Но вот в рядах коленопреклоненных христиан произошло заметное движение — они передавали детей из рук в руки, подальше от хищников. Несколько женщин из числа приговоренных, не выдержав напряженного ожидания, громко запричитали.
— Да будет проклят этот город! — закричал Мегакл, сдергивая с себя козью шкуру. — Молитесь, дети Христовы! Молитесь! И ни один волос не упадет с головы вашей, ибо Господь любит вас!
— Проклят этот город! — вторил ему Сервий, осеняя людей вокруг себя крестным знамением. — Говорю вам, дети Христовы: верьте! Ныне же, ныне будем мы в Царствии Небесном!
— Проклятие Риму! Проклятие Риму! — твердил сквозь зубы сенатор Катон, стоявший напротив голодных псов. — Вот он, лик подлинный Антихриста! Адовы, адовы муки ждут гонителей детей Христовых!
Все эти выкрики возбудили агрессию животных. Одна из собак схватила плачущую женщину за надетую на ней шкуру. Несчастная оторвалась от остальной людской массы. Несколько собак побежали к ней сзади и начали терзать ее тело.
Раздался душераздирающий крик. И в этот же момент все прочие хищники, бывшие на арене, словно по команде, бросились в толпу. Кровь лилась рекой. Зрительская толпа улюлюкала. Служители амфитеатра открывали новые и новые клетки с животными.
Появление на арене тигров произвело на присутствующих магическое действие.
Взбудораженные видом крови, голодные полосатые чудовища расправлялись с людьми, откусывая им головы, ломая хребты и грудные клетки ударами тяжелых когтистых лап. Арена стала напоминать гигантскую пульсирующую кровавую клоаку.
Зрелище ввело публику в транс. Долго это продолжаться не могло, психика людей не выдерживала. Кто-то начинал плакать сквозь смех. Кто-то кричал: «Когда это кончится!» Некоторые лишались чувств, другие просто отворачивались.
Петроний готовился отдать последнюю команду. Наступил момент, когда надо было перейти к заключительной части игр.
*******
Накануне вечером Петроний встретился с Максимилианом. Конечно, фаворит императора надеялся увидеть раздавленного и поникшего человека. Но он ошибся. Максимилиан был спокоен и собран. Смерть не страшила его. «Мы не можем бояться того, чего не знаем. А мы не знаем смерти. Поэтому, боясь смерти, мы боимся только своих фантазий. Бояться фантазий глупо», — так Максимилиан думал раньше, так он думает и теперь.
Да, он так до сих пор и не нашел ответа на свой главный вопрос. Он не знает, в чем смысл страдания. Но где-то внутри он смутно чувствует: испытание не в том, чтобы просто пережить страдание, найти способ. Испытание в том, чтобы смотреть поверх него.
Опала коснулась его близких, но никто из них — ни Секст, ни Анития — не были сломлены горем. Никто из них не стал хвататься за соломинку веры, не стал искать религиозного смысла в тех испытаниях, которые выпали на их долю.
Легче всего придумать смысл страдания, утешить себя иллюзией. Легче всего решить — есть на небесах кто-то, кто готов зачесть мне мои страдания в качестве пропуска в рай.
Но это неправда. А неправильный ответ не лучше полного его отсутствия.
Максимилиан не признавал никаких жертвоприношений — ни римским богам, ни, тем более, богу евреев. Бог не может требовать жертвы. Он был бы жесток, если бы принял ее. Бог — это любовь, а любовь живет в человеке. Об этом он всегда говорил Анитии:
«Болью не купишь райских чертогов. На долю каждого из нас выпадают испытания, и нужно иметь мужество пройти их, не ожидая чудесной помощи. Рай — это то, что у тебя в душе. Единственный путь к нему — твоя внутренняя свобода».
И вот в своем последнем, по сути, предсмертном письме Анития ответила Максимилиану. «Я выбираю дорогу к счастью». И несмотря на весь ужас происходящего там, на лобном месте, Максимилиан видел сегодня свет. Свет, который окружал ее, ее внутренний свет.
А еще Максимилиан видел, с какой силой, с какой отвагой сражался Секст, защищая Анитию. Когда-то он говорил Сексту: «Быть героем просто — нужно помнить о тех, кого ты любишь». И сейчас он видел перед собой настоящего героя.
Петроний ожидал увидеть сломленного человека… Ему не повезло.
— Хорошее представление? — спросил Петроний, войдя в камеру Максимилиана.
Максимилиан не стал ему отвечать.
— Не хочешь со мной разговаривать? Хорошо. Восхищаюсь твоим присутствием духа. Не нашел еще своей «истины»?
Издевательский тон Петрония, оставаясь безответным, безнадежно провисал. Максимилиан никак не реагировал.
— Ты будешь со мной разговаривать или нет?! — Петроний не выдержал и сорвался на крик.
Максимилиан молчал.
— Пороть его! — губы Петрония дрожа ли, он почти плакал, сознавая свою неспособность заставить Максимилиана признать поражение.
Стражники засуетились, но, смущенные заданием и благоговея перед заключенным сенатором, никак не могли приступить к делу.
— Шевелитесь, болваны! — кричал Петроний.
Максимилиана полосовали плетьми, а он принимал эти удары без какого-либо внутреннего сопротивления. Если кто-то хочет его ударить — пусть. В конце концов это ему нельзя запретить, но и переживать из-за этого тоже не имеет никакого смысла.
После Петроний приказал вырвать Максимилиану язык. Профилактическая мера. Чтобы не повторить сегодняшней ситуации с Секстом.
Если у человека нет языка, то какая разница — знает он о том, кто сжег Рим, или не знает? Он все равно не сможет сказать.
— Кстати! — обронил Петроний перед самым своим уходом. — Я тут думал, кого из вас умертвить первым — тебя или Анитию? Решил, что ты не дрогнешь, когда она будет умирать. Ты ведь у нас «герой»! А она дрогнет, не выдержит, глядя на твои мучения. Ведь не выдержит же, правда?.. Очень хорошо! Говорят, этого их христианского бога как раз предал один из учеников. Я хочу, чтобы ты умер, зная, что твоя ученица предала своего учителя… Прекрасный план, прекрасный! Прощай!
*******
Публика грянула многотысячным: «Да!» Под протяжное гудение множества труб в самом центре арены началось движение. Отбрасывая в сторону тела погибших, крышка устроенного там колодца раскрылась шестью своими ставнями. Они поднимались вверх, словно лепестки распускающегося цветка.
На глазах зрителей, посреди кишащей массы человеческих тел и животных, выросла огромная клетка. Полтора десятка голодных львов, обезумевших от запаха свежей крови, метались в ней, словно большие желтые белки, запертые в вертящемся колесе. Звери, оказавшиеся в этот момент неподалеку от клетки, ощетинились и бросились врассыпную.
Сверху клетка была наполовину закрыта крышей, казавшейся своеобразным помостом. Трое рабов быстрыми и четкими движениями, словно делали это тысячу раз, приколачивали к огромному деревянному кресту человека в терновом венке. Весь Рим, бывший в этот момент на трибунах, ликовал. Сейчас они увидят смерть еврейского бога!
Справившись с первой частью задания, рабы поймали сброшенные им с велария веревки и закрепили их справа и слева на поперечной перекладине креста. С помощью лебедок, установленных на двух противоположных трибунах и соединенных с блоками на веларии, крест с человеком стали медленно поднимать вверх.
— Смерть еврейскому богу! Смерть! Смерть! Смерть! — скандировали трибуны, исступление толпы превзошло все, что доныне видели в амфитеатрах.
Когда крест занял вертикальное положение и повис над открытой частью клетки, как игрушка посредине беснующегося амфитеатра, настроение публики вдруг резко переменилось. Кто-то узнал в «еврейском боге», распятом сейчас на потеху толпе, сенатора Максимилиана. Эта новость мгновенно, словно грозовой ветер, пронеслась по трибунам:
— Это сенатор Максимилиан! Сенатор Максимилиан!
Толпа стихла. Воцарилась мертвая, тревожная тишина. И только надсадный рев голодных львов, хватающих капли крови, падающие с креста, оглашал сейчас пространство амфитеатра.
Многие знали Максимилиана лично. Многие не раз обращались к нему за помощью и защитой. Трудно было забыть его публичные выступления об управлении Римом и мудрые речи об истине. Остальные же просто слышали о нем как о благородном и честном человеке.
— Разве мог он сделать что-то плохое?..
— Почему он висит на кресте еврейского бога?..
Рабы удалились с помоста по подвесному мосту, на который стража тут же вытолкнула Анитию. Грянул хор певчих. Звучали стихи императора, посвященные торжеству Рима, клеймящие христиан и рассказывающие о могуществе и мудрости цезаря.
Сам Нерон, облаченный в золотые ткани, в золотом венце, выступил вперед на утопающую в цветах площадку перед императорской ложей и брал одну высокую ноту за другой:
Славься, Рим, восстающий из пепла! Славься, город великих богов! Слезы просохли и печаль незаметна — Цезарь сразил коварных врагов!
Но слезы не просохли. Напротив, они появлялись сейчас на лицах людей. И сердца их тронули не восторженные дифирамбы Нерона и не воспоминания о недавнем пожаре, а эта юная девушка — еще вчера чудесно спасенная небом, и уже сегодня бесстрашно идущая на верную смерть над залитой кровью ареной.
Анития ступала по узкой полоске подвесного моста, не глядя под ноги. Она смотрела в глаза Максимилиана. На ней было простое белое платье. Но под ярким, стоящим в зените солнцем казалось, что не ткани окружают ее хрупкое тело, а льющийся с небес свет.
Почувствовав приближение Анитии, львы вдруг присмирели. Их гривы еще топорщились, они еще хрипели, вдыхая ноздрями воздух, но уже не рычали. Они скулили — жалобно, словно потерявшиеся котята.
— Она святая! Святая! — покатилось по трибунам шелестом тысяч губ.
— Над пропастью страданий лежит дорога к счастью, — прошептала Анития, лаская нежным взглядом лицо любимого учителя. — И пока чувства живы, нет этой пропасти. Есть только одна — длинная-длинная — дорога к счастью. Слушай мое сердце, Максимилиан…
Но он не мог ей ответить, не мог вымолвить ни единого слова, просто открыть рта. Он лишь качнул головой и улыбнулся одними губами, на которых багровела запекшаяся кровь. Нежность и благодарность его души была в этой странной улыбке.
Женщины на трибунах тихо плакали, мужчины встали со своих мест и напряженно вглядывались в лица приговоренных.
Тревожный гудок сигнального рога разорвал тишину. Тысячи грудных клеток схватили воздух на глубоком вздохе. Сейчас рабы перерубят веревки, удерживающие крест над клеткой. Он упадет, и свирепые хищники в считанные секунды разорвут сенатора на части.
Раздался звук ударов по колодкам. Лебедки жалобно взвизгнули. Блоки на веларии затрещали. Крест легонько качнулся, словно подбитая в полете птица, и пошел вниз.
— А-а-а… — протяжным стоном надорвались трибуны,
Стоя на краю клетки, Анития держала огромный дубовый крест с распятым Максимилианом на своих тонких, вытянутых руках. Казалось, время остановилось, замерло, не желало двигаться дальше.
Люди не верили своим глазам, тысячи глаз не верили самим себе.
«Отпусти… — шептала душа Максимилиана. — Ты не можешь…»
«Я могу… — отвечала душа Анитии. — Я могу…»
Максим открыл глаза.
Он в реанимации. Ночь.
Аня заснула у него в ногах и бережно прикрывает их руками, словно крыльями.
Так и он когда-то заснул, охраняя ее сон.
«Отпусти… Ты не можешь…» — «Я могу…»
Максим поднял руку, чтобы смахнуть невольную слезу.
Рука сделала это, словно никогда не болела.
«Над пропастью страданий лежит дорога к счастью», — за стеклянной перегородкой дремлет дежурная медсестра, а у нее работает радио, еле слышно. В тишине…
*******
Время от времени страдание стучится к нам в двери, — говорил неизвестный. — Это правда. Некоторые открывают ему и принимают как дорогого гостя. Другие не открывают. Сидят за своей дверью, трясутся от страха и думают: «Когда же оно уйдет?» И очень немногие спрашивают себя: «Зачем я страдаю?»
— В каком смысле? Прямо так и надо спрашивать? — удивился второй голос.
— А вы не пробовали? — обладатель первого голоса добродушно рассмеялся.
— И что будет, если спросить? — смутился интервьюер.
— вы не бойтесь, просто спросите. Только не у меня, а у себя… Это же вы страдаете, когда страдаете.
— И что будет?..
— Ну, вот вы опять! — рассмеялся муж чина. — На самом деле ничего не будет. На этот вопрос просто нет ответа. Когда вы спрашиваете себя: «Зачем я страдаю?» То есть о смысле, о цели своего страдания спрашиваете… Вы обязательно упираетесь в черную стену. Нет хода, нет ответа. И знаете почему?
— Почему? — спросил второй голос.
— Потому что у страдания просто нет смысла! А теперь спросите себя, зачем вы любите.
— Но ведь на этот вопрос тоже нет ответа…
— Но что вы чувствуете? — голос радийного гостя стал серьезным.
— Ну, я… — растерялся интервьюер.
— Чувствуете или не чувствуете? — быстро и как-то по-деловому спросил мужчина.
— Чувствую, да, — признался журналист. — Ну… это же понятно, зачем люблю.
— Внутренний свет? — уточнил его гость, ни секунды не сомневаясь в том, что правильно «угадал».
— Да, — подтвердил ведущий.
— Вот, видите — вы можете говорить с самим собой! — чувствовалось, что гость очень радовался успехам своего собеседника.
— И неужели так просто?.. — ведущий и сам был так доволен своими успехами, что даже не верил им.
— Мы страдаем только до тех пор, пока нам кажется, что в этом мероприятии есть какой-то смысл, — тут голос рассказчика стал веселым, — какая-то романтика, если хотите. Но спроси себя: «Зачем я страдаю?» И тебе станет понятно — это абсолютно бессмысленная вещь!
Если кому-то нравится тратить время, силы на бессмысленные вещи, он, конечно, может этим заниматься. Грубо говоря, хочет страдать — пусть страдает. Но тот, кто хочет, чтобы в его жизни был смысл, просто не имеет права тратить ее на бессмысленные вещи! И первая из этих бессмыслиц — страдание, о котором вы меня спрашиваете.
А первая из вещей, которая, наоборот, наполняет нашу жизнь смыслом, — это наши чувства, наше отношение к людям, которые нам дороги. Да, мы не можем дать четкий, конкретный ответ на вопрос: «Зачем я люблю?» Но тут ведь и сам вопрос лишен всякого смысла! Зачем я люблю?! Спросили тоже! Это настолько очевидно, настолько важно, настолько где-то внутри, в душе, в душе каждого из нас, что и спрашивать-то как-то глупо! Люблю — да! И все!
— А это только любви касается? — уточнил ведущий.
Нет, совсем нет! Знаете, если вы смотрите на вещи поверхностно — а все мы часто этим грешим, — вы неизбежно попадаете в западню. Так устроен наш разум — то, что на поверхности, его путает. Поэтому мы должны научиться видеть суть вещей, не то, что на поверхности, а то, что за этой поверхностью. Страдание — это испытание, да. Но у самого страдания нет сути. Оно — пустышка. А у счастья есть суть, тут даже объяснять нечего. И так во всем.
— А можно пример? — попросил ведущий.
— Хотите пример? — задумался его собеседник. — Хорошо. Можно преподавать… ну, возьмем — математику, а можно быть настоящим учителем. И вы же понимаете разницу… Одно на поверхности, другое — внутри. А можно, например, танцевать — в ансамбле песни и пляски. Но можно и быть настоящим танцором — человеком, у которого душа танцует. Понимаете?.. Как у Ницше: «Я поверил бы только в то божество, которое умело бы танцевать!» Ну, право, он же не о фуэте говорил!
— Ну, и все же… — не унимался ведущий ночного эфира. — Как же отличить то, что имеет смысл, от того, что не имеет смысла?
Его гость снова рассмеялся:
— Я же говорю вам, просто спросите себя: «Зачем?» Себя спросите. И получите ответ. Уверяю вас, правда!
Пошли помехи, голоса стали пропадать.
И этот странный ночной разговор прервался.
Когда радиоприемник снова поймал волну, там играла музыка.
Хорошая, красивая, чистая музыка.
А Максим уже ответил себе на вопрос — «Зачем?
Теперь он смотрел на Аню, и ему нужно было ей что-то сказать.
Что-то очень важное, что-то, что он только сейчас понял…
Но она так сладко спала.
Уставшая, измучившаяся.
Максим боялся и не хотел тревожить ее сон. Он погладил вокруг нее воздух — нежно, едва касаясь.
Потом огляделся вокруг.
На прикроватном столике для медицинских инструментов лежал график его температуры и кровяного давления, а рядом карандаш.
Максим еще раз посмотрел на Аню и записал то, что хотел ей сказать.
Так… чтобы не забыть, не забывать, никогда…
ЭПИЛОГ
— Да будет проклят этот город! — закричал Мегакл, сдергивая с себя козью шкуру. — Молитесь, дети Христовы! Молитесь! И ни один волос не упадет с головы вашей, ибо Господь любит вас!
— Проклят этот город! — вторил ему Сервий, осеняя людей вокруг себя крестным знамением. — Говорю вам, дети Христовы: верьте! Ныне же, ныне будем мы в Царствии Небесном!
— Проклятие Риму! Проклятие Риму! — твердил сквозь зубы сенатор Катон, стоявший напротив голодных псов. — Вот он, лик подлинный Антихриста! Адовы, адовы муки ждут гонителей детей Христовых!
Все эти выкрики возбудили агрессию животных. Одна из собак схватила плачущую женщину за надетую на ней шкуру. Несчастная оторвалась от остальной людской массы. Несколько собак побежали к ней сзади и начали терзать ее тело.
Раздался душераздирающий крик. И в этот же момент все прочие хищники, бывшие на арене, словно по команде, бросились в толпу. Кровь лилась рекой. Зрительская толпа улюлюкала. Служители амфитеатра открывали новые и новые клетки с животными.
Появление на арене тигров произвело на присутствующих магическое действие.
Взбудораженные видом крови, голодные полосатые чудовища расправлялись с людьми, откусывая им головы, ломая хребты и грудные клетки ударами тяжелых когтистых лап. Арена стала напоминать гигантскую пульсирующую кровавую клоаку.
Зрелище ввело публику в транс. Долго это продолжаться не могло, психика людей не выдерживала. Кто-то начинал плакать сквозь смех. Кто-то кричал: «Когда это кончится!» Некоторые лишались чувств, другие просто отворачивались.
Петроний готовился отдать последнюю команду. Наступил момент, когда надо было перейти к заключительной части игр.
*******
Накануне вечером Петроний встретился с Максимилианом. Конечно, фаворит императора надеялся увидеть раздавленного и поникшего человека. Но он ошибся. Максимилиан был спокоен и собран. Смерть не страшила его. «Мы не можем бояться того, чего не знаем. А мы не знаем смерти. Поэтому, боясь смерти, мы боимся только своих фантазий. Бояться фантазий глупо», — так Максимилиан думал раньше, так он думает и теперь.
Да, он так до сих пор и не нашел ответа на свой главный вопрос. Он не знает, в чем смысл страдания. Но где-то внутри он смутно чувствует: испытание не в том, чтобы просто пережить страдание, найти способ. Испытание в том, чтобы смотреть поверх него.
Опала коснулась его близких, но никто из них — ни Секст, ни Анития — не были сломлены горем. Никто из них не стал хвататься за соломинку веры, не стал искать религиозного смысла в тех испытаниях, которые выпали на их долю.
Легче всего придумать смысл страдания, утешить себя иллюзией. Легче всего решить — есть на небесах кто-то, кто готов зачесть мне мои страдания в качестве пропуска в рай.
Но это неправда. А неправильный ответ не лучше полного его отсутствия.
Максимилиан не признавал никаких жертвоприношений — ни римским богам, ни, тем более, богу евреев. Бог не может требовать жертвы. Он был бы жесток, если бы принял ее. Бог — это любовь, а любовь живет в человеке. Об этом он всегда говорил Анитии:
«Болью не купишь райских чертогов. На долю каждого из нас выпадают испытания, и нужно иметь мужество пройти их, не ожидая чудесной помощи. Рай — это то, что у тебя в душе. Единственный путь к нему — твоя внутренняя свобода».
И вот в своем последнем, по сути, предсмертном письме Анития ответила Максимилиану. «Я выбираю дорогу к счастью». И несмотря на весь ужас происходящего там, на лобном месте, Максимилиан видел сегодня свет. Свет, который окружал ее, ее внутренний свет.
А еще Максимилиан видел, с какой силой, с какой отвагой сражался Секст, защищая Анитию. Когда-то он говорил Сексту: «Быть героем просто — нужно помнить о тех, кого ты любишь». И сейчас он видел перед собой настоящего героя.
Петроний ожидал увидеть сломленного человека… Ему не повезло.
— Хорошее представление? — спросил Петроний, войдя в камеру Максимилиана.
Максимилиан не стал ему отвечать.
— Не хочешь со мной разговаривать? Хорошо. Восхищаюсь твоим присутствием духа. Не нашел еще своей «истины»?
Издевательский тон Петрония, оставаясь безответным, безнадежно провисал. Максимилиан никак не реагировал.
— Ты будешь со мной разговаривать или нет?! — Петроний не выдержал и сорвался на крик.
Максимилиан молчал.
— Пороть его! — губы Петрония дрожа ли, он почти плакал, сознавая свою неспособность заставить Максимилиана признать поражение.
Стражники засуетились, но, смущенные заданием и благоговея перед заключенным сенатором, никак не могли приступить к делу.
— Шевелитесь, болваны! — кричал Петроний.
Максимилиана полосовали плетьми, а он принимал эти удары без какого-либо внутреннего сопротивления. Если кто-то хочет его ударить — пусть. В конце концов это ему нельзя запретить, но и переживать из-за этого тоже не имеет никакого смысла.
После Петроний приказал вырвать Максимилиану язык. Профилактическая мера. Чтобы не повторить сегодняшней ситуации с Секстом.
Если у человека нет языка, то какая разница — знает он о том, кто сжег Рим, или не знает? Он все равно не сможет сказать.
— Кстати! — обронил Петроний перед самым своим уходом. — Я тут думал, кого из вас умертвить первым — тебя или Анитию? Решил, что ты не дрогнешь, когда она будет умирать. Ты ведь у нас «герой»! А она дрогнет, не выдержит, глядя на твои мучения. Ведь не выдержит же, правда?.. Очень хорошо! Говорят, этого их христианского бога как раз предал один из учеников. Я хочу, чтобы ты умер, зная, что твоя ученица предала своего учителя… Прекрасный план, прекрасный! Прощай!
*******
Публика грянула многотысячным: «Да!» Под протяжное гудение множества труб в самом центре арены началось движение. Отбрасывая в сторону тела погибших, крышка устроенного там колодца раскрылась шестью своими ставнями. Они поднимались вверх, словно лепестки распускающегося цветка.
На глазах зрителей, посреди кишащей массы человеческих тел и животных, выросла огромная клетка. Полтора десятка голодных львов, обезумевших от запаха свежей крови, метались в ней, словно большие желтые белки, запертые в вертящемся колесе. Звери, оказавшиеся в этот момент неподалеку от клетки, ощетинились и бросились врассыпную.
Сверху клетка была наполовину закрыта крышей, казавшейся своеобразным помостом. Трое рабов быстрыми и четкими движениями, словно делали это тысячу раз, приколачивали к огромному деревянному кресту человека в терновом венке. Весь Рим, бывший в этот момент на трибунах, ликовал. Сейчас они увидят смерть еврейского бога!
Справившись с первой частью задания, рабы поймали сброшенные им с велария веревки и закрепили их справа и слева на поперечной перекладине креста. С помощью лебедок, установленных на двух противоположных трибунах и соединенных с блоками на веларии, крест с человеком стали медленно поднимать вверх.
— Смерть еврейскому богу! Смерть! Смерть! Смерть! — скандировали трибуны, исступление толпы превзошло все, что доныне видели в амфитеатрах.
Когда крест занял вертикальное положение и повис над открытой частью клетки, как игрушка посредине беснующегося амфитеатра, настроение публики вдруг резко переменилось. Кто-то узнал в «еврейском боге», распятом сейчас на потеху толпе, сенатора Максимилиана. Эта новость мгновенно, словно грозовой ветер, пронеслась по трибунам:
— Это сенатор Максимилиан! Сенатор Максимилиан!
Толпа стихла. Воцарилась мертвая, тревожная тишина. И только надсадный рев голодных львов, хватающих капли крови, падающие с креста, оглашал сейчас пространство амфитеатра.
Многие знали Максимилиана лично. Многие не раз обращались к нему за помощью и защитой. Трудно было забыть его публичные выступления об управлении Римом и мудрые речи об истине. Остальные же просто слышали о нем как о благородном и честном человеке.
— Разве мог он сделать что-то плохое?..
— Почему он висит на кресте еврейского бога?..
Рабы удалились с помоста по подвесному мосту, на который стража тут же вытолкнула Анитию. Грянул хор певчих. Звучали стихи императора, посвященные торжеству Рима, клеймящие христиан и рассказывающие о могуществе и мудрости цезаря.
Сам Нерон, облаченный в золотые ткани, в золотом венце, выступил вперед на утопающую в цветах площадку перед императорской ложей и брал одну высокую ноту за другой:
Славься, Рим, восстающий из пепла! Славься, город великих богов! Слезы просохли и печаль незаметна — Цезарь сразил коварных врагов!
Но слезы не просохли. Напротив, они появлялись сейчас на лицах людей. И сердца их тронули не восторженные дифирамбы Нерона и не воспоминания о недавнем пожаре, а эта юная девушка — еще вчера чудесно спасенная небом, и уже сегодня бесстрашно идущая на верную смерть над залитой кровью ареной.
Анития ступала по узкой полоске подвесного моста, не глядя под ноги. Она смотрела в глаза Максимилиана. На ней было простое белое платье. Но под ярким, стоящим в зените солнцем казалось, что не ткани окружают ее хрупкое тело, а льющийся с небес свет.
Почувствовав приближение Анитии, львы вдруг присмирели. Их гривы еще топорщились, они еще хрипели, вдыхая ноздрями воздух, но уже не рычали. Они скулили — жалобно, словно потерявшиеся котята.
— Она святая! Святая! — покатилось по трибунам шелестом тысяч губ.
— Над пропастью страданий лежит дорога к счастью, — прошептала Анития, лаская нежным взглядом лицо любимого учителя. — И пока чувства живы, нет этой пропасти. Есть только одна — длинная-длинная — дорога к счастью. Слушай мое сердце, Максимилиан…
Но он не мог ей ответить, не мог вымолвить ни единого слова, просто открыть рта. Он лишь качнул головой и улыбнулся одними губами, на которых багровела запекшаяся кровь. Нежность и благодарность его души была в этой странной улыбке.
Женщины на трибунах тихо плакали, мужчины встали со своих мест и напряженно вглядывались в лица приговоренных.
Тревожный гудок сигнального рога разорвал тишину. Тысячи грудных клеток схватили воздух на глубоком вздохе. Сейчас рабы перерубят веревки, удерживающие крест над клеткой. Он упадет, и свирепые хищники в считанные секунды разорвут сенатора на части.
Раздался звук ударов по колодкам. Лебедки жалобно взвизгнули. Блоки на веларии затрещали. Крест легонько качнулся, словно подбитая в полете птица, и пошел вниз.
— А-а-а… — протяжным стоном надорвались трибуны,
Стоя на краю клетки, Анития держала огромный дубовый крест с распятым Максимилианом на своих тонких, вытянутых руках. Казалось, время остановилось, замерло, не желало двигаться дальше.
Люди не верили своим глазам, тысячи глаз не верили самим себе.
«Отпусти… — шептала душа Максимилиана. — Ты не можешь…»
«Я могу… — отвечала душа Анитии. — Я могу…»
Максим открыл глаза.
Он в реанимации. Ночь.
Аня заснула у него в ногах и бережно прикрывает их руками, словно крыльями.
Так и он когда-то заснул, охраняя ее сон.
«Отпусти… Ты не можешь…» — «Я могу…»
Максим поднял руку, чтобы смахнуть невольную слезу.
Рука сделала это, словно никогда не болела.
«Над пропастью страданий лежит дорога к счастью», — за стеклянной перегородкой дремлет дежурная медсестра, а у нее работает радио, еле слышно. В тишине…
*******
Время от времени страдание стучится к нам в двери, — говорил неизвестный. — Это правда. Некоторые открывают ему и принимают как дорогого гостя. Другие не открывают. Сидят за своей дверью, трясутся от страха и думают: «Когда же оно уйдет?» И очень немногие спрашивают себя: «Зачем я страдаю?»
— В каком смысле? Прямо так и надо спрашивать? — удивился второй голос.
— А вы не пробовали? — обладатель первого голоса добродушно рассмеялся.
— И что будет, если спросить? — смутился интервьюер.
— вы не бойтесь, просто спросите. Только не у меня, а у себя… Это же вы страдаете, когда страдаете.
— И что будет?..
— Ну, вот вы опять! — рассмеялся муж чина. — На самом деле ничего не будет. На этот вопрос просто нет ответа. Когда вы спрашиваете себя: «Зачем я страдаю?» То есть о смысле, о цели своего страдания спрашиваете… Вы обязательно упираетесь в черную стену. Нет хода, нет ответа. И знаете почему?
— Почему? — спросил второй голос.
— Потому что у страдания просто нет смысла! А теперь спросите себя, зачем вы любите.
— Но ведь на этот вопрос тоже нет ответа…
— Но что вы чувствуете? — голос радийного гостя стал серьезным.
— Ну, я… — растерялся интервьюер.
— Чувствуете или не чувствуете? — быстро и как-то по-деловому спросил мужчина.
— Чувствую, да, — признался журналист. — Ну… это же понятно, зачем люблю.
— Внутренний свет? — уточнил его гость, ни секунды не сомневаясь в том, что правильно «угадал».
— Да, — подтвердил ведущий.
— Вот, видите — вы можете говорить с самим собой! — чувствовалось, что гость очень радовался успехам своего собеседника.
— И неужели так просто?.. — ведущий и сам был так доволен своими успехами, что даже не верил им.
— Мы страдаем только до тех пор, пока нам кажется, что в этом мероприятии есть какой-то смысл, — тут голос рассказчика стал веселым, — какая-то романтика, если хотите. Но спроси себя: «Зачем я страдаю?» И тебе станет понятно — это абсолютно бессмысленная вещь!
Если кому-то нравится тратить время, силы на бессмысленные вещи, он, конечно, может этим заниматься. Грубо говоря, хочет страдать — пусть страдает. Но тот, кто хочет, чтобы в его жизни был смысл, просто не имеет права тратить ее на бессмысленные вещи! И первая из этих бессмыслиц — страдание, о котором вы меня спрашиваете.
А первая из вещей, которая, наоборот, наполняет нашу жизнь смыслом, — это наши чувства, наше отношение к людям, которые нам дороги. Да, мы не можем дать четкий, конкретный ответ на вопрос: «Зачем я люблю?» Но тут ведь и сам вопрос лишен всякого смысла! Зачем я люблю?! Спросили тоже! Это настолько очевидно, настолько важно, настолько где-то внутри, в душе, в душе каждого из нас, что и спрашивать-то как-то глупо! Люблю — да! И все!
— А это только любви касается? — уточнил ведущий.
Нет, совсем нет! Знаете, если вы смотрите на вещи поверхностно — а все мы часто этим грешим, — вы неизбежно попадаете в западню. Так устроен наш разум — то, что на поверхности, его путает. Поэтому мы должны научиться видеть суть вещей, не то, что на поверхности, а то, что за этой поверхностью. Страдание — это испытание, да. Но у самого страдания нет сути. Оно — пустышка. А у счастья есть суть, тут даже объяснять нечего. И так во всем.
— А можно пример? — попросил ведущий.
— Хотите пример? — задумался его собеседник. — Хорошо. Можно преподавать… ну, возьмем — математику, а можно быть настоящим учителем. И вы же понимаете разницу… Одно на поверхности, другое — внутри. А можно, например, танцевать — в ансамбле песни и пляски. Но можно и быть настоящим танцором — человеком, у которого душа танцует. Понимаете?.. Как у Ницше: «Я поверил бы только в то божество, которое умело бы танцевать!» Ну, право, он же не о фуэте говорил!
— Ну, и все же… — не унимался ведущий ночного эфира. — Как же отличить то, что имеет смысл, от того, что не имеет смысла?
Его гость снова рассмеялся:
— Я же говорю вам, просто спросите себя: «Зачем?» Себя спросите. И получите ответ. Уверяю вас, правда!
Пошли помехи, голоса стали пропадать.
И этот странный ночной разговор прервался.
Когда радиоприемник снова поймал волну, там играла музыка.
Хорошая, красивая, чистая музыка.
А Максим уже ответил себе на вопрос — «Зачем?
Теперь он смотрел на Аню, и ему нужно было ей что-то сказать.
Что-то очень важное, что-то, что он только сейчас понял…
Но она так сладко спала.
Уставшая, измучившаяся.
Максим боялся и не хотел тревожить ее сон. Он погладил вокруг нее воздух — нежно, едва касаясь.
Потом огляделся вокруг.
На прикроватном столике для медицинских инструментов лежал график его температуры и кровяного давления, а рядом карандаш.
Максим еще раз посмотрел на Аню и записал то, что хотел ей сказать.
Так… чтобы не забыть, не забывать, никогда…
ЭПИЛОГ
Данила очень удивился, когда Аня сунула ему в руку какой-то больничный документ с графиком.
— Я думаю, это ваше, — сказала она и улыбнулась. — Спасибо за все. Не знаю, что сказать. Все это так… В общем, спасибо.
Она уже собиралась уходить, как вдруг обернулась и спросила:
— А вы, правда, напишите книгу про учителя танцев?
— Про самого настоящего учителя, — ответил я, выдержал паузу и добавил, — танцев.
— Спасибо, — сказала Аня, и на ее глазах блеснули слезы счастья.
Она повернулась и пошла по коридору.
— Анхель, смотри! — Данила показывал мне написанный поверх графика текст Третьей Скрижали Завета.
— А… — Аня снова обернулась.
— Что? — улыбнулся я, глядя на ее тон кую фигуру, словно выточенную ярким утренним светом, льющимся из больничного окна.
— Я не очень хорошо знаю историю, — нежная, смущенная улыбка играла на ее устах. — Что там с ними произошло?
— С ними — это с Нероном и Петронием? — уточнил я и посмотрел на нее с наигранной укоризной.
— Да, — Аня залилась румянцем и шкодливо прищурилась.
— Через год Петрония обвинят в заговоре и он покончит с собой. А еще через три года с собой покончит и сам Нерон. Сенат объявит его врагом отечества…
— Понятно, — сказала Аня, судя по всему, она была очень довольна этой «новостью». — Ну, тогда я пойду?..
— Иди, иди… Он тебя ждет, — рассмеялся Данила.
Я принялся читать текст Третьей Скрижали Завета.
— Смешная, — протянул Данила, глядя на ее летящую, танцующую походку.
— А мы-то с тобой хороши). — воскликнул я, потирая затылок.
— Ну уж нет! Ты — «хорош"\ — Данила театрально вскинул руки и широким шагом на правился к выходу. — И он еще называет меня „материалистом“! Имеет наглость! Ну вы по думайте только, какой нахал! Это, значит, я „материалист“! Очень хорошо! Блестяще! Гениально! Хоть стой, хоть падай! Плетет мне черт знает что про своих индейцев, сам наполовину индеец, и ни бельмеса, ну ни бельмеса в параллельных мирах! А я… я — „материалист“! Нет, это просто невыносимо! Если я еще хоть раз что-то подобное услышу, хоть что-то близкое к этому!.. Я не знаю… я просто не знаю, что я с тобой сделаю!
Я хохотал. Данила ругал меня на чем свет стоит, и с такой любовью, с таким изяществом, что смотреть на это без восхищения было невозможно. Я плелся за ним, изображая самого виноватого человека на свете, и заискивающе лепетал:
— Да, мой господин! Конечно, мой господин! Я — материалист, я, о божественный! Как я мог так заблуждаться! Позор, позор Анхелю де Куатьэ!
Мы вышли из больницы. Данила на мгновение остановился, посмотрел мне в глаза и сказал:
— Знаешь, Анхель, если мы и в следующий раз будем так тупить, четвертую скрижаль не найдем. Это точно. Если бы не ребята… если бы не… мы бы и эту… Ладно, — Данила выдержал паузу. — Дай я тебя обниму, что ли… Все-таки получилось. Черт возьми, получилось!
И мы обнялись, а я расплакался. Как дурак…
— Я думаю, это ваше, — сказала она и улыбнулась. — Спасибо за все. Не знаю, что сказать. Все это так… В общем, спасибо.
Она уже собиралась уходить, как вдруг обернулась и спросила:
— А вы, правда, напишите книгу про учителя танцев?
— Про самого настоящего учителя, — ответил я, выдержал паузу и добавил, — танцев.
— Спасибо, — сказала Аня, и на ее глазах блеснули слезы счастья.
Она повернулась и пошла по коридору.
— Анхель, смотри! — Данила показывал мне написанный поверх графика текст Третьей Скрижали Завета.
— А… — Аня снова обернулась.
— Что? — улыбнулся я, глядя на ее тон кую фигуру, словно выточенную ярким утренним светом, льющимся из больничного окна.
— Я не очень хорошо знаю историю, — нежная, смущенная улыбка играла на ее устах. — Что там с ними произошло?
— С ними — это с Нероном и Петронием? — уточнил я и посмотрел на нее с наигранной укоризной.
— Да, — Аня залилась румянцем и шкодливо прищурилась.
— Через год Петрония обвинят в заговоре и он покончит с собой. А еще через три года с собой покончит и сам Нерон. Сенат объявит его врагом отечества…
— Понятно, — сказала Аня, судя по всему, она была очень довольна этой «новостью». — Ну, тогда я пойду?..
— Иди, иди… Он тебя ждет, — рассмеялся Данила.
Я принялся читать текст Третьей Скрижали Завета.
— Смешная, — протянул Данила, глядя на ее летящую, танцующую походку.
— А мы-то с тобой хороши). — воскликнул я, потирая затылок.
— Ну уж нет! Ты — «хорош"\ — Данила театрально вскинул руки и широким шагом на правился к выходу. — И он еще называет меня „материалистом“! Имеет наглость! Ну вы по думайте только, какой нахал! Это, значит, я „материалист“! Очень хорошо! Блестяще! Гениально! Хоть стой, хоть падай! Плетет мне черт знает что про своих индейцев, сам наполовину индеец, и ни бельмеса, ну ни бельмеса в параллельных мирах! А я… я — „материалист“! Нет, это просто невыносимо! Если я еще хоть раз что-то подобное услышу, хоть что-то близкое к этому!.. Я не знаю… я просто не знаю, что я с тобой сделаю!
Я хохотал. Данила ругал меня на чем свет стоит, и с такой любовью, с таким изяществом, что смотреть на это без восхищения было невозможно. Я плелся за ним, изображая самого виноватого человека на свете, и заискивающе лепетал:
— Да, мой господин! Конечно, мой господин! Я — материалист, я, о божественный! Как я мог так заблуждаться! Позор, позор Анхелю де Куатьэ!
Мы вышли из больницы. Данила на мгновение остановился, посмотрел мне в глаза и сказал:
— Знаешь, Анхель, если мы и в следующий раз будем так тупить, четвертую скрижаль не найдем. Это точно. Если бы не ребята… если бы не… мы бы и эту… Ладно, — Данила выдержал паузу. — Дай я тебя обниму, что ли… Все-таки получилось. Черт возьми, получилось!
И мы обнялись, а я расплакался. Как дурак…