанку Анну, льняную, белоглазую Аннель.
Он Анной дорожил. И потому отвадил не только штабс-капитаншу, но и полкового лекаря. Хирург и терапевт в одном лице, примет лишенном, припахивал и формалином и формальной логикой; латынию кимвалил, как бурсак, и норовил пальпировать Аннель совсем не так, как медик. Избави Бог, Илстрем не ревновал. Все очень просто: Аннель была без червоточинки телесной, о здравии ее души заботился он сам, ну, значит, медик третий лишний.
Он ей дарил подарки 14 декабря. Избави Бог, ни на йоту связи с ужасным происшествием на площади Сенатской. Все очень просто: 14 декабря - день ангела всех Аней.
Как хорошо быть домоседом, как хорошо не быть ханжой. Нехорошо пить в одиночестве, и пастор Илстрем так не пил. Тому порукой отец Панкратий, православный пастырь Архипелагa.
Они сумерничали не так уж часто, чтоб наскучить, но и не редко, чтоб не заскучать. Отец Панкратий не сказал бы, как наш поэт: "Я лютеран люблю богослуженье". А пастор Илстрем не прельщался богослуженьем православным. Примечательно другое. Архипелажские служители Христа во Шубине души прекрасно сознавали, что разница конфессий не повод к розни. Как хорошо, что пробст был далеко, а благочинный еще дальше. Нехорошо, что рядом были тени.
Пастор выдался высок, костист, носат и безбород. А пастырь, сшитый из семи овчин, обильный плотью; нос - пуговкой, притопленной в щеках, и борода с неровной проседью. Но тени хлебом не корми, им дай изобразить карикатурно. И вот, извольте, попы, как чудища, елозят по стене, колышутся на литографии с картины Кнюпфера. Сюжет библейский: юноша-еврей доказывает царю персидскому, что Истина дороже вина и женщин. С горней высоты на диспутанта, на Зоровавеля, он в черных локонах, с горней высоты взирает Истина, простерши руку к Зоровавелю. Нагая Истина. И оттого сомненья нет, что и она ведь женщина, сосуд диавольский... А тени то удлиняют, то сокращают сюжет статичный, вечный, они колеблют достоверность мифа. Старинный живописец, прилежный немец Кнюпфер пришел бы в ужас от этой наглой редактуры и, может, отказался б наотрез от пива, сваренного женщиной по имени Аннель.
Но пастор не отказывался, и это объяснять не надо. Отец Панкратий тоже, и это очень, очень странно: ведь Илстрем потчевал не пивом, а пивом с молоком. Увы, отец Панкратий приохотил-ся к подблюдному ублюдку, что подтверждалось теневой константой полукружия двух кружек.
Зато он оставался полуглух к сужденьям пастора, которые сходились, как в пучок, к сопоставленью двух Заветов: без глубины проникновенья в Ветхий нет глубины и пониманья Нового. Отец Панкратий неизменно отвечал, что в первом отсутствует религия Спасенья, что этот Зоровавельский исход движенье на путях земных, сиречь истории.
Не лучше ли прервать их мирную беседу? Так много узелков, что не распутаешь, а только потеряешь нить. Или что хуже - уронишь кружку, хоть в ней и молоко, но пива все же больше... Да вот примолкли и они. Как встарь писали - "чу!".
Тяжелым валом прокатился гул залива. Потом стал слышен буреломный треск. На крыше, точно будочник спросонья, каркнул ворон. И пастор с пастырем переглянулись: несчастным милость - морозы отпускают и наступает мягкий снегопад.
Несчастные... Так православные зовут всех узников острогов, крепостей. Пастор полагал, что ни один народ столь сердобольно не именует преступников. Распятый и Воскресший неотступно с ними. Да вот они... Одни охотно ходили в церковь строевым порядком. "А хорошо, брат, показниться перед Богом во грехах". Другие - нехотя: "Чего молиться, коль не милует..." Такого не слыхал от финнов-арестантов пастор Илстрем, но жаждой покаяния они не очень-то томились. Пусть так, однако главное в ином: был камень, на котором зиждилось служение в Архипелаге отца Панкратия и пастора Илстрема и утепление, и просвещение несчастных.
Вот вам причина нежелания Илстрема переменить приход.
НЕ РАССТАВАЯСЬ с Архипелагом, пастор Илстрем не расставался с морем. В День переездов он снаряжался в путь. Аннель с порога наблюдала, как удаляется под парусом вадбот, как плавно огибает фрегат "Юнону". Опасное хождение по водам тревожило Аннель. Ох, поскорей бы возвращался.
Свой замысел имела и неравнодушная природа. Пусть пастор посетит Лонгерн. Пусть в капонире поднимется по узкой лестнице, едва локтями не задевая стены, и подождет, пока дежурный унтер-офицер отверзит двери в каземат, где заточен несчастный, которого доставила "Юнона".
Но пастор умеючи лавировал, и в лавировке была уловка. Вадбот гневливо рыскал, обдавая духовника каскадом брызг, холодных, острых, как битое стекло. А пастор Илстрем, прощаясь с морем, гнул свое. Посетить несчастного еще успеется. В конце концов всего важнее добрые намерения сами по себе. Он, практик, предвосхищал теорию моральной доброты: мотив весомее поступков, и в этом сущность Нагорной проповеди.
О-о, было бы не так, совсем не так, находись с ним рядом отец Панкратий. Конечно, это нереально. Нептуна он чурался как язычника. Да, нереально, но допустимо фигурально. Священник православный служил несчастным в любые дни, хоть и не все из них, признаться, были ему любы.
Польстив вчерашним атеистам, сменившим красный уголок на красный yгoл, сознаешь округлость данного сюжета о двух конфессиях, представших вживе, и говоришь: "Аминь".
КЮХЕЛЬБЕКЕР не томился ожиданьем пастора. Нет, обживался, как переселенец.
В начале искуса салтык иной. Вся каменная толща легла на темя, а темень увеличила зрачки. Еще ты не умеешь слышать молвь в безмолвии, в беззвучности; она зудит в ушах, как злые звуки "з", их рой толчется в голове, как гнус лесной в ноздрях А эти жалкие усилия поймать хотя б былиночку того, кто был здесь прежде: укажет что-то, подскажет что-то. И, не найдя, ты костенеешь в последнем одиночеове - безвидно все, и Божий дух не веет.
С течением времени ты примечаешь, что казематы отнюдь не 6paтья-близнецы. Извивы трещин в Пугачевской башне текли рекой Яиком, то есть мыслию о воле, о безоглядности народного отмщения, и мыслью о свободе, отрицающей отмщенье... Расположение всех пятен в каморе Ревельского замка могло бы пробудить астрологические построения, но астрология, увы, была тогда в загоне, и Кюхельбекер, лежа навзничь, руки заложив под голову, разгадывал замысловатый ребус... В Шлиссельбурге, в государевой тюрьме, где Ладога продолжена Невой, в Шлиссельбурге по средам приходил Пасюк, и это требует не беглого упоминания, а пристального рассмотрения.
Да, приходил Пасюк. Тут имя собственное, хотя вообще-то нарицательное: род крыс, притом весьма солидных. Этот был из ряду вон. Не потому, что альбинос: альбиносы тоже не зарекают-ся ни от сумы, ни от тюрьмы. А потому, что этот внимательно внимал, как Кюхельбекер декламирует Шекспира. Сидел, внимал, тактично и ритмично шевелил хвостом предлинным, толстым, в белесых кольцах. И понимал, что было совершенно внятно по блеску глазок красней калины, по напряженно-краткому движению коротких ушек.
Представьте, Пасюк английский знал прекрасно. Eго учителем был некий Михаил Багрянский, розенкрейцер, мистик, соузник Новикова. Мне скажут: Багрянский давным-давно покинул Шлиссельбург, пожил на воле и преставился как раз в тот год, когда в садах Лицея и Пушкину, и Кюхельбекеру являться стала муза. Не спорю, много-много лет Пасюк лишен был языковой практики. Вся штука в том, что в учителя ему был дан масон. Какой методой обучал он Пасюка? Вопрос непраздный в наше время разоблаченья тайн масонских.
Эту, полагаю, открыл бы Кюхельбекер - каких только загадок не разгадывают в тюрьмах, да на беду потомков просвещенных крутая перемена оборвала его общение с Пасюком.
В тe дни надумал он (нет, не Пасюк, а Кюхельбекер) переводить "Ричарда Третьего". Перечитывал подряд, нередко подвывая, что очень одобрял хвостом Пасюк, который, надо думать, бывал и в Петербурге, на театре.
В ту среду декламировал он (нет, не Пасюк, а Кюхельбекер) седьмую сцену. Смысл ее известен всем по реплике из "Годунова": "Народ безмолвствует". Известен и повторен стократно формулой российской самобытности. Но старик Шекспир, о нашей самобытности не помышляя, за века до "Годунова" устами Глостера спросил: "Что думает народ?" - "Молчит народ и рта не разевает",- ответил Букингем.
Едва он это произнес устами Кюхельбекера, Пасюк разухмылялся нагло всем рядом вострых белых зубок. Над кем он потешался, негодяй? Ужели над народом? Черт задери-ка Пасюка, а шкуру всучи перчаточнику. Какое там! Крыс не замай: они - фельдъегерями у чертей... Но что случилось? Пасюк испуганно ретировался, а следом и старик Шекспир. Они, как все на свете, страшились фельдъегерей российской службы.
Подгорный, рослый и усатый молодец, нетерпеливо мял перчатку пасюковой кожи. "Живей! Скорей!" - и Кюхельбекера увез. Прости-прощай, Пасюк, опять ты остаешься без языковой практики.
О Господи, внезапности отъездов. Знаешь - нет, не на волю так торопят, но сердце екает: бывают чудеса. Мгновенье останавливать не надо. Постылый каземат жалеешь, как стародавний квартирант, и мрет душа: не хуже ль будет на новом месте? Но вот и снова взаперти. Жандармов нет, и нет фельдьегеря. Ну а солдат-то, вроде бы свояк: служба и неволя сестры.
Он дОмился на Лонгерне. Тут первым делом определили, куда глядит окно. На юг, и видны волны, облака, а на дворе пожухлом - клен золотой, как в Авинорме, на лужайке. Все по бодрый камертон, как приглашенье в баню.
А там цирюльник - степенный человек, не скажешь, что из арестантской роты - щелкал ножницами, на пол валились пряди, еще недавно темно-русым был, а нынче - тускло-серый. Седеешь быстро, хоть oт роду тридцать четыре. Ну, ну, не надобно грустить, а надо баниться. Пушечные ядра, накаляясь, в чугунке пышут. Липой пахнет лавка, и горячо, как летом, лепечет веник. Пар костей не ломит, он враг мокреди казематов и гонит из костей ломоту. Что русскому здорово, то и арестанту, хоть тот из немцев.
Правду молвить, в бане обновившись существом, приемлешь казематное отдохновение. Огня, огня, мой сторож. Вот камелек, мы сварим кофий. (У трапа на "Юноне" какой-то доброхот-моряк успел тайком всучить жестянку.) Пригубливай глотками, и пусть кофейня мнится - та, дрезденская, где бюргеры сидели, расставив ноги-тумбы. Э, дело прошлое, а вот обновы. О, доброхоты не только моряки - в последние минуты успели наперехват фрегату и привезли подарки, присланные из Закуп. Угадали к новоселью.
Вот чекмень явился, как новик, на смену ветерану. А этот честно выслужил отставку-абшид. Когда-то в Петербурге такой же точно ты подарил Семену. Да, подарил и велел носить, как материальный знак исконности. Пойди пойми народ: чем ты к нему поближе, тем он подальше от тебя.
НАЦИОНАЛЬНЕЙШИЙ полукафтан пришелся не по нраву Балашову. Он зачумился в Петербурге западною модой. Но бить баланжу, как говорят смоленские, не смел: будешь бит на съезжей. Иль - хужее - продан другому барину. Он опасался не напрасно. Как раз в ту пору друг Кюхельбекера Рылеев, певец свободы, продал враз душ пять дворовых.
В полиции Сеню не голубили, о чем, конечно, Сеня не тужил. А барин, добрый барин, его не продал, о чем Семен весьма скорбел, когда был схвачен невдалеке от рубежей державы и привезен в Петербург, как барин, в цепях. И оказался страшно близок к декабристам, как и они - к нему: аж в крепости Петра и Павла. Сидел по-барски - в кандалах. Так царь велел - по Сеньке, мол, и шапка. Генералам в лентах отвечал он, как и барин, без утайки. Ответил и на вопрос незаданный: хотел-де сдать бунтовщика, оказия не подвернулась.
Показания Семена читал и Кюхельбекер. В записке из каземата на имя брата государя покорнейше просил принять в подарок верного слугу. Великий князь не принял. Должно быть, усомнился в верности слуги неверного владельца. Так Кюхельбекер вторично обездолил Сеню - тот не попал в Михайловский дворец. Полгода маялся в темницах и воротился, наконец, в смоленские края. Была светлина лета, сенокос, страда.
В Закупах барыни его жалели - ведь он жалел несчастнейшего Вилли. Да, искренне и притом нередко - всякий раз, как слямзит в буфетной склянку, наливкой налитую всклянь. Потянет, прослезится. Чекмень, когда-то ненавистный, донашивал, вспоминая с грустью обольщенья прошлых дней: стряпуху Пелагею и горничную-шельму, она синицей белощекой жила за Синим мостом.
И НОВОСЕЛУ Лонгерна воспоминались обольщенья. Чекмень тут, правда, ни при чем. Вильгельм ласкал пунцовую подкладочку жилета, тоже присланного из Закуп. Нежнейший шелк - морозы, розы, ах, Боже мой, как дева русская свежа.
Месяц-соглядатай цеплялся рогом за решетку. Она змеилась, голубея, на светлом каменном полу...
Гляжу: невинности святой
Прекрасный ангел предо мной!
Тогда в Закупах гостевала Авдотья Тимофеевна. Гименей, подъявши факел, готов был петь им гимн. Но - иди и гибни за убежденья. И погуби любовь. Из несвободы он освободил невесту от обещанья поменяться кольцами.
Луна лунит, свеча без нужды.
Одеяло припахивает плесенью. Зато постель мягка. Не то что в ревельской каморе с пятнами. На этом был исчерпан сравнительный анализ казематов.
В ту ночь, к рассвету ближе, Дуняша была близка ему. Руководил Онан, манипулятор страстный. И вот уж содроганья сладостные, почти болезненные, как очень метко определил итог соитий Пушкин, однофамилец, а может, дальний родственник Авдотьи Тимофеевны.
Цветок увядший оживает
Oт чистой утренней росы.
Но вражья сила не дремала. В постели, жарко смятой, произошел ужасный бунт - блошиный шабаш. Любовник или супруг, как вам угодно, покинул Дуню на произвол судьбы. Вскочил, чесался пятерней, рубаху, скинув, сотрясал и танцевал на цыпочках какой-то дикий танец. Весьма возможно, полинезийских островов, вдруг совместившихся с Архипелагом.
ШЕЛ ЖЕЛТЫЙ шорох кленовых листьев.
Давешняя явь смущала повтореньем иных ночей в лицейской келье. Вильгельм рассеянно следил за сенью листьев, пока не осенился, что на дворе-то день лицейской годовщины. Шестой в застенке.
В кануны прошлых годовщин он загодя производил настрой души. Засим так всякий раз - происходило расстройство пищеварительного тракта. Он напрягался мыслью: загадка для психологов, для физиологов - ударенье на последнем "о". Решать ее посредством упражнений в интеллектуальной прозе иль в поэзии, нацеленной на испражненья, он не умел. А жаль, нынче был бы нарасхват. Нет, весь он в прошлом, как и сейчас, в лонгернском каземате.
Ему вообразился круг друзей, застолье братской переклички. Кто не пришел, кого меж нами нет? Едва начав синодик, замкнул на имени одном.
Сквозь желтый шум капель сверкнула, был шорох легких санок, сплетавших вензеля, а солнце марта ломило в залу, и так хотелось жить, что он услышал вновь хриплый окрик брата, флота лейтенанта, там, на Сенатской: "Уйди! Сохрани хоть сына одного для нашей матери!" Там, на Сенатской, братнино "уйди и сохрани" столкнулось, сшиблось с маминым: "Обязан умереть!" Ласковая муттер отца казнила, когда отец, служивший Павлу с преданной любовью, сказал ей, что государь убит. "Ты был обязан умереть вместе с ним!" И он, Вильгельм, не уходил с Сенатской, он был обязан умереть там. Потом, в сиянье, ликованье мартовского полдня так жадно, так пронзительно хотелось жить, что он, ему казалось, лишь покоряясь брату - сохрани! твердил на очной ставке с Жано: да, наущеньем Пущина, да, наущеньем Пущина... А потом, когда все было кончено, потом и не однажды и сомневался, и забывался, и плакал, и метался... Да вот сейчас, здесь, на Лонгерне, все понял и стал пустым, как пустошь, но имя - Пущин - горело, как куст терновый, не сгорая, и это имя нынче, в вечеру помянут на братской перекличке лицейского застолья.
Он бросился к дверям, он колотил, что было мочи, ногами и руками. Молчание. Всем длинным тощим телом он прилепился к двери, расплющив ухо.
Солдат Кобылин, цербер каземата, храпел взахлеб, и этим храпом разрывал оковы службы царской. Какому узнику-мятежнику не в радость уснувший безмятежно страж? Но Кюхельбекер вздрогнул и потерялся. Точь-в-точь, как на Сенатской, когда не грянул пистолет, а лишь прищелкнул, как орех в щипцах.
Ошеломленный, он тихо-тихо попросил: Кобылин, принеси перо, бумагу...
Есть обстоятельства, при коих шепот бьет без промашки: ведь с уха на ухо размен паролем и отзывом. Кобылин враз проснулся и осолдател, не увидев разводящего. И всполохнулся смертным перепугом: сон на постy подобен захвату в плен. А барин требует перо, бумагу. Барин - государственный преступник - напишет государю. Хоть видом не злодей, нутром-то ябеда, ну, быть беде.
Я ДОЛЖЕН говорить об очной ставке, которую 1826 года 30 марта имел с несчастным Иваном Пущиным. Я сказал: "Внутренне и перед Богом я убежден, что то был Пущин, но перед людьми утверждать того не смею". Затем предложено мне было подписать бумагу, которой заключалось под присягой, что наущеньем Пущина я согласился стрелять в Великого Князя Михаила Павловича. При слове "присяга" усомнился; мне отвечали: "Вы же только что призывали в свидетели Бога - почему же не хотите подписаться?" Я подписал, малодушие непростительное. Едва я возвратился с очной ставки, как начали меня мучить угрызения, которые с той поры меня никог да совершенно не покидали. Несколько раз в течение дел Следственной Комиссии и Верховного Уголовного Суда силился я смягчить мое показание, но сии усилия должны были быть гораздо решительнее. Когда нам прочли приговор наш, я несколько успокоился, ибо в сентенции Пущина мое показание не упомянут. Тем не менее подозрение, касательное его, может быть, существует во мнении Правительства. Моя обязанность, невзирая на то, чему бы я сам через то мог бы подвергнуться, стараться уничтожить сие подозрение.
Итак, приступаю к причинам, но коим отречение Пущина заслуживает гораздо большего вероятия, нежели мое несчастное показание.
Пущина, с которым вместе рос и воспитывался, я всегда знавал человеком благородным, правдивым и бесстрашным, не способным отклонить от себя ложью какую-нибудь ответственность.
Во-вторых, всем моим родственникам и знакомым известно, что я бывал подвержен временному затмению умственных способностей. Свидетельство человека, страждущего подобным недугом, никоим образом не может быть принято за достоверное.
Сверх того, и моя уверенность в наущенье Пущина не всегда была одинакова И чем далее, тем становится слабее. Ныне особенно бываю; минуты, когда я почти убежден, что то был не Пущин. Наконец, эти угрызения, которые меня мучают, показывают, что положиться на воспоминания никак нельзя, ибо при совершенно неколебимом убеждении они бы меня не мучали.
Весьма чувствую, что ни одна из приведенных мною причин не может не только служить к моему оправданию, но ниже к извинению. Тем не менее каждая из них и в совокупности с другими долженствует очистить Пущина от малейшей тени подозрения, которое могло набросить на него безумное мое показание.
НАПИСАЛ и подписал, и передал бумагу, но точки не было, а было многоточие. Да, избавил от навета Пущина, какая искренность, какая откровенность. Но если наущенья не было, то что же было? Ты не ответил, не ответил, не ответил. Не смей, как баба, кивать на дьявола; дьявол не магнетизер на гипнотическом сеансе. Бес водит да кружит лишь потому, что вожжи мы сами путаем... В прицельный миг на площади... Пылал, горел, но в миг прицельный был холоден. Не порох отсырел на пистолетной полке, хоть он и отсырел. Господь не попустил, чтоб ты убил, чтоб ты убийцей стал, но ты им был. Как свеять, как избыть такое?
КОМЕНДАНТ недавно посетил военную столицу, где шум и гром. Он получил аудиенцию в Михайловском дворце. Великий князь Михаил Павлович, августейший шеф всех крепостей империи, был чем-то недоволен, чем-то раздражен, он мерил генерала взглядом, как будто бы определяя, каков ранжир, а заодно калибр. У старого служаки багровела шея, его бросало в жар, ни в чем, ни в чем не виноват, он в штрафах не был никогда, а ежели еще не возведен сарай для сохранения лафетов, то ведь его высочеству отлично хорошо известна леность арестантов.
Под конец аудиенции великий князь спросил престрого, что Кюхельбекер. Комендант ответствовал соответственно, потачки не имеет. Усмешка иль улыбка - генерал не понял - пригнула уголки румяных уст: "По слабости его здоровья извольте почаще выпускать на променад".
И, больше не прибавив слова, великий князь ушел.
Рекомендация его высочества равна приказу. Но генерал и сам к тому давно имел наклонность, однако счастья не имел запросами тревожить Бенкендорфа. Хоть он и свой, остзейский, но лучше уж держись подале. А наклонность эта определялась заметой сердца.
Тому уж минуло немало - четверть века. Гроза Двенадцатого года заглушила войну незнаменитую. Ту, что происходила на побережии Балтийском. В походе он сдружился с Кюхельбекером, тоже обер-офицером. Храбрец не пуншевый, Федор Карлыч берег солдат, они его любили. Дрались с французом близ Кенигсберга: зыбь плоских волн и зыбь песков, нагой кустарник и ветер насквозь. Федор Карлыч был тяжко ранен в голову. Сказал чуть слышно и как бы вкривь: "Горшок разбит... Ну, значит, не жилец".
ПОВТОРЯЮ, стоял октябрь; по-фински lika, месяц слякотный, хоть утренник хрустит. Но, вопреки календарю, День переездов светел, он праздничный. Не шибко завираясь, скажем, что каждый, кто не лежал в недуге, спешил на торжища. Повозки, кони, люди - все в лентах, в украшениях, все веселы. А еще в День переездов можно переехать к тому, кто лучше, а лучше тот, кто больше платит. День этот не Юрьеву собрат. Ни под эгидой королевской Швеции, ни провинцией Российской рабства Финляндия не знала. Приют убогого чухонца? Так это ж на берегах Невы. А здесь он - гордый финн.
День переездов не оставался без участия пастора Илстрема. Служитель Божий Архипелага на торжища не ездил, а ездил он своим обыкновением - на торжество прощания со шхерами; встарь они именовались Волчьими. Ведь на дворе уж мрак гнался за светом на девяти конях. Придут морозы, вьюги припожалуют, лежи, прижавши уши, точно заяц в ямке с краю пашни. Зимой одна отрада - в порту на масленицу везут телегу, а на телеге шестивесельный ял с гребцами; горнисты, надувая щеки, трубят, трубят во славу гильдии морской.
Нет, пастор Илстрем не состоял в яхт-клубе, хотя бы потому, что не было еще яхт-клуба, а заодно и ресторана над лонгернским казематом - вид прекрасен, да жаль, кусается спиртное. Но это, что называется, a part. He репликой, не в сторону - другое: пастор Илстрем соединял в душе и созерцательность, и страсть к движенью. В нем было нечто от сторожа на маяке и шкипера на шхуне. Правда, ни тот и ни другой не знают, что в воскресение из мертвых по-настоящему уверует лишь тот, кто в капле солоноватой влаги, проколотой иглою солнца или звезды, увидит слитность прошлого и будущего. Однако они знали, что вскоре, в ноябре, им надо обновить рыбачьи сети. Ведь сети особенно уловисты и прочны из шерсти овец, остриженных в Екатеринин день. Но это знал и пастор.
А нынче - День переездов едва развиднелся - Илстрем в своем вадботе, по-нашему, во гдовке, грубой, прочной, без затей, оставил за кормой громаду Стура-Эст-Сварте.
В АРХИПЕЛАГЕ заглавным этот остров. Эпиграфом к нему служила эпитафия: здесь упокоился фельдмаршал, командор; его трудами возведен Свеаборг и создан флот для обороны с моря. Так батально вещает нам надгробие, чтоб мы не проходили мимо.
Граф Эренсверд, хвала Всевышнему, не дожил до дней Александровых прекрасного начала, когда из-под гусиного пера шипели гусаки: "Я объявляю шведскую Финляндию провинцией России". Первый Александр посетил провинцию, в Свеаборге сказал: "Вот знаменитый порт". Играл оркестр, чадили плошки, опустошались погреба. Лишь Баратынский, служивший позже солдатом Нейшлотского полка, не пел, кого и что сплотила Русь, а воспевал бесстрашье покоренного народа.
По крови швед, а чувствами финляндец, Илстрем не ждал, чтобы фельдмаршал, восстав из гроба, изгнал захватчиков. Шаг командора неохота слышать тому, кто слушает хоралы Баха... Бах не желает ничего от нас добиться, и потому вершится все, чего он хочет. Вот Гендель нотации читает, чего-то ждет и требует. Пастор - странность! - Генделя сопоставлял с бряцаньем русских шпор. Они ему претили наравне с бряцаньем кандалов. Раз так, не лучше ль было попросить другой приход? Вот там, где финские крестьяне пасхальным ранним утром, задравши голову, глядят - а хорошо ль на горизонте танцует солнце, возвещая начало полевых работ... Нет, не просил. Что ж держало, что прельщало пастора в Архипелаге, на этом главном острове?
Казенная простой архитектуры громада в три этажа? Дом прозван Ноевым ковчегом, однако Ной не сосчитал бы, сколь чистых пар, а сколь нечистых в фатерах офицерских. Иль офицерское собранье? Отписывают мелом при любой погоде, по праздникам балы. Сад общественный? Он чахлый, как все общественное. Дом Коменданта, где пастор редкий гость? Бастионы, капониры, казармы, магазины боевых припасов?
Батальное оставим, все эти форты звучат, как форто. Есть тихий дом, а пастор домосед, пока залив в торосах, лисит поземка иль вдруг опасно зеленеет наледь. Есть тихий дом, на крыше флюгарка жестяная, такая ветреница. У дверей - visit lado - ящичек для карточек визитных. Камин исправен, глаза не ест. На полке книги в переплетах на век, с тисненьем золотым. В спальной и кресло и кровать. Она, простите, не кажется такой уж узкой. А впрочем, пастор лютеранский не аббат, он не давал обет безбрачия. Но и не поп, чтоб, овдовев, не думать о вторичном браке.
О прошлом годе к нему повадилась вдова штабс-капитана, груди - ядра, к тому же лютеранка. Но пастор Илстрем пресек марьяжные поползновенья. Он не хотел обидеть служанку Анну, льняную, белоглазую Аннель.
Он Анной дорожил. И потому отвадил не только штабс-капитаншу, но и полкового лекаря. Хирург и терапевт в одном лице, примет лишенном, припахивал и формалином и формальной логикой; латынию кимвалил, как бурсак, и норовил пальпировать Аннель совсем не так, как медик. Избави Бог, Илстрем не ревновал. Все очень просто: Аннель была без червоточинки телесной, о здравии ее души заботился он сам, ну, значит, медик третий лишний.
Он ей дарил подарки 14 декабря. Избави Бог, ни на йоту связи с ужасным происшествием на площади Сенатской. Все очень просто: 14 декабря - день ангела всех Аней.
Как хорошо быть домоседом, как хорошо не быть ханжой. Нехорошо пить в одиночестве, и пастор Илстрем так не пил. Тому порукой отец Панкратий, православный пастырь Архипелагa.
Они сумерничали не так уж часто, чтоб наскучить, но и не редко, чтоб не заскучать. Отец Панкратий не сказал бы, как наш поэт: "Я лютеран люблю богослуженье". А пастор Илстрем не прельщался богослуженьем православным. Примечательно другое. Архипелажские служители Христа во Шубине души прекрасно сознавали, что разница конфессий не повод к розни. Как хорошо, что пробст был далеко, а благочинный еще дальше. Нехорошо, что рядом были тени.
Пастор выдался высок, костист, носат и безбород. А пастырь, сшитый из семи овчин, обильный плотью; нос - пуговкой, притопленной в щеках, и борода с неровной проседью. Но тени хлебом не корми, им дай изобразить карикатурно. И вот, извольте, попы, как чудища, елозят по стене, колышутся на литографии с картины Кнюпфера. Сюжет библейский: юноша-еврей доказывает царю персидскому, что Истина дороже вина и женщин. С горней высоты на диспутанта, на Зоровавеля, он в черных локонах, с горней высоты взирает Истина, простерши руку к Зоровавелю. Нагая Истина. И оттого сомненья нет, что и она ведь женщина, сосуд диавольский... А тени то удлиняют, то сокращают сюжет статичный, вечный, они колеблют достоверность мифа. Старинный живописец, прилежный немец Кнюпфер пришел бы в ужас от этой наглой редактуры и, может, отказался б наотрез от пива, сваренного женщиной по имени Аннель.
Но пастор не отказывался, и это объяснять не надо. Отец Панкратий тоже, и это очень, очень странно: ведь Илстрем потчевал не пивом, а пивом с молоком. Увы, отец Панкратий приохотил-ся к подблюдному ублюдку, что подтверждалось теневой константой полукружия двух кружек.
Зато он оставался полуглух к сужденьям пастора, которые сходились, как в пучок, к сопоставленью двух Заветов: без глубины проникновенья в Ветхий нет глубины и пониманья Нового. Отец Панкратий неизменно отвечал, что в первом отсутствует религия Спасенья, что этот Зоровавельский исход движенье на путях земных, сиречь истории.
Не лучше ли прервать их мирную беседу? Так много узелков, что не распутаешь, а только потеряешь нить. Или что хуже - уронишь кружку, хоть в ней и молоко, но пива все же больше... Да вот примолкли и они. Как встарь писали - "чу!".
Тяжелым валом прокатился гул залива. Потом стал слышен буреломный треск. На крыше, точно будочник спросонья, каркнул ворон. И пастор с пастырем переглянулись: несчастным милость - морозы отпускают и наступает мягкий снегопад.
Несчастные... Так православные зовут всех узников острогов, крепостей. Пастор полагал, что ни один народ столь сердобольно не именует преступников. Распятый и Воскресший неотступно с ними. Да вот они... Одни охотно ходили в церковь строевым порядком. "А хорошо, брат, показниться перед Богом во грехах". Другие - нехотя: "Чего молиться, коль не милует..." Такого не слыхал от финнов-арестантов пастор Илстрем, но жаждой покаяния они не очень-то томились. Пусть так, однако главное в ином: был камень, на котором зиждилось служение в Архипелаге отца Панкратия и пастора Илстрема и утепление, и просвещение несчастных.
Вот вам причина нежелания Илстрема переменить приход.
НЕ РАССТАВАЯСЬ с Архипелагом, пастор Илстрем не расставался с морем. В День переездов он снаряжался в путь. Аннель с порога наблюдала, как удаляется под парусом вадбот, как плавно огибает фрегат "Юнону". Опасное хождение по водам тревожило Аннель. Ох, поскорей бы возвращался.
Свой замысел имела и неравнодушная природа. Пусть пастор посетит Лонгерн. Пусть в капонире поднимется по узкой лестнице, едва локтями не задевая стены, и подождет, пока дежурный унтер-офицер отверзит двери в каземат, где заточен несчастный, которого доставила "Юнона".
Но пастор умеючи лавировал, и в лавировке была уловка. Вадбот гневливо рыскал, обдавая духовника каскадом брызг, холодных, острых, как битое стекло. А пастор Илстрем, прощаясь с морем, гнул свое. Посетить несчастного еще успеется. В конце концов всего важнее добрые намерения сами по себе. Он, практик, предвосхищал теорию моральной доброты: мотив весомее поступков, и в этом сущность Нагорной проповеди.
О-о, было бы не так, совсем не так, находись с ним рядом отец Панкратий. Конечно, это нереально. Нептуна он чурался как язычника. Да, нереально, но допустимо фигурально. Священник православный служил несчастным в любые дни, хоть и не все из них, признаться, были ему любы.
Польстив вчерашним атеистам, сменившим красный уголок на красный yгoл, сознаешь округлость данного сюжета о двух конфессиях, представших вживе, и говоришь: "Аминь".
КЮХЕЛЬБЕКЕР не томился ожиданьем пастора. Нет, обживался, как переселенец.
В начале искуса салтык иной. Вся каменная толща легла на темя, а темень увеличила зрачки. Еще ты не умеешь слышать молвь в безмолвии, в беззвучности; она зудит в ушах, как злые звуки "з", их рой толчется в голове, как гнус лесной в ноздрях А эти жалкие усилия поймать хотя б былиночку того, кто был здесь прежде: укажет что-то, подскажет что-то. И, не найдя, ты костенеешь в последнем одиночеове - безвидно все, и Божий дух не веет.
С течением времени ты примечаешь, что казематы отнюдь не 6paтья-близнецы. Извивы трещин в Пугачевской башне текли рекой Яиком, то есть мыслию о воле, о безоглядности народного отмщения, и мыслью о свободе, отрицающей отмщенье... Расположение всех пятен в каморе Ревельского замка могло бы пробудить астрологические построения, но астрология, увы, была тогда в загоне, и Кюхельбекер, лежа навзничь, руки заложив под голову, разгадывал замысловатый ребус... В Шлиссельбурге, в государевой тюрьме, где Ладога продолжена Невой, в Шлиссельбурге по средам приходил Пасюк, и это требует не беглого упоминания, а пристального рассмотрения.
Да, приходил Пасюк. Тут имя собственное, хотя вообще-то нарицательное: род крыс, притом весьма солидных. Этот был из ряду вон. Не потому, что альбинос: альбиносы тоже не зарекают-ся ни от сумы, ни от тюрьмы. А потому, что этот внимательно внимал, как Кюхельбекер декламирует Шекспира. Сидел, внимал, тактично и ритмично шевелил хвостом предлинным, толстым, в белесых кольцах. И понимал, что было совершенно внятно по блеску глазок красней калины, по напряженно-краткому движению коротких ушек.
Представьте, Пасюк английский знал прекрасно. Eго учителем был некий Михаил Багрянский, розенкрейцер, мистик, соузник Новикова. Мне скажут: Багрянский давным-давно покинул Шлиссельбург, пожил на воле и преставился как раз в тот год, когда в садах Лицея и Пушкину, и Кюхельбекеру являться стала муза. Не спорю, много-много лет Пасюк лишен был языковой практики. Вся штука в том, что в учителя ему был дан масон. Какой методой обучал он Пасюка? Вопрос непраздный в наше время разоблаченья тайн масонских.
Эту, полагаю, открыл бы Кюхельбекер - каких только загадок не разгадывают в тюрьмах, да на беду потомков просвещенных крутая перемена оборвала его общение с Пасюком.
В тe дни надумал он (нет, не Пасюк, а Кюхельбекер) переводить "Ричарда Третьего". Перечитывал подряд, нередко подвывая, что очень одобрял хвостом Пасюк, который, надо думать, бывал и в Петербурге, на театре.
В ту среду декламировал он (нет, не Пасюк, а Кюхельбекер) седьмую сцену. Смысл ее известен всем по реплике из "Годунова": "Народ безмолвствует". Известен и повторен стократно формулой российской самобытности. Но старик Шекспир, о нашей самобытности не помышляя, за века до "Годунова" устами Глостера спросил: "Что думает народ?" - "Молчит народ и рта не разевает",- ответил Букингем.
Едва он это произнес устами Кюхельбекера, Пасюк разухмылялся нагло всем рядом вострых белых зубок. Над кем он потешался, негодяй? Ужели над народом? Черт задери-ка Пасюка, а шкуру всучи перчаточнику. Какое там! Крыс не замай: они - фельдъегерями у чертей... Но что случилось? Пасюк испуганно ретировался, а следом и старик Шекспир. Они, как все на свете, страшились фельдъегерей российской службы.
Подгорный, рослый и усатый молодец, нетерпеливо мял перчатку пасюковой кожи. "Живей! Скорей!" - и Кюхельбекера увез. Прости-прощай, Пасюк, опять ты остаешься без языковой практики.
О Господи, внезапности отъездов. Знаешь - нет, не на волю так торопят, но сердце екает: бывают чудеса. Мгновенье останавливать не надо. Постылый каземат жалеешь, как стародавний квартирант, и мрет душа: не хуже ль будет на новом месте? Но вот и снова взаперти. Жандармов нет, и нет фельдьегеря. Ну а солдат-то, вроде бы свояк: служба и неволя сестры.
Он дОмился на Лонгерне. Тут первым делом определили, куда глядит окно. На юг, и видны волны, облака, а на дворе пожухлом - клен золотой, как в Авинорме, на лужайке. Все по бодрый камертон, как приглашенье в баню.
А там цирюльник - степенный человек, не скажешь, что из арестантской роты - щелкал ножницами, на пол валились пряди, еще недавно темно-русым был, а нынче - тускло-серый. Седеешь быстро, хоть oт роду тридцать четыре. Ну, ну, не надобно грустить, а надо баниться. Пушечные ядра, накаляясь, в чугунке пышут. Липой пахнет лавка, и горячо, как летом, лепечет веник. Пар костей не ломит, он враг мокреди казематов и гонит из костей ломоту. Что русскому здорово, то и арестанту, хоть тот из немцев.
Правду молвить, в бане обновившись существом, приемлешь казематное отдохновение. Огня, огня, мой сторож. Вот камелек, мы сварим кофий. (У трапа на "Юноне" какой-то доброхот-моряк успел тайком всучить жестянку.) Пригубливай глотками, и пусть кофейня мнится - та, дрезденская, где бюргеры сидели, расставив ноги-тумбы. Э, дело прошлое, а вот обновы. О, доброхоты не только моряки - в последние минуты успели наперехват фрегату и привезли подарки, присланные из Закуп. Угадали к новоселью.
Вот чекмень явился, как новик, на смену ветерану. А этот честно выслужил отставку-абшид. Когда-то в Петербурге такой же точно ты подарил Семену. Да, подарил и велел носить, как материальный знак исконности. Пойди пойми народ: чем ты к нему поближе, тем он подальше от тебя.
НАЦИОНАЛЬНЕЙШИЙ полукафтан пришелся не по нраву Балашову. Он зачумился в Петербурге западною модой. Но бить баланжу, как говорят смоленские, не смел: будешь бит на съезжей. Иль - хужее - продан другому барину. Он опасался не напрасно. Как раз в ту пору друг Кюхельбекера Рылеев, певец свободы, продал враз душ пять дворовых.
В полиции Сеню не голубили, о чем, конечно, Сеня не тужил. А барин, добрый барин, его не продал, о чем Семен весьма скорбел, когда был схвачен невдалеке от рубежей державы и привезен в Петербург, как барин, в цепях. И оказался страшно близок к декабристам, как и они - к нему: аж в крепости Петра и Павла. Сидел по-барски - в кандалах. Так царь велел - по Сеньке, мол, и шапка. Генералам в лентах отвечал он, как и барин, без утайки. Ответил и на вопрос незаданный: хотел-де сдать бунтовщика, оказия не подвернулась.
Показания Семена читал и Кюхельбекер. В записке из каземата на имя брата государя покорнейше просил принять в подарок верного слугу. Великий князь не принял. Должно быть, усомнился в верности слуги неверного владельца. Так Кюхельбекер вторично обездолил Сеню - тот не попал в Михайловский дворец. Полгода маялся в темницах и воротился, наконец, в смоленские края. Была светлина лета, сенокос, страда.
В Закупах барыни его жалели - ведь он жалел несчастнейшего Вилли. Да, искренне и притом нередко - всякий раз, как слямзит в буфетной склянку, наливкой налитую всклянь. Потянет, прослезится. Чекмень, когда-то ненавистный, донашивал, вспоминая с грустью обольщенья прошлых дней: стряпуху Пелагею и горничную-шельму, она синицей белощекой жила за Синим мостом.
И НОВОСЕЛУ Лонгерна воспоминались обольщенья. Чекмень тут, правда, ни при чем. Вильгельм ласкал пунцовую подкладочку жилета, тоже присланного из Закуп. Нежнейший шелк - морозы, розы, ах, Боже мой, как дева русская свежа.
Месяц-соглядатай цеплялся рогом за решетку. Она змеилась, голубея, на светлом каменном полу...
Гляжу: невинности святой
Прекрасный ангел предо мной!
Тогда в Закупах гостевала Авдотья Тимофеевна. Гименей, подъявши факел, готов был петь им гимн. Но - иди и гибни за убежденья. И погуби любовь. Из несвободы он освободил невесту от обещанья поменяться кольцами.
Луна лунит, свеча без нужды.
Одеяло припахивает плесенью. Зато постель мягка. Не то что в ревельской каморе с пятнами. На этом был исчерпан сравнительный анализ казематов.
В ту ночь, к рассвету ближе, Дуняша была близка ему. Руководил Онан, манипулятор страстный. И вот уж содроганья сладостные, почти болезненные, как очень метко определил итог соитий Пушкин, однофамилец, а может, дальний родственник Авдотьи Тимофеевны.
Цветок увядший оживает
Oт чистой утренней росы.
Но вражья сила не дремала. В постели, жарко смятой, произошел ужасный бунт - блошиный шабаш. Любовник или супруг, как вам угодно, покинул Дуню на произвол судьбы. Вскочил, чесался пятерней, рубаху, скинув, сотрясал и танцевал на цыпочках какой-то дикий танец. Весьма возможно, полинезийских островов, вдруг совместившихся с Архипелагом.
ШЕЛ ЖЕЛТЫЙ шорох кленовых листьев.
Давешняя явь смущала повтореньем иных ночей в лицейской келье. Вильгельм рассеянно следил за сенью листьев, пока не осенился, что на дворе-то день лицейской годовщины. Шестой в застенке.
В кануны прошлых годовщин он загодя производил настрой души. Засим так всякий раз - происходило расстройство пищеварительного тракта. Он напрягался мыслью: загадка для психологов, для физиологов - ударенье на последнем "о". Решать ее посредством упражнений в интеллектуальной прозе иль в поэзии, нацеленной на испражненья, он не умел. А жаль, нынче был бы нарасхват. Нет, весь он в прошлом, как и сейчас, в лонгернском каземате.
Ему вообразился круг друзей, застолье братской переклички. Кто не пришел, кого меж нами нет? Едва начав синодик, замкнул на имени одном.
Сквозь желтый шум капель сверкнула, был шорох легких санок, сплетавших вензеля, а солнце марта ломило в залу, и так хотелось жить, что он услышал вновь хриплый окрик брата, флота лейтенанта, там, на Сенатской: "Уйди! Сохрани хоть сына одного для нашей матери!" Там, на Сенатской, братнино "уйди и сохрани" столкнулось, сшиблось с маминым: "Обязан умереть!" Ласковая муттер отца казнила, когда отец, служивший Павлу с преданной любовью, сказал ей, что государь убит. "Ты был обязан умереть вместе с ним!" И он, Вильгельм, не уходил с Сенатской, он был обязан умереть там. Потом, в сиянье, ликованье мартовского полдня так жадно, так пронзительно хотелось жить, что он, ему казалось, лишь покоряясь брату - сохрани! твердил на очной ставке с Жано: да, наущеньем Пущина, да, наущеньем Пущина... А потом, когда все было кончено, потом и не однажды и сомневался, и забывался, и плакал, и метался... Да вот сейчас, здесь, на Лонгерне, все понял и стал пустым, как пустошь, но имя - Пущин - горело, как куст терновый, не сгорая, и это имя нынче, в вечеру помянут на братской перекличке лицейского застолья.
Он бросился к дверям, он колотил, что было мочи, ногами и руками. Молчание. Всем длинным тощим телом он прилепился к двери, расплющив ухо.
Солдат Кобылин, цербер каземата, храпел взахлеб, и этим храпом разрывал оковы службы царской. Какому узнику-мятежнику не в радость уснувший безмятежно страж? Но Кюхельбекер вздрогнул и потерялся. Точь-в-точь, как на Сенатской, когда не грянул пистолет, а лишь прищелкнул, как орех в щипцах.
Ошеломленный, он тихо-тихо попросил: Кобылин, принеси перо, бумагу...
Есть обстоятельства, при коих шепот бьет без промашки: ведь с уха на ухо размен паролем и отзывом. Кобылин враз проснулся и осолдател, не увидев разводящего. И всполохнулся смертным перепугом: сон на постy подобен захвату в плен. А барин требует перо, бумагу. Барин - государственный преступник - напишет государю. Хоть видом не злодей, нутром-то ябеда, ну, быть беде.
Я ДОЛЖЕН говорить об очной ставке, которую 1826 года 30 марта имел с несчастным Иваном Пущиным. Я сказал: "Внутренне и перед Богом я убежден, что то был Пущин, но перед людьми утверждать того не смею". Затем предложено мне было подписать бумагу, которой заключалось под присягой, что наущеньем Пущина я согласился стрелять в Великого Князя Михаила Павловича. При слове "присяга" усомнился; мне отвечали: "Вы же только что призывали в свидетели Бога - почему же не хотите подписаться?" Я подписал, малодушие непростительное. Едва я возвратился с очной ставки, как начали меня мучить угрызения, которые с той поры меня никог да совершенно не покидали. Несколько раз в течение дел Следственной Комиссии и Верховного Уголовного Суда силился я смягчить мое показание, но сии усилия должны были быть гораздо решительнее. Когда нам прочли приговор наш, я несколько успокоился, ибо в сентенции Пущина мое показание не упомянут. Тем не менее подозрение, касательное его, может быть, существует во мнении Правительства. Моя обязанность, невзирая на то, чему бы я сам через то мог бы подвергнуться, стараться уничтожить сие подозрение.
Итак, приступаю к причинам, но коим отречение Пущина заслуживает гораздо большего вероятия, нежели мое несчастное показание.
Пущина, с которым вместе рос и воспитывался, я всегда знавал человеком благородным, правдивым и бесстрашным, не способным отклонить от себя ложью какую-нибудь ответственность.
Во-вторых, всем моим родственникам и знакомым известно, что я бывал подвержен временному затмению умственных способностей. Свидетельство человека, страждущего подобным недугом, никоим образом не может быть принято за достоверное.
Сверх того, и моя уверенность в наущенье Пущина не всегда была одинакова И чем далее, тем становится слабее. Ныне особенно бываю; минуты, когда я почти убежден, что то был не Пущин. Наконец, эти угрызения, которые меня мучают, показывают, что положиться на воспоминания никак нельзя, ибо при совершенно неколебимом убеждении они бы меня не мучали.
Весьма чувствую, что ни одна из приведенных мною причин не может не только служить к моему оправданию, но ниже к извинению. Тем не менее каждая из них и в совокупности с другими долженствует очистить Пущина от малейшей тени подозрения, которое могло набросить на него безумное мое показание.
НАПИСАЛ и подписал, и передал бумагу, но точки не было, а было многоточие. Да, избавил от навета Пущина, какая искренность, какая откровенность. Но если наущенья не было, то что же было? Ты не ответил, не ответил, не ответил. Не смей, как баба, кивать на дьявола; дьявол не магнетизер на гипнотическом сеансе. Бес водит да кружит лишь потому, что вожжи мы сами путаем... В прицельный миг на площади... Пылал, горел, но в миг прицельный был холоден. Не порох отсырел на пистолетной полке, хоть он и отсырел. Господь не попустил, чтоб ты убил, чтоб ты убийцей стал, но ты им был. Как свеять, как избыть такое?
КОМЕНДАНТ недавно посетил военную столицу, где шум и гром. Он получил аудиенцию в Михайловском дворце. Великий князь Михаил Павлович, августейший шеф всех крепостей империи, был чем-то недоволен, чем-то раздражен, он мерил генерала взглядом, как будто бы определяя, каков ранжир, а заодно калибр. У старого служаки багровела шея, его бросало в жар, ни в чем, ни в чем не виноват, он в штрафах не был никогда, а ежели еще не возведен сарай для сохранения лафетов, то ведь его высочеству отлично хорошо известна леность арестантов.
Под конец аудиенции великий князь спросил престрого, что Кюхельбекер. Комендант ответствовал соответственно, потачки не имеет. Усмешка иль улыбка - генерал не понял - пригнула уголки румяных уст: "По слабости его здоровья извольте почаще выпускать на променад".
И, больше не прибавив слова, великий князь ушел.
Рекомендация его высочества равна приказу. Но генерал и сам к тому давно имел наклонность, однако счастья не имел запросами тревожить Бенкендорфа. Хоть он и свой, остзейский, но лучше уж держись подале. А наклонность эта определялась заметой сердца.
Тому уж минуло немало - четверть века. Гроза Двенадцатого года заглушила войну незнаменитую. Ту, что происходила на побережии Балтийском. В походе он сдружился с Кюхельбекером, тоже обер-офицером. Храбрец не пуншевый, Федор Карлыч берег солдат, они его любили. Дрались с французом близ Кенигсберга: зыбь плоских волн и зыбь песков, нагой кустарник и ветер насквозь. Федор Карлыч был тяжко ранен в голову. Сказал чуть слышно и как бы вкривь: "Горшок разбит... Ну, значит, не жилец".