Страница:
Мсье де Моморон лежал в кормовой беседке, ибо полученная им в бедро рана сильно осложнилась из-за недостаточного ухода и его необходимо было передать в руки опытного хирурга, если он не желал остаться хромым на всю жизнь или претерпеть еще худшие невзгоды. Появление мсье де Сегирана, по-видимому, вызвало в нем скорее чувство удивления, нежели удовольствия; тем не менее он довольно охотно согласился быть отвезенным в дом маркиза де Турва, где все было приготовлено для того, чтобы он там жил, пока не подлечится настолько, чтобы уехать на окончательную поправку либо в Экс, к матери, либо в Кармейран, к брату. Само собой разумелось, что неразлучный мсье Паламед д'Эскандо будет его сопровождать. Когда это было установлено, мсье де Моморон с полной готовностью позволил отнести себя в карету, где его ждала мадам де Сегиран.
Она печально смотрела на выстроенные вдоль набережной галеры, чьи высокие кормы красовались резьбой и золочеными фонарями, и с состраданием думала о бедных каторжанах, двигавших их весла усилием своих тел. Она вспоминала их жалкую цепь, встреченную холодным зимним днем на лионской дороге. Быть может, некоторые из этих несчастных здесь, прикованные к банке, которая, как ей сказали, их ждала? Их кожу выдубил морской ветер и опалило небесное солнце. Они изнывают от работы, стонут от голода и жажды, кричат под плетью аргузинов и комитов, терпят муки рабства, от которых ничто не освободит их, кроме смерти, да и то это освобождение будет лишь переходом к другим мучениям, на этот раз вечным, ибо их цепи расплавятся только на адском огне, чей отсвет они уже носят на себе в красном цвете своих казаков и колпаков. И при мысли о вечных страданиях, которые уготованы грешникам, мадам де Сегиран охватывали жестокий страх и невыразимая тоска.
Прибытие кавалера де Моморона, на носилках, освободило ее от этих дум. Его не без труда усадили в карету, где заняли место также мсье де Сегиран и мсье Паламед д'Эскандо, но, очутившись рядом с мадам де Сегиран, мсье де Моморон довольно скоро пришел в нечто похожее на хорошее настроение и рассыпался в комплиментах красоте своей невестки. Мсье ПаламеД д'Эскандо вторил его словам, посылая мадам де Сегиран тайные взгляды, не ускользнувшие от внимания мсье де Моморона, который решил, если бы ему вздумалось долечивать рану у брата, строго следить за невесткой и не подпускать к женщинам своего Паламеда, который довольно неожиданно, мошенник, оказался к этому как будто расположен. Мсье де Моморона это не устраивало, и он вовсе не собирался лишаться благосклонности своего любимчика.
V
Она печально смотрела на выстроенные вдоль набережной галеры, чьи высокие кормы красовались резьбой и золочеными фонарями, и с состраданием думала о бедных каторжанах, двигавших их весла усилием своих тел. Она вспоминала их жалкую цепь, встреченную холодным зимним днем на лионской дороге. Быть может, некоторые из этих несчастных здесь, прикованные к банке, которая, как ей сказали, их ждала? Их кожу выдубил морской ветер и опалило небесное солнце. Они изнывают от работы, стонут от голода и жажды, кричат под плетью аргузинов и комитов, терпят муки рабства, от которых ничто не освободит их, кроме смерти, да и то это освобождение будет лишь переходом к другим мучениям, на этот раз вечным, ибо их цепи расплавятся только на адском огне, чей отсвет они уже носят на себе в красном цвете своих казаков и колпаков. И при мысли о вечных страданиях, которые уготованы грешникам, мадам де Сегиран охватывали жестокий страх и невыразимая тоска.
Прибытие кавалера де Моморона, на носилках, освободило ее от этих дум. Его не без труда усадили в карету, где заняли место также мсье де Сегиран и мсье Паламед д'Эскандо, но, очутившись рядом с мадам де Сегиран, мсье де Моморон довольно скоро пришел в нечто похожее на хорошее настроение и рассыпался в комплиментах красоте своей невестки. Мсье ПаламеД д'Эскандо вторил его словам, посылая мадам де Сегиран тайные взгляды, не ускользнувшие от внимания мсье де Моморона, который решил, если бы ему вздумалось долечивать рану у брата, строго следить за невесткой и не подпускать к женщинам своего Паламеда, который довольно неожиданно, мошенник, оказался к этому как будто расположен. Мсье де Моморона это не устраивало, и он вовсе не собирался лишаться благосклонности своего любимчика.
V
Однажды утром, бреясь и прилаживая парик, маркиз де Турв был отвлечен от своего занятия странным происшествием. Сперва он счел было себя игралищем слухового обмана и засунул палец в ухо, чтобы таковое прочистить. Затем по его широкому лицу разлилось выражение удивления, причем он поднялся с кресла и остался стоять, внимательно прислушиваясь. Безусловно, он не ошибался. До него доносились звуки флейты, и мсье де Турв узнавал в них арию, которая была ему знакома и которая как будто исходила из комнаты, где недавно жил мсье де Ла Пэжоди. Комната же эта оставалась запертой со времени отъезда Ла Пэжоди с цыганкой, ибо мсье де Ла Пэжоди увез ключ с собой. Между тем, сомнения быть не могло, кто-то играл на флейте у мсье де Ла Пэжоди. Случись это ночью, мсье де Турв, будучи довольно суеверен, подумал бы, что музыкальный призрак мсье де Ла Пэжоди проник в его обиталище и что там дает концерт его тень, но после рассвета призраки не являются, а потому мсье де, Турв, решив самолично дознаться, в чем дело, выбежал на лестницу и вскоре очутился у двери в магическую комнату. Незримая флейта раздавалась в ней столь мелодично, что мсье де Турв на миг замер, очарованный, потом, толкнув дверь плечом, остановился на пороге, пораженный тем, что он видел.
Мсье де Ла Пэжоди, в утреннем одеянии, смирно сидел на стуле перед нотным пюпитром. При виде мсье Де Турва он отнял флейту от губ и встретил его приветственным движением, в то время как мсье де Турв, в съехавшем на сторону парике и наполовину недобритый, махал руками, не в силах говорить. Когда это ему наконец удалось, он разразился обычным для него потоком слов. «Черт возьми, хорош этот Ла Пэжоди, Исчезнуть, ничего не сказав, и появиться вновь, как ни в чем не бывало! Какими это судьбами ему удалось пробраться ночью в дом, когда все двери наглухо заперты? Или эта цыганка, за которой он отправился следом, научила его чарам, позволяющим ему не считаться с замками и проходить сквозь стены? Но словом он вернулся, а это главное, как и то, что он не разучился играть на флейте!»
Мсье де Ла Пэжоди спокойнейшим образом выслушал обращение мсье де Турва и претерпел его объятия но ответил самым холодным и недоуменным тоном, что он решительно не понимает, причем тут цыганка, что все это одно воображение и ни на чем не основано; что накануне он, действительно, присутствовал при отъезде цыган, но что затем он вернулся в турвовский особняк откуда и не выходил целый день; что, поужинав, он лег спать и, отлично проспав всю ночь, только что проснулся, свежим и бодрым; что, словом, все эти бредни о его отсутствии мсье де Турву приснились и что ему бы лучше о них молчать, если он не желает, чтобы его сочли спятившим с ума. Что он лично, Ла Пэжоди, не поступится из сказанного ни словом и назовет лжецом всякого, кто вздумал бы утверждать противное!
Этот превосходный ответ был дан с такой уверенностью, что мсье де Турв совершенно опешил и растерялся, не зная, рассердиться ему или рассмеяться, но во всяком случае вывел из него, что мсье де Ла Пэжоди дает им понять о своем желании, чтобы о его побеге с ним не говорили и вежливо считали таковой не имевшим места. Тем не менее, маркиз де Турв, будучи весьма болтлив и не умея ничего таить, не мог удержаться от того, чтобы не разгласить повсюду об этой новой шутке мсье де Ла Пэжоди, возвещая вместе с тем о его возвращении, что было неосмотрительно, ибо у мсье де Ла Пэжоди имелись враги, воспользовавшиеся этим ему во вред. Мсье де Ларсфиг был тому свидетелем и сообщил мне об этом в числе многих подробностей этого странного дела, которые я от него узнал и которые во многом почел бы сомнительными, если бы он не ручался мне в их точности. Итак, мсье де Ларсфиг слышал в двадцати местах, будто из слов мсье де Ла Пэжоди явствует с очевидностью, что он был похищен цыганской дьяволицей, с которой, по-видимому, бывал на шабаше, как это принято у цыганок, где и предавался с нею всем творящимся там бесовским мерзостям, но что эта адова дщерь, при помощи каких-то зелий или чар, отняла у него память об их преступных бесчинствах, дабы он не мог их изобличить и в них покаяться и был таким образом неминуемо осужден. Поэтому, быть может, он и вполне искренно утверждает, будто не выходил из своей комнаты в турвовском доме, но, чистосердечен он или нет, с этим Ла Пэжоди все равно опасно знаться и водиться, ибо он носит в себе яд ужасного греха, которым, сам того не зная, может заразить других, и мечен на лбу когтем сатаны. Впрочем, добавлялось к этому, если бы даже мсье де Ла Пэжоди и сохранил воспоминание о своем бесовском приключении, он едва ли бы старался от него очиститься, будучи по своим воззрениям вольнодумцем, безбожником и отъявленным нечестивцем, мало помышляющим о божьем суде. Мсье де Ла Пэжоди давно уже вознамерился быть проклятым и, не забывая о том, чего надлежит желать своему ближнему и ждать от небесного милосердия, разве не позволительно считать его уже отныне таковым?
Естественно, что никто так пламенно не поносил мсье де Ла Пэжоди, как мадам де Галлеран-Варад. В этом она усердствовала и растекалась хулой. Встречаясь с мсье де Ла Пэжоди, она крестилась и затыкала нос, чтобы избежать серного запаха, который, по ее словам, он распространял. Это кривляние забавляло мсье де Ла Пэжоди, который был довольно равнодушен к тому, о чем шептались у него за спиной. С него было достаточно, если в глаза с ним обходились приветливо, а остальное его мало заботило, в особенности если эти благосклонные лица были женские. А мсье де Ла Пэжоди видел, что, после его возвращения из кочевья, расположение к нему не уменьшилось. Старая мадам Де Сегиран по-прежнему называла его своим маленьким Ла Пэжоди, и многие дамы были бы рады услышать на подушке, предпочтительнее ли тайные прелести цыганских красавиц их собственным. Но мсье де Ла Пэжоди, вопреки своему обыкновению, не спешил произвести между ними выбор и казался безучастен к их многозначительным взглядам, из чего мадам де Галлеран-Варад сострадательно заключила, что дьявол, коему он предался в лице темнокожей дьяволицы, поразил его злыми чарами, лишившими его мужеской силы. Она утверждала, что так часто бывает с теми, кто имеет сношения с сообщниками сатаны. Ей когда-то поведал об этом один францисканский монах, весьма опытный в подобного рода делах, ибо он в свое время судил, приговорил, заклял и сжег двадцать с лишним колдуний и колдунов. И, по словам мадам де Галлеран-Варад, такая же участь ожидала и мсье де Ла Пэжоди, чему она премного радовалась, заранее любопытствуя увидеть, каков-то он будет среди горящих угольев и дров.
Эти и еще многие другие речи, неудобства и даже опасности, коих мсье де Ла Пэжоди не замечал, достигли и до слуха мсье и мадам де Сегиран, несмотря на уединение, в котором те жили в Кармейране. Мсье де Сегирана они только забавляли. Благосклонность все столь же подчеркнутая, каковую его мать продолжала выказывать мсье де Ла Пэжоди, защищала в его глазах этого молодого человека, который по-прежнему ему нравился, хотя многое в нем его и коробило, а именно его неисправимое нечестие и распущенность нравов, но мсье де Сегиран с удовольствием вспоминал путешествие в Париж, когда он ехал свататься к мадмуазель д'Амбинье и мсье де Ла Пэжоди оказался таким приятным попутчиком, равно как был ему благодарен за то, что тот, когда мадмуазель д'Амбинье стала мадам де Сегиран, не старался сделать более тесною близость, на которую вправе мог бы рассчитывать. Мсье де Ла Пэжоди сам понимал, что его манера держать себя не такова, чтобы прийтись ко двору в Кармейране, и соблюдал в своих отношениях с молодой четой сдержанность, от которой никогда не отступал и которая проявлялась всякий раз, когда им приходилось встречаться. Кроме того, мсье де Ла Пэжоди пленял мсье де Сегирана своими музыкальными дарованиями. Мсье де Сегиран был очень чувствителен к гармонии. Не играя сам ни на каком инструменте, он любил слушать тех, кто на таковых играл, и затем усердно напевал услышанные и запомнившиеся ему мотивы, что нередко делало его невыносимым, ибо он весь гудел припевами.
Эту страсть к куплетам и руладам мсье де Сегиран разделял со своим братом, кавалером де Момороном, который тоже был великий мурлыкатель песенок и арий. Правда, те, что ему нравились, были по большей части омерзительны, благодаря словам, коими он их уснащал и непристойностью коих наслаждался. Все же, несмотря на такого рода предпочтение, мсье де Моморон не был чужд и более возвышенной музыки. А потому имел обыкновение держать у себя на галере маленький оркестр, который и возил с собой в морских походах. Своих музыкантов он одевал в красивые цвета и требовал, чтобы в дни сражений они оставались на палубе, пока не начнут прыгать ядра, а затем премного потешался, смотря, как они бросаются врассыпную и бегут прятать свой страх в недра камбуза, чему хохотал во все горло, ибо приближение боя всегда приводило кавалера де Моморона в отличное расположение духа.
Итак, как мы уже сказали, мсье де Сегиран питал к мсье де Ла Пэжоди некоторую слабость, и чем больше мсье де Ла Пэжоди выказывал себя неисправимым вертопрахом, безбожником и нечестивцем, тем больше мсье де Сегиран усматривал в той сдержанности, какую мсье де Ла Пэжоди соблюдал в своих отношениях с ним и с его женой, лестную дань, приносимую им обоим. Разве не служило это доказательством уважения, которое блистательная добродетель мадам де Сегиран внушала наиболее дерзким, равно как и признаком почтительных чувств, пробуждаемых его личными достоинствами? А потому мсье де Сегиран при всяком случае отзывался о мсье де Ла Пэжоди с мягкостью, коей не изменил даже и после своей странной встречи с ним в тот день, когда он возвращался с птичьей ловли с мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди предстал им сидящим на цыганской телеге и едущим куда глаза глядят в обществе смуглой девушки, у которой в ушах были подвески, а на шее – ожерелье из золотых цехинов.
Со времени этой встречи, о которой, сама не зная, почему, она неоднократно вспоминала, мадам де Сегиран ни разу не видела мсье де Ла Пэжоди. Ей было известно только то, что его встречали в разных местах все с той же молодой цыганкой. Потом, также от мужа, она узнала о неожиданном возвращении мсье де Ла Пэжоди в турвовский дом и о его шутке, которой он хотел сделать так, чтобы его побег считался несуществовавшим. Но мадам де Сегиран не придала особого значения этим рассказам. Она была настолько занята собой, что мало обращала внимания на то, что делают другие. Поглощавшие ее борения совести были из тех, которые всего упорнее и настойчивее сосредоточивают нас на самих себе, и к тому, чтобы разрешить их, мы прилагаем все свои способности. Мы всецело отдаемся личной муке, и ничто не в состоянии нас от нее отвлечь и отстранить. В ней мы замыкаемся и укрываемся всей силой нашего горя, и это внутреннее усилие делает нас безучастными ко всему иному. И мадам де Сегиран, дойдя до такого состояния, переживала все его последствия и, казалось не интересовалась ничем вокруг, хотя покорно исполняла все, чего от нее требовали, но при этом ничто и могло нарушить и прервать владевших ею беспрестанных размышлений о душевном состоянии, всю плачевность которого она понимала и из которого не видела выхода.
Как ни ушла мадам де Сегиран в себя, она старалась по возможности этого не обнаруживать и продолжала наряжаться, как всегда. Мсье де Сегиран очень любил видеть ее в красивых платьях и не отказывал ей ни в чем для того, чтобы они были восхитительны. Ему доставляло большое удовольствие, если она прогуливалась в саду или сидела дома одетой так, словно ей предстояло встретить или принять у себя многолюдное общество. Он не скупился для нее ни на красивые ткани, ни на уборы, ни на украшения, и, глядя на нее, ему было приятно думать, что все это она носит ради него одного и что эти миловидные или пышные наряды прикрывают тело, чьи сокровеннейшие тайны ведомы только ему. Это преисполняло его своего рода гордости, обострявшей его желания. Он был настолько убежден, что никто никогда не осмелится оспаривать у него обладание всеми этими прелестями, что не испытывал ни малейшей ревности, если все ими любовались. И он так тщательно укрывал мадам де Сегиран в глуши не для того, чтобы отдалить от нее людей, которые могли бы начать превозносить ее чары, а для того, чтобы с большим удобством и спокойствием наслаждаться ее красотой.
Таким образом, об этой красоте мадам де Сегиран по-прежнему заботилась, хотя в глубине души ее ненавидела, потому что была ею обязана телу, чью бренную, плотскую и чувственную сущность она презирала. Если бы мадам де Сегиран повиновалась только собственному влечению, она подвергла бы это тело самым суровым лишениям и самым жестоким истязаниям. Во всяком случае, она перестала бы его холить и умащать и держала бы его в запущении и грязи, подобающих его низости. Разве оно не низменно нечисто, это тело, тайно обитаемое грехом и обуреваемое его жалким пылом? И мадам де Сегиран с отвращением взирала на себя при мысли, что в ее грешной плоти живет жажда запретных объятий, которым рады служить ее стан и плечи, ее бедра и руки, ее живот и груди, в то время как рот ждет поцелуя, ибо ничто не смогло погасить это родившееся в ней пламя сладострастия, сжигавшее ее своим греховным жаром.
Мсье де Ларсфиг, не раз встречавший мадам де Сегиран в ту пору, говорил мне, что красота ее пережила в то время странное превращение и стала непохожей на то, какой ее знали раньше. Лицо мадам де Сегиран утратило тот первоначальный цвет юности, которым природа так мило его украсила, как не сохранило и той сладостной полноты, которую одно время оно приобрело; на него легло выражение тревожное и мучительное, в котором оно как бы судорожно затвердело, оставаясь по-прежнему вполне прекрасным. Пламя ее глаз, уже не искрясь больше, горело темным и густым огнем; взволнованно-серьезный рот перестал улыбаться и был отмечен горестной и задумчивой складкой. Подобно лицу, тело мадам де Сегиран также являло перемену. Все такое же гибкое и стройное в своей худобе, оно, несмотря на благородство осанки и сдержанность жестов, дышало какой-то бессознательной чувственностью, сказывавшейся в некоторых его движениях.
Эта перемена в красоте мадам де Сегиран, не ускользнувшая от любопытных взоров мсье де Ларсфига, живейшим образом поразила мсье де Ла Пэжоди, когда, вернувшись из своего цыганского разъезда, он встретился с мадам де Сегиран у ее свекрови, которую она приехала навестить в Экс, где старая мадам де Сегиран стонала в своем кресле от нового приступа подагры. В тот день, чтобы развлечься, она послала за своим маленьким Ла Пэжоди и его флейтой. Мсье де Ла Пэжоди любезно явился на зов и смирно сидел на табурете, извлекая нежнейшие звуки из сладкогласной трубки, когда вошла мадам де Сегиран.
На ней было богато расшитое и обложенное галуном платье, в вырезе которого виднелась немного уменьшившаяся, но все такая же бесподобная грудь. Ее обнаженные руки были отягчены кольцами, а в ушах сверкали тяжелые серьги; но что еще больше привлекло внимание мсье де Ла Пэжоди, так это лицо мадам де Сегиран. То не было ни лицо новобрачной, которое он видел в Париже у мадмуазель д'Амбинье и о котором сохранил довольно пренебрежительное воспоминание, ни то, с которым она ему являлась в тех разных случаях, когда они встречались впоследствии. Теперь мадам де Сегиран была совсем другой особой, на которую vже нельзя было смотреть с небрежным равнодушием или почтительным уважением, но во всех отношениях достойной того, чтобы ее созерцали с новым и даже страстным вниманием. А потому мсье де Ла Пэжоди, едва она вошла, положил флейту поперек колен, чтобы спокойнее любоваться этим нежданным чудом, и не переставал глядеть. Мсье де Ла Пэжоди восхищался, как знаток, этой нервной ножкой в плотно облегавшей ее узкой туфельке; он следил очертания ног, дерзко восходя к туловищу, чей очерк он угадывал сквозь одежду. Из этих мечтаний мсье де Ла Пэжоди строил выводы весьма лестные для мадам де Сегиран. У мадам де Сегиран были, наверное, гладкие колени, плотные бедра упругий живот, тонкая и стройная талия. Что же касается грудей, то тем, что он мог различить, мсье де Ла Пэжоди был удовлетворен в высшей степени. Изящество рук с маленькой пястью его пленяло, но в особенности лицо приводило его в чувственный восторг. Мсье де Ла Пэжоди рассматривал отдельные его черты: лоб, щеки, тонкий и трепетный нос, рот с красивыми губами, но главным образом глаза с их синей тенью и взором пламенным и пристальным. И мсье де Ла Пэжоди не мог прийти в себя от изумления. Что такое случилось с мадам де Сегиран, что она стала так непохожа на самое себя и на то, какой он ее помнил, или, вернее, что такое было с ним самим, раз он только сейчас заметил, что мадам де Сегиран более, чем какая-либо иная женщина, создана для того, чтобы будить желания? Впрочем, мсье де Ла Пэжоди часто думал, и это было одним из его верований, что почти у каждой женщины есть час, когда она способна нас взволновать и сделаться для нас средоточием мира. Час мадам де Сегиран для него настал.
Эта мысль несколько вознаграждала мсье де Ла Пэжоди за то любовное пренебрежение, в котором он так долго держал мадам де Сегиран. Надо полагать, что или у него был ветер в голове, раз он до сих пор не замечал, какого она заслуживает восхищения, или же она и в самом деле стала совсем непохожей на то, чем она казалась ему раньше. Как бы там ни было, надлежало наверстать потерянное время. Боги свидетели, пришла пора, чтобы этот рот откликнулся на его поцелуи, чтобы эти глаза взглянули на него с любовью, чтобы эти гибкие руки ответили на его объятия, чтобы все это угадываемое им тело принадлежало ему в своей живой наготе! И мсье де Ла Пэжоди радовался в душе тому, что со времени своего возвращения в Экс он медлил вступить в какую бы то ни было связь, так что мог свободно посвятить всю свою предприимчивость служению этой новой страсти. Здесь ничем не приходилось пренебрегать, ибо мсье де Ла Пэжоди не скрывал от себя трудностей такой победы и ожидавших его препятствий, не только со стороны самой мадам де Сегиран, но и во всем, что ее окружало. Да что! Ла Пэжоди не таков, чтобы смущаться подобными пустяками! Мадам де Сегиран как раз та любовница, которая ему нужна, и он дает себе слово держать ее нагой в своих объятиях, какой бы там она ни была набожной и безупречной и хотя бы ему пришлось для достижения цели спалить Кармейранский замок и похитить красавицу из пламени, идя на то, что потом его колесуют и четвертуют, как поджигателя, и к каким бы бедствиям это ни повело! Этот внезапный пыл так бурно волновал мсье де Ла Пэжоди, что флейта дрожала у него на коленях, а сам он был бы неспособен извлечь из нее ни звука. Немудрено, что он мало обращал внимания на то, что говорилось вокруг. Какое ему было дело до всего этого вздора: что старая мадам де Сегиран горько жалуется на подагру, что мсье де Сегиран задержан в Кармейране простудой, что кавалеру де Моморону лучше, что мсье Паламед д'Эскандо сделал себе белокурый парик, что мадам де Листома сошлась с мсье де Варданном, а мадам де Брегансон покинула мсье де Тарлери? Все это происходило для мсье де Ла Пэжоди в мире, в котором ему больше нечего было делать и единственным оправданием которого было то, что он сотворил небесное совершенство, именуемое мадам де Сегиран. Но как могло случиться, что она появилась в нем для того, чтобы стать женой этого простака Сегирана, который женился на ней единственно с целью нагрузить ее детьми, что, по счастью, ему не удалось, ибо было бы истинным преступлением обезобразить столь совершенное тело, навязав ему уродство беременности. Нет, тело мадам де Сегиран было создано не для того, чтобы рожать, а для того, чтобы быть страстно ласкаемым в самом своем тайном и служить наслаждению порядочных людей, из каковых, впрочем, ни один не казался мсье де Ла Пэжоди более порядочным, нежели он сам. В самом деле, не было ли в нем известных качеств, привлекающих и приковывающих внимание, раз мадам де Сегиран смотрела на него так, как сейчас? Мсье де Ла Пэжоди заметил, что она уже некоторое время не сводит с него глаз. Мало того, мсье де Ла Пэжоди улавливал на лице у мадам де Сегиран переменчивый румянец, свидетельствовавший об известном душевном волнении.
И правда, мадам де Сегиран находила в мсье де Ла Пэжоди не меньшую перемену, нежели он видел в ней.
Конечно, новый Ла Пэжоди был похож на прежнего на того, которого мадам де Сегиран знавала в Париже, когда выходила замуж, и которым ей впоследствии прожужжали уши, рассказывая о его талантах, любовных делах и проделках. Оба они были одинакового роста и сложения, оба маленькие и сильные, крепкие и решительные, а между тем теперешний Ла Пэжоди, тот, на которого смотрели удивленные глаза мадам де Сегиран, казался ей совсем другим. Невозможно было не заметить его смелого и дерзкого облика. На его выразительном лице взгляд горел страшным огнем. Его смуглая кожа загорела, должно быть, пока он следовал по дорогам за этой цыганкой, и в нем появилось что-то необычайное и демоническое, чем он, казалось, гордился. В этом Ла Пэжоди чувствовалась как бы уверенность человека, который, безвозвратно погубив душу, целиком отдался телу и намерен пользоваться им исключительно для наслаждения. Все это так ясно читалось на лице мсье де Ла Пэжоди, что мадам де Сегиран потупила глаза, в то же время вздрогнув от странной мысли, такой быстрой, такой властной, такой острой, что она почувствовала себя как бы пронзенной ею до самой глубины, но которая, вместо того чтобы растерзать ее, наполнила ее вдруг великим миром.
Ибо мадам де Сегиран вдруг поняла, что ей даровано средство убить в себе присутствие греха, так жестоко мучившее ее несведущую и любопытную плоть, и что это средство – мсье де Ла Пэжоди. Нечестивец, богохульник, вольнодумец, разве мсье де Ла Пэжоди не проклят заранее и бесповоротно? Какой она может нанести ему вековечный ущерб, приобщая его к своему греху, деля его с ним, ища в нем случая изгнать этот грех отвращением, которое она, быть может, испытает, согрешив? Он будет не чем иным, как телесным орудием ее освобождения, прижиганием, приложенным к язве и исцеляющим остальное тело. Затем, отрешась от пятнающей ее нечистоты, она вновь обретет покинувшее ее спокойствие чувств, а мсье де Ла Пэжоди станет всего только безразличным отбросом части ее самой, от которой она отделается навсегда.
Мсье де Ла Пэжоди, в утреннем одеянии, смирно сидел на стуле перед нотным пюпитром. При виде мсье Де Турва он отнял флейту от губ и встретил его приветственным движением, в то время как мсье де Турв, в съехавшем на сторону парике и наполовину недобритый, махал руками, не в силах говорить. Когда это ему наконец удалось, он разразился обычным для него потоком слов. «Черт возьми, хорош этот Ла Пэжоди, Исчезнуть, ничего не сказав, и появиться вновь, как ни в чем не бывало! Какими это судьбами ему удалось пробраться ночью в дом, когда все двери наглухо заперты? Или эта цыганка, за которой он отправился следом, научила его чарам, позволяющим ему не считаться с замками и проходить сквозь стены? Но словом он вернулся, а это главное, как и то, что он не разучился играть на флейте!»
Мсье де Ла Пэжоди спокойнейшим образом выслушал обращение мсье де Турва и претерпел его объятия но ответил самым холодным и недоуменным тоном, что он решительно не понимает, причем тут цыганка, что все это одно воображение и ни на чем не основано; что накануне он, действительно, присутствовал при отъезде цыган, но что затем он вернулся в турвовский особняк откуда и не выходил целый день; что, поужинав, он лег спать и, отлично проспав всю ночь, только что проснулся, свежим и бодрым; что, словом, все эти бредни о его отсутствии мсье де Турву приснились и что ему бы лучше о них молчать, если он не желает, чтобы его сочли спятившим с ума. Что он лично, Ла Пэжоди, не поступится из сказанного ни словом и назовет лжецом всякого, кто вздумал бы утверждать противное!
Этот превосходный ответ был дан с такой уверенностью, что мсье де Турв совершенно опешил и растерялся, не зная, рассердиться ему или рассмеяться, но во всяком случае вывел из него, что мсье де Ла Пэжоди дает им понять о своем желании, чтобы о его побеге с ним не говорили и вежливо считали таковой не имевшим места. Тем не менее, маркиз де Турв, будучи весьма болтлив и не умея ничего таить, не мог удержаться от того, чтобы не разгласить повсюду об этой новой шутке мсье де Ла Пэжоди, возвещая вместе с тем о его возвращении, что было неосмотрительно, ибо у мсье де Ла Пэжоди имелись враги, воспользовавшиеся этим ему во вред. Мсье де Ларсфиг был тому свидетелем и сообщил мне об этом в числе многих подробностей этого странного дела, которые я от него узнал и которые во многом почел бы сомнительными, если бы он не ручался мне в их точности. Итак, мсье де Ларсфиг слышал в двадцати местах, будто из слов мсье де Ла Пэжоди явствует с очевидностью, что он был похищен цыганской дьяволицей, с которой, по-видимому, бывал на шабаше, как это принято у цыганок, где и предавался с нею всем творящимся там бесовским мерзостям, но что эта адова дщерь, при помощи каких-то зелий или чар, отняла у него память об их преступных бесчинствах, дабы он не мог их изобличить и в них покаяться и был таким образом неминуемо осужден. Поэтому, быть может, он и вполне искренно утверждает, будто не выходил из своей комнаты в турвовском доме, но, чистосердечен он или нет, с этим Ла Пэжоди все равно опасно знаться и водиться, ибо он носит в себе яд ужасного греха, которым, сам того не зная, может заразить других, и мечен на лбу когтем сатаны. Впрочем, добавлялось к этому, если бы даже мсье де Ла Пэжоди и сохранил воспоминание о своем бесовском приключении, он едва ли бы старался от него очиститься, будучи по своим воззрениям вольнодумцем, безбожником и отъявленным нечестивцем, мало помышляющим о божьем суде. Мсье де Ла Пэжоди давно уже вознамерился быть проклятым и, не забывая о том, чего надлежит желать своему ближнему и ждать от небесного милосердия, разве не позволительно считать его уже отныне таковым?
Естественно, что никто так пламенно не поносил мсье де Ла Пэжоди, как мадам де Галлеран-Варад. В этом она усердствовала и растекалась хулой. Встречаясь с мсье де Ла Пэжоди, она крестилась и затыкала нос, чтобы избежать серного запаха, который, по ее словам, он распространял. Это кривляние забавляло мсье де Ла Пэжоди, который был довольно равнодушен к тому, о чем шептались у него за спиной. С него было достаточно, если в глаза с ним обходились приветливо, а остальное его мало заботило, в особенности если эти благосклонные лица были женские. А мсье де Ла Пэжоди видел, что, после его возвращения из кочевья, расположение к нему не уменьшилось. Старая мадам Де Сегиран по-прежнему называла его своим маленьким Ла Пэжоди, и многие дамы были бы рады услышать на подушке, предпочтительнее ли тайные прелести цыганских красавиц их собственным. Но мсье де Ла Пэжоди, вопреки своему обыкновению, не спешил произвести между ними выбор и казался безучастен к их многозначительным взглядам, из чего мадам де Галлеран-Варад сострадательно заключила, что дьявол, коему он предался в лице темнокожей дьяволицы, поразил его злыми чарами, лишившими его мужеской силы. Она утверждала, что так часто бывает с теми, кто имеет сношения с сообщниками сатаны. Ей когда-то поведал об этом один францисканский монах, весьма опытный в подобного рода делах, ибо он в свое время судил, приговорил, заклял и сжег двадцать с лишним колдуний и колдунов. И, по словам мадам де Галлеран-Варад, такая же участь ожидала и мсье де Ла Пэжоди, чему она премного радовалась, заранее любопытствуя увидеть, каков-то он будет среди горящих угольев и дров.
Эти и еще многие другие речи, неудобства и даже опасности, коих мсье де Ла Пэжоди не замечал, достигли и до слуха мсье и мадам де Сегиран, несмотря на уединение, в котором те жили в Кармейране. Мсье де Сегирана они только забавляли. Благосклонность все столь же подчеркнутая, каковую его мать продолжала выказывать мсье де Ла Пэжоди, защищала в его глазах этого молодого человека, который по-прежнему ему нравился, хотя многое в нем его и коробило, а именно его неисправимое нечестие и распущенность нравов, но мсье де Сегиран с удовольствием вспоминал путешествие в Париж, когда он ехал свататься к мадмуазель д'Амбинье и мсье де Ла Пэжоди оказался таким приятным попутчиком, равно как был ему благодарен за то, что тот, когда мадмуазель д'Амбинье стала мадам де Сегиран, не старался сделать более тесною близость, на которую вправе мог бы рассчитывать. Мсье де Ла Пэжоди сам понимал, что его манера держать себя не такова, чтобы прийтись ко двору в Кармейране, и соблюдал в своих отношениях с молодой четой сдержанность, от которой никогда не отступал и которая проявлялась всякий раз, когда им приходилось встречаться. Кроме того, мсье де Ла Пэжоди пленял мсье де Сегирана своими музыкальными дарованиями. Мсье де Сегиран был очень чувствителен к гармонии. Не играя сам ни на каком инструменте, он любил слушать тех, кто на таковых играл, и затем усердно напевал услышанные и запомнившиеся ему мотивы, что нередко делало его невыносимым, ибо он весь гудел припевами.
Эту страсть к куплетам и руладам мсье де Сегиран разделял со своим братом, кавалером де Момороном, который тоже был великий мурлыкатель песенок и арий. Правда, те, что ему нравились, были по большей части омерзительны, благодаря словам, коими он их уснащал и непристойностью коих наслаждался. Все же, несмотря на такого рода предпочтение, мсье де Моморон не был чужд и более возвышенной музыки. А потому имел обыкновение держать у себя на галере маленький оркестр, который и возил с собой в морских походах. Своих музыкантов он одевал в красивые цвета и требовал, чтобы в дни сражений они оставались на палубе, пока не начнут прыгать ядра, а затем премного потешался, смотря, как они бросаются врассыпную и бегут прятать свой страх в недра камбуза, чему хохотал во все горло, ибо приближение боя всегда приводило кавалера де Моморона в отличное расположение духа.
Итак, как мы уже сказали, мсье де Сегиран питал к мсье де Ла Пэжоди некоторую слабость, и чем больше мсье де Ла Пэжоди выказывал себя неисправимым вертопрахом, безбожником и нечестивцем, тем больше мсье де Сегиран усматривал в той сдержанности, какую мсье де Ла Пэжоди соблюдал в своих отношениях с ним и с его женой, лестную дань, приносимую им обоим. Разве не служило это доказательством уважения, которое блистательная добродетель мадам де Сегиран внушала наиболее дерзким, равно как и признаком почтительных чувств, пробуждаемых его личными достоинствами? А потому мсье де Сегиран при всяком случае отзывался о мсье де Ла Пэжоди с мягкостью, коей не изменил даже и после своей странной встречи с ним в тот день, когда он возвращался с птичьей ловли с мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди предстал им сидящим на цыганской телеге и едущим куда глаза глядят в обществе смуглой девушки, у которой в ушах были подвески, а на шее – ожерелье из золотых цехинов.
Со времени этой встречи, о которой, сама не зная, почему, она неоднократно вспоминала, мадам де Сегиран ни разу не видела мсье де Ла Пэжоди. Ей было известно только то, что его встречали в разных местах все с той же молодой цыганкой. Потом, также от мужа, она узнала о неожиданном возвращении мсье де Ла Пэжоди в турвовский дом и о его шутке, которой он хотел сделать так, чтобы его побег считался несуществовавшим. Но мадам де Сегиран не придала особого значения этим рассказам. Она была настолько занята собой, что мало обращала внимания на то, что делают другие. Поглощавшие ее борения совести были из тех, которые всего упорнее и настойчивее сосредоточивают нас на самих себе, и к тому, чтобы разрешить их, мы прилагаем все свои способности. Мы всецело отдаемся личной муке, и ничто не в состоянии нас от нее отвлечь и отстранить. В ней мы замыкаемся и укрываемся всей силой нашего горя, и это внутреннее усилие делает нас безучастными ко всему иному. И мадам де Сегиран, дойдя до такого состояния, переживала все его последствия и, казалось не интересовалась ничем вокруг, хотя покорно исполняла все, чего от нее требовали, но при этом ничто и могло нарушить и прервать владевших ею беспрестанных размышлений о душевном состоянии, всю плачевность которого она понимала и из которого не видела выхода.
Как ни ушла мадам де Сегиран в себя, она старалась по возможности этого не обнаруживать и продолжала наряжаться, как всегда. Мсье де Сегиран очень любил видеть ее в красивых платьях и не отказывал ей ни в чем для того, чтобы они были восхитительны. Ему доставляло большое удовольствие, если она прогуливалась в саду или сидела дома одетой так, словно ей предстояло встретить или принять у себя многолюдное общество. Он не скупился для нее ни на красивые ткани, ни на уборы, ни на украшения, и, глядя на нее, ему было приятно думать, что все это она носит ради него одного и что эти миловидные или пышные наряды прикрывают тело, чьи сокровеннейшие тайны ведомы только ему. Это преисполняло его своего рода гордости, обострявшей его желания. Он был настолько убежден, что никто никогда не осмелится оспаривать у него обладание всеми этими прелестями, что не испытывал ни малейшей ревности, если все ими любовались. И он так тщательно укрывал мадам де Сегиран в глуши не для того, чтобы отдалить от нее людей, которые могли бы начать превозносить ее чары, а для того, чтобы с большим удобством и спокойствием наслаждаться ее красотой.
Таким образом, об этой красоте мадам де Сегиран по-прежнему заботилась, хотя в глубине души ее ненавидела, потому что была ею обязана телу, чью бренную, плотскую и чувственную сущность она презирала. Если бы мадам де Сегиран повиновалась только собственному влечению, она подвергла бы это тело самым суровым лишениям и самым жестоким истязаниям. Во всяком случае, она перестала бы его холить и умащать и держала бы его в запущении и грязи, подобающих его низости. Разве оно не низменно нечисто, это тело, тайно обитаемое грехом и обуреваемое его жалким пылом? И мадам де Сегиран с отвращением взирала на себя при мысли, что в ее грешной плоти живет жажда запретных объятий, которым рады служить ее стан и плечи, ее бедра и руки, ее живот и груди, в то время как рот ждет поцелуя, ибо ничто не смогло погасить это родившееся в ней пламя сладострастия, сжигавшее ее своим греховным жаром.
Мсье де Ларсфиг, не раз встречавший мадам де Сегиран в ту пору, говорил мне, что красота ее пережила в то время странное превращение и стала непохожей на то, какой ее знали раньше. Лицо мадам де Сегиран утратило тот первоначальный цвет юности, которым природа так мило его украсила, как не сохранило и той сладостной полноты, которую одно время оно приобрело; на него легло выражение тревожное и мучительное, в котором оно как бы судорожно затвердело, оставаясь по-прежнему вполне прекрасным. Пламя ее глаз, уже не искрясь больше, горело темным и густым огнем; взволнованно-серьезный рот перестал улыбаться и был отмечен горестной и задумчивой складкой. Подобно лицу, тело мадам де Сегиран также являло перемену. Все такое же гибкое и стройное в своей худобе, оно, несмотря на благородство осанки и сдержанность жестов, дышало какой-то бессознательной чувственностью, сказывавшейся в некоторых его движениях.
Эта перемена в красоте мадам де Сегиран, не ускользнувшая от любопытных взоров мсье де Ларсфига, живейшим образом поразила мсье де Ла Пэжоди, когда, вернувшись из своего цыганского разъезда, он встретился с мадам де Сегиран у ее свекрови, которую она приехала навестить в Экс, где старая мадам де Сегиран стонала в своем кресле от нового приступа подагры. В тот день, чтобы развлечься, она послала за своим маленьким Ла Пэжоди и его флейтой. Мсье де Ла Пэжоди любезно явился на зов и смирно сидел на табурете, извлекая нежнейшие звуки из сладкогласной трубки, когда вошла мадам де Сегиран.
На ней было богато расшитое и обложенное галуном платье, в вырезе которого виднелась немного уменьшившаяся, но все такая же бесподобная грудь. Ее обнаженные руки были отягчены кольцами, а в ушах сверкали тяжелые серьги; но что еще больше привлекло внимание мсье де Ла Пэжоди, так это лицо мадам де Сегиран. То не было ни лицо новобрачной, которое он видел в Париже у мадмуазель д'Амбинье и о котором сохранил довольно пренебрежительное воспоминание, ни то, с которым она ему являлась в тех разных случаях, когда они встречались впоследствии. Теперь мадам де Сегиран была совсем другой особой, на которую vже нельзя было смотреть с небрежным равнодушием или почтительным уважением, но во всех отношениях достойной того, чтобы ее созерцали с новым и даже страстным вниманием. А потому мсье де Ла Пэжоди, едва она вошла, положил флейту поперек колен, чтобы спокойнее любоваться этим нежданным чудом, и не переставал глядеть. Мсье де Ла Пэжоди восхищался, как знаток, этой нервной ножкой в плотно облегавшей ее узкой туфельке; он следил очертания ног, дерзко восходя к туловищу, чей очерк он угадывал сквозь одежду. Из этих мечтаний мсье де Ла Пэжоди строил выводы весьма лестные для мадам де Сегиран. У мадам де Сегиран были, наверное, гладкие колени, плотные бедра упругий живот, тонкая и стройная талия. Что же касается грудей, то тем, что он мог различить, мсье де Ла Пэжоди был удовлетворен в высшей степени. Изящество рук с маленькой пястью его пленяло, но в особенности лицо приводило его в чувственный восторг. Мсье де Ла Пэжоди рассматривал отдельные его черты: лоб, щеки, тонкий и трепетный нос, рот с красивыми губами, но главным образом глаза с их синей тенью и взором пламенным и пристальным. И мсье де Ла Пэжоди не мог прийти в себя от изумления. Что такое случилось с мадам де Сегиран, что она стала так непохожа на самое себя и на то, какой он ее помнил, или, вернее, что такое было с ним самим, раз он только сейчас заметил, что мадам де Сегиран более, чем какая-либо иная женщина, создана для того, чтобы будить желания? Впрочем, мсье де Ла Пэжоди часто думал, и это было одним из его верований, что почти у каждой женщины есть час, когда она способна нас взволновать и сделаться для нас средоточием мира. Час мадам де Сегиран для него настал.
Эта мысль несколько вознаграждала мсье де Ла Пэжоди за то любовное пренебрежение, в котором он так долго держал мадам де Сегиран. Надо полагать, что или у него был ветер в голове, раз он до сих пор не замечал, какого она заслуживает восхищения, или же она и в самом деле стала совсем непохожей на то, чем она казалась ему раньше. Как бы там ни было, надлежало наверстать потерянное время. Боги свидетели, пришла пора, чтобы этот рот откликнулся на его поцелуи, чтобы эти глаза взглянули на него с любовью, чтобы эти гибкие руки ответили на его объятия, чтобы все это угадываемое им тело принадлежало ему в своей живой наготе! И мсье де Ла Пэжоди радовался в душе тому, что со времени своего возвращения в Экс он медлил вступить в какую бы то ни было связь, так что мог свободно посвятить всю свою предприимчивость служению этой новой страсти. Здесь ничем не приходилось пренебрегать, ибо мсье де Ла Пэжоди не скрывал от себя трудностей такой победы и ожидавших его препятствий, не только со стороны самой мадам де Сегиран, но и во всем, что ее окружало. Да что! Ла Пэжоди не таков, чтобы смущаться подобными пустяками! Мадам де Сегиран как раз та любовница, которая ему нужна, и он дает себе слово держать ее нагой в своих объятиях, какой бы там она ни была набожной и безупречной и хотя бы ему пришлось для достижения цели спалить Кармейранский замок и похитить красавицу из пламени, идя на то, что потом его колесуют и четвертуют, как поджигателя, и к каким бы бедствиям это ни повело! Этот внезапный пыл так бурно волновал мсье де Ла Пэжоди, что флейта дрожала у него на коленях, а сам он был бы неспособен извлечь из нее ни звука. Немудрено, что он мало обращал внимания на то, что говорилось вокруг. Какое ему было дело до всего этого вздора: что старая мадам де Сегиран горько жалуется на подагру, что мсье де Сегиран задержан в Кармейране простудой, что кавалеру де Моморону лучше, что мсье Паламед д'Эскандо сделал себе белокурый парик, что мадам де Листома сошлась с мсье де Варданном, а мадам де Брегансон покинула мсье де Тарлери? Все это происходило для мсье де Ла Пэжоди в мире, в котором ему больше нечего было делать и единственным оправданием которого было то, что он сотворил небесное совершенство, именуемое мадам де Сегиран. Но как могло случиться, что она появилась в нем для того, чтобы стать женой этого простака Сегирана, который женился на ней единственно с целью нагрузить ее детьми, что, по счастью, ему не удалось, ибо было бы истинным преступлением обезобразить столь совершенное тело, навязав ему уродство беременности. Нет, тело мадам де Сегиран было создано не для того, чтобы рожать, а для того, чтобы быть страстно ласкаемым в самом своем тайном и служить наслаждению порядочных людей, из каковых, впрочем, ни один не казался мсье де Ла Пэжоди более порядочным, нежели он сам. В самом деле, не было ли в нем известных качеств, привлекающих и приковывающих внимание, раз мадам де Сегиран смотрела на него так, как сейчас? Мсье де Ла Пэжоди заметил, что она уже некоторое время не сводит с него глаз. Мало того, мсье де Ла Пэжоди улавливал на лице у мадам де Сегиран переменчивый румянец, свидетельствовавший об известном душевном волнении.
И правда, мадам де Сегиран находила в мсье де Ла Пэжоди не меньшую перемену, нежели он видел в ней.
Конечно, новый Ла Пэжоди был похож на прежнего на того, которого мадам де Сегиран знавала в Париже, когда выходила замуж, и которым ей впоследствии прожужжали уши, рассказывая о его талантах, любовных делах и проделках. Оба они были одинакового роста и сложения, оба маленькие и сильные, крепкие и решительные, а между тем теперешний Ла Пэжоди, тот, на которого смотрели удивленные глаза мадам де Сегиран, казался ей совсем другим. Невозможно было не заметить его смелого и дерзкого облика. На его выразительном лице взгляд горел страшным огнем. Его смуглая кожа загорела, должно быть, пока он следовал по дорогам за этой цыганкой, и в нем появилось что-то необычайное и демоническое, чем он, казалось, гордился. В этом Ла Пэжоди чувствовалась как бы уверенность человека, который, безвозвратно погубив душу, целиком отдался телу и намерен пользоваться им исключительно для наслаждения. Все это так ясно читалось на лице мсье де Ла Пэжоди, что мадам де Сегиран потупила глаза, в то же время вздрогнув от странной мысли, такой быстрой, такой властной, такой острой, что она почувствовала себя как бы пронзенной ею до самой глубины, но которая, вместо того чтобы растерзать ее, наполнила ее вдруг великим миром.
Ибо мадам де Сегиран вдруг поняла, что ей даровано средство убить в себе присутствие греха, так жестоко мучившее ее несведущую и любопытную плоть, и что это средство – мсье де Ла Пэжоди. Нечестивец, богохульник, вольнодумец, разве мсье де Ла Пэжоди не проклят заранее и бесповоротно? Какой она может нанести ему вековечный ущерб, приобщая его к своему греху, деля его с ним, ища в нем случая изгнать этот грех отвращением, которое она, быть может, испытает, согрешив? Он будет не чем иным, как телесным орудием ее освобождения, прижиганием, приложенным к язве и исцеляющим остальное тело. Затем, отрешась от пятнающей ее нечистоты, она вновь обретет покинувшее ее спокойствие чувств, а мсье де Ла Пэжоди станет всего только безразличным отбросом части ее самой, от которой она отделается навсегда.