Страница:
Светлана Демидова
Любовь к человеку-ветру
Как только он вошел, Маша сразу догадалась, что сегодняшний день – именно тот, которого она ждала много лет. На другой стороне стола, как раз против нее, был свободный стул. Вообще-то он предназначался для тети Наташи, но она заболела прямо накануне дня рождения брата, отца Маши, и прийти не смогла. Никто на этот стул так и не сел, и нетронутые столовые приборы продолжали весело поблескивать начищенным мельхиором прихотливо гнутых вилок и ножей с узорными рукоятками. Хрусталь с особой насечкой испускал во все стороны бриллиантовые искры, а глянцевый фарфор праздничных тарелок поражал воображение голубоватой морозной белизной. Все это нетронутое великолепие, красующееся рядом с другими тарелками, измазанными цветными слоями селедки под шубой и растекшимся холодцом, предназначалось ему, Александру Григорьевичу Павловскому, папиному другу детства.
Извинившись за опоздание перед отцом и его гостями, Александр Григорьевич вручил имениннику бутылку дорогого коньяка, сказал несколько приличествующих случаю слов, выпил штрафную стопку водки и наконец сел напротив Маши. Ему тут же наложили на тарелку гору салата, кусочек селедочки, солененький огурчик в трогательных пупырышках, крепенький маринованный помидорчик, пару ломтиков сервелата и рулетик из буженины с чесноком и зеленью. Павловский на все это даже не взглянул. Он сразу посмотрел в глаза Маши, и она окончательно поверила, что сегодняшний день будет особым в череде других, наполненных одним лишь ожиданием.
И этот день стал таким, в каком она давно мечтала очутиться. Прилично захмелевшие гости ели, пили, веселились, танцевали, пели и рассказывали анекдоты. Александр Григорьевич так и сидел над своей тарелкой со скорчившимся от скуки огурцом, лопнувшим помидором и развернувшимся рулетиком, из которого прямо на праздничную скатерть, расшитую голубыми цветами, по капле слезно сочилась чесночная начинка.
Маша, не отрываясь, смотрела в серые глаза папиного друга до тех пор, пока не поняла – пора!
Она встала из-за стола и быстрым шагом вышла в полупустую кухню, из которой в комнату были вынесены стол и все табуретки, и выжидающе обернулась к дверям. Руки Павловского, который вслед за Машей материализовался в кухне, сомкнулись на ее спине. Его губы нашли ее, и Маша поняла: именно для этой минуты она и родилась на свет. Именно после этой минуты можно и умереть. Но умереть друг отца ей не дал. С сожалением оторвавшись от Машиных губ, Павловский прошептал:
– Поехали ко мне.
Ни слова не говоря, она прошла в коридор, где накинула на плечи плащ. Александр Григорьевич вызвал по мобильнику такси.
В лифте его дома они опять обнялись. И если бы лифт наконец не остановился, они отдались бы друг другу прямо в загаженной зловонной кабине.
В двухкомнатной квартире папиного друга царил первобытный хаос. Среди набросанных на полу вещей негде было ступить. Но этим двоим ступать и не надо было. Они опустились то ли на подушки, то ли на скомканные одеяла, то ли на тюки грязного белья. Все эти мелочи не имели никакого значения. С равным успехом они могли бы прилечь на доски, утыканные гвоздями и посыпанные битым стеклом.
Маша сама рванула полы нарядного шелкового платья цвета чайной розы, специально сшитого к отцовскому юбилею. Многочисленные жемчужные пуговки запрыгали по всей квартире. Под декольтированным праздничным нарядом не было бюстгальтера. Корчиться, снимая колготки, ей казалось унизительным, и Маша схватила валяющиеся на полу ножницы, которые, как нарочно, оказались рядом. Не отрываясь от губ Александра Григорьевича, змееподобно извернувшись, она одним взмахом вспорола золотистую лайкру колготок и шелк маленьких трусиков. Ей даже не пришла в голову простая мысль о том, что дом Павловского все равно когда-нибудь придется покинуть. Вряд ли у него, старого холостяка, имеется запасное женское белье. Но до этого ли было Маше?!
– Девочка моя, – прошептал папин друг и мгновенно перешел в иное качество. Он стал любовником дочери своего бывшего одноклассника.
– Виктор мне не простит, – сказал он, когда смог наконец оторваться от Маши.
– Куда он денется? – смеясь, ответила она и еще раз вгляделась в его лицо, хотя давно знала его наизусть. – Я люблю тебя, Саша… Сашенька… Са-шень-ка…
Маша повторяла и повторяла его имя на разные лады. В детстве она, конечно же, звала папиного друга дядей Сашей. Затем, когда поняла, что он слишком много для нее значит, перешла на официальное – Александр Григорьевич. А потом он стал приходить к ним все реже и реже, и Маша уже не называла его никак. Она только ждала очередного визита Павловского. На пятидесятилетие отца он обязательно должен был прийти. И пришел. И вот сегодня она может наконец назвать его так, как ей мечталось по ночам. Она гладила его по шершавым, покрытым жесткой щетиной щекам и плавилась от нежности и любви.
Он улыбнулся. Улыбка была самым главным его оружием. Два ряда белых зубов безупречной формы! Мало кто из женщин мог устоять перед таким голливудским великолепием. Больше ничего голливудского в Павловском не наблюдалось. Среднего роста, с весьма умеренной ширины плечами и обыкновенным русопятым, лишенным особых примет лицом, он был бы незаметен, если бы не эта улыбка. Она рождала на его щеках серии серпообразных складок. От сужающихся щелками глаз к вискам расходились десятки тонких сухих морщинок. Но это вовсе не старило его, наоборот: он казался солнечным, лучистым. Summer son.[1] Сын солнца.
Маша перебирала пальцами морщинки Павловского. Солнечная мудрость. Вечное знание. Он, Саша, был всегда. Он старше пирамид. Она, Маша, еще и не родилась, а он уже был. Ее уже не будет, а он останется. Он будет жить всегда. Она передаст его другой Маше… или новой Еве… или древней бессмертной Лилит, которая знойным вихрем носится сейчас где-то в глубинах Вселенной. Но это потом… когда-нибудь… А сейчас они совпали во времени. Наконец-то совпали!
– Я люблю тебя, – опять сказала она и положила голову ему на грудь.
– Ты сидела на моих коленях, и я кормил тебя манной кашей, – отозвался он.
– Хочешь, теперь я буду кормить тебя кашей?
– Ненавижу каши!
– А что ты любишь?
– Все остальное.
– А меня? Саша, ты меня любишь?
Она спросила и тут же пожалела об этом. Вдруг он не сможет выговорить для нее эти слова! Может быть, он давно заметил ее молящий о любви взгляд и наконец решил сделать ей подарок. Подарок дочери на пятидесятилетие отца… Маша накрыла губы Павловского ладонью.
– Нет! Ничего не говори! – прошептала она. – Считай, что я об этом не спрашивала. Я больше никогда не спрошу! Клянусь!
Она легла на спину. Он склонился над ней, легким прикосновением скользнув по телу. Оно изогнулось дугой вслед его пальцам. Пожалуй, они с Павловским могли бы выступать с иллюзионом. Он приближал бы к ней ладони, а ее тело изгибалось бы виноградной лозой и пело бы самую вечную на земле песнь.
Разве так уж важно, любит ли ее Саша? Она его любит, и в этом все дело. Маша встала на колени и прижалась к нему, обняв за шею. Он слегка отстранился, и через минуту по ее коже побежали его губы, горячие и жадные. Она так и стояла на коленях, откинув назад голову и заложив за голову руки, а губы любимого человека упоительно медленно путешествовали по ее телу. Издав протяжный стон, Маша снова упала на те подушки, или одеяла, или одежду – то, что было разбросано по полу, и заплакала навзрыд.
– Что? Машенька? Что-то не так? Я обидел тебя? – испугался Павловский.
– Я… я никогда не была так счастлива, – всхлипывала она и, как ребенок, размазывала кулаками слезы пополам с дорогой косметикой, купленной тоже по случаю юбилея отца.
Павловский присел рядом с ней в позе скорчившегося мальчика Микеланджело.
– Я не имею права тебя любить, – после нескольких минут молчания проговорил он.
Маша помнила только что данную клятву и ни о чем не переспросила.
– Зато я имею право любить кого хочу! – сказала она. – А хочу я любить тебя! И никто не сможет мне запретить!
Она мягко, за плечи уложила его все на те же разбросанные вещи и отдала ему долг любви. Он смущался и пытался сказать что-то вроде: «Не надо», но в конце концов полностью отдался ее ласковым рукам и страстным поцелуям.
– Это черт знает что такое! – Виктор Юрьевич, отец Маши, не смог сдержать возмущения. – Ему же сто лет!
– Папа! Вы с ним одногодки! Почему ты врал гостям, что тебе пятьдесят? – рассмеялась Маша.
– Знаешь, мне не до смеха! Ты хоть в курсе, что он был женат уже три раза и что у него несметное количество отпрысков по всему городу? И это только та вершина айсберга, которая на поверхности! Я уверен, что у него куча женщин по всей стране, а детей и сосчитать нельзя!
– Папа! Мне все равно! Я люблю его! – жестко отрезала Маша.
– Ну и дура! Он бросит тебя, как трех своих предыдущих жен!
– Я ему не жена.
– Он все равно тебя бросит! Не понимаю, что бабы в нем находят: ни кожи, ни рожи! Одни зубы!
Виктор Юрьевич заглянул в глаза дочери и умоляюще проговорил:
– Маша, забудь о нем… пока не поздно!
– Уже поздно.
– Что значит поздно? – испугался отец. – Неужели… неужели ты уже… беременна… Вроде бы еще…
– Папа! – Маша с укором посмотрела на отца. – Разумеется, я еще не беременна. Но мне непонятно, почему тебя это так пугает. Мне не пятнадцать лет! Общественное мнение возмущено не будет! И предохраняться я не собираюсь!
– Маша! Ты знаешь, я мечтаю о том, чтобы ты наконец устроила личную жизнь и родила мне внуков, но… не Сашкиных же детей!
– Ты не сможешь их полюбить?
– Нет! То есть я не знаю! Дело не в этом! Дело в Сашке! Как он посмел?! Старый козел!!!
– Пап! Он не старый… Он… солнечный! – счастливо рассмеялась Маша.
– Гад он! Мы еще поговорим с ним по душам! Этого ты не можешь мне запретить! Мы с ним… знаешь ли… еще до тебя… В общем, он у меня еще свое получит! Казанова! Но, разумеется, не сейчас… Все, побежал…
Виктор Юрьевич поцеловал дочь в макушку, сдернул со стула пиджак и отбыл на службу. Маша, скорчившись в уголке дивана, оглядела комнату. Да-а-а… Тут она прожила всю свою жизнь… Сначала эта квартира казалась ей самым замечательным местом на земле. Их маленькая семья из трех человек была в ней как-то по-особенному счастлива. Маша никогда не видела родителей ссорившимися или просто раздраженными. В их доме всегда царили покой и уют. Родители очень любили Машу. Она росла в волшебном облаке этой любви, как экзотический цветок в оранжерее. Она с трудом приспособилась к детскому саду, потому что воспитатели очень хотели превратить ее в безликий нейтральный атом общего детского организма, который ест, спит, гуляет, а также рисует и поет не для удовольствия, а для режима. Маленькая Машенька, положительно заряженная в домашнем микроклимате, постоянно ионизировалась и, как могла, протестовала против режимного засилья. В тихий час она могла встать с неудобной раскладушки и пойти к куклам, чтобы, пока никто не мешает, сварить им суп из припасенного за обедом кусочка хлеба или котлеты. Вслед за Машей поднимались другие дети, и очень скоро возмущенные воспитатели потребовали, чтобы родители либо научили дисциплине свою капризную девочку, либо вовсе забрали ее из дошкольного учреждения, которое не обязано приспосабливаться к неправильным детям.
Надо отдать должное Машеньке, после первой же беседы с родителями она поняла, что у кукол есть определенный режим дня, нарушать который никому не позволено. Позже она уже совершенно самостоятельно вывела одну за другой следующие закономерности: если моментально съедать, например, за завтраком даже самую гадкую манную кашу с комочками, то в компанию к тем же куклам можно попасть гораздо раньше других девочек, а если быстрее всех одеться на прогулку, то появится возможность встать в первую пару, а значит, успеть занять одни из двух качелей.
К моменту выпуска из детского сада Машенька была уже вполне коллективизированным ребенком, а потому переход в ипостась ученицы средней школы свершился безболезненно. Девочка продолжала устанавливать закономерности и делать выводы, как то: если быстро сделать уроки, то останется время на кукол, книжки, рисование, мультики, прогулки с родителями, – и прочее в том же роде. Неуклонное следование самой же установленным правилам помогало ей комфортно существовать.
А потом случилось такое, что напрочь лишило Машеньку способности к выводу закономерностей и причинно-следственных связей. Все распалось и сделалось алогичным, когда умерла мама. Она, как принято говорить, сгорела в один месяц. Машеньке было двенадцать лет. После похорон отец и дочь погрузились в тяжкое вязкое горе, которое своими размерами превосходило сумму всех радостей, которые они когда-то испытывали. Мужчина и девочка могли бы отдалиться друг от друга, но сплотились еще больше. Все свободное время Виктор Юрьевич старался проводить с дочерью, да и Машенька предпочитала общество отца всем другим. У нее почти не было подруг. Ее не интересовали мальчики. Зачем ей какие-то неумные сопляки с потными руками и блестящими рожами, когда у нее есть отец, красивый, статный, эрудированный и очень мобильный.
Куда только не ходили и не ездили отец с дочерью! Театры, музеи, экскурсии, походы – пешие, конные, на байдарках и велосипедах. И всегда отец казался Машеньке лучше всех тех, кто был с ними рядом. Ну разве что его друг, дядя Саша, мог хоть как-то сравниться с ним. Немудрено, что Маша, которая очень мало общалась со сверстниками, влюбилась в человека, намного старше себя. В того, которого чаще других видела рядом. Друг отца уж точно должен быть таким же блестящим, как он сам.
Разумеется, у нее имелись поклонники из числа одноклассников, а потом однокурсников, но они интересовали Машу очень мало. А вот ее, Марию Задорожную, некоторые товарищи забыть никак не могли. Например, одноклассник Лешка Задворьев с утомительной для Маши регулярностью предлагал ей сначала крепкую мужскую дружбу, потом светлую и чистую любовь, а затем даже руку, сердце и законный брак. Конечно же, она отказывалась. Каждый раз. Ну разве можно всерьез воспринимать Задворьева с его нежной внешностью Сергея Есенина в начале творческого пути?! Маше нравились настоящие мужчины. Мужики!
Маша спустила с дивана затекшие ноги, слегка помассировала их и прошла в свою комнату. Сейчас она соберет вещи и покинет ее… Неужели навсегда? При этой мысли у нее болезненно сжалось сердце. Мамина смерть научила ее не заблуждаться на предмет земного постоянства. Вечность – она там, за гранью. Там же и то, что мы называем «навсегда». А здесь все меняется и путается, сбивается с логического пути и часто недоступно пониманию. Впрочем, сейчас совершенно необязательно думать о странном и невеселом в этой жизни. У нее, Маши, наконец-то все хорошо. Она любит Сашу! Он любит ее! И отец никуда не денется: примет союз дочери и друга как должное. И может быть, наконец сам устроит свою личную жизнь. Маша знала, что у него есть какая-то женщина, которую он усиленно и глупо скрывает от нее. Теперь наконец они все будут счастливы!
Двухкомнатная квартира Павловского пребывала в кошмарном состоянии. На всех горизонтальных поверхностях в самом нелепом сочетании были сложены газеты, книги, журналы, пустые пачки и контейнеры от продуктов быстрого приготовления, какие-то ведомости с печатями, компьютерные диски. На полу высились стопки немытых тарелок, в самых неожиданных местах попадались вилки с ножами, грязные стаканы, чашки с кофейными разводами, винные бутылки, пивные жестянки и переполненные окурками пепельницы. Спинки стульев и кресел скрывались за мятыми рубашками, футболками, джемперами.
– Саша, ну как ты мог так жить? – укоряла Павловского Маша, но он только отшучивался:
– До тебя, Машунь, я вообще не жил! Правда! Я возвращался в эту берлогу только для того, чтобы поесть да поспать.
– Вот уж на самом деле берлога! Да я за год всю грязь отсюда не вывезу!
– А ты не вывози! Ну ее, эту грязь… – каждый раз весело говорил он и осторожно опускал Машу на только что освобожденное ею от хлама пространство, и они предавались самой сладкой любви.
– Ну, хорошо… Допустим, тут ты ел и спал, а где проводил остальное время? – как-то задала вопрос Маша, когда очередные ласки естественным образом завершились. Спросила и сама испугалась. Она же давала себе слово не лезть в его жизнь. Саше пятьдесят, он холост, а потому мог жить у женщины. У разных женщин. Это не должно ее смущать, ведь она любит его таким, каков он есть.
– Да-а… – Он небрежно махнул рукой. – Где когда. Долгое время у меня была такая работа, что приходилось мотаться по командировкам. Плацкартные вагоны поездов, убогий быт третьеразрядных гостиниц, вечная спешка… Привык все делать на ходу, кое-как, второпях. И, представь, меня такое положение вещей всегда устраивало! Но теперь… – Он опять навис над Машей, поцеловал ее в губы и, с неохотой оторвавшись, продолжил: – …теперь совсем другое дело. Если ты хочешь, чтобы в этой квартире все было по-твоему – перекраивай, как только взбредет в голову! Слова не скажу! Только не заставляй меня возиться со всем этим! Умоляю!! Ты складывай все лишнее в мешки, а я потом вынесу на помойку. Договорились?
– Саш, но я же могу выбросить что-нибудь нужное!
– Ничего нужного я на пол не бросаю! Все нужное у меня в рабочем кабинете, а тут один хлам!
– А то, что мне понравится, я могу оставить? Некоторые журналы… я бы почитала… Диски с фильмами тоже есть неплохие. Да и вообще у тебя тут много интересного. Какие-то штучки, статуэтки…
– Это все подарки, сувениры от фирм, с которыми работал. Для меня они не представляют никакой ценности, но ты оставляй, что хочешь, милая ты моя труженица! Если надо денег, чтобы что-то заменить из мебели или посуды, ты скажи – я дам.
– Я бы занавески сменила… И еще постельное белье и полотенца…
– Понято! Подсчитай, сколько нужно денег, завтра я тебе перед уходом оставлю.
Следующий день проходил у Маши под знаком новых занавесок.
Она почти привела в порядок маленькую комнату в квартире Павловского. Ей не очень нравилась мягкая мебель – скользкие кожаные диван и два кресла. Маше хотелось бы иметь вместо дивана большую кровать, на которую можно рухнуть навзничь вместе с Сашей в любой момент, не раскладывая ее и не доставая из ящика постельное белье. И чтобы покрывало было красивое, шелковое, гладкое… И подушки… Много маленьких подушек… Но приходилось довольствоваться тем, что есть. Она ни за что не станет диктовать Саше условия и навязывать свои вкусы. Маша будет беречь их особенные отношения.
Когда потеки кофе и всякие другие противные пятна были отмыты, кожа диванов и кресел оказалась темно-синего цвета. Обои на стенах – бежевые. В общем-то, сочетание неплохое. Надо купить синие шторы и бежевый тюль. Или наоборот: бежевые шторы и синий тюль… Нет, все-таки синими должны быть шторы, чтобы не сливались со стенами. Пусть все строится на контрасте, как у них с Сашей. Они контрастны во всем и этим бесконечно интересны. Они не смогут наскучить друг другу никогда.
Маша наскоро накрасила лицо, потому что главным в этот момент была вовсе не ее персона, а нечто одинаково нужное для нее и Саши – новые занавески для их спальни. Конечно же, маленькая комната станет спальней! Чтобы зря не тратить время, она вызвала такси и поехала в центральный торговый комплекс города под названием «Все для вас».
Готовых штор и материалов для занавесей было море разливанное, но нужного тона Маша найти никак не могла. На одной из стоек, правда, отыскался кусок шелка подходящего цвета, но на нем висела бирка: «Остаток 1,5 метра». Маша подошла к продавщице – очень крупной крашеной блондинке по имени Валентина. Во всяком случае, именно это имя было написано на ее бейджике. Над узкой джинсовой юбкой Валентины свисали три жирные складки, обтянутые белой трикотажной кофточкой, но продавщицу это ничуть не стесняло. Она казалась вполне довольной собой и обстоятельствами, а потому на все расспросы Маши отвечала величественно, но с большой охотой.
– Этого артикула нет и в ближайшее время не будет, – сказала Валентина и с вялым любопытством посмотрела на покупательницу.
А Маше так захотелось купить ткань именно этого артикула, хоть плачь. Она уже представила комнату в отблесках синего шелка, поэтому очень жалостливым голосом спросила:
– Может, вы подскажете, куда съездить? Что, если на фабрику…
– Че, так приспичило? – удивилась Валентина. – Вон, глянь, голубой шелк – тоже ничего! Цветочки такие неброские! Мне нравится!
– Нет, понимаете… мне именно тот оттенок нужен. У нас обивка у мебели точь-в-точь такого же цвета!
Валентина смерила Машу снисходительным взглядом, зачем-то поскребла длинными, затейливо украшенными ноготками среднюю складку живота и сказала:
– Ну-у… вообще-то… Одна мадам отложила пять метров этого шелка, а сама… – продавщица бросила быстрый взгляд на часы – …что-то задерживается…
– Так, может быть… – заискивающе начала Маша.
– А пять-то хватит?
– В самый раз: выйдет две шторы по два с половиной метра, – почти шепотом произнесла Маша, чтобы не спугнуть расположение продавщицы.
– Ну… в общем… я щас принесу, но ты же понимаешь… – И Валентина посмотрела на покупательницу особым продавщицким взглядом.
Маша значения взгляда не поняла и глупо спросила, жалко вытянув шейку:
– Чего?
– Того! Мне же придется с дамой объясняться, если вдруг придет: куда ее шелк делся, то да се… Сечешь?
Маша сначала хотела сказать, что берет ткань на законном основании, потому что предыдущая покупательница не уложилась во время, но в нужный момент просекла все, чего Валентине хотелось, и яростно закивала головой:
– Конечно, я заплачу… сколько скажете…
И Маша заплатила. Приличную сумму сверху. Конечно, нынче времена такие, что можно было бы позвать менеджера, и на следующий же день в отделе ткани центрального торгового комплекса стояла бы другая продавщица, а Валентину взяли бы в лучшем случае на вещевой рынок, но Маше не хотелось скандала. У нее такая благость на душе – а тут скандал… Нельзя. Это во-первых. Во-вторых, ей было приятно, что она идет на все, чтобы угодить Саше. Нужен не абы какой шелк, а именно этот. Саша обязательно оценит. У него отменный вкус. Правда, на бежевый тюль – нежную кружевную сеточку – денег теперь не хватает. Совсем чуть-чуть… Маша постеснялась просить у мужа много денег. У мужа? А что? Разве Саша ей не муж? Пусть не перед людьми, но перед богом – самый настоящий муж. Они еще обвенчаются! Непременно! Как-нибудь…
Конечно, за тюлем можно приехать сюда завтра… Хотя… Саша говорил, что его фирма располагается как раз на той самой улице, где высится огромный «Все для вас». Где-то неподалеку должен находиться недавно построенный офисный центр. Маша даже представляет, как он выглядит: высоченный, весь в зеркальных окнах. Саша наверняка обрадуется, если она зайдет к нему на минуту. Он всегда повторял ей, что она настоящая красавица. Пусть его сотрудники увидят, какая у него… жена… Ну, пусть не жена еще… какая разница…
Маша посмотрела на свое отражение в зеркальной витрине универмага. Хороша! Как же она хороша! Темные густые и блестящие волосы рассыпаны по плечам, глаза вишневые, глубокие, счастливые. И купленная вчера помада так идет ей. Тон называется «Горькая слива». Но помада не горькая… Она сладкая, душистая, очень темная, и ее цвет находится в полной гармонии со смуглой Машиной кожей и темно-бордовым коротеньким пиджачком. Черные шелковые брючки красиво обтягивают Машины стройные ноги. А на шее поблескивает цепочка, которую подарил ей Саша. Он очень обрадуется, когда увидит и Машу, и эту цепочку на ее шее!
Офисный центр Маша нашла быстро. Высотное, сплошь застекленное здание видно было издалека. Молодая женщина вошла в просторный холл и принялась изучать табло с названиями фирм. Она несколько раз самым внимательным образом просмотрела его с начала до конца, потом прочитала все названия в обратном порядке, но фирмы Павловского не обнаружила.
– Вам помочь? – спросили ее с рецепшена.
Маша обернулась. На нее приветливо смотрел рыжеволосый и веснушчатый парень в синей форме вневедомственной охраны.
– Да! – обрадовалась Маша. – Понимаете, я никак не могу найти фирму «Алекс».
Парень пожал плечами, взъерошил свои яркие волосы и виновато сказал:
– А у нас такой и нет…
– Не может быть! Это фирма по ремонту компьютерной техники. Ею руководит Павловский Александр Григорьевич!
– Вы, наверно, ошиблись, девушка. В этом здании нет такой фирмы, и Павловского я не знаю, – окончательно огорчился охранник.
– Ну как же… – растерялась Маша. – Может быть, вы здесь недавно, а потому…
– Нет, я здесь давно. Работаю с того самого момента, как здание построили. Лично помогал фирмачам устраиваться: мебель таскал, компы… Так что я тут всех знаю.
Маша продолжала ошарашенно смотреть на него.
– Да вы не расстраивайтесь! – Парень по-доброму улыбнулся. Ему явно хотелось помочь. – Если у вас компьютер вышел из строя, то я могу дать вам адрес другой фирмы. Там хорошие мастера работают. Сюда их вызываем, если что вдруг случится… Ни разу не подвели.
Маша покачала головой и сказала:
– Нет-нет… Спасибо. Дело не в компьютере. Мне человек нужен… Павловский…
Извинившись за опоздание перед отцом и его гостями, Александр Григорьевич вручил имениннику бутылку дорогого коньяка, сказал несколько приличествующих случаю слов, выпил штрафную стопку водки и наконец сел напротив Маши. Ему тут же наложили на тарелку гору салата, кусочек селедочки, солененький огурчик в трогательных пупырышках, крепенький маринованный помидорчик, пару ломтиков сервелата и рулетик из буженины с чесноком и зеленью. Павловский на все это даже не взглянул. Он сразу посмотрел в глаза Маши, и она окончательно поверила, что сегодняшний день будет особым в череде других, наполненных одним лишь ожиданием.
И этот день стал таким, в каком она давно мечтала очутиться. Прилично захмелевшие гости ели, пили, веселились, танцевали, пели и рассказывали анекдоты. Александр Григорьевич так и сидел над своей тарелкой со скорчившимся от скуки огурцом, лопнувшим помидором и развернувшимся рулетиком, из которого прямо на праздничную скатерть, расшитую голубыми цветами, по капле слезно сочилась чесночная начинка.
Маша, не отрываясь, смотрела в серые глаза папиного друга до тех пор, пока не поняла – пора!
Она встала из-за стола и быстрым шагом вышла в полупустую кухню, из которой в комнату были вынесены стол и все табуретки, и выжидающе обернулась к дверям. Руки Павловского, который вслед за Машей материализовался в кухне, сомкнулись на ее спине. Его губы нашли ее, и Маша поняла: именно для этой минуты она и родилась на свет. Именно после этой минуты можно и умереть. Но умереть друг отца ей не дал. С сожалением оторвавшись от Машиных губ, Павловский прошептал:
– Поехали ко мне.
Ни слова не говоря, она прошла в коридор, где накинула на плечи плащ. Александр Григорьевич вызвал по мобильнику такси.
В лифте его дома они опять обнялись. И если бы лифт наконец не остановился, они отдались бы друг другу прямо в загаженной зловонной кабине.
В двухкомнатной квартире папиного друга царил первобытный хаос. Среди набросанных на полу вещей негде было ступить. Но этим двоим ступать и не надо было. Они опустились то ли на подушки, то ли на скомканные одеяла, то ли на тюки грязного белья. Все эти мелочи не имели никакого значения. С равным успехом они могли бы прилечь на доски, утыканные гвоздями и посыпанные битым стеклом.
Маша сама рванула полы нарядного шелкового платья цвета чайной розы, специально сшитого к отцовскому юбилею. Многочисленные жемчужные пуговки запрыгали по всей квартире. Под декольтированным праздничным нарядом не было бюстгальтера. Корчиться, снимая колготки, ей казалось унизительным, и Маша схватила валяющиеся на полу ножницы, которые, как нарочно, оказались рядом. Не отрываясь от губ Александра Григорьевича, змееподобно извернувшись, она одним взмахом вспорола золотистую лайкру колготок и шелк маленьких трусиков. Ей даже не пришла в голову простая мысль о том, что дом Павловского все равно когда-нибудь придется покинуть. Вряд ли у него, старого холостяка, имеется запасное женское белье. Но до этого ли было Маше?!
– Девочка моя, – прошептал папин друг и мгновенно перешел в иное качество. Он стал любовником дочери своего бывшего одноклассника.
– Виктор мне не простит, – сказал он, когда смог наконец оторваться от Маши.
– Куда он денется? – смеясь, ответила она и еще раз вгляделась в его лицо, хотя давно знала его наизусть. – Я люблю тебя, Саша… Сашенька… Са-шень-ка…
Маша повторяла и повторяла его имя на разные лады. В детстве она, конечно же, звала папиного друга дядей Сашей. Затем, когда поняла, что он слишком много для нее значит, перешла на официальное – Александр Григорьевич. А потом он стал приходить к ним все реже и реже, и Маша уже не называла его никак. Она только ждала очередного визита Павловского. На пятидесятилетие отца он обязательно должен был прийти. И пришел. И вот сегодня она может наконец назвать его так, как ей мечталось по ночам. Она гладила его по шершавым, покрытым жесткой щетиной щекам и плавилась от нежности и любви.
Он улыбнулся. Улыбка была самым главным его оружием. Два ряда белых зубов безупречной формы! Мало кто из женщин мог устоять перед таким голливудским великолепием. Больше ничего голливудского в Павловском не наблюдалось. Среднего роста, с весьма умеренной ширины плечами и обыкновенным русопятым, лишенным особых примет лицом, он был бы незаметен, если бы не эта улыбка. Она рождала на его щеках серии серпообразных складок. От сужающихся щелками глаз к вискам расходились десятки тонких сухих морщинок. Но это вовсе не старило его, наоборот: он казался солнечным, лучистым. Summer son.[1] Сын солнца.
Маша перебирала пальцами морщинки Павловского. Солнечная мудрость. Вечное знание. Он, Саша, был всегда. Он старше пирамид. Она, Маша, еще и не родилась, а он уже был. Ее уже не будет, а он останется. Он будет жить всегда. Она передаст его другой Маше… или новой Еве… или древней бессмертной Лилит, которая знойным вихрем носится сейчас где-то в глубинах Вселенной. Но это потом… когда-нибудь… А сейчас они совпали во времени. Наконец-то совпали!
– Я люблю тебя, – опять сказала она и положила голову ему на грудь.
– Ты сидела на моих коленях, и я кормил тебя манной кашей, – отозвался он.
– Хочешь, теперь я буду кормить тебя кашей?
– Ненавижу каши!
– А что ты любишь?
– Все остальное.
– А меня? Саша, ты меня любишь?
Она спросила и тут же пожалела об этом. Вдруг он не сможет выговорить для нее эти слова! Может быть, он давно заметил ее молящий о любви взгляд и наконец решил сделать ей подарок. Подарок дочери на пятидесятилетие отца… Маша накрыла губы Павловского ладонью.
– Нет! Ничего не говори! – прошептала она. – Считай, что я об этом не спрашивала. Я больше никогда не спрошу! Клянусь!
Она легла на спину. Он склонился над ней, легким прикосновением скользнув по телу. Оно изогнулось дугой вслед его пальцам. Пожалуй, они с Павловским могли бы выступать с иллюзионом. Он приближал бы к ней ладони, а ее тело изгибалось бы виноградной лозой и пело бы самую вечную на земле песнь.
Разве так уж важно, любит ли ее Саша? Она его любит, и в этом все дело. Маша встала на колени и прижалась к нему, обняв за шею. Он слегка отстранился, и через минуту по ее коже побежали его губы, горячие и жадные. Она так и стояла на коленях, откинув назад голову и заложив за голову руки, а губы любимого человека упоительно медленно путешествовали по ее телу. Издав протяжный стон, Маша снова упала на те подушки, или одеяла, или одежду – то, что было разбросано по полу, и заплакала навзрыд.
– Что? Машенька? Что-то не так? Я обидел тебя? – испугался Павловский.
– Я… я никогда не была так счастлива, – всхлипывала она и, как ребенок, размазывала кулаками слезы пополам с дорогой косметикой, купленной тоже по случаю юбилея отца.
Павловский присел рядом с ней в позе скорчившегося мальчика Микеланджело.
– Я не имею права тебя любить, – после нескольких минут молчания проговорил он.
Маша помнила только что данную клятву и ни о чем не переспросила.
– Зато я имею право любить кого хочу! – сказала она. – А хочу я любить тебя! И никто не сможет мне запретить!
Она мягко, за плечи уложила его все на те же разбросанные вещи и отдала ему долг любви. Он смущался и пытался сказать что-то вроде: «Не надо», но в конце концов полностью отдался ее ласковым рукам и страстным поцелуям.
– Это черт знает что такое! – Виктор Юрьевич, отец Маши, не смог сдержать возмущения. – Ему же сто лет!
– Папа! Вы с ним одногодки! Почему ты врал гостям, что тебе пятьдесят? – рассмеялась Маша.
– Знаешь, мне не до смеха! Ты хоть в курсе, что он был женат уже три раза и что у него несметное количество отпрысков по всему городу? И это только та вершина айсберга, которая на поверхности! Я уверен, что у него куча женщин по всей стране, а детей и сосчитать нельзя!
– Папа! Мне все равно! Я люблю его! – жестко отрезала Маша.
– Ну и дура! Он бросит тебя, как трех своих предыдущих жен!
– Я ему не жена.
– Он все равно тебя бросит! Не понимаю, что бабы в нем находят: ни кожи, ни рожи! Одни зубы!
Виктор Юрьевич заглянул в глаза дочери и умоляюще проговорил:
– Маша, забудь о нем… пока не поздно!
– Уже поздно.
– Что значит поздно? – испугался отец. – Неужели… неужели ты уже… беременна… Вроде бы еще…
– Папа! – Маша с укором посмотрела на отца. – Разумеется, я еще не беременна. Но мне непонятно, почему тебя это так пугает. Мне не пятнадцать лет! Общественное мнение возмущено не будет! И предохраняться я не собираюсь!
– Маша! Ты знаешь, я мечтаю о том, чтобы ты наконец устроила личную жизнь и родила мне внуков, но… не Сашкиных же детей!
– Ты не сможешь их полюбить?
– Нет! То есть я не знаю! Дело не в этом! Дело в Сашке! Как он посмел?! Старый козел!!!
– Пап! Он не старый… Он… солнечный! – счастливо рассмеялась Маша.
– Гад он! Мы еще поговорим с ним по душам! Этого ты не можешь мне запретить! Мы с ним… знаешь ли… еще до тебя… В общем, он у меня еще свое получит! Казанова! Но, разумеется, не сейчас… Все, побежал…
Виктор Юрьевич поцеловал дочь в макушку, сдернул со стула пиджак и отбыл на службу. Маша, скорчившись в уголке дивана, оглядела комнату. Да-а-а… Тут она прожила всю свою жизнь… Сначала эта квартира казалась ей самым замечательным местом на земле. Их маленькая семья из трех человек была в ней как-то по-особенному счастлива. Маша никогда не видела родителей ссорившимися или просто раздраженными. В их доме всегда царили покой и уют. Родители очень любили Машу. Она росла в волшебном облаке этой любви, как экзотический цветок в оранжерее. Она с трудом приспособилась к детскому саду, потому что воспитатели очень хотели превратить ее в безликий нейтральный атом общего детского организма, который ест, спит, гуляет, а также рисует и поет не для удовольствия, а для режима. Маленькая Машенька, положительно заряженная в домашнем микроклимате, постоянно ионизировалась и, как могла, протестовала против режимного засилья. В тихий час она могла встать с неудобной раскладушки и пойти к куклам, чтобы, пока никто не мешает, сварить им суп из припасенного за обедом кусочка хлеба или котлеты. Вслед за Машей поднимались другие дети, и очень скоро возмущенные воспитатели потребовали, чтобы родители либо научили дисциплине свою капризную девочку, либо вовсе забрали ее из дошкольного учреждения, которое не обязано приспосабливаться к неправильным детям.
Надо отдать должное Машеньке, после первой же беседы с родителями она поняла, что у кукол есть определенный режим дня, нарушать который никому не позволено. Позже она уже совершенно самостоятельно вывела одну за другой следующие закономерности: если моментально съедать, например, за завтраком даже самую гадкую манную кашу с комочками, то в компанию к тем же куклам можно попасть гораздо раньше других девочек, а если быстрее всех одеться на прогулку, то появится возможность встать в первую пару, а значит, успеть занять одни из двух качелей.
К моменту выпуска из детского сада Машенька была уже вполне коллективизированным ребенком, а потому переход в ипостась ученицы средней школы свершился безболезненно. Девочка продолжала устанавливать закономерности и делать выводы, как то: если быстро сделать уроки, то останется время на кукол, книжки, рисование, мультики, прогулки с родителями, – и прочее в том же роде. Неуклонное следование самой же установленным правилам помогало ей комфортно существовать.
А потом случилось такое, что напрочь лишило Машеньку способности к выводу закономерностей и причинно-следственных связей. Все распалось и сделалось алогичным, когда умерла мама. Она, как принято говорить, сгорела в один месяц. Машеньке было двенадцать лет. После похорон отец и дочь погрузились в тяжкое вязкое горе, которое своими размерами превосходило сумму всех радостей, которые они когда-то испытывали. Мужчина и девочка могли бы отдалиться друг от друга, но сплотились еще больше. Все свободное время Виктор Юрьевич старался проводить с дочерью, да и Машенька предпочитала общество отца всем другим. У нее почти не было подруг. Ее не интересовали мальчики. Зачем ей какие-то неумные сопляки с потными руками и блестящими рожами, когда у нее есть отец, красивый, статный, эрудированный и очень мобильный.
Куда только не ходили и не ездили отец с дочерью! Театры, музеи, экскурсии, походы – пешие, конные, на байдарках и велосипедах. И всегда отец казался Машеньке лучше всех тех, кто был с ними рядом. Ну разве что его друг, дядя Саша, мог хоть как-то сравниться с ним. Немудрено, что Маша, которая очень мало общалась со сверстниками, влюбилась в человека, намного старше себя. В того, которого чаще других видела рядом. Друг отца уж точно должен быть таким же блестящим, как он сам.
Разумеется, у нее имелись поклонники из числа одноклассников, а потом однокурсников, но они интересовали Машу очень мало. А вот ее, Марию Задорожную, некоторые товарищи забыть никак не могли. Например, одноклассник Лешка Задворьев с утомительной для Маши регулярностью предлагал ей сначала крепкую мужскую дружбу, потом светлую и чистую любовь, а затем даже руку, сердце и законный брак. Конечно же, она отказывалась. Каждый раз. Ну разве можно всерьез воспринимать Задворьева с его нежной внешностью Сергея Есенина в начале творческого пути?! Маше нравились настоящие мужчины. Мужики!
Маша спустила с дивана затекшие ноги, слегка помассировала их и прошла в свою комнату. Сейчас она соберет вещи и покинет ее… Неужели навсегда? При этой мысли у нее болезненно сжалось сердце. Мамина смерть научила ее не заблуждаться на предмет земного постоянства. Вечность – она там, за гранью. Там же и то, что мы называем «навсегда». А здесь все меняется и путается, сбивается с логического пути и часто недоступно пониманию. Впрочем, сейчас совершенно необязательно думать о странном и невеселом в этой жизни. У нее, Маши, наконец-то все хорошо. Она любит Сашу! Он любит ее! И отец никуда не денется: примет союз дочери и друга как должное. И может быть, наконец сам устроит свою личную жизнь. Маша знала, что у него есть какая-то женщина, которую он усиленно и глупо скрывает от нее. Теперь наконец они все будут счастливы!
Двухкомнатная квартира Павловского пребывала в кошмарном состоянии. На всех горизонтальных поверхностях в самом нелепом сочетании были сложены газеты, книги, журналы, пустые пачки и контейнеры от продуктов быстрого приготовления, какие-то ведомости с печатями, компьютерные диски. На полу высились стопки немытых тарелок, в самых неожиданных местах попадались вилки с ножами, грязные стаканы, чашки с кофейными разводами, винные бутылки, пивные жестянки и переполненные окурками пепельницы. Спинки стульев и кресел скрывались за мятыми рубашками, футболками, джемперами.
– Саша, ну как ты мог так жить? – укоряла Павловского Маша, но он только отшучивался:
– До тебя, Машунь, я вообще не жил! Правда! Я возвращался в эту берлогу только для того, чтобы поесть да поспать.
– Вот уж на самом деле берлога! Да я за год всю грязь отсюда не вывезу!
– А ты не вывози! Ну ее, эту грязь… – каждый раз весело говорил он и осторожно опускал Машу на только что освобожденное ею от хлама пространство, и они предавались самой сладкой любви.
– Ну, хорошо… Допустим, тут ты ел и спал, а где проводил остальное время? – как-то задала вопрос Маша, когда очередные ласки естественным образом завершились. Спросила и сама испугалась. Она же давала себе слово не лезть в его жизнь. Саше пятьдесят, он холост, а потому мог жить у женщины. У разных женщин. Это не должно ее смущать, ведь она любит его таким, каков он есть.
– Да-а… – Он небрежно махнул рукой. – Где когда. Долгое время у меня была такая работа, что приходилось мотаться по командировкам. Плацкартные вагоны поездов, убогий быт третьеразрядных гостиниц, вечная спешка… Привык все делать на ходу, кое-как, второпях. И, представь, меня такое положение вещей всегда устраивало! Но теперь… – Он опять навис над Машей, поцеловал ее в губы и, с неохотой оторвавшись, продолжил: – …теперь совсем другое дело. Если ты хочешь, чтобы в этой квартире все было по-твоему – перекраивай, как только взбредет в голову! Слова не скажу! Только не заставляй меня возиться со всем этим! Умоляю!! Ты складывай все лишнее в мешки, а я потом вынесу на помойку. Договорились?
– Саш, но я же могу выбросить что-нибудь нужное!
– Ничего нужного я на пол не бросаю! Все нужное у меня в рабочем кабинете, а тут один хлам!
– А то, что мне понравится, я могу оставить? Некоторые журналы… я бы почитала… Диски с фильмами тоже есть неплохие. Да и вообще у тебя тут много интересного. Какие-то штучки, статуэтки…
– Это все подарки, сувениры от фирм, с которыми работал. Для меня они не представляют никакой ценности, но ты оставляй, что хочешь, милая ты моя труженица! Если надо денег, чтобы что-то заменить из мебели или посуды, ты скажи – я дам.
– Я бы занавески сменила… И еще постельное белье и полотенца…
– Понято! Подсчитай, сколько нужно денег, завтра я тебе перед уходом оставлю.
Следующий день проходил у Маши под знаком новых занавесок.
Она почти привела в порядок маленькую комнату в квартире Павловского. Ей не очень нравилась мягкая мебель – скользкие кожаные диван и два кресла. Маше хотелось бы иметь вместо дивана большую кровать, на которую можно рухнуть навзничь вместе с Сашей в любой момент, не раскладывая ее и не доставая из ящика постельное белье. И чтобы покрывало было красивое, шелковое, гладкое… И подушки… Много маленьких подушек… Но приходилось довольствоваться тем, что есть. Она ни за что не станет диктовать Саше условия и навязывать свои вкусы. Маша будет беречь их особенные отношения.
Когда потеки кофе и всякие другие противные пятна были отмыты, кожа диванов и кресел оказалась темно-синего цвета. Обои на стенах – бежевые. В общем-то, сочетание неплохое. Надо купить синие шторы и бежевый тюль. Или наоборот: бежевые шторы и синий тюль… Нет, все-таки синими должны быть шторы, чтобы не сливались со стенами. Пусть все строится на контрасте, как у них с Сашей. Они контрастны во всем и этим бесконечно интересны. Они не смогут наскучить друг другу никогда.
Маша наскоро накрасила лицо, потому что главным в этот момент была вовсе не ее персона, а нечто одинаково нужное для нее и Саши – новые занавески для их спальни. Конечно же, маленькая комната станет спальней! Чтобы зря не тратить время, она вызвала такси и поехала в центральный торговый комплекс города под названием «Все для вас».
Готовых штор и материалов для занавесей было море разливанное, но нужного тона Маша найти никак не могла. На одной из стоек, правда, отыскался кусок шелка подходящего цвета, но на нем висела бирка: «Остаток 1,5 метра». Маша подошла к продавщице – очень крупной крашеной блондинке по имени Валентина. Во всяком случае, именно это имя было написано на ее бейджике. Над узкой джинсовой юбкой Валентины свисали три жирные складки, обтянутые белой трикотажной кофточкой, но продавщицу это ничуть не стесняло. Она казалась вполне довольной собой и обстоятельствами, а потому на все расспросы Маши отвечала величественно, но с большой охотой.
– Этого артикула нет и в ближайшее время не будет, – сказала Валентина и с вялым любопытством посмотрела на покупательницу.
А Маше так захотелось купить ткань именно этого артикула, хоть плачь. Она уже представила комнату в отблесках синего шелка, поэтому очень жалостливым голосом спросила:
– Может, вы подскажете, куда съездить? Что, если на фабрику…
– Че, так приспичило? – удивилась Валентина. – Вон, глянь, голубой шелк – тоже ничего! Цветочки такие неброские! Мне нравится!
– Нет, понимаете… мне именно тот оттенок нужен. У нас обивка у мебели точь-в-точь такого же цвета!
Валентина смерила Машу снисходительным взглядом, зачем-то поскребла длинными, затейливо украшенными ноготками среднюю складку живота и сказала:
– Ну-у… вообще-то… Одна мадам отложила пять метров этого шелка, а сама… – продавщица бросила быстрый взгляд на часы – …что-то задерживается…
– Так, может быть… – заискивающе начала Маша.
– А пять-то хватит?
– В самый раз: выйдет две шторы по два с половиной метра, – почти шепотом произнесла Маша, чтобы не спугнуть расположение продавщицы.
– Ну… в общем… я щас принесу, но ты же понимаешь… – И Валентина посмотрела на покупательницу особым продавщицким взглядом.
Маша значения взгляда не поняла и глупо спросила, жалко вытянув шейку:
– Чего?
– Того! Мне же придется с дамой объясняться, если вдруг придет: куда ее шелк делся, то да се… Сечешь?
Маша сначала хотела сказать, что берет ткань на законном основании, потому что предыдущая покупательница не уложилась во время, но в нужный момент просекла все, чего Валентине хотелось, и яростно закивала головой:
– Конечно, я заплачу… сколько скажете…
И Маша заплатила. Приличную сумму сверху. Конечно, нынче времена такие, что можно было бы позвать менеджера, и на следующий же день в отделе ткани центрального торгового комплекса стояла бы другая продавщица, а Валентину взяли бы в лучшем случае на вещевой рынок, но Маше не хотелось скандала. У нее такая благость на душе – а тут скандал… Нельзя. Это во-первых. Во-вторых, ей было приятно, что она идет на все, чтобы угодить Саше. Нужен не абы какой шелк, а именно этот. Саша обязательно оценит. У него отменный вкус. Правда, на бежевый тюль – нежную кружевную сеточку – денег теперь не хватает. Совсем чуть-чуть… Маша постеснялась просить у мужа много денег. У мужа? А что? Разве Саша ей не муж? Пусть не перед людьми, но перед богом – самый настоящий муж. Они еще обвенчаются! Непременно! Как-нибудь…
Конечно, за тюлем можно приехать сюда завтра… Хотя… Саша говорил, что его фирма располагается как раз на той самой улице, где высится огромный «Все для вас». Где-то неподалеку должен находиться недавно построенный офисный центр. Маша даже представляет, как он выглядит: высоченный, весь в зеркальных окнах. Саша наверняка обрадуется, если она зайдет к нему на минуту. Он всегда повторял ей, что она настоящая красавица. Пусть его сотрудники увидят, какая у него… жена… Ну, пусть не жена еще… какая разница…
Маша посмотрела на свое отражение в зеркальной витрине универмага. Хороша! Как же она хороша! Темные густые и блестящие волосы рассыпаны по плечам, глаза вишневые, глубокие, счастливые. И купленная вчера помада так идет ей. Тон называется «Горькая слива». Но помада не горькая… Она сладкая, душистая, очень темная, и ее цвет находится в полной гармонии со смуглой Машиной кожей и темно-бордовым коротеньким пиджачком. Черные шелковые брючки красиво обтягивают Машины стройные ноги. А на шее поблескивает цепочка, которую подарил ей Саша. Он очень обрадуется, когда увидит и Машу, и эту цепочку на ее шее!
Офисный центр Маша нашла быстро. Высотное, сплошь застекленное здание видно было издалека. Молодая женщина вошла в просторный холл и принялась изучать табло с названиями фирм. Она несколько раз самым внимательным образом просмотрела его с начала до конца, потом прочитала все названия в обратном порядке, но фирмы Павловского не обнаружила.
– Вам помочь? – спросили ее с рецепшена.
Маша обернулась. На нее приветливо смотрел рыжеволосый и веснушчатый парень в синей форме вневедомственной охраны.
– Да! – обрадовалась Маша. – Понимаете, я никак не могу найти фирму «Алекс».
Парень пожал плечами, взъерошил свои яркие волосы и виновато сказал:
– А у нас такой и нет…
– Не может быть! Это фирма по ремонту компьютерной техники. Ею руководит Павловский Александр Григорьевич!
– Вы, наверно, ошиблись, девушка. В этом здании нет такой фирмы, и Павловского я не знаю, – окончательно огорчился охранник.
– Ну как же… – растерялась Маша. – Может быть, вы здесь недавно, а потому…
– Нет, я здесь давно. Работаю с того самого момента, как здание построили. Лично помогал фирмачам устраиваться: мебель таскал, компы… Так что я тут всех знаю.
Маша продолжала ошарашенно смотреть на него.
– Да вы не расстраивайтесь! – Парень по-доброму улыбнулся. Ему явно хотелось помочь. – Если у вас компьютер вышел из строя, то я могу дать вам адрес другой фирмы. Там хорошие мастера работают. Сюда их вызываем, если что вдруг случится… Ни разу не подвели.
Маша покачала головой и сказала:
– Нет-нет… Спасибо. Дело не в компьютере. Мне человек нужен… Павловский…