Страница:
Я сказал, что, по-моему, ему нечего забираться в Бассору; он может отправиться в Гомбрун 351 или на Ормуз и там поступить точно так же.
— Нет, там я не смогу действовать свободно, — там находятся фактории Компании, — и меня могут задержать как контрабандиста.
— В таком случае, — сказал я, — вы можете отправиться на Ормуз, так как я ни за что не хотел бы расставаться с вами на такое долгое время. Ведь вы отправляетесь в самую глубину Персидского залива.
Он возразил, что я должен предоставить ему право поступать так, как он сочтет лучшим.
В Сурате мы получили большую сумму денег, так что в нашем распоряжении имелось около ста тысяч фунтов наличными. Но на борту корабля денег было еще больше.
Я при всех наших приказал Виллиаму взять с собою имевшиеся на шлюпе деньги, закупить на них, если удастся, боевых припасов, чтобы таким образом нам снарядиться для новых похождений. В то же время я решил собрать некоторое количество золота и кое-какие драгоценности, хранившиеся на большом корабле, и спрятать это, чтобы незаметно можно было унести, как только Виллиам возвратится. Итак, сообразно с указаниями Виллиама, я отпустил его в путешествие, а сам перешел на большой корабль, на котором был у нас действительно неисчислимый клад.
Возвращения Виллиама дожидались мы не менее двух месяцев, и я уже стал, действительно, тревожиться о его судьбе. Подчас я подумывал, что он покинул меня, что он применил ту же хитрость и завербовал других. Еще за три дня до его возвращения я чуть было не решился отправиться на Мадагаскар, махнувши на Виллиама рукой. Но старый лоцман, тот, который изображал квакера и в Сурате сходил за хозяина корабля, разубедил меня. А за добрый совет и очевидную верность в деле, которое доверили ему, я посвятил его в свой замысел. Он оказался вполне честным товарищем.
Наконец Виллиам, к нашей невыразимой радости, возвратился и привез с собою великое множество необходимых вещей. В частности привез он шестьдесят баррелей пороха, железную картечь и около тридцати тонн свинца. Привез он также большое количество съестных припасов. Словом, Виллиам открыто дал мне отчет о своем путешествии, так что нас могли слышать все, кто находился на шканцах, и на нас не могло пасть подозрение.
Когда все было улажено, Виллиам сказал, что следовало бы съездить еще раз, да и мне следовало бы отправиться с ним. Он назвал ряд вещей, которые вез с собою и не сумел продать; в частности, он сказал нам, что был вынужден много там оставить, так как караваны 352 не явились, и что он уговорился еще раз вернуться с товарами.
Это было то, что мне требовалось. Экипаж согласился с тем, что Виллиам должен отправиться, особенно потому, что он обещал на обратном пути нагрузить шлюп рисом и съестными припасами. Я же делал вид, что не хочу ехать. Тогда старый лоцман поднялся и стал уговаривать меня отправиться и, в конце концов, своими доводами убедил меня сделать это. В частности, говорил он, что если я не отправлюсь, то на шлюпе не будет порядка, — много людей может сбежать и, возможно, выдать остальных; что они считают, что шлюпу небезопасно возвращаться, если я на нем не поеду. А чтобы окончательно убедить меня, он вызвался ехать со мною.
Выслушавши все эти соображения, я сделал вид, что меня убедили, и весь экипаж, видно, был очень доволен моим согласием. Сообразно с этим мы перегрузили весь порох, свинец, и железо из шлюпа на большой корабль, вместе с прочими товарами, предназначенными для корабля. Взамен этого мы погрузили несколько тюков пряностей и бочек или корзин гвоздики, в общей сложности весом в семь тонн, и еще кой-какие товары. И между тюками их я спрятал свою личную казну, не малой, уверяю вас, ценности.
Перед тем, как уехать, я созвал на совет всех корабельных офицеров, чтобы решить, в каком месте им дожидаться меня и как долго. Мы постановили, что корабль будет двадцать восемь дней стоять у одного островка на аравийской стороне залива; если же к этому времени шлюп не возвратится, то они должны отправиться на запад к другому островку и ждать там еще пятнадцать дней; если тогда шлюп не возвратится, то из этого нужно заключить, что что-нибудь с ним приключилось, и местом свидания будет Мадагаскар.
Так порешивши, мы покинули корабль, и Виллиам, и я, и лоцман решили больше никогда не видеть его. Мы направились прямо в залив и, через него, к Бассоре, или Бальсаре. Город Бальсара лежит в некотором расстоянии от того места, где остановился наш шлюп, так как река не вполне благонадежна, а мы знали ее плохо и располагали лишь обыкновенным лоцманом, то высадились на берег в деревне, где живет несколько купцов. Деревня эта очень населена, так как здесь стоянка небольших судов.
Оставались мы здесь и торговали три или четыре дня. Мы выгрузили все наши тюки и пряности, да и вообще весь груз сколько-нибудь значительной ценности. Мы предпочли немедленно отправиться в Бассору, закупивши много различных товаров 353. Наша лодка с двенадцатью людьми стояла у берега, и я, Виллиам, лоцман и еще четвертый, которого мы выбрали в самом начале, задумали вечером послать одного турка к боцману с письмом. Наказавши парню бежать, как только можно быстрее, мы стали в небольшом отдалении, чтобы посмотреть, что случится. Письмо было написано старым лоцманом следующим образом:
«Боцман Тома, нас выдали. Ради Бога, отчальте и возвратитесь на корабль, не то вы все погибли. Капитан, Виллиам квакер и Джордж реформадо 354 схвачены и уведены. Я убежал и спрятался, но не могу выйти. Если выйду — мне смерть. Сейчас же, как только попадете на шлюп, рубите, или отвязывайте якорный канат, ставьте паруса и спасайтесь.
Прощайте.
Р. С».
Мы стояли незамеченными в вечерних сумерках и видели, что турок передал письмо. В три минуты наши люди поскакали в лодку и отчалили, очевидно, выполнили совет письма. На следующее утро их нигде не было видно, и с той поры мы ничего не слыхали о них.
Теперь мы находились в хорошем месте и в очень хорошем положении, так как все нас считали персидскими купцами 355.
Несущественно передавать здесь, сколько неправедно нажитого добра в общей сложности набрали мы. Важнее сказать вам, что я понял, насколько преступно было наживать его таким путем. Обладание им доставляло мне очень мало удовольствия, и, как я сказал Виллиаму, я не особенно стремился и не особенно надеялся удержать его. Однажды во время прогулки по полям возле города Бассоры я заявил Виллиаму, что собираюсь распорядиться своим добром по-своему, а как — вы сейчас услышите.
В Бассоре находились мы в полной безопасности после того, как отпугнули наших товарищей. И теперь нам нечего было делать, как только думать, каким бы образом превратить наши сокровища в такие вещи, чтобы был у нас вид купцов, которыми мы собирались стать, а не вид рыцарей наживы, которыми мы были в действительности.
Здесь мы очень кстати наткнулись на голландца, который совершил путешествие из Бенгалии в Агру 356, столицу Великого Могола. Оттуда он сухим путем добрался до Малабарского побережья, переправился таким или иным манером на корабле через залив и замыслил он, как мы узнали, по Великой Реке 357 пробраться вверх до Багдада 358 или Вавилона 359, а там караванным путем к Алеппо 360 и Скандерун. Так как Виллиам говорил по-голландски и отличался приятным, вкрадчивым поведением, то вскоре познакомился с этим голландцем. Мы сообщили друг другу, в каком положении каждый находится, и узнали, что у него с собою внушительная поклажа; что он долго торговал в этой стране и направляется домой, в свою родную страну, и что с ним слуги: один — армянин, которого он обучил разговаривать по-голландски и который сам кое-чем владеет, но хочет попутешествовать по Европе, а другой — голландский матрос, которого подобрал он из причуды и которому верил вполне. То был честный парень.
Этот голландец очень обрадовался знакомству с нами, так как скоро узнал, что и мы обращаем свои помыслы к Европе. И так как он узнал, что у нас с собою одни лишь товары (ибо мы ничего не сказали ему о наших деньгах), то охотно предложил помочь нам продать их столько, сколько поглотит здешний рынок, и присоветовать, что сделать с остатком.
Покуда все это происходило, Виллиам и я совещались о том, как нам поступить с нами самими и с тем, что было у нас. Во-первых, решили мы все серьезные разговоры вести только в открытом поле, где можем быть уверены, что никто нас не услышит. Так, каждый вечер, когда солнце склонялось к западу, и жара спадала, мы выходили то в одном, то в другом направлении, чтобы обсудить свои дела.
Должен заметить, что здесь мы оделись на новый лад, так, как одеваются персы: в длинные шелковые куртки и нарядные платья или халаты из английского алого полотна, и отпустили себе бороды на персидский лад, так, что стали походить на персидских купцов, но только видом, впрочем, ибо не понимали ни одного слова на персидском языке, да и вообще не знали никаких языков, кроме английского и голландского, да и последний я понимал очень скверно.
Как бы то ни было, голландец выполнил все обещанное нам, а мы, решивши возможно более держаться в стороне, не знакомились и не обменивались ни единым словом ни с одним из английских купцов, хотя в том месте их было много. Благодаря этому способу мы лишили их возможности наводить о нас справки или дать какие-нибудь сведения о нас, если бы дошли сюда известия о нашей высадке здесь. А последнее вполне могло произойти, попади кто-нибудь из наших товарищей в дурные руки или в силу других непредвиденных обстоятельств.
В продолжение моего пребывания здесь — мы оставались около двух месяцев — я стал все чаще задумываться о своем положении. Не об опасности, ибо опасность нам не угрожала. Но мне действительно стали приходить мысли обо мне самом, о мире, иные, нежели какие бывали прежде.
Что до имевшегося у меня богатства, — а оно было у меня невероятно велико, — я ценил его столь же высоко, сколь и грязь под ногами. Я ценил его, обладание им не приносило мне покоя, не беспокоила меня и мысль лишиться его.
Виллиам заметил, что дух мой смущен и настроение по временам тяжело и подавлено. Однажды вечером, во время одной из наших прогулок по прохладе, я заговорил с ним о том, чтобы бросить наши богатства; а Виллиам был человеком мудрым и осмотрительным — всеми предосторожностями в моем поведении в продолжение уже долгого времени был я, и вправду, обязан его советам, и потому все дело по охранению наших вещей, да и нас самих, лежало на нем. Он как раз рассказывал мне о кое-каких мерах, которые предпринимает для нашего путешествия домой и охранения нашего богатства, когда я оборвал его.
— Как, Виллиам, — говорю я, — неужели ты полагаешь, что вообще мы сможем достичь Европы, когда на нас висит такой груз?
— Да, — говорит Виллиам, — без сомнения, подобно другим купцам с подобным же грузом, если только не станет известным, какое количество у нас его или какую ценность он представляет.
— Как же, Виллиам, — говорю я с улыбкой. — Ведь ты считаешь, что над нами есть Бог; и ты так долго объяснял мне, что мы должны будем дать ему отчет во всех наших делах; так вот, как же, если ты считаешь, что он справедливый судья, можешь ты допустить, чтобы он позволил нам спастись, оставляя при себе все награбленное у стольких невинных людей и, можно сказать, целых народов? Как же может не призвать он нас к ответу за это до того еще, как мы попадем в Европу, где собираемся насладиться награбленным?
Виллиам, видимо, был поражен и удивлен этим вопросом, и долгое время не отвечал. А я повторил вопрос и добавил, что это недопустимо.
После некоторого молчания Виллиам в ответ:
— Ты поднял очень существенный вопрос, и положительного ответа на него я дать не могу. Но скажу я так: во-первых, правда, что, зная господнюю справедливость, нечего нам ожидать от него защиты. Но как обычные пути провидения не те, что повседневные пути людских деяний, то, все же, покаявшись, можем мы надеяться на милосердие и не знаем, сколь милосерден будет он к нам. И потому должны мы поступать, склоняясь к последнему, я хочу сказать, к милостивому решению, а не к первому, которое может навлечь на нас лишь суд и отмщение.
— Но послушайте, Виллиам, — говорю я, — в самое покаяние, как вы раз мне объяснили, входит исправление. А мы никак не можем исправиться. Как же нам покаяться?
— Почему мы не можем исправиться? — говорит Виллиам.
— Потому, — сказал я, — что не можем вернуть того, что добыли разбоем и насилием.
— Верно, — говорит Виллиам, — этого мы сделать не можем, ибо не можем узнать, кто собственники награбленного.
— Что же, в таком случае, делать с нашим богатством, — сказал я, — следствием грабежа и разбоя? Сохраним мы его — мы останемся разбойниками и ворами, а если бросим его, то тоже поступим несправедливо, ибо не сможем возвратить его законным собственникам.
— Ну, — говорит Виллиам, — ответ на это короток. Отказаться от того, что имеем, это обозначает бросить его тем, кто на него не имеет прав, и лишить себя богатства, не сотворивши тем добра. Поэтому должны мы беречь его тщательно и твердо, творя с его помощью добро, какое сможем. И кто знает, какую возможность предоставит нам провидение сотворить благодеяние хотя бы нескольким из тех, кому мы причинили вред? Потому, по меньшей мере, должны мы предать все в руки господни и двинуться далее. И, без всякого сомнения, наш долг — уйти в какое-нибудь безопасное место и ожидать господней воли.
Это решение Виллиама действительно вполне удовлетворило меня, как, правда, и то, что все, что он ни говорил, всегда бывало надежно и правильно.
И вот вышло, что господь соблаговолил сделать Виллиама всем для меня.
Потому однажды вечером, как велось, потащил я Виллиама в поля много торопливее обычного. И там я рассказал ему смятение моего разума, как страшно искушал меня дьявол, и что я должен застрелиться, ибо не могу вынести тяжести, которая гнетет меня.
— Вот, — сказал я, — всю ночь снились мне ужасные сны, а особенно снилось мне, что за мною явился дьявол и спросил, как меня зовут, и я отвечал ему. Тогда он спросил меня, какой был мой промысел. «Промысел? — говорю я. — Я вор, негодяй по призванию. Я пират и убийца и заслуживаю виселицы». — «Верно, верно, — говорит дьявол, — заслуживаете. И вы тот человек, которого я ищу, и потому ступайте за мной». Тогда я ужасно испугался и закричал так, что сам проснулся. С того самого времени я пребываю в ужасных мучениях.
— Превосходно, — говорит Виллиам, — теперь давай мне пистолет, о котором ты только что говорил.
— Зачем? — говорю я. — Что ты с ним сделаешь?
— Сделаю с ним! — говорит Виллиам. — Да тебе незачем самому убивать себя. Я буду вынужден сделать это за тебя. Да ты ведь чуть было не погубил нас всех.
— Что ты хочешь сказать, Виллиам? — сказал я.
— Сказать! — сказал он. — Нет, что ты хочешь сказать, если кричишь со сна: «Я вор, я пират, я убийца, я заслуживаю виселицы»? Да ты этим всех нас погубишь. Хорошо, что голландец не понимает по-английски. Коротко говоря, я должен застрелить тебя, чтобы самому спастись. Ну же, — говорит он, — давай пистолет.
Признаюсь, что это ужаснуло меня совсем, и я стал понимать, что действительно, будь поблизости меня кто-нибудь, понимающий по-английски, я бы погиб. С того времени мысль о том, чтобы застрелиться, покинула меня, и я обратился к Виллиаму.
— Ты совершенно смущаешь меня, Виллиам, — сказал я. — Да, я опасен, и небезопасно водить со мною общество. Что мне делать? Я выдам вас всех.
— Брось, брось, друг Боб, — говорит он. — Я со всем этим управлюсь, если ты послушаешь моего совета.
— А что это за совет? — сказал я.
— Весьма простой, — говорит он, — когда в следующий раз ты будешь разговаривать с дьяволом, то говори немного потише, не то мы все погибнем, и ты тоже.
Это испугало меня, я должен признаться, и немного утихомирило смятение моего духа.
Речь Виллиама принесла мне много удовлетворения и очень сильно успокоила меня, но сам Виллиам с тех пор очень тревожился из-за того, что я говорю во сне, и всегда старался ночевать в одной комнате со мною и не оставлять меня на ночлег в домах, где понимают по-английски хотя бы одно слово.
Как бы то ни было, впоследствии подобных случаев не бывало, ибо я стал теперь много спокойнее и решил в будущем жить жизнью, совсем отличной от той, которой жил. Что до бывшего у меня богатства, то смотрел я на него, как на ничто. Я решил сберечь его для того, чтобы творить правосудие, какое даст мне сотворить господь. И представившаяся мне впоследствии чудесная возможность потратить часть моих богатств для спасения разоренной семьи, которую я когда-то ограбил, стоит того, чтобы рассказать о ней, если в этом отчете останется место.
Принявши подобное решение, я стал несколько спокойнее духом. И вот, после трех месяцев нашего пребывания в Бассоре, распродав часть товаров, но, сохранивши большое их количество, мы, сообразно с указаниями голландца, наняли лодку и двинулись вверх по реке Тигру или, вернее, Евфрату к Багдаду или Вавилону. Был у нас с собою весьма значительный груз товаров, и потому мы оказались там важными особами, и повсюду нас принимали с почтением. В частности, было у нас сорок две кипы различного рода индийских тканей, шелка, муслина и тонких ситцев 361. Было у нас пятнадцать кип превосходных китайских шелков и семнадцать тюков или кип пряностей, — в частности, гвоздики и мускатного ореха, — и другие товары. Нам предлагали купить нашу гвоздику за наличные, но голландец советовал нам не выпускать ее и сказал, что лучшую цену получим мы в Алеппо или на Леванте 362. Так собрались мы для караванного пути.
Мы скрывали, как только могли, что у нас есть золото и жемчуг, и потому продали три или четыре тюка китайских шелков и индийского миткаля, чтобы иметь деньги на покупку верблюдов и на уплату пошлин, взимаемых во многих местах, и на пропитание в пути через пустыню.
Совершал я этот путь, оставаясь равнодушным до последней степени к моим товарам и богатству и веруя, что раз собрал я все это разбоем и насилием, то господь повелит, и все будет отнято у меня тем же путем. И я поистине могу сказать, что, полагаю, обрадовался бы, случилось подобное. Но подобно тому, как был надо мною всеблагой покровитель, так же был у меня и верный дворецкий, советчик, товарищ, и не знаю, как еще лучше назвать его, который служил мне проводником и лоцманом, и руководителем, и всем на свете и заботился и обо мне и обо всем, что имелось у нас. И, хоть никогда не бывал он в этой части света, все же взял на себя заботу обо всем. Приблизительно в пятьдесят девять дней прибыли мы из Бассоры в устье реки Тигра или Евфрата, через пустыню и через Алеппо, в Александрию, или как мы называем ее, Скандерун на Леванте.
Здесь Виллиам и я, и двое других наших верных товарищей заспорили о том, что нам делать. И здесь Виллиам и я решили отделиться от двух остальных, так как они решили отправиться с голландцем в Нидерланды на каком-то голландском корабле, который как раз в то время стоял в гавани. Виллиам же и я решили отправиться на Морею 363, которая в то время принадлежала венецианцам 364, и поселиться там.
Мы поступили, правда, мудро, что скрыли от них наше направление, раз решивши расстаться с ними. Все же мы выполнили указания старого лоцмана, как писать ему в Голландию и в Англию, чтобы в случае чего узнать, что с ним, и пообещали сообщить ему, как писать нам. Мы выполнили это впоследствии, как выяснится в соответствующее время.
После того, как те уехали, мы еще некоторое время оставались здесь. Мы еще окончательно не решили, куда направляться. В это время какой-то венецианский корабль прибыл с Кипра 365 и зашел в Скандерун поискать фрахта на обратный путь. Мы этим воспользовались, сторговались о плате за проезд и за провоз наших товаров, сели на корабль и через некоторое время благополучно прибыли в Венецию со всеми нашими сокровищами и с таким грузом, какого (если сложить наши товары и наши деньги, и наши драгоценности), думаю я, никогда с самого основания Венеции не привозили туда два частных человека.
Мы долгое время еще хранили инкогнито, по-прежнему выдавая себя за армянских купцов, как называли себя уже некоторое время. А к этой поре мы настолько овладели персидским и армянским наречиями, на которых говорят в Бассоре и Багдаде, и вообще всюду, где нам пришлось пройти, что вполне могли разговаривать между собою так, чтобы никто нас не понимал, хотя и сами подчас друг друга понимали еле-еле.
Здесь мы обратили все наше имущество в деньги и устроились будто на значительный срок. Виллиам и я, сохраняя нерушимую дружбу и верность друг другу, зажили, как два брата. Ни один не искал занятий для одного себя, отдельно от другого. Мы серьезно и важно беседовали и всегда о том же — о нашем покаянии. Мы не изменили обличий, то есть наших армянских одежд, и в Венеции нас называли: два грека.
Я два или три раза собирался сказать о размерах нашего богатства, но оно покажется невероятным, и нам неимоверно трудно было скрывать его, тем более что мы совершенно справедливо считали, что в этой стране нас легко могут убить из-за наших сокровищ. Наконец, Виллиам сказал мне, что, видимо, в Англии ему уже не побывать, но что это теперь его уже не так огорчает. Но так как собрали мы такое большое богатство, а у него в Англии имеются бедные родственники, то, если я согласен, он напишет, чтобы узнать, живы ли они и в каких условиях находятся, и если он узнает, что они, как ему кажется, живы, то он с моего согласия пошлет им немного денег, чтобы улучшить их положение.
Я очень охотно согласился, и Виллиам немедленно написал сестре и дяде и через пять, приблизительно, недель получил от них обоих ответ. Был он адресован на какое-то дикое армянское имя, которое Виллиам себе выдумал, а именно: Венеция, синьор Константин Алексион из Испагани 366.
Письмо от сестры было очень трогательно. Она после многих выражений радости и по поводу того, что он жив, — оказывается, много времени назад она слыхала, что в Вест-Индии он был убит пиратами, — заклинала его сообщить ей, как ему живется. Она писала, что ничего существенного для него сделать не может, но будет от всего сердца рада принять его у себя; что она осталась вдовой с четырьмя детьми, но держит лавочку в Миноризе 367 и этим кое-как кормит свою семью; что, наконец, она послала ему пять фунтов на случай, если ему нужны деньги, чтобы возвратиться из чужбины на родину.
Я видел, что слезы проступили на глазах Виллиама, когда он читал письмо. И действительно, когда он показал мне его и жалкий пятифунтовый перевод, посланный на имя одного английского купца 368 в Венецию, то и у меня проступили слезы.
— Нет, там я не смогу действовать свободно, — там находятся фактории Компании, — и меня могут задержать как контрабандиста.
— В таком случае, — сказал я, — вы можете отправиться на Ормуз, так как я ни за что не хотел бы расставаться с вами на такое долгое время. Ведь вы отправляетесь в самую глубину Персидского залива.
Он возразил, что я должен предоставить ему право поступать так, как он сочтет лучшим.
В Сурате мы получили большую сумму денег, так что в нашем распоряжении имелось около ста тысяч фунтов наличными. Но на борту корабля денег было еще больше.
Я при всех наших приказал Виллиаму взять с собою имевшиеся на шлюпе деньги, закупить на них, если удастся, боевых припасов, чтобы таким образом нам снарядиться для новых похождений. В то же время я решил собрать некоторое количество золота и кое-какие драгоценности, хранившиеся на большом корабле, и спрятать это, чтобы незаметно можно было унести, как только Виллиам возвратится. Итак, сообразно с указаниями Виллиама, я отпустил его в путешествие, а сам перешел на большой корабль, на котором был у нас действительно неисчислимый клад.
Возвращения Виллиама дожидались мы не менее двух месяцев, и я уже стал, действительно, тревожиться о его судьбе. Подчас я подумывал, что он покинул меня, что он применил ту же хитрость и завербовал других. Еще за три дня до его возвращения я чуть было не решился отправиться на Мадагаскар, махнувши на Виллиама рукой. Но старый лоцман, тот, который изображал квакера и в Сурате сходил за хозяина корабля, разубедил меня. А за добрый совет и очевидную верность в деле, которое доверили ему, я посвятил его в свой замысел. Он оказался вполне честным товарищем.
Наконец Виллиам, к нашей невыразимой радости, возвратился и привез с собою великое множество необходимых вещей. В частности привез он шестьдесят баррелей пороха, железную картечь и около тридцати тонн свинца. Привез он также большое количество съестных припасов. Словом, Виллиам открыто дал мне отчет о своем путешествии, так что нас могли слышать все, кто находился на шканцах, и на нас не могло пасть подозрение.
Когда все было улажено, Виллиам сказал, что следовало бы съездить еще раз, да и мне следовало бы отправиться с ним. Он назвал ряд вещей, которые вез с собою и не сумел продать; в частности, он сказал нам, что был вынужден много там оставить, так как караваны 352 не явились, и что он уговорился еще раз вернуться с товарами.
Это было то, что мне требовалось. Экипаж согласился с тем, что Виллиам должен отправиться, особенно потому, что он обещал на обратном пути нагрузить шлюп рисом и съестными припасами. Я же делал вид, что не хочу ехать. Тогда старый лоцман поднялся и стал уговаривать меня отправиться и, в конце концов, своими доводами убедил меня сделать это. В частности, говорил он, что если я не отправлюсь, то на шлюпе не будет порядка, — много людей может сбежать и, возможно, выдать остальных; что они считают, что шлюпу небезопасно возвращаться, если я на нем не поеду. А чтобы окончательно убедить меня, он вызвался ехать со мною.
Выслушавши все эти соображения, я сделал вид, что меня убедили, и весь экипаж, видно, был очень доволен моим согласием. Сообразно с этим мы перегрузили весь порох, свинец, и железо из шлюпа на большой корабль, вместе с прочими товарами, предназначенными для корабля. Взамен этого мы погрузили несколько тюков пряностей и бочек или корзин гвоздики, в общей сложности весом в семь тонн, и еще кой-какие товары. И между тюками их я спрятал свою личную казну, не малой, уверяю вас, ценности.
Перед тем, как уехать, я созвал на совет всех корабельных офицеров, чтобы решить, в каком месте им дожидаться меня и как долго. Мы постановили, что корабль будет двадцать восемь дней стоять у одного островка на аравийской стороне залива; если же к этому времени шлюп не возвратится, то они должны отправиться на запад к другому островку и ждать там еще пятнадцать дней; если тогда шлюп не возвратится, то из этого нужно заключить, что что-нибудь с ним приключилось, и местом свидания будет Мадагаскар.
Так порешивши, мы покинули корабль, и Виллиам, и я, и лоцман решили больше никогда не видеть его. Мы направились прямо в залив и, через него, к Бассоре, или Бальсаре. Город Бальсара лежит в некотором расстоянии от того места, где остановился наш шлюп, так как река не вполне благонадежна, а мы знали ее плохо и располагали лишь обыкновенным лоцманом, то высадились на берег в деревне, где живет несколько купцов. Деревня эта очень населена, так как здесь стоянка небольших судов.
Оставались мы здесь и торговали три или четыре дня. Мы выгрузили все наши тюки и пряности, да и вообще весь груз сколько-нибудь значительной ценности. Мы предпочли немедленно отправиться в Бассору, закупивши много различных товаров 353. Наша лодка с двенадцатью людьми стояла у берега, и я, Виллиам, лоцман и еще четвертый, которого мы выбрали в самом начале, задумали вечером послать одного турка к боцману с письмом. Наказавши парню бежать, как только можно быстрее, мы стали в небольшом отдалении, чтобы посмотреть, что случится. Письмо было написано старым лоцманом следующим образом:
«Боцман Тома, нас выдали. Ради Бога, отчальте и возвратитесь на корабль, не то вы все погибли. Капитан, Виллиам квакер и Джордж реформадо 354 схвачены и уведены. Я убежал и спрятался, но не могу выйти. Если выйду — мне смерть. Сейчас же, как только попадете на шлюп, рубите, или отвязывайте якорный канат, ставьте паруса и спасайтесь.
Прощайте.
Р. С».
Мы стояли незамеченными в вечерних сумерках и видели, что турок передал письмо. В три минуты наши люди поскакали в лодку и отчалили, очевидно, выполнили совет письма. На следующее утро их нигде не было видно, и с той поры мы ничего не слыхали о них.
Теперь мы находились в хорошем месте и в очень хорошем положении, так как все нас считали персидскими купцами 355.
Несущественно передавать здесь, сколько неправедно нажитого добра в общей сложности набрали мы. Важнее сказать вам, что я понял, насколько преступно было наживать его таким путем. Обладание им доставляло мне очень мало удовольствия, и, как я сказал Виллиаму, я не особенно стремился и не особенно надеялся удержать его. Однажды во время прогулки по полям возле города Бассоры я заявил Виллиаму, что собираюсь распорядиться своим добром по-своему, а как — вы сейчас услышите.
В Бассоре находились мы в полной безопасности после того, как отпугнули наших товарищей. И теперь нам нечего было делать, как только думать, каким бы образом превратить наши сокровища в такие вещи, чтобы был у нас вид купцов, которыми мы собирались стать, а не вид рыцарей наживы, которыми мы были в действительности.
Здесь мы очень кстати наткнулись на голландца, который совершил путешествие из Бенгалии в Агру 356, столицу Великого Могола. Оттуда он сухим путем добрался до Малабарского побережья, переправился таким или иным манером на корабле через залив и замыслил он, как мы узнали, по Великой Реке 357 пробраться вверх до Багдада 358 или Вавилона 359, а там караванным путем к Алеппо 360 и Скандерун. Так как Виллиам говорил по-голландски и отличался приятным, вкрадчивым поведением, то вскоре познакомился с этим голландцем. Мы сообщили друг другу, в каком положении каждый находится, и узнали, что у него с собою внушительная поклажа; что он долго торговал в этой стране и направляется домой, в свою родную страну, и что с ним слуги: один — армянин, которого он обучил разговаривать по-голландски и который сам кое-чем владеет, но хочет попутешествовать по Европе, а другой — голландский матрос, которого подобрал он из причуды и которому верил вполне. То был честный парень.
Этот голландец очень обрадовался знакомству с нами, так как скоро узнал, что и мы обращаем свои помыслы к Европе. И так как он узнал, что у нас с собою одни лишь товары (ибо мы ничего не сказали ему о наших деньгах), то охотно предложил помочь нам продать их столько, сколько поглотит здешний рынок, и присоветовать, что сделать с остатком.
Покуда все это происходило, Виллиам и я совещались о том, как нам поступить с нами самими и с тем, что было у нас. Во-первых, решили мы все серьезные разговоры вести только в открытом поле, где можем быть уверены, что никто нас не услышит. Так, каждый вечер, когда солнце склонялось к западу, и жара спадала, мы выходили то в одном, то в другом направлении, чтобы обсудить свои дела.
Должен заметить, что здесь мы оделись на новый лад, так, как одеваются персы: в длинные шелковые куртки и нарядные платья или халаты из английского алого полотна, и отпустили себе бороды на персидский лад, так, что стали походить на персидских купцов, но только видом, впрочем, ибо не понимали ни одного слова на персидском языке, да и вообще не знали никаких языков, кроме английского и голландского, да и последний я понимал очень скверно.
Как бы то ни было, голландец выполнил все обещанное нам, а мы, решивши возможно более держаться в стороне, не знакомились и не обменивались ни единым словом ни с одним из английских купцов, хотя в том месте их было много. Благодаря этому способу мы лишили их возможности наводить о нас справки или дать какие-нибудь сведения о нас, если бы дошли сюда известия о нашей высадке здесь. А последнее вполне могло произойти, попади кто-нибудь из наших товарищей в дурные руки или в силу других непредвиденных обстоятельств.
В продолжение моего пребывания здесь — мы оставались около двух месяцев — я стал все чаще задумываться о своем положении. Не об опасности, ибо опасность нам не угрожала. Но мне действительно стали приходить мысли обо мне самом, о мире, иные, нежели какие бывали прежде.
Что до имевшегося у меня богатства, — а оно было у меня невероятно велико, — я ценил его столь же высоко, сколь и грязь под ногами. Я ценил его, обладание им не приносило мне покоя, не беспокоила меня и мысль лишиться его.
Виллиам заметил, что дух мой смущен и настроение по временам тяжело и подавлено. Однажды вечером, во время одной из наших прогулок по прохладе, я заговорил с ним о том, чтобы бросить наши богатства; а Виллиам был человеком мудрым и осмотрительным — всеми предосторожностями в моем поведении в продолжение уже долгого времени был я, и вправду, обязан его советам, и потому все дело по охранению наших вещей, да и нас самих, лежало на нем. Он как раз рассказывал мне о кое-каких мерах, которые предпринимает для нашего путешествия домой и охранения нашего богатства, когда я оборвал его.
— Как, Виллиам, — говорю я, — неужели ты полагаешь, что вообще мы сможем достичь Европы, когда на нас висит такой груз?
— Да, — говорит Виллиам, — без сомнения, подобно другим купцам с подобным же грузом, если только не станет известным, какое количество у нас его или какую ценность он представляет.
— Как же, Виллиам, — говорю я с улыбкой. — Ведь ты считаешь, что над нами есть Бог; и ты так долго объяснял мне, что мы должны будем дать ему отчет во всех наших делах; так вот, как же, если ты считаешь, что он справедливый судья, можешь ты допустить, чтобы он позволил нам спастись, оставляя при себе все награбленное у стольких невинных людей и, можно сказать, целых народов? Как же может не призвать он нас к ответу за это до того еще, как мы попадем в Европу, где собираемся насладиться награбленным?
Виллиам, видимо, был поражен и удивлен этим вопросом, и долгое время не отвечал. А я повторил вопрос и добавил, что это недопустимо.
После некоторого молчания Виллиам в ответ:
— Ты поднял очень существенный вопрос, и положительного ответа на него я дать не могу. Но скажу я так: во-первых, правда, что, зная господнюю справедливость, нечего нам ожидать от него защиты. Но как обычные пути провидения не те, что повседневные пути людских деяний, то, все же, покаявшись, можем мы надеяться на милосердие и не знаем, сколь милосерден будет он к нам. И потому должны мы поступать, склоняясь к последнему, я хочу сказать, к милостивому решению, а не к первому, которое может навлечь на нас лишь суд и отмщение.
— Но послушайте, Виллиам, — говорю я, — в самое покаяние, как вы раз мне объяснили, входит исправление. А мы никак не можем исправиться. Как же нам покаяться?
— Почему мы не можем исправиться? — говорит Виллиам.
— Потому, — сказал я, — что не можем вернуть того, что добыли разбоем и насилием.
— Верно, — говорит Виллиам, — этого мы сделать не можем, ибо не можем узнать, кто собственники награбленного.
— Что же, в таком случае, делать с нашим богатством, — сказал я, — следствием грабежа и разбоя? Сохраним мы его — мы останемся разбойниками и ворами, а если бросим его, то тоже поступим несправедливо, ибо не сможем возвратить его законным собственникам.
— Ну, — говорит Виллиам, — ответ на это короток. Отказаться от того, что имеем, это обозначает бросить его тем, кто на него не имеет прав, и лишить себя богатства, не сотворивши тем добра. Поэтому должны мы беречь его тщательно и твердо, творя с его помощью добро, какое сможем. И кто знает, какую возможность предоставит нам провидение сотворить благодеяние хотя бы нескольким из тех, кому мы причинили вред? Потому, по меньшей мере, должны мы предать все в руки господни и двинуться далее. И, без всякого сомнения, наш долг — уйти в какое-нибудь безопасное место и ожидать господней воли.
Это решение Виллиама действительно вполне удовлетворило меня, как, правда, и то, что все, что он ни говорил, всегда бывало надежно и правильно.
И вот вышло, что господь соблаговолил сделать Виллиама всем для меня.
Потому однажды вечером, как велось, потащил я Виллиама в поля много торопливее обычного. И там я рассказал ему смятение моего разума, как страшно искушал меня дьявол, и что я должен застрелиться, ибо не могу вынести тяжести, которая гнетет меня.
— Вот, — сказал я, — всю ночь снились мне ужасные сны, а особенно снилось мне, что за мною явился дьявол и спросил, как меня зовут, и я отвечал ему. Тогда он спросил меня, какой был мой промысел. «Промысел? — говорю я. — Я вор, негодяй по призванию. Я пират и убийца и заслуживаю виселицы». — «Верно, верно, — говорит дьявол, — заслуживаете. И вы тот человек, которого я ищу, и потому ступайте за мной». Тогда я ужасно испугался и закричал так, что сам проснулся. С того самого времени я пребываю в ужасных мучениях.
— Превосходно, — говорит Виллиам, — теперь давай мне пистолет, о котором ты только что говорил.
— Зачем? — говорю я. — Что ты с ним сделаешь?
— Сделаю с ним! — говорит Виллиам. — Да тебе незачем самому убивать себя. Я буду вынужден сделать это за тебя. Да ты ведь чуть было не погубил нас всех.
— Что ты хочешь сказать, Виллиам? — сказал я.
— Сказать! — сказал он. — Нет, что ты хочешь сказать, если кричишь со сна: «Я вор, я пират, я убийца, я заслуживаю виселицы»? Да ты этим всех нас погубишь. Хорошо, что голландец не понимает по-английски. Коротко говоря, я должен застрелить тебя, чтобы самому спастись. Ну же, — говорит он, — давай пистолет.
Признаюсь, что это ужаснуло меня совсем, и я стал понимать, что действительно, будь поблизости меня кто-нибудь, понимающий по-английски, я бы погиб. С того времени мысль о том, чтобы застрелиться, покинула меня, и я обратился к Виллиаму.
— Ты совершенно смущаешь меня, Виллиам, — сказал я. — Да, я опасен, и небезопасно водить со мною общество. Что мне делать? Я выдам вас всех.
— Брось, брось, друг Боб, — говорит он. — Я со всем этим управлюсь, если ты послушаешь моего совета.
— А что это за совет? — сказал я.
— Весьма простой, — говорит он, — когда в следующий раз ты будешь разговаривать с дьяволом, то говори немного потише, не то мы все погибнем, и ты тоже.
Это испугало меня, я должен признаться, и немного утихомирило смятение моего духа.
Речь Виллиама принесла мне много удовлетворения и очень сильно успокоила меня, но сам Виллиам с тех пор очень тревожился из-за того, что я говорю во сне, и всегда старался ночевать в одной комнате со мною и не оставлять меня на ночлег в домах, где понимают по-английски хотя бы одно слово.
Как бы то ни было, впоследствии подобных случаев не бывало, ибо я стал теперь много спокойнее и решил в будущем жить жизнью, совсем отличной от той, которой жил. Что до бывшего у меня богатства, то смотрел я на него, как на ничто. Я решил сберечь его для того, чтобы творить правосудие, какое даст мне сотворить господь. И представившаяся мне впоследствии чудесная возможность потратить часть моих богатств для спасения разоренной семьи, которую я когда-то ограбил, стоит того, чтобы рассказать о ней, если в этом отчете останется место.
Принявши подобное решение, я стал несколько спокойнее духом. И вот, после трех месяцев нашего пребывания в Бассоре, распродав часть товаров, но, сохранивши большое их количество, мы, сообразно с указаниями голландца, наняли лодку и двинулись вверх по реке Тигру или, вернее, Евфрату к Багдаду или Вавилону. Был у нас с собою весьма значительный груз товаров, и потому мы оказались там важными особами, и повсюду нас принимали с почтением. В частности, было у нас сорок две кипы различного рода индийских тканей, шелка, муслина и тонких ситцев 361. Было у нас пятнадцать кип превосходных китайских шелков и семнадцать тюков или кип пряностей, — в частности, гвоздики и мускатного ореха, — и другие товары. Нам предлагали купить нашу гвоздику за наличные, но голландец советовал нам не выпускать ее и сказал, что лучшую цену получим мы в Алеппо или на Леванте 362. Так собрались мы для караванного пути.
Мы скрывали, как только могли, что у нас есть золото и жемчуг, и потому продали три или четыре тюка китайских шелков и индийского миткаля, чтобы иметь деньги на покупку верблюдов и на уплату пошлин, взимаемых во многих местах, и на пропитание в пути через пустыню.
Совершал я этот путь, оставаясь равнодушным до последней степени к моим товарам и богатству и веруя, что раз собрал я все это разбоем и насилием, то господь повелит, и все будет отнято у меня тем же путем. И я поистине могу сказать, что, полагаю, обрадовался бы, случилось подобное. Но подобно тому, как был надо мною всеблагой покровитель, так же был у меня и верный дворецкий, советчик, товарищ, и не знаю, как еще лучше назвать его, который служил мне проводником и лоцманом, и руководителем, и всем на свете и заботился и обо мне и обо всем, что имелось у нас. И, хоть никогда не бывал он в этой части света, все же взял на себя заботу обо всем. Приблизительно в пятьдесят девять дней прибыли мы из Бассоры в устье реки Тигра или Евфрата, через пустыню и через Алеппо, в Александрию, или как мы называем ее, Скандерун на Леванте.
Здесь Виллиам и я, и двое других наших верных товарищей заспорили о том, что нам делать. И здесь Виллиам и я решили отделиться от двух остальных, так как они решили отправиться с голландцем в Нидерланды на каком-то голландском корабле, который как раз в то время стоял в гавани. Виллиам же и я решили отправиться на Морею 363, которая в то время принадлежала венецианцам 364, и поселиться там.
Мы поступили, правда, мудро, что скрыли от них наше направление, раз решивши расстаться с ними. Все же мы выполнили указания старого лоцмана, как писать ему в Голландию и в Англию, чтобы в случае чего узнать, что с ним, и пообещали сообщить ему, как писать нам. Мы выполнили это впоследствии, как выяснится в соответствующее время.
После того, как те уехали, мы еще некоторое время оставались здесь. Мы еще окончательно не решили, куда направляться. В это время какой-то венецианский корабль прибыл с Кипра 365 и зашел в Скандерун поискать фрахта на обратный путь. Мы этим воспользовались, сторговались о плате за проезд и за провоз наших товаров, сели на корабль и через некоторое время благополучно прибыли в Венецию со всеми нашими сокровищами и с таким грузом, какого (если сложить наши товары и наши деньги, и наши драгоценности), думаю я, никогда с самого основания Венеции не привозили туда два частных человека.
Мы долгое время еще хранили инкогнито, по-прежнему выдавая себя за армянских купцов, как называли себя уже некоторое время. А к этой поре мы настолько овладели персидским и армянским наречиями, на которых говорят в Бассоре и Багдаде, и вообще всюду, где нам пришлось пройти, что вполне могли разговаривать между собою так, чтобы никто нас не понимал, хотя и сами подчас друг друга понимали еле-еле.
Здесь мы обратили все наше имущество в деньги и устроились будто на значительный срок. Виллиам и я, сохраняя нерушимую дружбу и верность друг другу, зажили, как два брата. Ни один не искал занятий для одного себя, отдельно от другого. Мы серьезно и важно беседовали и всегда о том же — о нашем покаянии. Мы не изменили обличий, то есть наших армянских одежд, и в Венеции нас называли: два грека.
Я два или три раза собирался сказать о размерах нашего богатства, но оно покажется невероятным, и нам неимоверно трудно было скрывать его, тем более что мы совершенно справедливо считали, что в этой стране нас легко могут убить из-за наших сокровищ. Наконец, Виллиам сказал мне, что, видимо, в Англии ему уже не побывать, но что это теперь его уже не так огорчает. Но так как собрали мы такое большое богатство, а у него в Англии имеются бедные родственники, то, если я согласен, он напишет, чтобы узнать, живы ли они и в каких условиях находятся, и если он узнает, что они, как ему кажется, живы, то он с моего согласия пошлет им немного денег, чтобы улучшить их положение.
Я очень охотно согласился, и Виллиам немедленно написал сестре и дяде и через пять, приблизительно, недель получил от них обоих ответ. Был он адресован на какое-то дикое армянское имя, которое Виллиам себе выдумал, а именно: Венеция, синьор Константин Алексион из Испагани 366.
Письмо от сестры было очень трогательно. Она после многих выражений радости и по поводу того, что он жив, — оказывается, много времени назад она слыхала, что в Вест-Индии он был убит пиратами, — заклинала его сообщить ей, как ему живется. Она писала, что ничего существенного для него сделать не может, но будет от всего сердца рада принять его у себя; что она осталась вдовой с четырьмя детьми, но держит лавочку в Миноризе 367 и этим кое-как кормит свою семью; что, наконец, она послала ему пять фунтов на случай, если ему нужны деньги, чтобы возвратиться из чужбины на родину.
Я видел, что слезы проступили на глазах Виллиама, когда он читал письмо. И действительно, когда он показал мне его и жалкий пятифунтовый перевод, посланный на имя одного английского купца 368 в Венецию, то и у меня проступили слезы.