Г-н де Маниссар с особой внимательностью относился к г-ну герцогу де Монкорне, рекомендуя ему некоторые блюда. К тому же, стол был хорош. Из разговора Антуан понял, что солдатские харчи менее аппетитны. Продовольствия не хватало. Хлеба было мало из-за дурного качества муки. От посредственного скота получалось плохое мясо. Виноваты в этом поставщики и комиссары. Антуану теперь стали понятней источники доходов толстого Даланзьера, который каждый год к бывшему у него уже имению прибавлял то ферму, то мызу. Антуан весь обратился в слух. Эти господа не придавали ему значения и говорили при нем довольно свободно. От них он узнал, что сражение при Могене было кровопролитным и победа одержана ценою ужасающей бойни, что лошадей недостаточно, роты поредели, что с отъездом королевской свиты армия сокращена и нужно рассчитывать на значительную слабость неприятеля, чтобы осада Дортмюде увенчалась успехом. К тому же, нередки были случаи дезертирства. Затем от общих вопросов разговор перешел на частные темы.
Коснулись личностей и, в первую очередь, г-на маршала герцога де Ворая. Герцог вел кампанию во Фландрии на Эско и Скарпе. Противник у него был смел и ловок. Каждый что-нибудь про него сказал. Разобравшись во всех этих отзывах и учитывая обстоятельства беседы, Антуан вынес такое впечатление, что по общему мнению г-н де Ворай был человеком наименее подходящим для занимаемого им положения. Некоторые с похвалой отзывались о его происхождении, другие о храбрости, кто хвалил его за набожность, кто за добрые намерения, но никто не заикнулся о его способностях. И Антуан наивно задавал себе вопрос, не прав ли был Корвизо и неужели заслуги и чины так редко соединяются, что нужно отказаться от желания найти их вместе. Да сам маршал де Маниссар составляет ли исключение из этого правила несоединимости?
Улыбаясь, он не останавливал говоривших, зная, что некоторые говорят таким образом из зависти, другие из низости, думая ему понравиться тем, что уничижают его соперника. Исчерпав тему о г-не де Ворае, каждый перешел к себе самому, о чем давно уже мечтал. Все, как оказалось, стремились к своим выгодам и удобствам. Не было ни одного, кто о чем-нибудь не жалел бы; может быть, особенно о том, что он находится в таком положении, в каком находится. Обменивались придворными новостями. Лица оживились. Очевидно, то, что происходило в Фонтенбло и в Версале, интересовало их больше, чем то, что должно было произойти перед Дортмюде. Движение против неприятеля было только способом продвижения при дворе, и никто не был доволен своим положением в армии. Вино развязало языки, и претензии высказывались совершенно открыто. Тщеславие тем, чего ты достиг, может быть иногда меньше тщеславия тем, чего ты хотел бы достичь. Всякий считал, что он не на своем месте. Недовольство сквозило в их словах, и все завистливо косились на толстого г-на де Маниссара, сидевшего в кресле, с голубой лентой на животе, как бы воплощавшей в себе все их тщеславные желания. Чем ближе по чинам к нему находились, тем более его ненавидели.
Когда они ушли, г-н де Маниссар задержал Антуана и стал смеяться над его расстроенным видом.
– Я отлично вижу, сударь,– сказал он ему,– что все это вас оскорбляет, но не надо буквально понимать речи этих господ. Они все превосходные офицеры. Судить о них следует по их поступкам; будьте уверены, что каждый из них на своем посту будет вести себя как нельзя лучше. Именно в этом большое преимущество нашего ремесла, что в нем частные интересы подчинены высшему государственному интересу. Сегодня вечером вы видели нас в настроении, которому минутами все мы бываем подвержены, но постоянно только одно желание: хорошо служить королю. Вы и по себе скоро узнаете, насколько эта великая власть преодолевает в нас самих все, что ей противопоставляется. За сим, сударь, пойдемте-ка, отольем избыток выпитого вина: я не знаю более приятного занятия, как мочиться на свежем воздухе.
Они помочились. Сад был пуст. Подстриженные буксы напоминали пирамиды сложенных ядер. Шахматная доска цветников и аллей походила на разбивку лагеря. Маршал облокотился на балюстраду террасы. Внизу на равнине все спало. Мрак краснел от сторожевых костров. Ночь была спокойна, прозрачна и серебриста от луны, поднимавшейся в небе, как молчаливая и светлая бомба. Тысячи людей слились в один сои. Там были люди всякого сорта, пришедшие из бургундских виноградников и от пикарских земель, уроженцы Мансо и Босерона, перигурдинцы и гасконцы. Здесь спала Франция. Все они покинули свои города, свои замки или лачуги, чтобы образовать эту живую массу. Теперь они одеты в синее или красное, носят мушкет или пику, :тащат пушки, следуют за рожком или штандартом. Могущество, сильнейшее, чем они, заставляет их действовать, имея в виду только общую цель – идти, останавливаться, сражаться или спать. Стоит раздаться тревоге – и они будут на ногах, каждый в своем ряду, готовые принять своим телом такие удары, что его останется лишь похоронить или оставить на корм воронам.
И Антуан стал представлять гулкий шум этого пробуждения и небо, вдруг охваченное пушечным и мушкетным огнем, крики, сигналы, звуки копыт, трубы,– и выделяющийся на этом зареве могучий профиль с царственным носом и величественно-отвислой губой, каким он уже его видел мельком при свете факелов, в тяжелом парике и в костюме из золотой парчи, посреди восторженных приветствий, ночью. И Антуан испытывал некоторую горечь, что подвиги, которые он не преминет совершить, не будут иметь свидетелем королевский взгляд, умеющий различать даже в пыли сражений тех, кто заслуживает внимания короля, для которого спят здесь тысячи людей, положив рядом с собою мушкет или пику, на шахматной доске битв, при светлой, прозрачной бомбе молчаливой луны.
Молчание было полным. Антуан слышал, как ветерок тихо шевелил перья на шляпе у г-на де Маниссара. На обратном пути они встретили г-на де Берлестанжа с бумагами. В прихожей несколько кавалеристов играли в карты. Маршал запросто подошел к ним, они были из полка его имени. На площадке лестницы нашли они г-на де Корвиля. Сельский воин спал, сидя на ступеньке, и зеленая веточка была заткнута за шнур его шляпы. Маршал отдал ему кое-какие распоряжения. Г-н де Корвиль выразил Антуану свое удовольствие вновь с ним встретиться и пригласил принять участие в рекогносцировке, которая ему поручена.
Около двух часов пополудни Антуан скакал по дороге бок о бок, сапог в сапог с г-ном де Корвилем. Весь отряд состоял из сотни людей полка Маниссара. Они носили казакины верблюжьего цвета, расшитые красным. Кобуры пузатились от пистолетов. Лица всадников отличались одно от другого – круглые, костлявые, длинные. Скоро выехали в открытое поле. Несколько деревьев венчали довольно пологий спуск. Главная часть отряда остановилась, отделилось пять или шесть лазутчиков. Вороны кружились над деревьями, словно там была засада. Антуан смотрел, как удаляются лошадиные крупы; шпоры жали бока, над плечами выдавались острия сабель. Всадники поднимались в гору, ясно выделяясь на зелени деревьев.
Вдруг одна из лошадей встала на дыбы. На опушке расплылся дымок, раздался звук выстрела. Густые ветки внезапно расступились, обнаружив лошадиные груди. Лазутчики живо повернули обратно, оставив товарища, запутавшегося в седле. Беглецы удирали, преследуемые по пятам. Еще один из них выпал из седла. Лезвие, достигнув его со спины, прошло насквозь. Лошадь продолжала скакать с пустыми стременами. Враги остановились, громко крича. Антуан взглянул на г-на де Корвиля, поглаживавшего шею лошади, и повернул голову.
За ними эскадрон стоял выстроившись. Наведенные пистолеты блестели. В промежутках первой линии видны а были головы следующих. Лица внезапно изменились, покраснели или побледнели, глаза округлились или прищурились. Антуан заметил разинутый от страха рот на загорелом лице. Толстая жила синела, вздувшись на чьем-то лбу. На щеках блестели капли пота. Кто-то снял шляпу.
Раздался залп. Эскадрон снялся навстречу. Сшиблись в пыли. Антуан выстрелил, не целясь. Около щеки почувствовал ветер от лезвия. Крики и порох кружили голову. Что-то теплое потекло в сапог, в то же время лошадь мягко осела под ним. Он очутился пешим, один, Какой-то всадник ринулся на него. Он выстрелил, человек с оранжевой перевязью взмахнул руками. Антуан снова очутился в седле.
– Ну, сударь,– кричал ему г-н де Корвиль,– здесь больше делать нечего!
Недосчитались около пятнадцати человек. Раненых посадили за собою на круп лошадей. Антуан, возвратясь, был слегка удивлен, что г-н де Маниссар не выказал достаточного интереса к тому, что только что произошло и что казалось ему достойным внимания. Не менее он удивлялся и самому себе, как ему удалось совершить нечто противоречащее природе. Но, будучи человеком рассудительным, он не мог не согласиться, что, в конце концов, сам факт нахождения там принудил его поступать как следует, потому что погнать лошадь вперед и выстрелить не целясь считается поступком доблестным.
Но дело это, научившее Антуана, что он при случае может полагаться на самого себя, должно было предупредить г-на маршала, что враги начинают действовать.
Праздношатающиеся по дорогам ежедневно приносили какие-нибудь новости. Они извещали, что большие запасы продовольствия и пороха сосредоточиваются в Дортмюде, что с каждым днем усиливаются работы по укреплению, так что с каждой минутой он делается более трудным для взятия и будет стоить больших потерь.
Было бы совсем иначе, если бы пошли на него прямо сейчас же, после сражения при Могене. Отсрочки маршала и бездействие в домденском лагере подорвали успех предприятия; сильное предостережение напомнило ему также об опасности предпочитать уединенный дом палатке. Действительно, в одну прекрасную ночь была дана тревога несколькими залпами мушкетов, которая заставила вскочить пехоту на ноги, а кавалерию сесть в седло. В минуту весь лагерь был на ногах. Факелы зажигались, барабаны били. Ожидали общей атаки.
Г-н маршал от всего этого шума соскочил с кровати. Антуан нашел его уже во дворе, верхом. Волосатые ляжки его сжимали без седла шкуру животного. Казакин внакидку, парик наискосок, он собирал свой штаб. Вокруг него теснилось несколько всадников из его стражи и лакеи, вооруженные как попало. С минуты на минуту можно было быть сбитыми с позиции. Достаточно было бы сотни людей, чтобы произвести решительный удар. Опасность эта, казалось, почти не смущала г-на де Маниссара, равно как и необыкновенность находиться полуголым в позе, которая легко могла бы показаться смешною. Антуан не находил в этом ничего смешного, настолько лицо маршала выражало храбрость и решительность.
Они были кстати, так как слышалось уже приближение конской рыси. Тягостное ожидание скоро разрешилось, это был отряд, приведенный г-ном де Корвилем. От него узнали, в чем дело. Натиск был произведен неприятельской кавалерийской частью, которая, рискнув угнать несколько голов скота, быстро рассеялась. Г-н де Маниссар мог отправляться обратно в постель. Он пролежал в ней несколько дней, боясь, не схватил ли он простуду. Он питался лучшими мясными блюдами и прохладительным. Домденские красавицы присылали ему изысканные сласти. Он принимал посланных представительниц, накрывшись одеялом, а г-н де Берлестанж стоял у него в изголовье. Г-н де Берлестанж неусыпно наблюдал за ним. Маршалу это надоело, и он жаловался Антуану. С самого начала кампании бедный г-н де Маниссар жил воспоминаниями, с грустью вспоминал время, когда война для него сопряжена была с любовными приключениями, и, лежа на своей постели, с сожалением думал об удовольствии, которое испытываешь, разделяя эту постель с женщиной. Но Берлестанж находился при нем. Он часто писал жене маршала и исполнял свои обязанности добросовестно. Антуан, в свою очередь, мечтал о г-же Даланзьер, испытывая некоторую горечь при мысли, что Корвизо в данную минуту, быть может, щупает ей пульс и чувствует, как он несколько ускоряется от присутствия его гнусной личности.
Тем временем прибыл курьер от короля с приказом поспешить с осадой Дортмюде. Г-н де Шамисси, все время торопивший с этим г-на де Маниссара, торжествовал. В глубине души он надеялся, что г-н маршал, часто подвергавший себя опасности в окопах, кончит тем, что рано или поздно получит достойную награду за свою отвагу. При этой мысли желтый зуб Шамисси еще глубже закусывал его губу; это очень забавляло маршала, говорившего, что Шамисси так внимательно следит за малейшим случаем, который мог бы приблизить его к маршальскому жезлу, что он, Маниссар, охотно ему его дал бы.
X
Коснулись личностей и, в первую очередь, г-на маршала герцога де Ворая. Герцог вел кампанию во Фландрии на Эско и Скарпе. Противник у него был смел и ловок. Каждый что-нибудь про него сказал. Разобравшись во всех этих отзывах и учитывая обстоятельства беседы, Антуан вынес такое впечатление, что по общему мнению г-н де Ворай был человеком наименее подходящим для занимаемого им положения. Некоторые с похвалой отзывались о его происхождении, другие о храбрости, кто хвалил его за набожность, кто за добрые намерения, но никто не заикнулся о его способностях. И Антуан наивно задавал себе вопрос, не прав ли был Корвизо и неужели заслуги и чины так редко соединяются, что нужно отказаться от желания найти их вместе. Да сам маршал де Маниссар составляет ли исключение из этого правила несоединимости?
Улыбаясь, он не останавливал говоривших, зная, что некоторые говорят таким образом из зависти, другие из низости, думая ему понравиться тем, что уничижают его соперника. Исчерпав тему о г-не де Ворае, каждый перешел к себе самому, о чем давно уже мечтал. Все, как оказалось, стремились к своим выгодам и удобствам. Не было ни одного, кто о чем-нибудь не жалел бы; может быть, особенно о том, что он находится в таком положении, в каком находится. Обменивались придворными новостями. Лица оживились. Очевидно, то, что происходило в Фонтенбло и в Версале, интересовало их больше, чем то, что должно было произойти перед Дортмюде. Движение против неприятеля было только способом продвижения при дворе, и никто не был доволен своим положением в армии. Вино развязало языки, и претензии высказывались совершенно открыто. Тщеславие тем, чего ты достиг, может быть иногда меньше тщеславия тем, чего ты хотел бы достичь. Всякий считал, что он не на своем месте. Недовольство сквозило в их словах, и все завистливо косились на толстого г-на де Маниссара, сидевшего в кресле, с голубой лентой на животе, как бы воплощавшей в себе все их тщеславные желания. Чем ближе по чинам к нему находились, тем более его ненавидели.
Когда они ушли, г-н де Маниссар задержал Антуана и стал смеяться над его расстроенным видом.
– Я отлично вижу, сударь,– сказал он ему,– что все это вас оскорбляет, но не надо буквально понимать речи этих господ. Они все превосходные офицеры. Судить о них следует по их поступкам; будьте уверены, что каждый из них на своем посту будет вести себя как нельзя лучше. Именно в этом большое преимущество нашего ремесла, что в нем частные интересы подчинены высшему государственному интересу. Сегодня вечером вы видели нас в настроении, которому минутами все мы бываем подвержены, но постоянно только одно желание: хорошо служить королю. Вы и по себе скоро узнаете, насколько эта великая власть преодолевает в нас самих все, что ей противопоставляется. За сим, сударь, пойдемте-ка, отольем избыток выпитого вина: я не знаю более приятного занятия, как мочиться на свежем воздухе.
Они помочились. Сад был пуст. Подстриженные буксы напоминали пирамиды сложенных ядер. Шахматная доска цветников и аллей походила на разбивку лагеря. Маршал облокотился на балюстраду террасы. Внизу на равнине все спало. Мрак краснел от сторожевых костров. Ночь была спокойна, прозрачна и серебриста от луны, поднимавшейся в небе, как молчаливая и светлая бомба. Тысячи людей слились в один сои. Там были люди всякого сорта, пришедшие из бургундских виноградников и от пикарских земель, уроженцы Мансо и Босерона, перигурдинцы и гасконцы. Здесь спала Франция. Все они покинули свои города, свои замки или лачуги, чтобы образовать эту живую массу. Теперь они одеты в синее или красное, носят мушкет или пику, :тащат пушки, следуют за рожком или штандартом. Могущество, сильнейшее, чем они, заставляет их действовать, имея в виду только общую цель – идти, останавливаться, сражаться или спать. Стоит раздаться тревоге – и они будут на ногах, каждый в своем ряду, готовые принять своим телом такие удары, что его останется лишь похоронить или оставить на корм воронам.
И Антуан стал представлять гулкий шум этого пробуждения и небо, вдруг охваченное пушечным и мушкетным огнем, крики, сигналы, звуки копыт, трубы,– и выделяющийся на этом зареве могучий профиль с царственным носом и величественно-отвислой губой, каким он уже его видел мельком при свете факелов, в тяжелом парике и в костюме из золотой парчи, посреди восторженных приветствий, ночью. И Антуан испытывал некоторую горечь, что подвиги, которые он не преминет совершить, не будут иметь свидетелем королевский взгляд, умеющий различать даже в пыли сражений тех, кто заслуживает внимания короля, для которого спят здесь тысячи людей, положив рядом с собою мушкет или пику, на шахматной доске битв, при светлой, прозрачной бомбе молчаливой луны.
Молчание было полным. Антуан слышал, как ветерок тихо шевелил перья на шляпе у г-на де Маниссара. На обратном пути они встретили г-на де Берлестанжа с бумагами. В прихожей несколько кавалеристов играли в карты. Маршал запросто подошел к ним, они были из полка его имени. На площадке лестницы нашли они г-на де Корвиля. Сельский воин спал, сидя на ступеньке, и зеленая веточка была заткнута за шнур его шляпы. Маршал отдал ему кое-какие распоряжения. Г-н де Корвиль выразил Антуану свое удовольствие вновь с ним встретиться и пригласил принять участие в рекогносцировке, которая ему поручена.
Около двух часов пополудни Антуан скакал по дороге бок о бок, сапог в сапог с г-ном де Корвилем. Весь отряд состоял из сотни людей полка Маниссара. Они носили казакины верблюжьего цвета, расшитые красным. Кобуры пузатились от пистолетов. Лица всадников отличались одно от другого – круглые, костлявые, длинные. Скоро выехали в открытое поле. Несколько деревьев венчали довольно пологий спуск. Главная часть отряда остановилась, отделилось пять или шесть лазутчиков. Вороны кружились над деревьями, словно там была засада. Антуан смотрел, как удаляются лошадиные крупы; шпоры жали бока, над плечами выдавались острия сабель. Всадники поднимались в гору, ясно выделяясь на зелени деревьев.
Вдруг одна из лошадей встала на дыбы. На опушке расплылся дымок, раздался звук выстрела. Густые ветки внезапно расступились, обнаружив лошадиные груди. Лазутчики живо повернули обратно, оставив товарища, запутавшегося в седле. Беглецы удирали, преследуемые по пятам. Еще один из них выпал из седла. Лезвие, достигнув его со спины, прошло насквозь. Лошадь продолжала скакать с пустыми стременами. Враги остановились, громко крича. Антуан взглянул на г-на де Корвиля, поглаживавшего шею лошади, и повернул голову.
За ними эскадрон стоял выстроившись. Наведенные пистолеты блестели. В промежутках первой линии видны а были головы следующих. Лица внезапно изменились, покраснели или побледнели, глаза округлились или прищурились. Антуан заметил разинутый от страха рот на загорелом лице. Толстая жила синела, вздувшись на чьем-то лбу. На щеках блестели капли пота. Кто-то снял шляпу.
Раздался залп. Эскадрон снялся навстречу. Сшиблись в пыли. Антуан выстрелил, не целясь. Около щеки почувствовал ветер от лезвия. Крики и порох кружили голову. Что-то теплое потекло в сапог, в то же время лошадь мягко осела под ним. Он очутился пешим, один, Какой-то всадник ринулся на него. Он выстрелил, человек с оранжевой перевязью взмахнул руками. Антуан снова очутился в седле.
– Ну, сударь,– кричал ему г-н де Корвиль,– здесь больше делать нечего!
Недосчитались около пятнадцати человек. Раненых посадили за собою на круп лошадей. Антуан, возвратясь, был слегка удивлен, что г-н де Маниссар не выказал достаточного интереса к тому, что только что произошло и что казалось ему достойным внимания. Не менее он удивлялся и самому себе, как ему удалось совершить нечто противоречащее природе. Но, будучи человеком рассудительным, он не мог не согласиться, что, в конце концов, сам факт нахождения там принудил его поступать как следует, потому что погнать лошадь вперед и выстрелить не целясь считается поступком доблестным.
Но дело это, научившее Антуана, что он при случае может полагаться на самого себя, должно было предупредить г-на маршала, что враги начинают действовать.
Праздношатающиеся по дорогам ежедневно приносили какие-нибудь новости. Они извещали, что большие запасы продовольствия и пороха сосредоточиваются в Дортмюде, что с каждым днем усиливаются работы по укреплению, так что с каждой минутой он делается более трудным для взятия и будет стоить больших потерь.
Было бы совсем иначе, если бы пошли на него прямо сейчас же, после сражения при Могене. Отсрочки маршала и бездействие в домденском лагере подорвали успех предприятия; сильное предостережение напомнило ему также об опасности предпочитать уединенный дом палатке. Действительно, в одну прекрасную ночь была дана тревога несколькими залпами мушкетов, которая заставила вскочить пехоту на ноги, а кавалерию сесть в седло. В минуту весь лагерь был на ногах. Факелы зажигались, барабаны били. Ожидали общей атаки.
Г-н маршал от всего этого шума соскочил с кровати. Антуан нашел его уже во дворе, верхом. Волосатые ляжки его сжимали без седла шкуру животного. Казакин внакидку, парик наискосок, он собирал свой штаб. Вокруг него теснилось несколько всадников из его стражи и лакеи, вооруженные как попало. С минуты на минуту можно было быть сбитыми с позиции. Достаточно было бы сотни людей, чтобы произвести решительный удар. Опасность эта, казалось, почти не смущала г-на де Маниссара, равно как и необыкновенность находиться полуголым в позе, которая легко могла бы показаться смешною. Антуан не находил в этом ничего смешного, настолько лицо маршала выражало храбрость и решительность.
Они были кстати, так как слышалось уже приближение конской рыси. Тягостное ожидание скоро разрешилось, это был отряд, приведенный г-ном де Корвилем. От него узнали, в чем дело. Натиск был произведен неприятельской кавалерийской частью, которая, рискнув угнать несколько голов скота, быстро рассеялась. Г-н де Маниссар мог отправляться обратно в постель. Он пролежал в ней несколько дней, боясь, не схватил ли он простуду. Он питался лучшими мясными блюдами и прохладительным. Домденские красавицы присылали ему изысканные сласти. Он принимал посланных представительниц, накрывшись одеялом, а г-н де Берлестанж стоял у него в изголовье. Г-н де Берлестанж неусыпно наблюдал за ним. Маршалу это надоело, и он жаловался Антуану. С самого начала кампании бедный г-н де Маниссар жил воспоминаниями, с грустью вспоминал время, когда война для него сопряжена была с любовными приключениями, и, лежа на своей постели, с сожалением думал об удовольствии, которое испытываешь, разделяя эту постель с женщиной. Но Берлестанж находился при нем. Он часто писал жене маршала и исполнял свои обязанности добросовестно. Антуан, в свою очередь, мечтал о г-же Даланзьер, испытывая некоторую горечь при мысли, что Корвизо в данную минуту, быть может, щупает ей пульс и чувствует, как он несколько ускоряется от присутствия его гнусной личности.
Тем временем прибыл курьер от короля с приказом поспешить с осадой Дортмюде. Г-н де Шамисси, все время торопивший с этим г-на де Маниссара, торжествовал. В глубине души он надеялся, что г-н маршал, часто подвергавший себя опасности в окопах, кончит тем, что рано или поздно получит достойную награду за свою отвагу. При этой мысли желтый зуб Шамисси еще глубже закусывал его губу; это очень забавляло маршала, говорившего, что Шамисси так внимательно следит за малейшим случаем, который мог бы приблизить его к маршальскому жезлу, что он, Маниссар, охотно ему его дал бы.
X
Три дня назад, т. е. 27-го мая, были вырыты окопы перед Дортмюде. Неприятель оставил в городе достаточно хороший гарнизон под управлением г-на де Раберсдорфа, человека больших достоинств и твердости. Место было в изобилии снабжено провиантом и пушками, а потому нельзя было рассчитывать взять его врасплох. Оно сдалось бы только при правильной осаде. Г-н де Маниссар принялся за более активное выполнение этой задачи. Он не скрывал, что подобного рода операций недолюбливает. Действительно, они требуют постоянной заботы и напряженной бдительности. Тут нужны настойчивость и терпение, чего не было в характере г-на де Маниссара. Он был человеком поступков быстрых и решительных. В них, раз выйдя из обычной своей лени, он выказывал изумительную стремительность и пылкость. При его нелюбви к рассчитыванию переходов и маневров, к комбинированию планов, раз войска выстроились к битве, он особенно хорошо умел одерживать победу каким-нибудь смелым ударом. Его удача в этом отношении вошла в поговорку – донесения нравились министрам, так как чаще всего в них заключались благоприятные новости.
Несмотря на свое отвращение к копанию земли и проведению траншей, г-н маршал энергично вел саперные работы, чтобы как можно скорее добраться до гарнизонного корпуса. Кирки взрывали землю, выгребаемую лопатами. Окопы проводились правильно, один за другим, и все уже сжимали крепость. Звучала пушечная пальба.
Дортмюде расположен на крутом повороте Мёзы, которая образует естественную защиту с одной стороны. Город почти целиком находится на правом берегу, соединенном мостом с левым, где почти нет построек, кроме редких отдельных домов. Г-н де Маниссар поместил туда много людей и сделал достаточное количество ретраншементов, чтобы оттуда не могли подать никакой помощи осажденным и чтобы для них с этой стороны не было никакого выхода. Со стороны равнины Дортмюде был превосходно укреплен. Его бастионы и рвы были в прекрасном состоянии, кроме того, как добавочные укрепления у него были равелины, люнеты и т. п.
Все это отлично было видно из палаток г-на маршала. Они разбиты были на некоторой высоте позади линий и стояли так, чтобы до них было легко добраться. Оттуда ясно был виден Дортмюде за углами своих скатов. Широкие валы, обсаженные деревьями, окружали его; из-за них виднелись неровные крыши домов. Они были красные и серые, низкие, словно присевшие, как бы прося извинения за то, что там находятся. Церкви высили свои колокольни, у одной из них была толстая квадратная башня, немного накрененная на бок, между тем как набатная башня прямо и мощно возносила свои колокола.
Их звон был слышен, когда утихали на время канонады и наступал перерыв между мушкетными залпами. Тогда воронье, ошалевшее от всего этого шума, на минуту переставало кружиться и опускалось на карнизы крыши и ветки деревьев. Гнезда их раскачивались от ветра, доносившего запах пороха. Затем атака возобновлялась. Пушки били в парапеты. Ядра отскакивали и застревали в стене. Обменивались выстрелами с обеих сторон. В траншеях было небезопасно, в крепости не лучше.
Трудность работы усугублялась еще дождем, который лил сначала один день из трех, потом, по крайней мере, один из двух. Шлепали по грязи. Грязь доходила до щиколоток, до колен. Г-н де Маниссар чертыхался, возвращаясь с прикрытия, с набухшими сапогами и насквозь мокрым, как губка, париком. Дождь сеткой струился над Дортмюде. Казалось, город был в плену текучих сетей воды.
Когда г-н де Маниссар обсыхал, в палатку входил господин де Шамисси. Он не переставал внутренне злиться. Маршал отдал приказ, чтобы остерегались бросать в город раскаленные бомбы и ядра, от которых могли бы загореться дома, и разрешил целиться в крепостные валы. Он объяснял это тем, что ему нечего будет делать с кучами золы и развалин, что он хочет преподнести королю вовсе не плоды разрушительной артиллерии, но город, взятый аккуратно, чтобы каждый камень был на своем месте. Г-н де Шамисси, напротив, хотел бы видеть Дортмюде объятым пламенем, а всех жителей спрятавшимися в подвалы. Он советовал пустить в ход мортиры и горько жаловался, что не внемлют его советам.
Антуан присутствовал при спорах. Он повсюду сопровождал маршала и учился у него, как вести себя под огнем. Г-н де Маниссар не кланялся пулям даже в самых опасных местах. Казалось, он забывал, что у него есть тело. Антуан достаточно помнил об этом и иногда наклонял немного голову, а по коже у него пробегал совершенно особенный холодок. Но, несмотря на это, он держался довольно стойко.
Иногда он интересовался, как ведут себя Жером и Жюстен. Полк, где они служили волонтерами, стоял около Мёзы. Туда он ходил навещать их. Выражение лица у них было хитрое, лбы нахмуренные. Отзывы, которые о них давал их ротный, г-н де Берту, были самые отрицательные. Они выказывали себя сварливыми, неуживчивыми и водились с отъявленными негодяями. Неоднократно их почти силой приходилось водворять в траншеи. По правде сказать, оба бездельника были удручены тем, что там находились. Они представляли себе войну в виде охоты и грабежа и думали, что можно целиться в неприятеля, как в дичь, или поймать его на удочку, как мелкую рыбешку. Вместо этого надо было действовать заступом и мушкетом. Корвизо не это обещал им. Так что они жалели об Аспревале, о монастырских прудах, где целыми днями были заняты изготовлением капканов и ловушек, и подумывали, не вернуться ли им обратно. Единственным удовольствием для них было раскидывать по Мёзе большие сети, чтобы в них запутывались лодочники, возившие по течению из Намюра почту в Дортмюде. Те пробовали переправляться вплавь, и Жером с Жюстеном очень забавлялись, когда один раз поутру в сети попался совершенно голый человек с кожаной сумкой на груди. Но ловля людей совершенно не могла разогнать их скуки. Они бы ушли с дезертирами, которых было много, но увидели, как однажды кое-кого из них привели обратно в лагерь и провели сквозь строй. Нужна была крепкая дисциплина, чтобы удержать солдата, тем более что много людей теряли то после перестрелки, то во время вылазок из крепости, которые дортмюдский комендант г-н де Раберсдорф назначал часто.
Во время одной из них был убит де Керленг. Антуан помнил его, так как видел у г-на де Маниссара в первый день своего приезда в Домден. При нападении на укрепления он был опрокинут взорвавшейся миной и наполовину засыпан обломками. Его принесли на носилках умирающим. Случайно на дороге встретили человека верхом на муле в одежде доктора. Солдаты привели неизвестную личность к г-ну де Керленгу, находившемуся без чувств. Тот объявил, что ему нужна помощь, но это дело хирурга, которым он не является. Солдаты очень любили г-на де Керленга, так что подобный ответ вызвал у них взрыв негодования, и они начали расправляться с Гиппократом, как вдруг к скопищу подъехал Антуан, только что кончивший разговор с г-ном де Берту. К крайнему своему удивлению он узнал в таком бедственном положении Корвизо. На виркурском лекаре была напялена странная шляпа со стальной тульей и из-под плохо застегнутого костюма видна была горбатая выпуклость кирасы. Корвизо взял ее на подержание из арсенала игумена Валь-Нотр-Дама. Он объяснил это Антуану, когда тот вывел его из затруднительного положения, т. е. когда солдаты увидели, что бедный г-н де Керленг во время пререканий скончался.
Находясь около рощицы, позади линий, вне пущечных выстрелов, Антуан при взгляде на Корвизо не мог удержаться от смеха.
– Черт возьми, г-н Корвизо,– сказал Антуан,– чему мы обязаны честью видеть вас, да еще в таком прекрасном убранстве? Дело вам здесь найдется, так как тут здорово мрут, и мрут именно так, как вы любите, от болезней, а не только от ранений и всяких случайностей.
– Я с удовольствием замечаю, сударь,– ответил Корвизо,– что как ваше здоровье предохранило вас от опасностей первого рода, так ваша счастливая судьба не допустила вторых.– И Корвизо всунул палец в дырку, простреленную у Антуана на отвороте мундира.– Но будьте осторожней, сударь, и не забывайте, что будущность благородного дома Поканси покоится исключительно на вас. Ах, сударь, зачем вы не остались в Аспревале и зачем там родились в один прекрасный день ваши братья?
– Что вы хотите сказать, г-н Корвизо? Наружность Корвизо приняла странное выражение. Дурное известие обнаружилось на ней в виде гримасы, которая легко могла бы сойти за улыбку. Он промолчал.
– Но говорите же, Корвизо! Что с отцом?
– Он скончался, сударь,– ответил Корвизо, выпрямляясь в своей кирасе, которая скрипнула на соединениях.
Антуан вскрикнул и стал смотреть прямо перед собой. Дождь прекратился. Пушки молчали. Вдали над Дортмюде вороны кружились в светлом и свежем небе. Все это казалось ему отдаленным и прозрачным пейзажем, из которого выступала фигура старого человека в пестром халате и шелковом колпаке, с розовыми скулами и в тонком парике. Потом образ стал слабеть и исчез; снова на ясном небе показался Дортмюде, его крыши, колокольни, неправильные углы укреплений и летучий венок черных птиц. Антуан плакал, может быть, не потому, что испытывал сильное горе, но потому, что слезы навернулись ему на глаза.
– Извините меня за неожиданное сообщение, сударь,– сказал Корвизо,– но я думал, что между военными людьми разговор должен быть прост и короток. Г-н де Поканси умер, и умер не совсем своею смертью…
Корвизо сошел с мула. Он нюхнул понюшку табаку, пока Антуан поглаживал морду Глориэты.
– Вот как было дело. Неделю спустя после вашего отъезда мне докладывают, что батюшка ваш исчез. Искали его везде с того самого вечера, как толстый Жакелен понес ему ужин наверх и нашел комнату пустой. Я отправился в Аспреваль. Все в помещении г-на де Поканси находилось в обычном порядке. Открыли шкафы: один из них был битком набит всеми лекарствами, которые я ему прописывал с тех пор, как удостоился пользовать его. Я принял всевозможные меры к тому, чтобы найти его, но старания мои были напрасны. Я очень разгорячился от всей этой кутерьмы, и мне вдумалось спуститься в погребок. Каково же было мое удивление, сударь, когда в самом низу лестницы я наткнулся на распростертое тело! Я подношу свечку и узнаю вашего отца! Он был мертв.
Антуан бросил морду Глориэты и закрыл лицо руками. Он представил себе снова старого Анаксидомена в халате с цветочками и с румянцем на скулах.
Над Дортмюде сияло солнце.
– Когда я крикнул народ и его хотели перенести наверх,– снова начал Корвизо,– оказалось, что что-то не пускает. Тогда я разглядел, что ноги у г-на де Поканси запутались в своего рода силки, сделанные из веревок и палок и поставленные там для того, чтобы первый, кто вздумал бы спуститься, запутался и свалился; так случилось, что это г-н де Поканси разбил себе голову при падении. Согласитесь, сударь, нужно приписать чуду, что я еще жив, так как вы, наверное, догадываетесь, чьих рук это дело и кому эта ловушка была предназначена. Вот как ваши братцы распростились с честным Корвизо и сделались косвенной виною смерти вашего благородного батюшки!
Антуан слушал удрученно, он испытывал ужас к Жерому и Жюстену. Пока что он попросил Корвизо держать дело в секрете.
– Согласен, сударь, хотя негодяи не заслуживают этого. Ведь, в конце концов,– воскликнул Корвизо с неподдельным гневом,– я бы мог, благодаря их милости, погибнуть от несчастного случая, т. е. умереть самым нелепым и пошлым образом, поскольку мы сами в подобных обстоятельствах не играли бы никакой роли, и ни при чем тут недостатки наших органов или неблагоразумная отвага. И ничто бы меня не огорчило до такой степени, как быть обязанным своим небытием хитростям двух злостных безумцев, на опасность которых я вам неоднократно указывал и освободить вас от которых должна была бы первая пуля.
Антуан сообщил маршалу о понесенной им утрате, Гн де Маниссар, конечно же, посочувствовал ему, но был скуп на слова, так как его очень занимал приказ атаковать равелин, мешавший работам.
Приступ начался с наступлением ночи, сопровождаемый грохотом канонад и залпов, и закончился, когда укрепление уже было взято взрывом мины, причинившим большой вред победителям.
От шума битвы Корвизо чуть не лишился чувств, обливаясь потом от ужаса в своей кирасе, которую он ни за что не хотел снять, зная, что он так близко находится от опасного места. Однако ему все-таки пришлось выйти из Антуановой палатки, где он притаился, чтобы умерить свой страх. Это он сделал с разными кривляниями, глядя как по темному небу летели блестящие бомбы, посылаемые, несмотря на запрещение, мортирами г-на де Шамисси в самую середину Дортмюде.
Корвизо дорого бы дал, чтобы находиться подальше от этого грохота, от которого у него страдал слух и расстраивался желудок, и он жалел о путешествии, предпринятом не столько для того, чтобы известить Антуана о печальной участи г-на де Поканси, сколько для того, чтобы побудить г-жу Даланзьер к решительным поступкам. Она, которая без вздоха сожаления отпустила Антуана, чуть не упала в корчах, когда Корвизо объявил ей о своем намерении отлучиться. Доктор обращался с нею высокомерно и предоставлял ей изнывать по его непрезентабельной личности. Г-жа Даланзьер, не привыкшая к подобным строгостям, почувствовала с удвоенной силой капризное желание к этому человеку, странному до такой степени, что он пренебрегал самыми ясными и подчеркнутыми авансами. Корвизо был до оскорбительности равнодушен. Иногда женщинам не стоит особенного труда предлагаться, но они с трудом переносят, когда их отвергают, и часто впадают в гнев вследствие этого; но г-жа Даланзьер терпеливо переносила грубости Корвизо. Напрасно она выставляла! ему напоказ лучшие части своих толстых прелестей. Корвизо продолжал чваниться. Можно было подумать, что он дал ей принять какого-нибудь зелья из своих реторт, так мало поддавалась объяснению ее любовь к такому уроду.
Несмотря на свое отвращение к копанию земли и проведению траншей, г-н маршал энергично вел саперные работы, чтобы как можно скорее добраться до гарнизонного корпуса. Кирки взрывали землю, выгребаемую лопатами. Окопы проводились правильно, один за другим, и все уже сжимали крепость. Звучала пушечная пальба.
Дортмюде расположен на крутом повороте Мёзы, которая образует естественную защиту с одной стороны. Город почти целиком находится на правом берегу, соединенном мостом с левым, где почти нет построек, кроме редких отдельных домов. Г-н де Маниссар поместил туда много людей и сделал достаточное количество ретраншементов, чтобы оттуда не могли подать никакой помощи осажденным и чтобы для них с этой стороны не было никакого выхода. Со стороны равнины Дортмюде был превосходно укреплен. Его бастионы и рвы были в прекрасном состоянии, кроме того, как добавочные укрепления у него были равелины, люнеты и т. п.
Все это отлично было видно из палаток г-на маршала. Они разбиты были на некоторой высоте позади линий и стояли так, чтобы до них было легко добраться. Оттуда ясно был виден Дортмюде за углами своих скатов. Широкие валы, обсаженные деревьями, окружали его; из-за них виднелись неровные крыши домов. Они были красные и серые, низкие, словно присевшие, как бы прося извинения за то, что там находятся. Церкви высили свои колокольни, у одной из них была толстая квадратная башня, немного накрененная на бок, между тем как набатная башня прямо и мощно возносила свои колокола.
Их звон был слышен, когда утихали на время канонады и наступал перерыв между мушкетными залпами. Тогда воронье, ошалевшее от всего этого шума, на минуту переставало кружиться и опускалось на карнизы крыши и ветки деревьев. Гнезда их раскачивались от ветра, доносившего запах пороха. Затем атака возобновлялась. Пушки били в парапеты. Ядра отскакивали и застревали в стене. Обменивались выстрелами с обеих сторон. В траншеях было небезопасно, в крепости не лучше.
Трудность работы усугублялась еще дождем, который лил сначала один день из трех, потом, по крайней мере, один из двух. Шлепали по грязи. Грязь доходила до щиколоток, до колен. Г-н де Маниссар чертыхался, возвращаясь с прикрытия, с набухшими сапогами и насквозь мокрым, как губка, париком. Дождь сеткой струился над Дортмюде. Казалось, город был в плену текучих сетей воды.
Когда г-н де Маниссар обсыхал, в палатку входил господин де Шамисси. Он не переставал внутренне злиться. Маршал отдал приказ, чтобы остерегались бросать в город раскаленные бомбы и ядра, от которых могли бы загореться дома, и разрешил целиться в крепостные валы. Он объяснял это тем, что ему нечего будет делать с кучами золы и развалин, что он хочет преподнести королю вовсе не плоды разрушительной артиллерии, но город, взятый аккуратно, чтобы каждый камень был на своем месте. Г-н де Шамисси, напротив, хотел бы видеть Дортмюде объятым пламенем, а всех жителей спрятавшимися в подвалы. Он советовал пустить в ход мортиры и горько жаловался, что не внемлют его советам.
Антуан присутствовал при спорах. Он повсюду сопровождал маршала и учился у него, как вести себя под огнем. Г-н де Маниссар не кланялся пулям даже в самых опасных местах. Казалось, он забывал, что у него есть тело. Антуан достаточно помнил об этом и иногда наклонял немного голову, а по коже у него пробегал совершенно особенный холодок. Но, несмотря на это, он держался довольно стойко.
Иногда он интересовался, как ведут себя Жером и Жюстен. Полк, где они служили волонтерами, стоял около Мёзы. Туда он ходил навещать их. Выражение лица у них было хитрое, лбы нахмуренные. Отзывы, которые о них давал их ротный, г-н де Берту, были самые отрицательные. Они выказывали себя сварливыми, неуживчивыми и водились с отъявленными негодяями. Неоднократно их почти силой приходилось водворять в траншеи. По правде сказать, оба бездельника были удручены тем, что там находились. Они представляли себе войну в виде охоты и грабежа и думали, что можно целиться в неприятеля, как в дичь, или поймать его на удочку, как мелкую рыбешку. Вместо этого надо было действовать заступом и мушкетом. Корвизо не это обещал им. Так что они жалели об Аспревале, о монастырских прудах, где целыми днями были заняты изготовлением капканов и ловушек, и подумывали, не вернуться ли им обратно. Единственным удовольствием для них было раскидывать по Мёзе большие сети, чтобы в них запутывались лодочники, возившие по течению из Намюра почту в Дортмюде. Те пробовали переправляться вплавь, и Жером с Жюстеном очень забавлялись, когда один раз поутру в сети попался совершенно голый человек с кожаной сумкой на груди. Но ловля людей совершенно не могла разогнать их скуки. Они бы ушли с дезертирами, которых было много, но увидели, как однажды кое-кого из них привели обратно в лагерь и провели сквозь строй. Нужна была крепкая дисциплина, чтобы удержать солдата, тем более что много людей теряли то после перестрелки, то во время вылазок из крепости, которые дортмюдский комендант г-н де Раберсдорф назначал часто.
Во время одной из них был убит де Керленг. Антуан помнил его, так как видел у г-на де Маниссара в первый день своего приезда в Домден. При нападении на укрепления он был опрокинут взорвавшейся миной и наполовину засыпан обломками. Его принесли на носилках умирающим. Случайно на дороге встретили человека верхом на муле в одежде доктора. Солдаты привели неизвестную личность к г-ну де Керленгу, находившемуся без чувств. Тот объявил, что ему нужна помощь, но это дело хирурга, которым он не является. Солдаты очень любили г-на де Керленга, так что подобный ответ вызвал у них взрыв негодования, и они начали расправляться с Гиппократом, как вдруг к скопищу подъехал Антуан, только что кончивший разговор с г-ном де Берту. К крайнему своему удивлению он узнал в таком бедственном положении Корвизо. На виркурском лекаре была напялена странная шляпа со стальной тульей и из-под плохо застегнутого костюма видна была горбатая выпуклость кирасы. Корвизо взял ее на подержание из арсенала игумена Валь-Нотр-Дама. Он объяснил это Антуану, когда тот вывел его из затруднительного положения, т. е. когда солдаты увидели, что бедный г-н де Керленг во время пререканий скончался.
Находясь около рощицы, позади линий, вне пущечных выстрелов, Антуан при взгляде на Корвизо не мог удержаться от смеха.
– Черт возьми, г-н Корвизо,– сказал Антуан,– чему мы обязаны честью видеть вас, да еще в таком прекрасном убранстве? Дело вам здесь найдется, так как тут здорово мрут, и мрут именно так, как вы любите, от болезней, а не только от ранений и всяких случайностей.
– Я с удовольствием замечаю, сударь,– ответил Корвизо,– что как ваше здоровье предохранило вас от опасностей первого рода, так ваша счастливая судьба не допустила вторых.– И Корвизо всунул палец в дырку, простреленную у Антуана на отвороте мундира.– Но будьте осторожней, сударь, и не забывайте, что будущность благородного дома Поканси покоится исключительно на вас. Ах, сударь, зачем вы не остались в Аспревале и зачем там родились в один прекрасный день ваши братья?
– Что вы хотите сказать, г-н Корвизо? Наружность Корвизо приняла странное выражение. Дурное известие обнаружилось на ней в виде гримасы, которая легко могла бы сойти за улыбку. Он промолчал.
– Но говорите же, Корвизо! Что с отцом?
– Он скончался, сударь,– ответил Корвизо, выпрямляясь в своей кирасе, которая скрипнула на соединениях.
Антуан вскрикнул и стал смотреть прямо перед собой. Дождь прекратился. Пушки молчали. Вдали над Дортмюде вороны кружились в светлом и свежем небе. Все это казалось ему отдаленным и прозрачным пейзажем, из которого выступала фигура старого человека в пестром халате и шелковом колпаке, с розовыми скулами и в тонком парике. Потом образ стал слабеть и исчез; снова на ясном небе показался Дортмюде, его крыши, колокольни, неправильные углы укреплений и летучий венок черных птиц. Антуан плакал, может быть, не потому, что испытывал сильное горе, но потому, что слезы навернулись ему на глаза.
– Извините меня за неожиданное сообщение, сударь,– сказал Корвизо,– но я думал, что между военными людьми разговор должен быть прост и короток. Г-н де Поканси умер, и умер не совсем своею смертью…
Корвизо сошел с мула. Он нюхнул понюшку табаку, пока Антуан поглаживал морду Глориэты.
– Вот как было дело. Неделю спустя после вашего отъезда мне докладывают, что батюшка ваш исчез. Искали его везде с того самого вечера, как толстый Жакелен понес ему ужин наверх и нашел комнату пустой. Я отправился в Аспреваль. Все в помещении г-на де Поканси находилось в обычном порядке. Открыли шкафы: один из них был битком набит всеми лекарствами, которые я ему прописывал с тех пор, как удостоился пользовать его. Я принял всевозможные меры к тому, чтобы найти его, но старания мои были напрасны. Я очень разгорячился от всей этой кутерьмы, и мне вдумалось спуститься в погребок. Каково же было мое удивление, сударь, когда в самом низу лестницы я наткнулся на распростертое тело! Я подношу свечку и узнаю вашего отца! Он был мертв.
Антуан бросил морду Глориэты и закрыл лицо руками. Он представил себе снова старого Анаксидомена в халате с цветочками и с румянцем на скулах.
Над Дортмюде сияло солнце.
– Когда я крикнул народ и его хотели перенести наверх,– снова начал Корвизо,– оказалось, что что-то не пускает. Тогда я разглядел, что ноги у г-на де Поканси запутались в своего рода силки, сделанные из веревок и палок и поставленные там для того, чтобы первый, кто вздумал бы спуститься, запутался и свалился; так случилось, что это г-н де Поканси разбил себе голову при падении. Согласитесь, сударь, нужно приписать чуду, что я еще жив, так как вы, наверное, догадываетесь, чьих рук это дело и кому эта ловушка была предназначена. Вот как ваши братцы распростились с честным Корвизо и сделались косвенной виною смерти вашего благородного батюшки!
Антуан слушал удрученно, он испытывал ужас к Жерому и Жюстену. Пока что он попросил Корвизо держать дело в секрете.
– Согласен, сударь, хотя негодяи не заслуживают этого. Ведь, в конце концов,– воскликнул Корвизо с неподдельным гневом,– я бы мог, благодаря их милости, погибнуть от несчастного случая, т. е. умереть самым нелепым и пошлым образом, поскольку мы сами в подобных обстоятельствах не играли бы никакой роли, и ни при чем тут недостатки наших органов или неблагоразумная отвага. И ничто бы меня не огорчило до такой степени, как быть обязанным своим небытием хитростям двух злостных безумцев, на опасность которых я вам неоднократно указывал и освободить вас от которых должна была бы первая пуля.
Антуан сообщил маршалу о понесенной им утрате, Гн де Маниссар, конечно же, посочувствовал ему, но был скуп на слова, так как его очень занимал приказ атаковать равелин, мешавший работам.
Приступ начался с наступлением ночи, сопровождаемый грохотом канонад и залпов, и закончился, когда укрепление уже было взято взрывом мины, причинившим большой вред победителям.
От шума битвы Корвизо чуть не лишился чувств, обливаясь потом от ужаса в своей кирасе, которую он ни за что не хотел снять, зная, что он так близко находится от опасного места. Однако ему все-таки пришлось выйти из Антуановой палатки, где он притаился, чтобы умерить свой страх. Это он сделал с разными кривляниями, глядя как по темному небу летели блестящие бомбы, посылаемые, несмотря на запрещение, мортирами г-на де Шамисси в самую середину Дортмюде.
Корвизо дорого бы дал, чтобы находиться подальше от этого грохота, от которого у него страдал слух и расстраивался желудок, и он жалел о путешествии, предпринятом не столько для того, чтобы известить Антуана о печальной участи г-на де Поканси, сколько для того, чтобы побудить г-жу Даланзьер к решительным поступкам. Она, которая без вздоха сожаления отпустила Антуана, чуть не упала в корчах, когда Корвизо объявил ей о своем намерении отлучиться. Доктор обращался с нею высокомерно и предоставлял ей изнывать по его непрезентабельной личности. Г-жа Даланзьер, не привыкшая к подобным строгостям, почувствовала с удвоенной силой капризное желание к этому человеку, странному до такой степени, что он пренебрегал самыми ясными и подчеркнутыми авансами. Корвизо был до оскорбительности равнодушен. Иногда женщинам не стоит особенного труда предлагаться, но они с трудом переносят, когда их отвергают, и часто впадают в гнев вследствие этого; но г-жа Даланзьер терпеливо переносила грубости Корвизо. Напрасно она выставляла! ему напоказ лучшие части своих толстых прелестей. Корвизо продолжал чваниться. Можно было подумать, что он дал ей принять какого-нибудь зелья из своих реторт, так мало поддавалась объяснению ее любовь к такому уроду.