Страница:
Донасьен Альфонс Франсуа Де Сад
Философия в будуаре (Безнравственные наставники)
Развратникам
Сластолюбцы всех поколений, лишь вам я адресую настоящее произведение: пусть вас питают его принципы, они благоприятствуют страстям, а страсти эти, которыми пугают вас холодные пошлые моралисты, – всего только средства, употребляемые природою, чтобы внушить человеку её намерения по отношению к нему; не слушайте ничего, кроме этих сладостных страстей; их сущность одна должна привести вас к счастью.
Развращенные женщины, пусть сладострасная Сент-Анж станет вам примером; презирайте, подобно ей, все, что противно божественным законам наслаждения, облекавшим всю её жизнь.
Юные девицы, слишком долго сдерживаемые абсурдными и опасными путами сверхъестественной добродетели и отвратительной религии, последуйте примеру пылкой Евгении; разрушьте, поприте ногами с тою же быстротой, что и она, все смехотворные заветы, навязанные тупоумными родителями.
А вы, любезные распутники, вы, что с самой юности не слушались иных шпор, кроме своих желаний и иных законов, кроме своих капризов, пусть служит вам образцом циничный Далмансе; идите дальше, как и он, если как и он хотите пройти все устланные цветами пути, уготованные вам развратом; под его наставничеством уверьтесь, что лишь расширяя сферу своих вкусов и фантазий, лишь жертвуя всем во имя сладострастья, несчастное существо, известное под именем человек, против его воли брошенное в эту унылую вселенную, может суметь взрастить несколько роз на шипах жизни.
Всякая мать предпишет сие чтение своей дочери.
Развращенные женщины, пусть сладострасная Сент-Анж станет вам примером; презирайте, подобно ей, все, что противно божественным законам наслаждения, облекавшим всю её жизнь.
Юные девицы, слишком долго сдерживаемые абсурдными и опасными путами сверхъестественной добродетели и отвратительной религии, последуйте примеру пылкой Евгении; разрушьте, поприте ногами с тою же быстротой, что и она, все смехотворные заветы, навязанные тупоумными родителями.
А вы, любезные распутники, вы, что с самой юности не слушались иных шпор, кроме своих желаний и иных законов, кроме своих капризов, пусть служит вам образцом циничный Далмансе; идите дальше, как и он, если как и он хотите пройти все устланные цветами пути, уготованные вам развратом; под его наставничеством уверьтесь, что лишь расширяя сферу своих вкусов и фантазий, лишь жертвуя всем во имя сладострастья, несчастное существо, известное под именем человек, против его воли брошенное в эту унылую вселенную, может суметь взрастить несколько роз на шипах жизни.
Всякая мать предпишет сие чтение своей дочери.
Диалог первый
Госпожа де Сент-Анж, Шевалье де Мирвель М. де С.-А. – Здравсвуй, братец. Ну так что ж, господин Долмансе?
Шевалье – Он придет ровно в четыре часа, обед только в семь, как видишь, нам хватит времени поболтать.
М. де С.-А. – Знаешь ли, братец, что я немного раскаиваюсь и в своём любопытстве, и во всех непристойных наших планах на сегодня? Ты, друг мой, поистине слишком снисходителен, тем более должна бы я быть благоразумной, тем более моя проклятая голова кружится и становится легкомысленной: ты все мне прощаешь, а это меня портит… В мои двадцать шесть лет я должна бы уже стать набожной, а я до сих пор самая распутная из женщин… Никто и представить не может, чем я занимаюсь, друг мой, и желаю исполнить. Я воображаю, что общаясь лишь с женщинами, стану благоразумной; … что сосредоточившись в рамках моего пола, желания мои перестанут стремиться к вашему; пустые надежды, друг мой; наслажденья, коих я желала лишиться, ещё пламеннее загорались в моей душе, и я поняла, что если рождена для распутства, то бесполезно и думать сдержать себя: безумные желания вмиг разбивают любые оковы. Наконец, дорогой мой, я всеядное животное; я все люблю, все меня развлекает, я хочу объединить все жанры; однако, признай же, братец, не чистая же экстравагантность с моей стороны – желать узнать этого необыкновенного Долманса, который, ты говорил, за всю свою жизнь не мог видеть женщины, как предписывают обычаи, и, содомит из принципа, не только поклоняется как идолу своему полу, но и нашему уступает лишь при специальном условии, что получит лишь милые его сердцу возможности, коим привык пользоваться с мужчинами? Видишь ли, братец, какова моя странная фантазия: я хочу стать Ганимедом этого нового Юпитера, хочу наслаждаться его вкусами, его развращенностью, хочу стать жертвою его развращенности: до настоящего момента, дорогой мой, ты знаешь, я предавалась так тебе одному из любезности, да ещё некоторым из моих людей, что, получая плату за это, согласны были только из корысти; сегодня же – уже не любезность и не каприз, но чистое влечение руководит мною… Между порабощавшими меня пристрастиями и теми, что ещё меня поработят, я вижу непостижимую умом разницу, и хочу её познать. Заклинаю, опиши мне своего Долманса, чтобы я хорошенько его могла себе представить, прежде чем он придет; ты ведь знаешь, я видела его лишь раз – на днях, в одном доме, где могла говорить с ним всего несколько минут.
Шевалье – Долмансе, сестрица, недавно исполнилось тридцать шесть лет; он высок ростом, весьма красив лицом, глаза у него очень живые и одухотворенные, однако в чертах против его воли проступает что-то немного тяжеловатое и жестокое; у него самые красивые зубы, каких в целом свете не найдешь, некотрая томность в фигуре и движениях, объеснимая без сомнения привычкою так часто вести себя подобно женщине; крайне элегантен, обладает прекрасным голосом, возможными талантами и особенно большою философичностью ума.
М. де С.-А. – Надеюсь, он не верит в бога.
Ш. – Ах! Ну о чем ты говоришь! Он – всем известный атеист, самый безнравственный из мужчин… О, это наиболее завершенная и полная развращённость, самая жестокая и испорченная личность, какая только может в мире существовать.
М. де С.-А. – Как все это меня возбуждает! Я буду в восторге от этого человека. А вкусы его, братец?
Ш. – Они тебе известны; содомские наслаждения милы ему и в активной и в пассивной роли; в своих удовольствиях он обожает одних лишь мужчин, и если изредка и соглашается испробовать женщин, то лишь при условии, что они также согласны изменить с ним своему полу. Я рассказывал ему о тебе, и предупредил о твоих намерениях; он принял предложение и в свою очередь предупреждает об условиях сделки. Я должен сказать тебе, сестрица, он наотрез откажется, если ты попытаешься увлечь его во что-то иное: «То, на что я соглашаюсь с вашей сестрой, – заявил он, – не более, чем уступка… отклонение, каким я себя пятнаю очень редко и с большими предосторожностями».
М. де С.-А. – Пятнаю!.. Предосторожности!.. Безумно люблю язык этих любезных мужчин! Между нами, женщинами, тоже есть такие исключительные словечки, доказывающие, подобно сказанным им все глубокое отвращение, пронизывающее нас ко всему, что не соответствует исповедуемому культу… Э! Скажите-ка, дорогой, а тобою он овладел? С твоим-то прелестным личиком и двадцатью годами, я думаю, можно увлечь такого мужчину!
Ш. – Не скрою от тебя моей с ним экстравагантности: ты слишком умна, чтоб её осудить. На самом деле я сам люблю женщин, а этим странным вкусам предаюсь лишь под влиянием какого-либо любезного человека. Но в таком случае я готов на все. Я далек от смехотворной спеси, заставляющих наших молодых шалопаев считать, что на подобные предложения следует отвечать ударом трости; разве человек властен над своими вкусами? Надо понять тех, у кого они необычны, однако никогда их не бранить: их вина – вина природы; они также не по своей воле появились на свет со вкусами, отличными от других, как мы не по своей воле рождаемся уродливыми или хорошо сложенными. Да разве есть что-нибудь неопрятное в том, что человек высказывает желание насладится вами? Нет, конечно; он делает вам комплимент; зачем же отвечать на это бранью и проклятиями? Лишь глупцы могут делать так; благоразумный человек никогда не ответит на это иначе, чем я отвечаю; просто мир населен пошлыми дураками, считающими, что признаться им в том, что их находят могущими дать наслаждение, значит их обидеть, и избалованные женщины, вечно ревнивыми ко всему, что как будто посягает на их права, они воображают себя Дон-Кихотами этих обыденных прав, глумясь над теми, кто не признает всю их универсальность.
М. де С.-А. – Ах! Друг мой, поцелуй меня! Ты не был бы моим братом, если бы думал иначе; однако чуть подробнее, заклинаю, о характере этого человека и его наслаждениях с тобою.
Ш. – Г-н Долмансе узнал от одного из моих друзей о том, что я, как ты знаешь, являюсь обладателем великолепного члена; он уговорил маркиза де В… пригласить меня к ужину вместе с ним. И, раз уж я появился там, пришлось показать свое богатство; сначала мне показалось, что это чистое любопытство; но вскоре прелестные ягодицы, обращенные ко мне и призыв насладиться ими показали, что осмотр был продиктован истинным влечением. Я предупредил Долмансе обо всех трудностях предприятия, его ничего не испугало. «Это всего лишь агнец, – сказал он мне, – и вы не сможете даже похвастаться, что вы – самый выдающийся из всех мужчин, проникавший в предлагаемый вам зад!» Маркиз был тут же, он воодушевлял нас ласками, поглаживаниями и поцелуями всего того, что мы оба выставили напоказ. И вот я ринулся… – и хочу хотя бы как следует приготовится: «Боже вас сохрани! – говорит маркиз, – вы лишите Долмансе доброй половины тех впечатлений, что он от вас ждет; он желает почувствовать, как его буквально разрывает… разрывает». – «Он будет удовлетворен!» – отвечал я, слепо устремляясь к пропасти… И ты, сестрица, быть может думаешь, что мне пришлось слишком туго? Ничуть; каким бы огромным ни был мой член, я и опомниться не успел, как он уже исчез глубоко внутри тела, и повеса как будто даже не почувствовал этого. Я очень по дружески отнесся к Долмансе; испытываемое им невероятное наслаждение, дрожь, его прелестные речи вскоре подействовали и на меня, и я буквально наводнил его. Едва я покинул его внутренности, как Долмансе, обернувшись ко мне, растрепанный, покрасневший, как вакханка, промолвил: «Видишь, шевалье, в какое ты привел меня состояние? – и при этом представил мне своенравный сухой очень длинный член, около шести пальцев в окружности; – заклинаю, любовь моя, снизойди послужить мне женщиной, став уже моим любовником, чтобы я смог сказать, что насладился в твоих божественных объятиях всеми удовольствиями вкуса, которые так сильно ценю». Поскольку второе, как и первое, не вызывало для меня никаких сложностей, я согласился; маркиз, тут же перед моим взором, сняв панталоны, уманил меня ещё немного побыть мужчиною для него, пока я буду женщиной для его друга; я поступил с ним так же, как и с Долмансе, который, возместив мне сторицею все удары, нанесенные мною нашему третьему, вскоре выплеснул мне внутрь ту волшебную жидкость, которою я почти одновременно оросил де В…
М. де С.-А. – Должно быть, братец, ты ощутил величайшее наслаждение, находясь вот так, межу двумя; говорят, это великолепно.
Ш. – Естественно, ангел мой, это лучшее место; однако, что бы не говорили, все это лишь экстравагантности, которые я никогда не предпочту наслаждениям с женщинами.
М. де С.-А. – Ну что ж, дорогая любовь моя, чтобы отплатить тебе сегодня за твою любезную сговорчивость, я вознагражу твою страсть юной девственницей, и она красивей самой Любви.
Ш. Как! Вместе с Долмансе… ты пригласила к себе женщину?
М. де С.-А. Это всего только наставничество; она – девочка, с которой я познакомилась прошлой осенью в монастыре, пока муж был на водах. Там мы ничего не могли, ни на что не осмеливались, за нами следило слишком много глаз, однако мы пообещали друг другу, что встретимся снова, как только это будет возможно; заняться единственно этим желанием, я для его осуществления познакомилась со всею семьей. Отец её распутник… я его приручила. Скоро красавица приедет, я её жду; мы проведем вместе целых два дня… два прекрасных дня; большую часть этого времени я употреблю на то, чтобы воспитать эту юную особу. Вместе с Долмансе мы вложим в эту юную головку все принципы самого безумного распутства, воспламеним его своим огнем, напитаем своей философией, внушим свои желания, и поскольку я стремлюсь ещё и дополнить теорию небольшой практикой, поскольку я хочу ещё и продемонстрировать все то, о чем будет идти речь, то тебе, братец, я предназначила пожать мирты Киферы, а Долмансе – розы Содома. Я же испытаю два удовольствия сразу, первое – самой насладиться преступной страстью, а второе – преподать её уроки, внушить вкус к ней милой невинной девочке, которую я увлекаю в наши сети. Ну что, шевалье, достоин ли этот план моего воображения?
Ш. – Лишь в этом воображении он и мог родиться; этот план божественен, сестрица, и я обещаю безукоризненно сыграть великолепную роль, отведенную в нем мне. Ах! Плутовка, как же ты насладишься удовольствием воспитать это дитя! Какая радость для тебя развратить её, заглушить в юном сердечке все семена добродетели и религии, посеянные её наставниками! Поистине, для меня это слишком хитро.
М. де С.-А. – Конечно, я ничего не пожалею, чтобы совратить её, чтобы повергнуть в прах в ней все ложные принципы морали, какими только могли уже забить ей голову, я хочу в два урока сделать её такой же распутницей, как и я сама… такой же безбожницей… такой же злодейкой. Предупреди Долмансе, введи его в курс дела, как только он приедет, чтобы яд его безнравственности, наполнив это юное сердце вместе с тем, что впрысну в него я, сумели в одно мгновение с корнем вырвать все посевы добродетели, что могли там зародиться до нас.
Ш. – Невозможно было лучше выбрать человека, какой тебе нужен: неверье, безбожность, бесчеловечность, распутство текут с уст Долмансе, как в древние времена святой елей с уст знаменитого архиепископа Камбре; это самый великий соблазнитель, самый распутный и опасный человек… Ах! Милый друг, если только твоя ученица достойна учителя, можно поручиться – она не устоит.
М. де С.-А. – Конечно, долго ждать не придется, насколько я знаю её предрасположения…
Ш. – Однако, скажи, дорогая сестрица, ты не боишься родителей? А если девочка проболтается, вернувшись домой?
М. де С.-А. – Бояться нечего, отца я соблазнила… он мой. Нужно ли признаваться? Я отдалась ему ради того, чтобы он закрыл глаза; он и не подозревает о моих намерениях, однако никогда не решится вмешиваться… Он у меня в руках.
Ш. – Ты пользуешься ужасными средствами!
М. де С.-А. – Такие и нужны, они по крайней мере верны.
Ш. – А скажи-ка, прошу тебя, кто эта юная особа?
М. де С.-А. – Её зовут Евгения; она дочь некого Мистиваля, одного из самых богатых откупщиков столицы; ему около тридцати шести лет; матери не больше тридцати двух, а дочке – пятнадцать. Мистиваль так же распутен, как его жена – набожна. Что до Евгении, мой друг, я напрасно пыталась бы тебе её описать; она выше моих способностей рассказчицы; тебе достаточно быть уверенным, что ни ты, ни я, без сомнения, никогда не видели в целом свете подобной прелести.
Ш. – Ну дай хоть набросок, если уж не можешь описать, чтобы, зная, пусть в общих чертах, с кем мне придется иметь дело, я лучше наполнил свою душу образом, которому собираюсь принести жертву.
М. де С.-А. – Ну что ж, друг мой, у нее каштановые волосы, и их едва можно захватить рукой, они длиной ниже талии; ослепительно белая кожа, нос с небольшой горбинкой, эбеново-черные пламенные глаза!.. О, друг мой, перед такими глазами не устоишь… Ты не можешь себе представить, на какие только глупости они заставили меня идти… Если б ты видел прекрасные ресницы, осеняющие их… милые веки, их прикрывающие!.. У нее маленький ротик, великолепные зубы, и все это такой свежести!.. Одна из её прелестей – элегантная осанка, то, как её красивая головка прикреплена к плечам, тот гордый вид, с которым она поворачивает её… Евгения для своих лет высока ростом; ей мало дать семнадцать; её фигура – образец элегантности и изящества, грудь прелестна… Нет ничего лучше двух её чудесных сосков!.. Они едва наполняют руку, но так нежны… свежи… белы!.. Я раз двадцать теряла голову, пока целовала их! Если б ты видел, как она оживлялась под моими ласками… как её большие глаза выражали состояние души!.. Мой друг, я не знаю, каково все остальное. Ах! Но если судить по тому, что я знаю, на самом Олимпе никогда не было ничего подобного… Однако, я слышу, это она… оставь нас; выйди через сад, чтобы не встретить её, и приходи точно к назначенному часу.
Ш. – Нарисованный тобой портрет будет тебе порукою в моей точности. О, небо! Уйти… покинуть тебя, когда я в таком состоянии!.. Прощай… один поцелуй… один единственный поцелуй, сестрица, пусть хоть он на время меня удовлетворит. (Она целует его, касаясь через одежду его члена, и молодой человек поспешно выходит.)
Шевалье – Он придет ровно в четыре часа, обед только в семь, как видишь, нам хватит времени поболтать.
М. де С.-А. – Знаешь ли, братец, что я немного раскаиваюсь и в своём любопытстве, и во всех непристойных наших планах на сегодня? Ты, друг мой, поистине слишком снисходителен, тем более должна бы я быть благоразумной, тем более моя проклятая голова кружится и становится легкомысленной: ты все мне прощаешь, а это меня портит… В мои двадцать шесть лет я должна бы уже стать набожной, а я до сих пор самая распутная из женщин… Никто и представить не может, чем я занимаюсь, друг мой, и желаю исполнить. Я воображаю, что общаясь лишь с женщинами, стану благоразумной; … что сосредоточившись в рамках моего пола, желания мои перестанут стремиться к вашему; пустые надежды, друг мой; наслажденья, коих я желала лишиться, ещё пламеннее загорались в моей душе, и я поняла, что если рождена для распутства, то бесполезно и думать сдержать себя: безумные желания вмиг разбивают любые оковы. Наконец, дорогой мой, я всеядное животное; я все люблю, все меня развлекает, я хочу объединить все жанры; однако, признай же, братец, не чистая же экстравагантность с моей стороны – желать узнать этого необыкновенного Долманса, который, ты говорил, за всю свою жизнь не мог видеть женщины, как предписывают обычаи, и, содомит из принципа, не только поклоняется как идолу своему полу, но и нашему уступает лишь при специальном условии, что получит лишь милые его сердцу возможности, коим привык пользоваться с мужчинами? Видишь ли, братец, какова моя странная фантазия: я хочу стать Ганимедом этого нового Юпитера, хочу наслаждаться его вкусами, его развращенностью, хочу стать жертвою его развращенности: до настоящего момента, дорогой мой, ты знаешь, я предавалась так тебе одному из любезности, да ещё некоторым из моих людей, что, получая плату за это, согласны были только из корысти; сегодня же – уже не любезность и не каприз, но чистое влечение руководит мною… Между порабощавшими меня пристрастиями и теми, что ещё меня поработят, я вижу непостижимую умом разницу, и хочу её познать. Заклинаю, опиши мне своего Долманса, чтобы я хорошенько его могла себе представить, прежде чем он придет; ты ведь знаешь, я видела его лишь раз – на днях, в одном доме, где могла говорить с ним всего несколько минут.
Шевалье – Долмансе, сестрица, недавно исполнилось тридцать шесть лет; он высок ростом, весьма красив лицом, глаза у него очень живые и одухотворенные, однако в чертах против его воли проступает что-то немного тяжеловатое и жестокое; у него самые красивые зубы, каких в целом свете не найдешь, некотрая томность в фигуре и движениях, объеснимая без сомнения привычкою так часто вести себя подобно женщине; крайне элегантен, обладает прекрасным голосом, возможными талантами и особенно большою философичностью ума.
М. де С.-А. – Надеюсь, он не верит в бога.
Ш. – Ах! Ну о чем ты говоришь! Он – всем известный атеист, самый безнравственный из мужчин… О, это наиболее завершенная и полная развращённость, самая жестокая и испорченная личность, какая только может в мире существовать.
М. де С.-А. – Как все это меня возбуждает! Я буду в восторге от этого человека. А вкусы его, братец?
Ш. – Они тебе известны; содомские наслаждения милы ему и в активной и в пассивной роли; в своих удовольствиях он обожает одних лишь мужчин, и если изредка и соглашается испробовать женщин, то лишь при условии, что они также согласны изменить с ним своему полу. Я рассказывал ему о тебе, и предупредил о твоих намерениях; он принял предложение и в свою очередь предупреждает об условиях сделки. Я должен сказать тебе, сестрица, он наотрез откажется, если ты попытаешься увлечь его во что-то иное: «То, на что я соглашаюсь с вашей сестрой, – заявил он, – не более, чем уступка… отклонение, каким я себя пятнаю очень редко и с большими предосторожностями».
М. де С.-А. – Пятнаю!.. Предосторожности!.. Безумно люблю язык этих любезных мужчин! Между нами, женщинами, тоже есть такие исключительные словечки, доказывающие, подобно сказанным им все глубокое отвращение, пронизывающее нас ко всему, что не соответствует исповедуемому культу… Э! Скажите-ка, дорогой, а тобою он овладел? С твоим-то прелестным личиком и двадцатью годами, я думаю, можно увлечь такого мужчину!
Ш. – Не скрою от тебя моей с ним экстравагантности: ты слишком умна, чтоб её осудить. На самом деле я сам люблю женщин, а этим странным вкусам предаюсь лишь под влиянием какого-либо любезного человека. Но в таком случае я готов на все. Я далек от смехотворной спеси, заставляющих наших молодых шалопаев считать, что на подобные предложения следует отвечать ударом трости; разве человек властен над своими вкусами? Надо понять тех, у кого они необычны, однако никогда их не бранить: их вина – вина природы; они также не по своей воле появились на свет со вкусами, отличными от других, как мы не по своей воле рождаемся уродливыми или хорошо сложенными. Да разве есть что-нибудь неопрятное в том, что человек высказывает желание насладится вами? Нет, конечно; он делает вам комплимент; зачем же отвечать на это бранью и проклятиями? Лишь глупцы могут делать так; благоразумный человек никогда не ответит на это иначе, чем я отвечаю; просто мир населен пошлыми дураками, считающими, что признаться им в том, что их находят могущими дать наслаждение, значит их обидеть, и избалованные женщины, вечно ревнивыми ко всему, что как будто посягает на их права, они воображают себя Дон-Кихотами этих обыденных прав, глумясь над теми, кто не признает всю их универсальность.
М. де С.-А. – Ах! Друг мой, поцелуй меня! Ты не был бы моим братом, если бы думал иначе; однако чуть подробнее, заклинаю, о характере этого человека и его наслаждениях с тобою.
Ш. – Г-н Долмансе узнал от одного из моих друзей о том, что я, как ты знаешь, являюсь обладателем великолепного члена; он уговорил маркиза де В… пригласить меня к ужину вместе с ним. И, раз уж я появился там, пришлось показать свое богатство; сначала мне показалось, что это чистое любопытство; но вскоре прелестные ягодицы, обращенные ко мне и призыв насладиться ими показали, что осмотр был продиктован истинным влечением. Я предупредил Долмансе обо всех трудностях предприятия, его ничего не испугало. «Это всего лишь агнец, – сказал он мне, – и вы не сможете даже похвастаться, что вы – самый выдающийся из всех мужчин, проникавший в предлагаемый вам зад!» Маркиз был тут же, он воодушевлял нас ласками, поглаживаниями и поцелуями всего того, что мы оба выставили напоказ. И вот я ринулся… – и хочу хотя бы как следует приготовится: «Боже вас сохрани! – говорит маркиз, – вы лишите Долмансе доброй половины тех впечатлений, что он от вас ждет; он желает почувствовать, как его буквально разрывает… разрывает». – «Он будет удовлетворен!» – отвечал я, слепо устремляясь к пропасти… И ты, сестрица, быть может думаешь, что мне пришлось слишком туго? Ничуть; каким бы огромным ни был мой член, я и опомниться не успел, как он уже исчез глубоко внутри тела, и повеса как будто даже не почувствовал этого. Я очень по дружески отнесся к Долмансе; испытываемое им невероятное наслаждение, дрожь, его прелестные речи вскоре подействовали и на меня, и я буквально наводнил его. Едва я покинул его внутренности, как Долмансе, обернувшись ко мне, растрепанный, покрасневший, как вакханка, промолвил: «Видишь, шевалье, в какое ты привел меня состояние? – и при этом представил мне своенравный сухой очень длинный член, около шести пальцев в окружности; – заклинаю, любовь моя, снизойди послужить мне женщиной, став уже моим любовником, чтобы я смог сказать, что насладился в твоих божественных объятиях всеми удовольствиями вкуса, которые так сильно ценю». Поскольку второе, как и первое, не вызывало для меня никаких сложностей, я согласился; маркиз, тут же перед моим взором, сняв панталоны, уманил меня ещё немного побыть мужчиною для него, пока я буду женщиной для его друга; я поступил с ним так же, как и с Долмансе, который, возместив мне сторицею все удары, нанесенные мною нашему третьему, вскоре выплеснул мне внутрь ту волшебную жидкость, которою я почти одновременно оросил де В…
М. де С.-А. – Должно быть, братец, ты ощутил величайшее наслаждение, находясь вот так, межу двумя; говорят, это великолепно.
Ш. – Естественно, ангел мой, это лучшее место; однако, что бы не говорили, все это лишь экстравагантности, которые я никогда не предпочту наслаждениям с женщинами.
М. де С.-А. – Ну что ж, дорогая любовь моя, чтобы отплатить тебе сегодня за твою любезную сговорчивость, я вознагражу твою страсть юной девственницей, и она красивей самой Любви.
Ш. Как! Вместе с Долмансе… ты пригласила к себе женщину?
М. де С.-А. Это всего только наставничество; она – девочка, с которой я познакомилась прошлой осенью в монастыре, пока муж был на водах. Там мы ничего не могли, ни на что не осмеливались, за нами следило слишком много глаз, однако мы пообещали друг другу, что встретимся снова, как только это будет возможно; заняться единственно этим желанием, я для его осуществления познакомилась со всею семьей. Отец её распутник… я его приручила. Скоро красавица приедет, я её жду; мы проведем вместе целых два дня… два прекрасных дня; большую часть этого времени я употреблю на то, чтобы воспитать эту юную особу. Вместе с Долмансе мы вложим в эту юную головку все принципы самого безумного распутства, воспламеним его своим огнем, напитаем своей философией, внушим свои желания, и поскольку я стремлюсь ещё и дополнить теорию небольшой практикой, поскольку я хочу ещё и продемонстрировать все то, о чем будет идти речь, то тебе, братец, я предназначила пожать мирты Киферы, а Долмансе – розы Содома. Я же испытаю два удовольствия сразу, первое – самой насладиться преступной страстью, а второе – преподать её уроки, внушить вкус к ней милой невинной девочке, которую я увлекаю в наши сети. Ну что, шевалье, достоин ли этот план моего воображения?
Ш. – Лишь в этом воображении он и мог родиться; этот план божественен, сестрица, и я обещаю безукоризненно сыграть великолепную роль, отведенную в нем мне. Ах! Плутовка, как же ты насладишься удовольствием воспитать это дитя! Какая радость для тебя развратить её, заглушить в юном сердечке все семена добродетели и религии, посеянные её наставниками! Поистине, для меня это слишком хитро.
М. де С.-А. – Конечно, я ничего не пожалею, чтобы совратить её, чтобы повергнуть в прах в ней все ложные принципы морали, какими только могли уже забить ей голову, я хочу в два урока сделать её такой же распутницей, как и я сама… такой же безбожницей… такой же злодейкой. Предупреди Долмансе, введи его в курс дела, как только он приедет, чтобы яд его безнравственности, наполнив это юное сердце вместе с тем, что впрысну в него я, сумели в одно мгновение с корнем вырвать все посевы добродетели, что могли там зародиться до нас.
Ш. – Невозможно было лучше выбрать человека, какой тебе нужен: неверье, безбожность, бесчеловечность, распутство текут с уст Долмансе, как в древние времена святой елей с уст знаменитого архиепископа Камбре; это самый великий соблазнитель, самый распутный и опасный человек… Ах! Милый друг, если только твоя ученица достойна учителя, можно поручиться – она не устоит.
М. де С.-А. – Конечно, долго ждать не придется, насколько я знаю её предрасположения…
Ш. – Однако, скажи, дорогая сестрица, ты не боишься родителей? А если девочка проболтается, вернувшись домой?
М. де С.-А. – Бояться нечего, отца я соблазнила… он мой. Нужно ли признаваться? Я отдалась ему ради того, чтобы он закрыл глаза; он и не подозревает о моих намерениях, однако никогда не решится вмешиваться… Он у меня в руках.
Ш. – Ты пользуешься ужасными средствами!
М. де С.-А. – Такие и нужны, они по крайней мере верны.
Ш. – А скажи-ка, прошу тебя, кто эта юная особа?
М. де С.-А. – Её зовут Евгения; она дочь некого Мистиваля, одного из самых богатых откупщиков столицы; ему около тридцати шести лет; матери не больше тридцати двух, а дочке – пятнадцать. Мистиваль так же распутен, как его жена – набожна. Что до Евгении, мой друг, я напрасно пыталась бы тебе её описать; она выше моих способностей рассказчицы; тебе достаточно быть уверенным, что ни ты, ни я, без сомнения, никогда не видели в целом свете подобной прелести.
Ш. – Ну дай хоть набросок, если уж не можешь описать, чтобы, зная, пусть в общих чертах, с кем мне придется иметь дело, я лучше наполнил свою душу образом, которому собираюсь принести жертву.
М. де С.-А. – Ну что ж, друг мой, у нее каштановые волосы, и их едва можно захватить рукой, они длиной ниже талии; ослепительно белая кожа, нос с небольшой горбинкой, эбеново-черные пламенные глаза!.. О, друг мой, перед такими глазами не устоишь… Ты не можешь себе представить, на какие только глупости они заставили меня идти… Если б ты видел прекрасные ресницы, осеняющие их… милые веки, их прикрывающие!.. У нее маленький ротик, великолепные зубы, и все это такой свежести!.. Одна из её прелестей – элегантная осанка, то, как её красивая головка прикреплена к плечам, тот гордый вид, с которым она поворачивает её… Евгения для своих лет высока ростом; ей мало дать семнадцать; её фигура – образец элегантности и изящества, грудь прелестна… Нет ничего лучше двух её чудесных сосков!.. Они едва наполняют руку, но так нежны… свежи… белы!.. Я раз двадцать теряла голову, пока целовала их! Если б ты видел, как она оживлялась под моими ласками… как её большие глаза выражали состояние души!.. Мой друг, я не знаю, каково все остальное. Ах! Но если судить по тому, что я знаю, на самом Олимпе никогда не было ничего подобного… Однако, я слышу, это она… оставь нас; выйди через сад, чтобы не встретить её, и приходи точно к назначенному часу.
Ш. – Нарисованный тобой портрет будет тебе порукою в моей точности. О, небо! Уйти… покинуть тебя, когда я в таком состоянии!.. Прощай… один поцелуй… один единственный поцелуй, сестрица, пусть хоть он на время меня удовлетворит. (Она целует его, касаясь через одежду его члена, и молодой человек поспешно выходит.)
Диалог второй
Мадам де Сент-Анж, Евгения М. де С. – А. – Ах! Здравствуй, моя красавица; я ждала тебя с таким нетерпением, что ты должна о нем догадаться, если читаешь в моем сердце.
Евгения – О, моя милая, я думала уже, что никогда не уеду, так торопилась в твои объятия; за час до отъезда я вдруг испугалась, что все изменится; мать была совершенно против этой чудесной поездки; она заявила, что молодой девушке моего возраста неприлично ехать одной; однако отец так измучил её позавчера, что одного его взгляда хватило, чтобы вновь повергнуть госпожу де Мистиваль в прах; ей пришлось согласиться с тем, что мне позволил отец, и я умчалась. Мне дали два дня; послезавтра ты должна дать мне карету и одну из твоих женщин, чтобы я смогла вернуться.
М. де С. – А. – Как краток этот срок, мой ангел! В такое малое время я едва успею выразить тебе все те чувства, что ты мне внушаешь… а ведь нам есть о чем поговорить; ты не догадываешься, что именно во время нашей теперешней встречи я должна посвятить тебя в самые глубокие таинства Венеры? Хватит ли нам двух дней?
Евгения – Ах! Пока я не узнаю все, я не уеду… я приехала, чтобы узнать многое, и останусь здесь до тех пор, пока не узнаю.
М. де С.-А. (целуя её) – О! Любовь моя, сколько мы всего должны сделать и сказать друг другу! А кстати, не хочешь ли пообедать, моя королева? Возможно, урок затянется.
Евгения – Я, друг мой, ничего не хочу кроме как слушать тебя; мы пообедали в одном лье отсюда; и теперь я вполне могу потерпеть часов до восьми.
М. де С.-А. – Ну что ж, тогда пойдем в мой будуар, там нам будет удобнее; я уже предупредила слуг, будь уверена, там нам никто не помешает. (Обнявшись, уходят туда.)
Евгения – О, моя милая, я думала уже, что никогда не уеду, так торопилась в твои объятия; за час до отъезда я вдруг испугалась, что все изменится; мать была совершенно против этой чудесной поездки; она заявила, что молодой девушке моего возраста неприлично ехать одной; однако отец так измучил её позавчера, что одного его взгляда хватило, чтобы вновь повергнуть госпожу де Мистиваль в прах; ей пришлось согласиться с тем, что мне позволил отец, и я умчалась. Мне дали два дня; послезавтра ты должна дать мне карету и одну из твоих женщин, чтобы я смогла вернуться.
М. де С. – А. – Как краток этот срок, мой ангел! В такое малое время я едва успею выразить тебе все те чувства, что ты мне внушаешь… а ведь нам есть о чем поговорить; ты не догадываешься, что именно во время нашей теперешней встречи я должна посвятить тебя в самые глубокие таинства Венеры? Хватит ли нам двух дней?
Евгения – Ах! Пока я не узнаю все, я не уеду… я приехала, чтобы узнать многое, и останусь здесь до тех пор, пока не узнаю.
М. де С.-А. (целуя её) – О! Любовь моя, сколько мы всего должны сделать и сказать друг другу! А кстати, не хочешь ли пообедать, моя королева? Возможно, урок затянется.
Евгения – Я, друг мой, ничего не хочу кроме как слушать тебя; мы пообедали в одном лье отсюда; и теперь я вполне могу потерпеть часов до восьми.
М. де С.-А. – Ну что ж, тогда пойдем в мой будуар, там нам будет удобнее; я уже предупредила слуг, будь уверена, там нам никто не помешает. (Обнявшись, уходят туда.)
Диалог третий
Сцена происходит в прелестном будуаре.
Госпожа де Сент-Анье, Евгения, Долмансе Е. (очень удивлена, увидев в кабинете мужчину, которого не ожидала) – О, боже! Милый друг, это предательство!
С. – А (так же удивленно) – Какой случай привел вас сюда, сударь. Вы, мне кажется, должны были приехать только в четыре часа?
Долмансе – Все мы вечно как можно более торопим счастливый миг увидеться с вами, сударыня; я встретил вашего брата; он счел, что мое присутствие необходимо на уроках, которые вы должны преподать мадемуазель; он знал, что здесь откроется лицей и начнутся лекции; он тайно привел меня сюда, не считая, что вы его за это осудите, а сам, зная, что его демонстрации будут необходимы лишь по истечении теоретических рассуждений, появится позже.
С. – А – Поистине, Долмансе, что за шутки…
Е. – Однако, меня они не обманули, друг мой; ты это все сама подстроила… Нужно было хоть посоветоваться со мной… Мне теперь так стыдно, что, без сомнения, этот стыд поменяет все наши планы.
С. – А – Должна тебя заверить, Евгения, идея такого сюрприза принадлежит исключительно моему брату; но пусть это тебя не пугает: Долмансе, которого я знаю за человека весьма любезного, обладает как раз тем уровнем философии, что нужен нам для твоего воспитания, и может быть лишь полезен в наших планах; что же касается его сдержанности, то я могу поручиться за него, как за себя. Так познакомься же, моя дорогая, с человеком, который в целом свете лучше всех способен стать твоим наставником, провести тебя к счастью и наслаждениям, которые мы хотели испытать вместе.
Евгения (краснея) – О, я все равно в смущении…
Долмансе – Ну-ну, прекрасная Евгения, успокойтесь… Целомудрие – как раз та самая дряхлая добродетель, с которого вы, при всех ваших прелестях, должны великолепно обходиться.
Евгения – Но как же с пристойностью…
Долмансе – Ещё один обычай незапамятных времен, сегодня уже вышедший из моды. Он так противен природе! (Долмансе ловит Евгению, сжимает её в объятиях и целует).
Евгения (защищаясь) – Прекратите же, сударь!.. Вы поистине со мной не церемонитесь!
С.-А. – Евгения, поверь мне, будет нам и той и другой оставаться недотрогами с этим прелестным человеком; я его знаю не больше, чем ты; но посмотри, как я ему доверяю! (Страстно целует его в губы) Поступай, как я.
Евгения – О! Я бы рада; где я найду лучший пример! (Она перестает сопротивляться Долмансе, и он горячо целует её в губы, видно, что его язык проникает в её рот.)
Долмансе – Ах! Любезное и очаровательное создание!
С.-А. (так же целует её) – Так ты думаешь, маленькая плутовка, я не дождусь своей очереди? (Тут Долмансе, обнимая обеих, целует их по очереди добрую четверть часа, а они целуют друг друга и его) Долмансе – Ах! Такое начало уже обжигает меня страстью! Сударыня, поверите ли? Здесь необыкновенно жарко: нам надо раздеться, будет гораздо лучше.
С.-А. – Я согласна; наденем эти газовые сорочки: они скроют лишь то, что нужно скрыть от страсти.
Евгения – Воистину, милая моя, вы заставляете меня делать такие вещи!..
С.-А. (помогая ей раздеться) – Много забавного, не так ли?
Евгения – По крайней мере, это неприлично… Ах! Как ты меня целуешь!
С.-А. – Какая чудесная грудь!.. Как едва распустившаяся роза.
Долмансе (глядя на соски Евгении, но не касаясь их) – и обещающая иные прелести… много более ценные.
С.-А. – Ценные?
Долмансе – О, да, клянусь честью! (Говоря так, Долмансе делает вид что поворачивает Евгению, чтобы посмотреть на нее сзади)
Евгения – О, нет, нет, умоляю вас.
С.-А. – Нет, Долмансе, я пока не хочу, чтоб вы видели… то, что имеет над вами такую власть, если вы будете над этим думать, то не сможете уже рассуждать хладнокровно. Нам нужны ваши уроки, преподайте нам их, а вожделенные вами мирты увенчают вас потом.
Долмансе – Ладно, но чтобы показать, дать этому дитя первые уроки распутства, нужно, чтобы по крайней мере вы, сударыня, соблаговолили мне помочь.
С.-А. – И в добрый час!.. Ну вот, смотрите, на мне больше ничего нет: показывайте, сколько хотите!
Долмансе – Ах! Прекрасное тело!.. Сама Венера, украшенная Грациями!
Евгения – О! Милый мой друг, сколько прелестей! Позволь мне вдоволь наглядеться на них, позволь покрыть их поцелуями. (Исполняет сказанное)
Долмансе – Какие великолепные наклонности! Не так горячо, прекрасная Евгения, в настоящий момент я требую от вас всего лишь внимания.
Евгения – Да, да, я слушаю, слушаю… Но она так красива… такая пухленькая, такая свеженькая!.. Ах, как она очаровательна, моя милая подруга, не так ли, сударь?
Долмансе – Конечно, она прекрасна… совершенно великолепна; однако я убежден – вы ей ни в чем не уступаете… Ну так слушайте же, милая моя ученица, или бойтесь, если вы не будете покорны, я воспользуюсь теми правами, которыми меня щедро наделяет звание вашего учителя.
С.-А. – О, да, да, Долмансе, я отдаю её в ваши руки; её нужно серьезно побранить, если она ослушается.
Долмансе – Я могу не ограничиться выговорами…
Евгения – О, небо праведное! Вы меня пугаете… о чем вы, сударь?
Долмансе (шепча и целуя Евгению в губы) – Кара… наказание, эти милые маленькие ягодицы вполне смогут мне ответить за ошибки головки. (Он шлепает её через газовую сорочку, в которую Евгения теперь облачена.)
С.-А. – Я поддерживаю эти намерения, но не все остальное. Начнем урок, или то краткое время, что нам отпущено, чтобы насладиться Евгенией, все уйдет на приготовления и мы не успеем её приобщить.
Долмансе (касаясь по порядку всех частей тела мадам де Сент-Анж, которые называет) – Я начинаю. Не буду говорить об этих шарах из плоти, вы, Евгения, не хуже чем я знаете, что их обычно называют грудь, груди, соски; они очень важны для получения наслаждения; любовник, находясь в экстазе, видит их перед собой; он их ласкает, мнет, а некоторые находят в них даже оплот наслаждения, и когда член скрывается между холмами Венеры, которыми женщина сжимает этот член, уже несколько движений вызывают у некоторых мужчин истечение благоухающего животворного бальзама, что являет собою все счастье распутников… Однако, нам придется все время рассуждать о члене, так не надо ли, кстати, сударыня, рассказать о нем нашей ученице?
С.-А. – Я тоже так думаю.
Долмансе – Ну что ж, сударыня, я лягу вот сюда на канапе, вы сядете рядом, возьмете нужный предмет в руки и сами объясните его свойства нашей ученице. (Долмансе ложится, и госпожа де Сент-Анж рассказывает.)
С.-А. – Этот скипетр Венеры, что ты видишь, Евгения – первый поставщик наслаждений любви; его чаще всего называют членом, нет ни одной части человеческого тела, куда он не мог бы проникнуть. Он всегда верен страстям своего хозяина, и иногда скрывается вот здесь (касается лобка Евгении): это его обычное убежище… наиболее часто употребляемое, но не самое сладостное; стремясь к храму более таинственному, любой распутник мечтает насладится здесь (она раздвигает ягодицы и указывает на анальное отверстие): мы ещё вернемся к этому удовольствию, оно лучше всех; рот, губы, подмышки так же часто представляют алтари, где он курит свой фимиам; однако все же, каким бы ни было то прибежище, которое он выбирает, он всегда, несколько мгновений потрепетав, извергает белую вязкую жидкость, истечение которой погружает мужчину в безумие, достаточно пламенное, чтобы дать ему самые сильные наслаждения, каких он только может чаять в жизни.
Евгения – Ах, как бы я хотела увидеть эту жидкость!
С.-А. – Этого можно добиться простым движением руки; посмотри, как он напрягается, когда я его касаюсь! Эти движения называются поллюцией, а как говорят распутники, действие это называется мастурбировать.
Евгения – О! Друг мой милый, позволь мне помастурбировать этот великолепный член.
Долмансе – Я больше не могу! Пусть она делает, что хочет, сударыня: такая наивность вызывает у меня ужасную эрекцию.
Госпожа де Сент-Анье, Евгения, Долмансе Е. (очень удивлена, увидев в кабинете мужчину, которого не ожидала) – О, боже! Милый друг, это предательство!
С. – А (так же удивленно) – Какой случай привел вас сюда, сударь. Вы, мне кажется, должны были приехать только в четыре часа?
Долмансе – Все мы вечно как можно более торопим счастливый миг увидеться с вами, сударыня; я встретил вашего брата; он счел, что мое присутствие необходимо на уроках, которые вы должны преподать мадемуазель; он знал, что здесь откроется лицей и начнутся лекции; он тайно привел меня сюда, не считая, что вы его за это осудите, а сам, зная, что его демонстрации будут необходимы лишь по истечении теоретических рассуждений, появится позже.
С. – А – Поистине, Долмансе, что за шутки…
Е. – Однако, меня они не обманули, друг мой; ты это все сама подстроила… Нужно было хоть посоветоваться со мной… Мне теперь так стыдно, что, без сомнения, этот стыд поменяет все наши планы.
С. – А – Должна тебя заверить, Евгения, идея такого сюрприза принадлежит исключительно моему брату; но пусть это тебя не пугает: Долмансе, которого я знаю за человека весьма любезного, обладает как раз тем уровнем философии, что нужен нам для твоего воспитания, и может быть лишь полезен в наших планах; что же касается его сдержанности, то я могу поручиться за него, как за себя. Так познакомься же, моя дорогая, с человеком, который в целом свете лучше всех способен стать твоим наставником, провести тебя к счастью и наслаждениям, которые мы хотели испытать вместе.
Евгения (краснея) – О, я все равно в смущении…
Долмансе – Ну-ну, прекрасная Евгения, успокойтесь… Целомудрие – как раз та самая дряхлая добродетель, с которого вы, при всех ваших прелестях, должны великолепно обходиться.
Евгения – Но как же с пристойностью…
Долмансе – Ещё один обычай незапамятных времен, сегодня уже вышедший из моды. Он так противен природе! (Долмансе ловит Евгению, сжимает её в объятиях и целует).
Евгения (защищаясь) – Прекратите же, сударь!.. Вы поистине со мной не церемонитесь!
С.-А. – Евгения, поверь мне, будет нам и той и другой оставаться недотрогами с этим прелестным человеком; я его знаю не больше, чем ты; но посмотри, как я ему доверяю! (Страстно целует его в губы) Поступай, как я.
Евгения – О! Я бы рада; где я найду лучший пример! (Она перестает сопротивляться Долмансе, и он горячо целует её в губы, видно, что его язык проникает в её рот.)
Долмансе – Ах! Любезное и очаровательное создание!
С.-А. (так же целует её) – Так ты думаешь, маленькая плутовка, я не дождусь своей очереди? (Тут Долмансе, обнимая обеих, целует их по очереди добрую четверть часа, а они целуют друг друга и его) Долмансе – Ах! Такое начало уже обжигает меня страстью! Сударыня, поверите ли? Здесь необыкновенно жарко: нам надо раздеться, будет гораздо лучше.
С.-А. – Я согласна; наденем эти газовые сорочки: они скроют лишь то, что нужно скрыть от страсти.
Евгения – Воистину, милая моя, вы заставляете меня делать такие вещи!..
С.-А. (помогая ей раздеться) – Много забавного, не так ли?
Евгения – По крайней мере, это неприлично… Ах! Как ты меня целуешь!
С.-А. – Какая чудесная грудь!.. Как едва распустившаяся роза.
Долмансе (глядя на соски Евгении, но не касаясь их) – и обещающая иные прелести… много более ценные.
С.-А. – Ценные?
Долмансе – О, да, клянусь честью! (Говоря так, Долмансе делает вид что поворачивает Евгению, чтобы посмотреть на нее сзади)
Евгения – О, нет, нет, умоляю вас.
С.-А. – Нет, Долмансе, я пока не хочу, чтоб вы видели… то, что имеет над вами такую власть, если вы будете над этим думать, то не сможете уже рассуждать хладнокровно. Нам нужны ваши уроки, преподайте нам их, а вожделенные вами мирты увенчают вас потом.
Долмансе – Ладно, но чтобы показать, дать этому дитя первые уроки распутства, нужно, чтобы по крайней мере вы, сударыня, соблаговолили мне помочь.
С.-А. – И в добрый час!.. Ну вот, смотрите, на мне больше ничего нет: показывайте, сколько хотите!
Долмансе – Ах! Прекрасное тело!.. Сама Венера, украшенная Грациями!
Евгения – О! Милый мой друг, сколько прелестей! Позволь мне вдоволь наглядеться на них, позволь покрыть их поцелуями. (Исполняет сказанное)
Долмансе – Какие великолепные наклонности! Не так горячо, прекрасная Евгения, в настоящий момент я требую от вас всего лишь внимания.
Евгения – Да, да, я слушаю, слушаю… Но она так красива… такая пухленькая, такая свеженькая!.. Ах, как она очаровательна, моя милая подруга, не так ли, сударь?
Долмансе – Конечно, она прекрасна… совершенно великолепна; однако я убежден – вы ей ни в чем не уступаете… Ну так слушайте же, милая моя ученица, или бойтесь, если вы не будете покорны, я воспользуюсь теми правами, которыми меня щедро наделяет звание вашего учителя.
С.-А. – О, да, да, Долмансе, я отдаю её в ваши руки; её нужно серьезно побранить, если она ослушается.
Долмансе – Я могу не ограничиться выговорами…
Евгения – О, небо праведное! Вы меня пугаете… о чем вы, сударь?
Долмансе (шепча и целуя Евгению в губы) – Кара… наказание, эти милые маленькие ягодицы вполне смогут мне ответить за ошибки головки. (Он шлепает её через газовую сорочку, в которую Евгения теперь облачена.)
С.-А. – Я поддерживаю эти намерения, но не все остальное. Начнем урок, или то краткое время, что нам отпущено, чтобы насладиться Евгенией, все уйдет на приготовления и мы не успеем её приобщить.
Долмансе (касаясь по порядку всех частей тела мадам де Сент-Анж, которые называет) – Я начинаю. Не буду говорить об этих шарах из плоти, вы, Евгения, не хуже чем я знаете, что их обычно называют грудь, груди, соски; они очень важны для получения наслаждения; любовник, находясь в экстазе, видит их перед собой; он их ласкает, мнет, а некоторые находят в них даже оплот наслаждения, и когда член скрывается между холмами Венеры, которыми женщина сжимает этот член, уже несколько движений вызывают у некоторых мужчин истечение благоухающего животворного бальзама, что являет собою все счастье распутников… Однако, нам придется все время рассуждать о члене, так не надо ли, кстати, сударыня, рассказать о нем нашей ученице?
С.-А. – Я тоже так думаю.
Долмансе – Ну что ж, сударыня, я лягу вот сюда на канапе, вы сядете рядом, возьмете нужный предмет в руки и сами объясните его свойства нашей ученице. (Долмансе ложится, и госпожа де Сент-Анж рассказывает.)
С.-А. – Этот скипетр Венеры, что ты видишь, Евгения – первый поставщик наслаждений любви; его чаще всего называют членом, нет ни одной части человеческого тела, куда он не мог бы проникнуть. Он всегда верен страстям своего хозяина, и иногда скрывается вот здесь (касается лобка Евгении): это его обычное убежище… наиболее часто употребляемое, но не самое сладостное; стремясь к храму более таинственному, любой распутник мечтает насладится здесь (она раздвигает ягодицы и указывает на анальное отверстие): мы ещё вернемся к этому удовольствию, оно лучше всех; рот, губы, подмышки так же часто представляют алтари, где он курит свой фимиам; однако все же, каким бы ни было то прибежище, которое он выбирает, он всегда, несколько мгновений потрепетав, извергает белую вязкую жидкость, истечение которой погружает мужчину в безумие, достаточно пламенное, чтобы дать ему самые сильные наслаждения, каких он только может чаять в жизни.
Евгения – Ах, как бы я хотела увидеть эту жидкость!
С.-А. – Этого можно добиться простым движением руки; посмотри, как он напрягается, когда я его касаюсь! Эти движения называются поллюцией, а как говорят распутники, действие это называется мастурбировать.
Евгения – О! Друг мой милый, позволь мне помастурбировать этот великолепный член.
Долмансе – Я больше не могу! Пусть она делает, что хочет, сударыня: такая наивность вызывает у меня ужасную эрекцию.