Я мечтал, чтобы она задала мне вопрос – ну, например, у нее не читается какой-то фрагмент скорописи, чтобы я ей помог. Но она не задала мне вопроса. Она время от времени поднимала на меня свой затуманенный древнерусской рукописью взор, светлая голубизна темнела, она улыбалась мне, и я улыбался ей.
Потом она не пришла. Потом опять не пришла. И третий, и пятый, и девятый раз. Девять неприходов – как девять дней – подсказали мне простой ответ: у нее кончилась научная командировка, она уехала к себе домой. Я не знал, куда, в какой город и даже в какую страну.
Изорванный и сожженный роман я иногда вспоминаю и даже отчасти жалею – там было несколько прилично написанных страниц.
Две тактики
Досуги старых дам
Все равно это наши ребята
Гамаль Абдель Насер
Мечты, мечты
Шеф и сомелье
Буря мглою
Страшная месть
Золушка и ее сестры
Иностранный легион
Докушивать не будете?
Отзовитесь, ветераны
В ландо моторном, в ландо шикарном
Сто рублей
Жапоналия
Обрывок фразы
Полоска тумана
Фундаментальный каталог
Покровка
Потом она не пришла. Потом опять не пришла. И третий, и пятый, и девятый раз. Девять неприходов – как девять дней – подсказали мне простой ответ: у нее кончилась научная командировка, она уехала к себе домой. Я не знал, куда, в какой город и даже в какую страну.
Изорванный и сожженный роман я иногда вспоминаю и даже отчасти жалею – там было несколько прилично написанных страниц.
Две тактики
да будут у вас весы верные, гири верные
Когда мне было немного за двадцать, были у меня две подруги. Две Леночки. Простите, одновременно. Не в неприличном каком-то смысле, а просто в течение примерно полугода я был то с одной, то с другой. Они были разные возрастом и ростом, поэтому назывались Леночка Большая и Леночка Маленькая.
Да, они были совсем разные: одна – чуть постарше меня, преподавательница в институте, умница, красивая, крупная. Любящая, добрая, преданная. Вторая – года на два младше, студентка, с очень хорошей головой («сообразительная»), красивая по-другому, маленькая, худенькая, верткая. Ласковая и влюбленная.
Я их любил обеих. В той мере, в какой мне, рабу божьему, отпущено было любить этих женщин.
Нет ничего глупее и гаже, чем сравнивать людей. Но если бы меня прибили гвоздями к стене и стали бы ковырять раскаленными прутьями ребра, я вряд ли выдержал бы абсолютный нейтралитет. На вопросы воображаемого гестаповца: «С кем бы ты хотел прожить жизнь? Делить радости и горести? Растить детей? Признавайссс, ду руссише швайн!» – я бы ответил: «Конечно же, с Леночкой Большой. Разумеется, при гарантиях сохранения жизни Леночки Маленькой, херр оффицир…»
Но. У обеих была привычка перед сном ставить на ночной столик чашку с водой. И ночью, бывало, та и другая, просыпаясь, пили воду. Делали несколько глотков. Обычное дело, я же говорю. Что тут интересного? А вот что.
Когда я сквозь сон видел, как Леночка Маленькая, приподнявшись на локте, подносит чашку к губам, я умиленно думал, а иногда и шептал: «Ты моя деточка милая, водички попила…»
А когда то же самое делала Леночка Большая, я внутренне хмыкал, а бывало, что и ворчал: «Вот ведь водохлебка, в самом деле…»
Да, они были совсем разные: одна – чуть постарше меня, преподавательница в институте, умница, красивая, крупная. Любящая, добрая, преданная. Вторая – года на два младше, студентка, с очень хорошей головой («сообразительная»), красивая по-другому, маленькая, худенькая, верткая. Ласковая и влюбленная.
Я их любил обеих. В той мере, в какой мне, рабу божьему, отпущено было любить этих женщин.
Нет ничего глупее и гаже, чем сравнивать людей. Но если бы меня прибили гвоздями к стене и стали бы ковырять раскаленными прутьями ребра, я вряд ли выдержал бы абсолютный нейтралитет. На вопросы воображаемого гестаповца: «С кем бы ты хотел прожить жизнь? Делить радости и горести? Растить детей? Признавайссс, ду руссише швайн!» – я бы ответил: «Конечно же, с Леночкой Большой. Разумеется, при гарантиях сохранения жизни Леночки Маленькой, херр оффицир…»
Но. У обеих была привычка перед сном ставить на ночной столик чашку с водой. И ночью, бывало, та и другая, просыпаясь, пили воду. Делали несколько глотков. Обычное дело, я же говорю. Что тут интересного? А вот что.
Когда я сквозь сон видел, как Леночка Маленькая, приподнявшись на локте, подносит чашку к губам, я умиленно думал, а иногда и шептал: «Ты моя деточка милая, водички попила…»
А когда то же самое делала Леночка Большая, я внутренне хмыкал, а бывало, что и ворчал: «Вот ведь водохлебка, в самом деле…»
Досуги старых дам
психологический практикум
Майя Захаровна была выдающимся психологом-методистом, а Ирина Гавриловна – выдающейся переводчицей. Они дружили.
Есть такой старый, довольно громоздкий, но надежный тест – ТАТ (Thematic Apperception Test). Там разные неопределенные картинки. Например, женщина стоит у окна, а мужчина отвернулся от нее. Что между ними происходит, непонятно. Или: сидит человек за столом, а рядом женщина лежит на кровати. После секса? До секса? Или она больна? Или вовсе умерла? Кто она? Жена-любовница-соседка-мать-дочь-сестра-пациентка-жертва?
То есть понятно: рассказ по такой картинке – это рассказ о проблемах, которые переживает человек.
Майя Захаровна говорила: «С помощью ТАТа можно любого, пардон, расколоть».
Но Ирина Гавриловна сказала:
– Любого, кроме меня!
– Поглядим! – ответила Майя Захаровна.
Принесла картинки, магнитофон.
А Ирина Гавриловна вместо того, чтобы сочинять рассказы по картинкам, стала наизусть цитировать целые страницы из разных английских романов.
Но Майя Захаровна не сдалась. Она расшифровала запись. Потом нашла эти самые страницы из тех самых романов.
Стала сличать. И увидела: память у ее подруги изумительная. Процитировано почти дословно.
Но именно что почти. Где-то слово заменилось. Прилагательное пропало. Где-то слова переставлены, а где-то – целые фразы. Не говоря о неожиданно долгих паузах.
Вполне достаточно, чтобы, пардон, расколоть.
Есть такой старый, довольно громоздкий, но надежный тест – ТАТ (Thematic Apperception Test). Там разные неопределенные картинки. Например, женщина стоит у окна, а мужчина отвернулся от нее. Что между ними происходит, непонятно. Или: сидит человек за столом, а рядом женщина лежит на кровати. После секса? До секса? Или она больна? Или вовсе умерла? Кто она? Жена-любовница-соседка-мать-дочь-сестра-пациентка-жертва?
То есть понятно: рассказ по такой картинке – это рассказ о проблемах, которые переживает человек.
Майя Захаровна говорила: «С помощью ТАТа можно любого, пардон, расколоть».
Но Ирина Гавриловна сказала:
– Любого, кроме меня!
– Поглядим! – ответила Майя Захаровна.
Принесла картинки, магнитофон.
А Ирина Гавриловна вместо того, чтобы сочинять рассказы по картинкам, стала наизусть цитировать целые страницы из разных английских романов.
Но Майя Захаровна не сдалась. Она расшифровала запись. Потом нашла эти самые страницы из тех самых романов.
Стала сличать. И увидела: память у ее подруги изумительная. Процитировано почти дословно.
Но именно что почти. Где-то слово заменилось. Прилагательное пропало. Где-то слова переставлены, а где-то – целые фразы. Не говоря о неожиданно долгих паузах.
Вполне достаточно, чтобы, пардон, расколоть.
Все равно это наши ребята
Интерпол
Однажды много лет назад нашу дачу слегка обворовали. Вскрыли окно, залезли и унесли вилки и ложки. Пару кастрюль. И наш первый семейный телевизор «Темп-6».
Отец не хотел покупать телевизор. Его смешно уговаривал старый приятель:
– Витя, не жалей денег! Увидишь что-нибудь интересное, напишешь рассказ, получишь гонорар, окупишь расходы!
Телевизор, кстати сказать, нам вернули. Его нашли (а заодно изобличили вора) бабушки из соседнего поселка. Некий гражданин шел по улице с телевизором в охапке и всем предлагал его купить за 2 рубля 87 копеек. Но это было через неделю, наверное.
Итак, приехав на дачу и обнаружив кражу, я вызвал в милицию. Прибыла целая следственная бригада. Стали искать отпечатки пальцев. Весь дом запорошили графитом. Спрашивали, кого из своих знакомых я подозреваю. Работали вдумчиво и неторопливо. Мне это надоело. Я спросил, найдут они ли воров. И главное – смогут ли сделать так, чтоб всякая пьянь поменьше лазала по чужим домам.
Тогда капитан милиции сказал серьезно и назидательно:
– Преступность была, есть и будет! Что вы со своим телевизором? У нас вот Кеннеди убили! Президента! Миллионера! До сих пор найти не можем.
Я проглотил язык. Но потом спросил:
– У кого это у вас?
Он сказал:
– Я вообще говорю!
Отец не хотел покупать телевизор. Его смешно уговаривал старый приятель:
– Витя, не жалей денег! Увидишь что-нибудь интересное, напишешь рассказ, получишь гонорар, окупишь расходы!
Телевизор, кстати сказать, нам вернули. Его нашли (а заодно изобличили вора) бабушки из соседнего поселка. Некий гражданин шел по улице с телевизором в охапке и всем предлагал его купить за 2 рубля 87 копеек. Но это было через неделю, наверное.
Итак, приехав на дачу и обнаружив кражу, я вызвал в милицию. Прибыла целая следственная бригада. Стали искать отпечатки пальцев. Весь дом запорошили графитом. Спрашивали, кого из своих знакомых я подозреваю. Работали вдумчиво и неторопливо. Мне это надоело. Я спросил, найдут они ли воров. И главное – смогут ли сделать так, чтоб всякая пьянь поменьше лазала по чужим домам.
Тогда капитан милиции сказал серьезно и назидательно:
– Преступность была, есть и будет! Что вы со своим телевизором? У нас вот Кеннеди убили! Президента! Миллионера! До сих пор найти не можем.
Я проглотил язык. Но потом спросил:
– У кого это у вас?
Он сказал:
– Я вообще говорю!
Гамаль Абдель Насер
прикладная геополитика
Дело было в начале семидесятых. У меня вдруг кончилось мыло. Последний крохотный обмылок нырнул в раковину, и все. В хозяйственном шкафчике пусто. Буквально нечем руки вымыть. Не говоря чтобы искупаться. А времени – половина десятого, все закрыто. Не наши дни, куда там.
Пришлось идти к соседке. Извинился, объяснил ситуацию. Она повозилась в кладовке, вынимает кусок мыла в завертке. Смотрю – а таких мыл уже вроде не выпускают.
Я ей говорю как бы в шутку:
– Ох, у вас просто антикварное мыло!
А она отвечает:
– Это у меня еще с Суэцкого канала.
Она имела в виду суэцкий кризис 1957 года, когда Советский Союз пригрозил «вооруженной рукой установить мир в данном районе».
Пришлось идти к соседке. Извинился, объяснил ситуацию. Она повозилась в кладовке, вынимает кусок мыла в завертке. Смотрю – а таких мыл уже вроде не выпускают.
Я ей говорю как бы в шутку:
– Ох, у вас просто антикварное мыло!
А она отвечает:
– Это у меня еще с Суэцкого канала.
Она имела в виду суэцкий кризис 1957 года, когда Советский Союз пригрозил «вооруженной рукой установить мир в данном районе».
Мечты, мечты
идеал современного мужчины
Бабушка и дедушка (мамины) переехали из старой огромной коммуналки. Получили комнату в новой двухкомнатной квартире. А в соседней комнате жили молодая дама и ее муж, повар из ресторана «Прага».
Я часто гостил у бабушки с дедушкой и помню, как этот самый Толик, который повар, приходил с работы. На кухне, весело подмигивая мне, он расстегивал рубашку и доставал примотанное к его полному розоватому телу полотенце, в котором были спрятаны ветчина, сыр, тонкие брусочки масла, белая рыба и много других полезных и вкусных вещей.
Жена его Зоя ела за обе щеки, но мужа своего осуждала. Помню их разговор с моей бабушкой: «Повар, тоже мне, – хмыкала Зоя. – Вор он, а не повар. Воришка самый настоящий» (накладывая ветчину на толсто намасленный бутерброд).
Мне вдруг показалось неправильным такое отношение к добытчику, и я (было мне лет восемь-девять) спросил:
– Тетя Зоя, а вот вы бы хотели, чтобы ваш муж кто был?
Прожевав, она задумалась, вздохнула и сказала:
– Ну, вот, например, шо€фер. Партейный.
Я часто гостил у бабушки с дедушкой и помню, как этот самый Толик, который повар, приходил с работы. На кухне, весело подмигивая мне, он расстегивал рубашку и доставал примотанное к его полному розоватому телу полотенце, в котором были спрятаны ветчина, сыр, тонкие брусочки масла, белая рыба и много других полезных и вкусных вещей.
Жена его Зоя ела за обе щеки, но мужа своего осуждала. Помню их разговор с моей бабушкой: «Повар, тоже мне, – хмыкала Зоя. – Вор он, а не повар. Воришка самый настоящий» (накладывая ветчину на толсто намасленный бутерброд).
Мне вдруг показалось неправильным такое отношение к добытчику, и я (было мне лет восемь-девять) спросил:
– Тетя Зоя, а вот вы бы хотели, чтобы ваш муж кто был?
Прожевав, она задумалась, вздохнула и сказала:
– Ну, вот, например, шо€фер. Партейный.
Шеф и сомелье
экономика (греч.) – искусство управления домом
У нас в подъезде был сосед, Михаил Михайлович Веревкин. У него на двери была роскошная латунная табличка с завитками. Он был эстрадный чтец.
Напротив дома, на углу Каретного и Садовой, был продмаг под названием «Угловой». Однажды я пошел туда за водкой. Встал в очередь. А передо мной стоял Веревкин. Вдруг он оборачивается ко мне и говорит:
– Вы, наверное, будете брать «Московскую»?
Я говорю:
– Ну да, разумеется.
Он говорит:
– А я беру «Кубанскую». И вам рекомендую. На пятнадцать копеек дешевле, а результат, заверяю вас, абсолютно идентичный!
У Веревкина была жена, Электра Борисовна. Она говорила:
– Вся жизнь ушла на обеды. У меня муж и два кота. И все трое едят разное.
Напротив дома, на углу Каретного и Садовой, был продмаг под названием «Угловой». Однажды я пошел туда за водкой. Встал в очередь. А передо мной стоял Веревкин. Вдруг он оборачивается ко мне и говорит:
– Вы, наверное, будете брать «Московскую»?
Я говорю:
– Ну да, разумеется.
Он говорит:
– А я беру «Кубанскую». И вам рекомендую. На пятнадцать копеек дешевле, а результат, заверяю вас, абсолютно идентичный!
У Веревкина была жена, Электра Борисовна. Она говорила:
– Вся жизнь ушла на обеды. У меня муж и два кота. И все трое едят разное.
Буря мглою
Герцена разбудили
В некоем областном театре шла пьеса местного автора – о Пушкине.
Михайловское. Ссылка. Глушь и темень. Буря завывает.
Пушкин сидит, водит пером по бумаге.
Арина Родионовна вяжет у окна.
Пушкин читает стих:
– Выпьем с горя, где же кружка?
Няня отвечает, гремя посудой в шкафчике:
– Сейчас, Саша, вот кружка, давеча все перемыла-перетерла. Сердцу будет веселей.
Вдруг колокольчик звенит, шаги, дверь – влетает Пущин.
– О, Александр!
– О, Жанно!
Обнимаются, уходят в другую комнату. Няня вяжет.
Возвращаются.
Пушкин говорит:
– Няня, послушай! В Петербурге молодые дворяне захотели свергнуть царя и дать простому народу свободу и права!..
И так далее. Целый монолог о декабристах.
Няня откладывает вязанье, перебивает его восторги:
– Ах, Саша, Саша! Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа.
Михайловское. Ссылка. Глушь и темень. Буря завывает.
Пушкин сидит, водит пером по бумаге.
Арина Родионовна вяжет у окна.
Пушкин читает стих:
– Выпьем с горя, где же кружка?
Няня отвечает, гремя посудой в шкафчике:
– Сейчас, Саша, вот кружка, давеча все перемыла-перетерла. Сердцу будет веселей.
Вдруг колокольчик звенит, шаги, дверь – влетает Пущин.
– О, Александр!
– О, Жанно!
Обнимаются, уходят в другую комнату. Няня вяжет.
Возвращаются.
Пушкин говорит:
– Няня, послушай! В Петербурге молодые дворяне захотели свергнуть царя и дать простому народу свободу и права!..
И так далее. Целый монолог о декабристах.
Няня откладывает вязанье, перебивает его восторги:
– Ах, Саша, Саша! Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа.
Страшная месть
путем взаимной переписки
Секретарю парткома одного учреждения на служебный адрес пришла красивая открытка из Израиля. Пока ее несли из общего отдела в партком, человек пять успели прочитать: «Дорогая Зоя Ивановна! Добрался благополучно, потихоньку устраиваюсь. Напишу подробнее, когда будет о чем. А пока – до свидания. Всегда Ваш Миша Шульман».
Зоя Ивановна очень удивилась такому добродушию Михаила Абрамовича Шульмана, которого она со всей партийной прямотой долбала и травила, пока он был «в подаче», а потом, когда он оказался «в отказе», настояла на его увольнении.
Через две недели пришла новая открытка. «Дорогая Зоя Ивановна! Наконец я нашел того человека. Он сказал, что все в порядке. Ближе к делу напишу. Миша».
Сотрудники начали слегка коситься на Зою Ивановну, а она заявила в компетентные органы о своей полной непричастности. Там ей велели не волноваться.
А на работе ее ждала третья открытка. «Зоя Ивановна! Это как раз то, что нужно. Ждите сообщения. М.».
Сотрудники выражали Зое Ивановне сочувствие, ругали евреев за их еврейские штучки. Но ей казалось, что это неискренне. В компетентных органах ее успокаивали, предлагали посмеяться и забыть, объясняли, что она остается в полном доверии руководства. Но она не верила.
Она нервничала и озиралась, и ждала новую открытку от Миши Шульмана. Открытки не было, а сотрудники шушукались, отводили глаза и замолкали, когда она проходила мимо, и поэтому она сначала долго лечилась от нервов, а потом ушла на пенсию и теперь каждый день ходит на почту, проверяет, нет ли ей письма до востребования.
Зоя Ивановна очень удивилась такому добродушию Михаила Абрамовича Шульмана, которого она со всей партийной прямотой долбала и травила, пока он был «в подаче», а потом, когда он оказался «в отказе», настояла на его увольнении.
Через две недели пришла новая открытка. «Дорогая Зоя Ивановна! Наконец я нашел того человека. Он сказал, что все в порядке. Ближе к делу напишу. Миша».
Сотрудники начали слегка коситься на Зою Ивановну, а она заявила в компетентные органы о своей полной непричастности. Там ей велели не волноваться.
А на работе ее ждала третья открытка. «Зоя Ивановна! Это как раз то, что нужно. Ждите сообщения. М.».
Сотрудники выражали Зое Ивановне сочувствие, ругали евреев за их еврейские штучки. Но ей казалось, что это неискренне. В компетентных органах ее успокаивали, предлагали посмеяться и забыть, объясняли, что она остается в полном доверии руководства. Но она не верила.
Она нервничала и озиралась, и ждала новую открытку от Миши Шульмана. Открытки не было, а сотрудники шушукались, отводили глаза и замолкали, когда она проходила мимо, и поэтому она сначала долго лечилась от нервов, а потом ушла на пенсию и теперь каждый день ходит на почту, проверяет, нет ли ей письма до востребования.
Золушка и ее сестры
тяни носок, танцовщица!
В начале пятидесятых один иностранец приехал в Москву и прямо из первого ряда партера влюбился в артистку Русского народного вокально-танцевального ансамбля. Действуя через свое посольство, он добился встречи. Подруги скинулись и одолжили ей денег на новое платье, поскольку ослепительной феей она была в сценическом наряде, а в собственных обносках ее бы не узнал никакой влюбленный принц.
Он и в самом деле был почти что принц, то есть очень богатый, известный и влиятельный человек. Это сообщила подругам будущая миллионерша, когда со свадьбой было все решено. «В общем, девчонки, будете в наших краях – увидимся…» Смешно! Выпили, поплакали и распрощались.
Но времена меняются, и Вокально-танцевальный ансамбль стал довольно часто выезжать на гастроли за границу и наконец очутился в той самой стране.
По справочнику отыскали адрес. Собирались тайком, потому что надо было как-то оторваться от «ответственного прикрепленного», он же «искусствовед в штатском», – времена изменились, но еще не окончательно.
Оторвались. Это оказалось страшно далеко, в пригороде, три версты от автобусной остановки. Шагали весело – хотелось своими глазами посмотреть, как на самом деле живут богатые иностранцы.
Дошли. Высокий кованый забор, бежевый дом за лужайкой. Кнопка на калитке. Позвонили. Вышел швейцар. Девушки кое-как объяснили, кто они и кого им нужно. Швейцар ушел, долго пропадал, а потом вернулся и спросил – какова, собственно, цель визита?
Тут самая злая подруга закричала: «Она нам деньги должна! Мани! Гельд! Аржан!»
Швейцар снова ушел, но в этот раз вернулся очень скоро и с поклоном протянул узкий конверт.
Деньги оказались очень кстати – на такси. А то бы опоздали на дневную репетицию.
Он и в самом деле был почти что принц, то есть очень богатый, известный и влиятельный человек. Это сообщила подругам будущая миллионерша, когда со свадьбой было все решено. «В общем, девчонки, будете в наших краях – увидимся…» Смешно! Выпили, поплакали и распрощались.
Но времена меняются, и Вокально-танцевальный ансамбль стал довольно часто выезжать на гастроли за границу и наконец очутился в той самой стране.
По справочнику отыскали адрес. Собирались тайком, потому что надо было как-то оторваться от «ответственного прикрепленного», он же «искусствовед в штатском», – времена изменились, но еще не окончательно.
Оторвались. Это оказалось страшно далеко, в пригороде, три версты от автобусной остановки. Шагали весело – хотелось своими глазами посмотреть, как на самом деле живут богатые иностранцы.
Дошли. Высокий кованый забор, бежевый дом за лужайкой. Кнопка на калитке. Позвонили. Вышел швейцар. Девушки кое-как объяснили, кто они и кого им нужно. Швейцар ушел, долго пропадал, а потом вернулся и спросил – какова, собственно, цель визита?
Тут самая злая подруга закричала: «Она нам деньги должна! Мани! Гельд! Аржан!»
Швейцар снова ушел, но в этот раз вернулся очень скоро и с поклоном протянул узкий конверт.
Деньги оказались очень кстати – на такси. А то бы опоздали на дневную репетицию.
Иностранный легион
этнография и антропология
Это теперь кругом сплошные граждане зарубежных государств. А раньше по пальцам пересчитать можно было, когда разговаривал с живым иностранцем.
Мы с ребятами даже соревновались, у кого иностранцев больше.
У меня был сын коммуниста Роберт Ричардович, о котором я здесь рассказывал.
Еще в наш дачный поселок приезжал таксист Обри Генрихович. Тоже англичанин. По-русски говорил очень плохо. Когда его спрашивали: «А как будет по-английски то-то и то-то?» – не понимал и злился. Или делал вид, что не понимал. В отличие от Роберта Ричардовича, который говорил на прекрасном русском языке без акцента, но все время читал английские книги и готов был долго объяснять про past perfect continuous.
Это были какие-то ненастоящие иностранцы. Роберт Ричардович – как профессор из иняза, а Обри Генрихович – как таджик из горного кишлака.
Зато настоящая иностранка жила на соседней даче. Милда, латышка, домработница у Дыховичных.
Как-то раз утром я пошел к Ване Дыховичному – мы с ним вчера договорились кататься на лодке.
Прихожу, дверь закрыта.
Стучу, выходит Милда. Высокая, бело-розовая, в фартуке и крахмальном платке.
– Ваня дома?
А она смотрит на меня и тихо говорит:
– Молодой господин еще спит.
Мы с ребятами даже соревновались, у кого иностранцев больше.
У меня был сын коммуниста Роберт Ричардович, о котором я здесь рассказывал.
Еще в наш дачный поселок приезжал таксист Обри Генрихович. Тоже англичанин. По-русски говорил очень плохо. Когда его спрашивали: «А как будет по-английски то-то и то-то?» – не понимал и злился. Или делал вид, что не понимал. В отличие от Роберта Ричардовича, который говорил на прекрасном русском языке без акцента, но все время читал английские книги и готов был долго объяснять про past perfect continuous.
Это были какие-то ненастоящие иностранцы. Роберт Ричардович – как профессор из иняза, а Обри Генрихович – как таджик из горного кишлака.
Зато настоящая иностранка жила на соседней даче. Милда, латышка, домработница у Дыховичных.
Как-то раз утром я пошел к Ване Дыховичному – мы с ним вчера договорились кататься на лодке.
Прихожу, дверь закрыта.
Стучу, выходит Милда. Высокая, бело-розовая, в фартуке и крахмальном платке.
– Ваня дома?
А она смотрит на меня и тихо говорит:
– Молодой господин еще спит.
Докушивать не будете?
стол не обслуживается
Директор ресторана ВТО, воспетый в сотнях мемуаров Борода (Яков Розенталь, прототип Арчибальда Арчибальдовича из «Мастера и Маргариты», автор «селедки по-бородински»), – так вот, этот Борода говорил моему отцу: «Мясной салат не заказывай нигде, даже у меня!»
Потому что даже в таком изысканном заведении, как ресторан ВТО, в мясной салат шел недоеденный антрекот.
А знаете ли вы, что такое «докушивать не будете» и что означает «семьдесят-восемьдесят»?
«Докушивать не будете?» – с этим полувопросительным возгласом официант норовил утащить недоконченное мясное блюдо, стоило лишь перестать ковырять вилкой в гарнире. Очевидно, жаждал настричь оный антрекот в мясной салат.
А что касается «семьдесят-восемьдесят» – так старики-официанты, а также гардеробщики изображали имя-отчество или чин-звание гостя. Обманно показывали ему, что они его давно знают, что рады видеть: «здрассссьте, семьсьт-восемьсьт, шубочку пожалуйте, семьсьт-восемьсьт…».
Но это было уж совсем давно. Я стариков-официантов видел всего несколько раз в жизни, в начале шестидесятых, когда оказывался в ресторане с отцом. Но помню замечательную картинку уже много позже: ЦДЛ, мы сидим за столом, с нами знаменитый писатель Нагибин, он лениво хватает за талию официантку, и она, такая простецкая тетенька сильно за тридцать, говорит, скривив губы: «Юрка, ты такой несимпатичный, когда пьяный!»
Когда хоронили Володю Т., на панихиде была никому не известная юная красавица в превосходном траурном платье. Изящная и нездешняя. И в кольцах узкая рука. «Кто это?» – шепотом спросил я. «Официантка из Дома журналистов… Володя там часто пил».
Потому что даже в таком изысканном заведении, как ресторан ВТО, в мясной салат шел недоеденный антрекот.
А знаете ли вы, что такое «докушивать не будете» и что означает «семьдесят-восемьдесят»?
«Докушивать не будете?» – с этим полувопросительным возгласом официант норовил утащить недоконченное мясное блюдо, стоило лишь перестать ковырять вилкой в гарнире. Очевидно, жаждал настричь оный антрекот в мясной салат.
А что касается «семьдесят-восемьдесят» – так старики-официанты, а также гардеробщики изображали имя-отчество или чин-звание гостя. Обманно показывали ему, что они его давно знают, что рады видеть: «здрассссьте, семьсьт-восемьсьт, шубочку пожалуйте, семьсьт-восемьсьт…».
Но это было уж совсем давно. Я стариков-официантов видел всего несколько раз в жизни, в начале шестидесятых, когда оказывался в ресторане с отцом. Но помню замечательную картинку уже много позже: ЦДЛ, мы сидим за столом, с нами знаменитый писатель Нагибин, он лениво хватает за талию официантку, и она, такая простецкая тетенька сильно за тридцать, говорит, скривив губы: «Юрка, ты такой несимпатичный, когда пьяный!»
Когда хоронили Володю Т., на панихиде была никому не известная юная красавица в превосходном траурном платье. Изящная и нездешняя. И в кольцах узкая рука. «Кто это?» – шепотом спросил я. «Официантка из Дома журналистов… Володя там часто пил».
Отзовитесь, ветераны
эпистолярный жанр
Одна женщина написала в газету письмо. Вот такое:
«Отец мой был солдатом, но я его почти не помню. В сорок четвертом было мне три годика. Помню, на рассвете подошел он к моей кроватке, нагнулся, взял меня на руки, крепко обнял и поцеловал. Как сейчас помню его колючие усы, жесткую шинель и запах солдатского табака. Он сказал: “Прощай, доченька! Иду бить врага”. Потом обнял маму и ушел. Больше мы его не видели. Обращались в архив – получили ответ: в списках убитых не значится. Вот с тех пор у меня мысль – может, он жив? Мама померла, и никого у меня на свете нету. Отец, если ты живой, отзовись!» Имя, фамилия, число и адрес.
А через два года эту женщину пригласили в областное управление КГБ и показали письмо из Уругвая. Вот такое:
«Дорогая доченька! Бог помог найти тебя! Запрос, сама знаешь, послать не мог, пробовал окольными путями, все впустую, да один наш друг тайком сюда приехал и нечаянно нашел эту самую газету. Ох, доченька! Врага мы не побили, не судьба. А так живу я хорошо, не жалуюсь, торгую обувным товаром. Если сможешь, приезжай, будем жить всей семьей». Имя, фамилия, число и адрес.
Следователь КГБ попросил ее прислать отцу приглашение, чтобы он приехал навестить родную дочь, а тут его немножко допросят и совсем не обязательно повесят, потому что он совсем не обязательно военный преступник. Может, просто оступился человек.
Она взяла бланк для приглашения, но вечером уехала в другой город, вышла замуж, через год развелась, оставив себе мужнину фамилию, потом переехала в Тюменскую область и там снова вышла замуж за болгарского строителя. Потом поехала с ним в отпуск в Болгарию и оттуда, через много границ, убежала к отцу.
Это оказался совершенно незнакомый смуглый старик с женой доньей Кармен и сыновьями Мигелем, Пабло и Хайме. Но потом они все подружились.
«Отец мой был солдатом, но я его почти не помню. В сорок четвертом было мне три годика. Помню, на рассвете подошел он к моей кроватке, нагнулся, взял меня на руки, крепко обнял и поцеловал. Как сейчас помню его колючие усы, жесткую шинель и запах солдатского табака. Он сказал: “Прощай, доченька! Иду бить врага”. Потом обнял маму и ушел. Больше мы его не видели. Обращались в архив – получили ответ: в списках убитых не значится. Вот с тех пор у меня мысль – может, он жив? Мама померла, и никого у меня на свете нету. Отец, если ты живой, отзовись!» Имя, фамилия, число и адрес.
А через два года эту женщину пригласили в областное управление КГБ и показали письмо из Уругвая. Вот такое:
«Дорогая доченька! Бог помог найти тебя! Запрос, сама знаешь, послать не мог, пробовал окольными путями, все впустую, да один наш друг тайком сюда приехал и нечаянно нашел эту самую газету. Ох, доченька! Врага мы не побили, не судьба. А так живу я хорошо, не жалуюсь, торгую обувным товаром. Если сможешь, приезжай, будем жить всей семьей». Имя, фамилия, число и адрес.
Следователь КГБ попросил ее прислать отцу приглашение, чтобы он приехал навестить родную дочь, а тут его немножко допросят и совсем не обязательно повесят, потому что он совсем не обязательно военный преступник. Может, просто оступился человек.
Она взяла бланк для приглашения, но вечером уехала в другой город, вышла замуж, через год развелась, оставив себе мужнину фамилию, потом переехала в Тюменскую область и там снова вышла замуж за болгарского строителя. Потом поехала с ним в отпуск в Болгарию и оттуда, через много границ, убежала к отцу.
Это оказался совершенно незнакомый смуглый старик с женой доньей Кармен и сыновьями Мигелем, Пабло и Хайме. Но потом они все подружились.
В ландо моторном, в ландо шикарном
топонимика
Мой приятель жил в высотном доме на Котельнической набережной. Бывало, я занимался в Библиотеке иностранной литературы и заходил к нему. Поскольку рядом. А иногда, посидев у него, мы потом ехали ко мне.
От Котельников до Каретного Ряда, где я тогда жил с родителями, было неудобно добираться. До метро далековато. Автобус номер 18 ходил редко. И мы брали такси.
Вот однажды мы выходим из подъезда, видим – стоит такси. Подходим, садимся оба на заднее сиденье. Водитель спрашивает, куда ехать.
Вместо ответа мой приятель неторопливо достает пачку папирос. Именно папирос – мы тогда курили дорогие старомодные папиросы в больших глянцевых коробках. Охлопывает карманы, находит спички. Раскрывает пачку, отдувает серебряную бумагу, протягивает мне. Я беру папиросу, он тоже. Он чиркает спичкой, мы оба закуриваем. Таксист завороженно за нами наблюдает.
Мой друг выпускает облачко дыма, разгоняет его ладонью, опускает стекло, выбрасывает горелую спичку в окно и говорит:
– В Каретный Ряд. Бульварами.
Такси трогается. Бульварами до Петровских ворот, а там направо.
Потом он сказал: «Да, такой вот я пижон. И должен тебе признаться, что именно ради этой фразы, ради удовольствия ее произнести, я часто трачу рубль на такси, к тебе едучи. Хотя автобус номер восемнадцать стоит рядом. Послушай, как звучит. В Каретный Ряд. Бульварами…»
Яузским бульваром, потом Покровским, Чистопрудным, Сретенским, Рождественским вниз, потом Петровским наверх и перед Страстным – направо, к саду Эрмитаж.
А ведь и в самом деле.
От Котельников до Каретного Ряда, где я тогда жил с родителями, было неудобно добираться. До метро далековато. Автобус номер 18 ходил редко. И мы брали такси.
Вот однажды мы выходим из подъезда, видим – стоит такси. Подходим, садимся оба на заднее сиденье. Водитель спрашивает, куда ехать.
Вместо ответа мой приятель неторопливо достает пачку папирос. Именно папирос – мы тогда курили дорогие старомодные папиросы в больших глянцевых коробках. Охлопывает карманы, находит спички. Раскрывает пачку, отдувает серебряную бумагу, протягивает мне. Я беру папиросу, он тоже. Он чиркает спичкой, мы оба закуриваем. Таксист завороженно за нами наблюдает.
Мой друг выпускает облачко дыма, разгоняет его ладонью, опускает стекло, выбрасывает горелую спичку в окно и говорит:
– В Каретный Ряд. Бульварами.
Такси трогается. Бульварами до Петровских ворот, а там направо.
Потом он сказал: «Да, такой вот я пижон. И должен тебе признаться, что именно ради этой фразы, ради удовольствия ее произнести, я часто трачу рубль на такси, к тебе едучи. Хотя автобус номер восемнадцать стоит рядом. Послушай, как звучит. В Каретный Ряд. Бульварами…»
Яузским бульваром, потом Покровским, Чистопрудным, Сретенским, Рождественским вниз, потом Петровским наверх и перед Страстным – направо, к саду Эрмитаж.
А ведь и в самом деле.
Сто рублей
сентиментальное происшествие
Она любила наряжаться. У нее была коллекция платьев – длинных, шелковых, сшитых у известной портнихи. Бывают такие платья на все времена. У нее были старинные драгоценности – из тех, что никогда не выходят из моды.
Она иногда наряжалась для него. Это было поразительно. Вдруг она говорила: «Я хочу для тебя нарядиться, хочешь?»
Он сидел на диване, она при нем снимала свитер и брюки, очень изящно, не буднично. Подхватив одежду, она скрывалась за матовой стеклянной дверью и минут через десять появлялась.
Например, в пышном шуршащем платье, с кулоном в виде алмазной лиры на сильно оголенной груди. «Я тебе нравлюсь?» – улыбалась она с восхитительным простодушием. Она садилась в кресло напротив. Они разговаривали – так, ни о чем. Потом она замолкала и смотрела на него сквозь ресницы, и это значило «а теперь раздень меня».
Боже, зачем, зачем все это, если через полгода – какое полгода, через три месяца! – попреки, обманы и злобный абсурд?
«Около телефона, где записные книжки, лежала сторублевка. Где она?» – «Понятия не имею». – «Очень странно». – «Значит, я взял твои сто рублей?» – «Почему мои? Это наши общие деньги. И почему взял? Куда-то сунул, ты же у меня разгильдяй». – «Я у тебя? Ты уверена?» – «Ого! А у кого же? Интересные дела». – «Не цепляйся. И плюнь на эти сто рублей». – «Сто рублей – это деньги. Младший научный получает сто двадцать пять». – «Деньги, конечно, деньги…» – «Ну, и где они?»
Однажды он сказал: «Я хочу для тебя нарядиться». Он при ней снял халат, она равнодушно глядела на его неспортивное тело и застиранную футболку. Подхватив халат, он вышел и скоро появился – в дубленке, шапке-ушанке, зашнурованных зимних ботинках, в перчатках. Она засмеялась: «Не валяй дурака, ты так и не сказал, где сто рублей».
Он снял перчатку, расстегнул пуговицу.
– Я не знаю, – сказал он. – Но если тебе позарез надо, я завтра занесу.
– Не надо, – сказала она.
Она иногда наряжалась для него. Это было поразительно. Вдруг она говорила: «Я хочу для тебя нарядиться, хочешь?»
Он сидел на диване, она при нем снимала свитер и брюки, очень изящно, не буднично. Подхватив одежду, она скрывалась за матовой стеклянной дверью и минут через десять появлялась.
Например, в пышном шуршащем платье, с кулоном в виде алмазной лиры на сильно оголенной груди. «Я тебе нравлюсь?» – улыбалась она с восхитительным простодушием. Она садилась в кресло напротив. Они разговаривали – так, ни о чем. Потом она замолкала и смотрела на него сквозь ресницы, и это значило «а теперь раздень меня».
Боже, зачем, зачем все это, если через полгода – какое полгода, через три месяца! – попреки, обманы и злобный абсурд?
«Около телефона, где записные книжки, лежала сторублевка. Где она?» – «Понятия не имею». – «Очень странно». – «Значит, я взял твои сто рублей?» – «Почему мои? Это наши общие деньги. И почему взял? Куда-то сунул, ты же у меня разгильдяй». – «Я у тебя? Ты уверена?» – «Ого! А у кого же? Интересные дела». – «Не цепляйся. И плюнь на эти сто рублей». – «Сто рублей – это деньги. Младший научный получает сто двадцать пять». – «Деньги, конечно, деньги…» – «Ну, и где они?»
Однажды он сказал: «Я хочу для тебя нарядиться». Он при ней снял халат, она равнодушно глядела на его неспортивное тело и застиранную футболку. Подхватив халат, он вышел и скоро появился – в дубленке, шапке-ушанке, зашнурованных зимних ботинках, в перчатках. Она засмеялась: «Не валяй дурака, ты так и не сказал, где сто рублей».
Он снял перчатку, расстегнул пуговицу.
– Я не знаю, – сказал он. – Но если тебе позарез надо, я завтра занесу.
– Не надо, – сказала она.
Жапоналия
я тоже умею, как Масуки Хураками
Митцуко молчала. Я молчал тоже. В окне молчал темный город. По эстакаде молча ехал грузовик. Я подошел к Митцуко и стал ее душить. Она молча оцарапала мне бедро. Я дернулся назад, толкнул стол. Открытая банка пепси упала на пол. На секунду стало громко. На полу набухала пенистая лужица. Митцуко лежала неподвижно. Я захотел спросить, не умерла ли она. Но потом решил, что завтра все само выяснится. Я лег с ней рядом, отвернувшись от нее, и смотрел, как свет маяка Кукимори уже в третий раз отражается в лужице пепси. Мне это надоело. Я вскочил, схватил банку и швырнул ее в окно. Снизу раздался едва слышный звук тонкой жести об асфальт. «Восемь», – сказала Митцуко. «Что?!» – заорал я. «Восемь секунд падала банка», – прошептала Митцуко. И, вздохнув, досказала:
Митцуко медленно летела на меня. У нее в руках были мои кроссовки. Как крылышки ангела были ее растопыренные руки. Белые шнурки развевались, как перья. Восемь секунд – это долго, теперь я знаю. Я успел завести мотор, но не успел отъехать. Она шарахнулась мне на капот, ее лицо приплющилось к ветровому стеклу и продавило его. Разбежались трещинки – лицо Митцуко как будто превратилось в звезду.
Я дал задний ход. Митцуко сползла с капота, поправила джинсы, сплюнула кровь, швырнула наземь кроссовки и пошла прочь. Наверное, в супермаркет, купить пластырь.
Я подобрал кроссовки, присел на бампер, стряхнул со ступней песок и обулся. На босу ногу. Носки она не вернула. Забыла, наверное.
Я понял, что не смогу ее прикончить. Маяк Кукимори снова заглянул в комнату. Я натянул брюки, пинком распахнул дверь и бросился бежать. Наверное, я вывихнул дверной замок, но мне было наплевать – я бежал вниз, пешком с сорок девятого этажа. Где-то через десять пролетов на узких ступеньках возилась и урчала какая-то парочка. Вслед мне пропищали: «Ой, босиком бежит!» Тут только я почувствовал холодный и грязный бетон лестницы, но мне было наплевать, я же сказал. Внизу я нашел свой драный «Исудзу» 1989 года, рванул дверь, но на прощание взглянул наверх.
Столько же пролетит ангел,
Возвещая об опоздании Бога.
Митцуко медленно летела на меня. У нее в руках были мои кроссовки. Как крылышки ангела были ее растопыренные руки. Белые шнурки развевались, как перья. Восемь секунд – это долго, теперь я знаю. Я успел завести мотор, но не успел отъехать. Она шарахнулась мне на капот, ее лицо приплющилось к ветровому стеклу и продавило его. Разбежались трещинки – лицо Митцуко как будто превратилось в звезду.
Я дал задний ход. Митцуко сползла с капота, поправила джинсы, сплюнула кровь, швырнула наземь кроссовки и пошла прочь. Наверное, в супермаркет, купить пластырь.
Я подобрал кроссовки, присел на бампер, стряхнул со ступней песок и обулся. На босу ногу. Носки она не вернула. Забыла, наверное.
Обрывок фразы
как в английском романе – я тоже могу
…мистер Маккарти потом долго дружил с мистером Маккинзи, они играли в крокет и пили виски по четвергам, их поместья были по соседству, и жены их дружили, но все же мистер Маккарти никак не мог позабыть, что мистер Маккинзи перед самой войной присоветовал ему поместить тетушкино наследство в банк «Бразерс энд Партнерс», каковой погорел в первые же дни войны, и мистер Маккинзи страшно извинялся и всем рассказывал о неловкости возникшей ситуации, потому что он сам был в совете директоров этого банка, но, хотя мистер Маккарти никак не подозревал мистера Маккинзи в том, что он погрел руки на угольках погоревшего банка в целом и его депозита в частности, о, нет, мистер Маккинзи был истинным джентльменом и уж никак не мошенником, – некий холодок между соседями никак не мог растаять, и единственная наследница мистера Маккарти так и не вышла замуж за племянника бездетного мистера Маккинзи: помолвка была расстроена, ибо мистер Маккарти при гостях чрезвычайно рискованно пошутил о туманной будущей судьбе приданого своей внучки, юной мисс Маккарти-Элсворт, на что мистер Маккинзи, побледнев, заметил, что в Итоне, где он учился, за такие слова били, и довольно крепко; мистер же Маккарти, отойдя к цветущей зеленой изгороди – чаепитие происходило в саду, – взял в руки крокетный молоток и сказал: «Приступайте, сэр».
Полоска тумана
нас мало, счастливцев праздных
В столичном толстом журнале он наткнулся на подборку стихов молодых провинциальных поэтов и забавлялся, читая их натужные опыты.
Но вдруг увидел два стихотворения какой-то женщины из далекого далека. Был изумлен: необычные прекрасные стихи, и женщина, наверное, тоже необыкновенная. Он стал думать о ней. Представлял себе, в каком доме она живет, на какой улице. Натопленная комната. Снег и черное небо за окном. Она непременно должна быть одинокой и ждать чего-то. Кого-то.
А потом случилось ужасное – в разных ремонтах и переездах журнал потерялся. Боже! Как будто бы в толпе беженцев он потерял любимую. Выпустил на секунду ее тонкую руку – и тяжело катящийся поток разъединил их, и все, только чужие запыленные лица, кошелки, чемоданы, скрип тележек, плач детей и спертое дыхание ужаса. Чувство беспомощности, преступления, предательства: потерял!
Все стало валиться из рук. Он все время терял ключи и деньги, и заработки тоже.
Он долго искал этот журнал, целый год, наверное. Ему нужен был именно тот экземпляр, свой, единственный. Нашел. На даче, на чердаке, в связке.
Но, взяв его в руки и приготовившись раскрыть, он вдруг вспомнил, как давным-давно сам напечатал в столичном толстом журнале рассказ. Тоже в молодежной подборке. Долго ждал публикации. А потом глупо надеялся, что его заметят, погладят-приласкают, куда-то позовут.
Теперь он ясно понял: это не он влюбился в ту женщину, нет! Это одна фантазия о творчестве и славе полюбила другую, такую же. Он засмеялся этой мысли.
Наваждение слетело, работать стало легко, заказы сами потекли в руки, скоро нашлось место в новой редакции, и жизнь пошла в самом лучшем направлении.
Только раз приснился сон, как он лежит умирает и врач спрашивает, близко нагнувшись: «Как ее звали?» А он молча мотает головой и погружается в сизый туман.
Но и проснувшись, он решил, что имени ее все равно никому не скажет.
Все, все, все, все. Хватит об этом.
Но вдруг увидел два стихотворения какой-то женщины из далекого далека. Был изумлен: необычные прекрасные стихи, и женщина, наверное, тоже необыкновенная. Он стал думать о ней. Представлял себе, в каком доме она живет, на какой улице. Натопленная комната. Снег и черное небо за окном. Она непременно должна быть одинокой и ждать чего-то. Кого-то.
А потом случилось ужасное – в разных ремонтах и переездах журнал потерялся. Боже! Как будто бы в толпе беженцев он потерял любимую. Выпустил на секунду ее тонкую руку – и тяжело катящийся поток разъединил их, и все, только чужие запыленные лица, кошелки, чемоданы, скрип тележек, плач детей и спертое дыхание ужаса. Чувство беспомощности, преступления, предательства: потерял!
Все стало валиться из рук. Он все время терял ключи и деньги, и заработки тоже.
Он долго искал этот журнал, целый год, наверное. Ему нужен был именно тот экземпляр, свой, единственный. Нашел. На даче, на чердаке, в связке.
Но, взяв его в руки и приготовившись раскрыть, он вдруг вспомнил, как давным-давно сам напечатал в столичном толстом журнале рассказ. Тоже в молодежной подборке. Долго ждал публикации. А потом глупо надеялся, что его заметят, погладят-приласкают, куда-то позовут.
Теперь он ясно понял: это не он влюбился в ту женщину, нет! Это одна фантазия о творчестве и славе полюбила другую, такую же. Он засмеялся этой мысли.
Наваждение слетело, работать стало легко, заказы сами потекли в руки, скоро нашлось место в новой редакции, и жизнь пошла в самом лучшем направлении.
Только раз приснился сон, как он лежит умирает и врач спрашивает, близко нагнувшись: «Как ее звали?» А он молча мотает головой и погружается в сизый туман.
Но и проснувшись, он решил, что имени ее все равно никому не скажет.
Все, все, все, все. Хватит об этом.
Фундаментальный каталог
гнев, богиня, воспой
Хозяева плюс шесть пар гостей. 1980 год.
Салатная часть: оливье, винегрет, салат сырный с майонезом, салат из тресковой печени с луком, салат из баночного лосося (или из копченой трески) с рисом, форшмак, куриная печень, пережаренная в курином же жиру, тертая свекла с майонезом и грецкими орехами.
Дальше разносольная часть: чеснок маринованный, черемша, огурцы соленые и маринованные, капуста квашеная мелкорубленая, капуста квашеная шинкованная, капуста красная («гурийская»), грибы разные; маслины.
Далее зелень: огурцы, помидоры, редис, разнообразие трав.
Далее белковая пища: мяса, ветчины и колбасы внарезку. Холодец. Рыба всякая, резаная и заливная. Полуяйца. Сыр, которому место на десерт, все равно лежит тут же, рядом с сырным салатом.
Выпивка: водка «Столичная» (две бутылки), графин с водкой на смородиновом листе и еще один – на лимонных корочках. Коньяк армянский три звезды. Вино белое «Цинандали», вино красное «Телиани». Вино десертное «Кокур» (или «Мадера крымская»). Боржом. «Буратино». «Тархун».
Это первое накрытие стола: то, что гость видит, входя в комнату. Усевшись и оглядевшись, гость говорит: «Да, братцы, закусывать нечем. Может, хоть хлеба корочка завалялась?» Хозяева восторженно смеются. Между первой и второй надо выпить по одной.
После трех-четырех рюмок приносится в супнице, обмотанной полотенцем, горячая вареная картошка, пересыпанная укропом и перемазанная тающим сливочным маслом. К ней тащат две селедочницы. Это как бы первая перемена, она же – второй заход. Выпивается еще рюмки три. Или пять, смотря по настроению. «Девушки, вы почему не пьете вино?» – «Да мы лучше уж водочки».
Хозяйка восклицает: «А сейчас будет мя-я-я-я-я-ясо!» Гости лицемерно стонут: «Предупреждать надо!» Хотя все всё прекрасно знали, и кто-то уже наливает соседу, приговаривая: «Ну, под горячее грех не выпить…» Сосед ласково отвечает: «Ну, разве что рюмочку…»
Хозяин стучит ножиком по стопке. «А?» – встрепёнываются все. «У всех но€лито?» У всех, у всех. Хозяин многозначительно молчит, а потом торжественно изрекает: «Товарыщщщы! Прополощем усталые пломбы!» Все хохочут и радостно полощут. Кто-то хочет перещеголять его в оральном остроумии и говорит под следующую рюмку: «Друзья! Пора освежить полость, извините за выражение, рта!» Все опять хохочут. Освежают.
Потом торт и конфеты. «Вам чай или кофе? Растворимый или заварной? Чай крепкий или не очень?»
Назавтра было очень плохо. А хозяевам было тяжко еще три дня до того. Закупки, заготовки, уборка, перетирка вилок и бокалов. Глажка скатертей. А потом еще одна уборка. Мытье посуды. Доедание салатов.
Так погребали они конеборного Гектора тело…
Салатная часть: оливье, винегрет, салат сырный с майонезом, салат из тресковой печени с луком, салат из баночного лосося (или из копченой трески) с рисом, форшмак, куриная печень, пережаренная в курином же жиру, тертая свекла с майонезом и грецкими орехами.
Дальше разносольная часть: чеснок маринованный, черемша, огурцы соленые и маринованные, капуста квашеная мелкорубленая, капуста квашеная шинкованная, капуста красная («гурийская»), грибы разные; маслины.
Далее зелень: огурцы, помидоры, редис, разнообразие трав.
Далее белковая пища: мяса, ветчины и колбасы внарезку. Холодец. Рыба всякая, резаная и заливная. Полуяйца. Сыр, которому место на десерт, все равно лежит тут же, рядом с сырным салатом.
Выпивка: водка «Столичная» (две бутылки), графин с водкой на смородиновом листе и еще один – на лимонных корочках. Коньяк армянский три звезды. Вино белое «Цинандали», вино красное «Телиани». Вино десертное «Кокур» (или «Мадера крымская»). Боржом. «Буратино». «Тархун».
Это первое накрытие стола: то, что гость видит, входя в комнату. Усевшись и оглядевшись, гость говорит: «Да, братцы, закусывать нечем. Может, хоть хлеба корочка завалялась?» Хозяева восторженно смеются. Между первой и второй надо выпить по одной.
После трех-четырех рюмок приносится в супнице, обмотанной полотенцем, горячая вареная картошка, пересыпанная укропом и перемазанная тающим сливочным маслом. К ней тащат две селедочницы. Это как бы первая перемена, она же – второй заход. Выпивается еще рюмки три. Или пять, смотря по настроению. «Девушки, вы почему не пьете вино?» – «Да мы лучше уж водочки».
Хозяйка восклицает: «А сейчас будет мя-я-я-я-я-ясо!» Гости лицемерно стонут: «Предупреждать надо!» Хотя все всё прекрасно знали, и кто-то уже наливает соседу, приговаривая: «Ну, под горячее грех не выпить…» Сосед ласково отвечает: «Ну, разве что рюмочку…»
Хозяин стучит ножиком по стопке. «А?» – встрепёнываются все. «У всех но€лито?» У всех, у всех. Хозяин многозначительно молчит, а потом торжественно изрекает: «Товарыщщщы! Прополощем усталые пломбы!» Все хохочут и радостно полощут. Кто-то хочет перещеголять его в оральном остроумии и говорит под следующую рюмку: «Друзья! Пора освежить полость, извините за выражение, рта!» Все опять хохочут. Освежают.
Потом торт и конфеты. «Вам чай или кофе? Растворимый или заварной? Чай крепкий или не очень?»
Назавтра было очень плохо. А хозяевам было тяжко еще три дня до того. Закупки, заготовки, уборка, перетирка вилок и бокалов. Глажка скатертей. А потом еще одна уборка. Мытье посуды. Доедание салатов.
Так погребали они конеборного Гектора тело…
Покровка
это я сбоку на фотографии, вот, вот
Пять лет, с 52-го по 56-й, мы прожили в бабушкиной комнате в большой коммуналке на Покровке (в ту пору – ул. Чернышевского). Нас в этой комнате было пятеро: бабушка, папа, мама, я и моя няня Ася. Тихая молодая женщина, которая, когда нанималась, говорила: «Я сахар в чай кладу один комочек…» Потом, когда мне было уже двадцать пять, она приходила в гости, посмотреть на питомца.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента