Страница:
– Что вы делаете, что вы делаете?
На долю секунды я подумал, что он спрашивает Долби; затем я это увидел.
Подо мной на дороге находился еще один автомобиль. Может, он все время шел следом с потушенными фарами, а возможно, спустился по дороге из другой долины – из Баальбека или Хомса. Я посмотрел на этот отрезок дороги, где теперь было светло как днем; на фигуры, застывшие, как на фото, в интенсивном свете белого жаркого пламени. Я видел радиста Долби из посольства, который, в ошеломлении повернув ко мне белое лошадиное лицо, стоял, похожий в своем анораке на вожатого отряда скаутов на отдыхе. Под открытой дверцей видны были ноги Долби, и я заметил, что Саймон стоял позади него, а не бежал на другую сторону машины на подмогу. В эту самую секунду мне ужасно захотелось, чтобы этот долг выполнил кто-нибудь другой. Кто-нибудь другой, кого можно будет обвинить, и тут маленький «нэш» развернулся и, ревя мотором, помчался прочь. Но это я позволил ему подойти незамеченным, я вызвался сидеть в дозоре, чтобы не делать того, что делал Долби, – лежал на животе на раскаленном докрасна бензобаке среди людей, не имевших причин испытывать к нему дружеских чувств. Поэтому я сделал то, что должен был сделать. Сделал это быстро и наблюдать не стал. Мне хватило одной липкой бомбы – у него была непрочная крыша.
К тому времени, когда я сполз вниз, Саймон вывел машину Долби на дорогу. Сзади сидел радист, охраняя нашего единственного пленника – приятного биржевого маклера, чью фотографию имели при себе и Толстяк, и я. Человека, которого я видел лежавшим без сознания на игорном столе. Долби ушел посмотреть на «нэша», пока я блевал, стараясь, чтобы этого не заметили. Над дорогой висел тяжелый запах, хуже даже, чем от сгоревшего танка. Этот запах был особенным, запахом зла, и мои легкие были переполнены им. Два выгоревших изнутри автомобиля все еще мерцали и выбрасывали языки пламени, когда что-нибудь стекало на красный светящийся металл. Мы все сняли наши комбинезоны и бросили их в огонь. Саймон должен был убедиться, что они обгорели до неузнаваемости. Помню, я подумал, расплавятся ли «молнии», но промолчал.
Небо начало светлеть на востоке, и тишина стала хрупкой, как бывает, когда ночь сменяется рассветом. Холмы тоже посветлели, и мне показалось, что кое-где я различаю козу. Скоро проснутся деревни на земле, по которой ходил апостол Павел, и днем мужчины будут доить коз там, где ночью мы убивали.
Долби подошел на расстояние слышимости и сказал:
– Это никому не нравится.
Я ответил:
– На первых порах.
– Никогда, если они работают со мной.
Долби сел на заднее сиденье рядом с Вороном, и радист сидел, следя за ними и держа их под прицелом пистолета.
Я услышал, как Долби уверенным ровным тоном произнес: «Мне очень жаль, сэр», а затем достал один из тех крохотных тюбиков с иглой, которые во время войны входили в набор по оказанию первой помощи. Задрав рукав мужчины, Долби всадил в него иглу. Тот даже не попытался ни сказать, ни сделать что-нибудь. Сидел в состоянии шока. Долби спрятал использованный шприц-тюбик в спичечный коробок, и машина поехала – мимо поседевших искореженных останков трех автомобилей; расплавившаяся резина капала и вспыхивала на дороге. У Шторы мы свернули с Бейрутской дороги и направились по долине на север, через Баальбек. Долину охраняли стратегически расположенные языческие и римские руины. За тополями виднелись в неверном утреннем свете шесть гигантских колонн Большого храма, стоявшие, как и каждое утро, с тех пор, когда рядом с ними заплескались на ветру знамена имперского Рима. Я почувствовал, что Долби наклонился вперед над спинкой моего сиденья; он передавал мне очки с розовыми тонированными стеклами.
– Они из «нэша».
Я увидел, что одно стекло треснувшее. Повертел их в руке. Если и есть что-то более жалкое, чем собака погибшего человека, так это его очки. Каждый изгиб и отблеск принадлежали их владельцу и никому другому не будут принадлежать.
Долби сказал:
– УВМР[11]. Оба. Автомобиль посольства США, вероятно, был там, чтобы сделать то, что сделали мы. Поделом любопытным… да. Им следовало сообщить нам о своих действиях. – Он перехватил мой взгляд на Ворона. – О, не волнуйтесь за него, он в отключке.
Я вспомнил белый S2F-3 «трекер» ВМФ США в Риме и другой – в Бейруте, который был тем же самым.
7
8
Находиться в Лондоне в апреле хуже некуда, и в тот вторник мне предстояло ехать в Шеффилд, чтобы встретиться там кое с кем из наших людей. Встреча была долгой, и по вопросу о соотношении систем регистрации документов мы почти ни о чем не договорились, однако нам пообещали, что позволят задействовать их персонал на наших телефонных и телеграфных линиях. В четверг я составлял задним числом отчет о новых сведениях по Сойке, когда вошел Долби. Я не видел его с того времени, как он улетел на вертолете. Загорелый, красивый, в темно-сером костюме, белой рубашке и галстуке школы Святого Павла, который составлял часть его снаряжения при общении с личными секретарями министров обороны. Он поинтересовался, как у меня дела. На этот чисто риторический вопрос я ответил, что мне по-прежнему не выплатили зарплату за два месяца и довольствие – за три, что я все еще не уладил вопрос о дате с моим новым повышением по службе, а требование на 35 фунтов стерлингов в счет оплаты зарубежной командировки просрочено на десять с половиной месяцев.
На долю секунды я подумал, что он спрашивает Долби; затем я это увидел.
Подо мной на дороге находился еще один автомобиль. Может, он все время шел следом с потушенными фарами, а возможно, спустился по дороге из другой долины – из Баальбека или Хомса. Я посмотрел на этот отрезок дороги, где теперь было светло как днем; на фигуры, застывшие, как на фото, в интенсивном свете белого жаркого пламени. Я видел радиста Долби из посольства, который, в ошеломлении повернув ко мне белое лошадиное лицо, стоял, похожий в своем анораке на вожатого отряда скаутов на отдыхе. Под открытой дверцей видны были ноги Долби, и я заметил, что Саймон стоял позади него, а не бежал на другую сторону машины на подмогу. В эту самую секунду мне ужасно захотелось, чтобы этот долг выполнил кто-нибудь другой. Кто-нибудь другой, кого можно будет обвинить, и тут маленький «нэш» развернулся и, ревя мотором, помчался прочь. Но это я позволил ему подойти незамеченным, я вызвался сидеть в дозоре, чтобы не делать того, что делал Долби, – лежал на животе на раскаленном докрасна бензобаке среди людей, не имевших причин испытывать к нему дружеских чувств. Поэтому я сделал то, что должен был сделать. Сделал это быстро и наблюдать не стал. Мне хватило одной липкой бомбы – у него была непрочная крыша.
К тому времени, когда я сполз вниз, Саймон вывел машину Долби на дорогу. Сзади сидел радист, охраняя нашего единственного пленника – приятного биржевого маклера, чью фотографию имели при себе и Толстяк, и я. Человека, которого я видел лежавшим без сознания на игорном столе. Долби ушел посмотреть на «нэша», пока я блевал, стараясь, чтобы этого не заметили. Над дорогой висел тяжелый запах, хуже даже, чем от сгоревшего танка. Этот запах был особенным, запахом зла, и мои легкие были переполнены им. Два выгоревших изнутри автомобиля все еще мерцали и выбрасывали языки пламени, когда что-нибудь стекало на красный светящийся металл. Мы все сняли наши комбинезоны и бросили их в огонь. Саймон должен был убедиться, что они обгорели до неузнаваемости. Помню, я подумал, расплавятся ли «молнии», но промолчал.
Небо начало светлеть на востоке, и тишина стала хрупкой, как бывает, когда ночь сменяется рассветом. Холмы тоже посветлели, и мне показалось, что кое-где я различаю козу. Скоро проснутся деревни на земле, по которой ходил апостол Павел, и днем мужчины будут доить коз там, где ночью мы убивали.
Долби подошел на расстояние слышимости и сказал:
– Это никому не нравится.
Я ответил:
– На первых порах.
– Никогда, если они работают со мной.
Долби сел на заднее сиденье рядом с Вороном, и радист сидел, следя за ними и держа их под прицелом пистолета.
Я услышал, как Долби уверенным ровным тоном произнес: «Мне очень жаль, сэр», а затем достал один из тех крохотных тюбиков с иглой, которые во время войны входили в набор по оказанию первой помощи. Задрав рукав мужчины, Долби всадил в него иглу. Тот даже не попытался ни сказать, ни сделать что-нибудь. Сидел в состоянии шока. Долби спрятал использованный шприц-тюбик в спичечный коробок, и машина поехала – мимо поседевших искореженных останков трех автомобилей; расплавившаяся резина капала и вспыхивала на дороге. У Шторы мы свернули с Бейрутской дороги и направились по долине на север, через Баальбек. Долину охраняли стратегически расположенные языческие и римские руины. За тополями виднелись в неверном утреннем свете шесть гигантских колонн Большого храма, стоявшие, как и каждое утро, с тех пор, когда рядом с ними заплескались на ветру знамена имперского Рима. Я почувствовал, что Долби наклонился вперед над спинкой моего сиденья; он передавал мне очки с розовыми тонированными стеклами.
– Они из «нэша».
Я увидел, что одно стекло треснувшее. Повертел их в руке. Если и есть что-то более жалкое, чем собака погибшего человека, так это его очки. Каждый изгиб и отблеск принадлежали их владельцу и никому другому не будут принадлежать.
Долби сказал:
– УВМР[11]. Оба. Автомобиль посольства США, вероятно, был там, чтобы сделать то, что сделали мы. Поделом любопытным… да. Им следовало сообщить нам о своих действиях. – Он перехватил мой взгляд на Ворона. – О, не волнуйтесь за него, он в отключке.
Я вспомнил белый S2F-3 «трекер» ВМФ США в Риме и другой – в Бейруте, который был тем же самым.
7
Я увидел, как Долби откинул назад голову, его длинные волосы вспыхивали в жарком сиянии солнца. Прокричав что-то неразборчивое, он исчез за одной из гигантских гладких коринфских колонн. По сравнению с ним руины Баальбекского храма казались громадными на фоне прозрачного неба пустыни. Я вприпрыжку спустился по разбитым ступеням, и несколько ящериц, сверкнув, исчезли из виду. Этим утром Долби обгорел на солнце, и я чувствовал, как стягивается кожа у меня на носу и на лбу. Горстка песка плеснула мне на ноги, когда ветерок шевельнул пальцем над поверхностью долины. Долби приблизился, и я увидел, что он нашел кусок изразца, который в течение двух тысяч лет благополучно избегал встречи с туристами. В дальнем конце площадки, за маленьким круглым храмом Венеры стояла полукругом, слушая старого араба с белой бородой, группа американских девушек в красных блейзерах. Ясно было, что он повествует о сексуальных оргиях и обрядах, связанных с богом Молохом, хотя ветер уносил его голос. Долби теперь догнал меня.
– Пообедаем? – спросил он и по своей эгоистической привычке двинулся вперед, не дожидаясь ответа.
Тем утром мы все проспали допоздна на довольно большой вилле недалеко от Баальбекской дороги. Саймон был подполковником Королевского военно-медицинского корпуса и каким-то специалистом. Прежде ему никогда не случалось участвовать в таких трюках, как минувшей ночью. Я чувствовал себя немного виноватым за свою критическую позицию, хотя и не выражал ее. Он снова сидел там, приглядывая за человеком, который прошлой ночью был центральной фигурой в происходящем. Место для виллы выбрали обдуманно, и находилась она в ведении пожилой армянской четы, без удивления воспринявшей наш ночной приезд. Дом стоял в центре обширного сада, имеющего форму террасы. Азалии, цикламены и оливы почти скрывали U-образное здание. За домом, на открытом месте, в естественной скале, был выдолблен бассейн неправильной формы. Под чистой голубой водой в одном конце застыла в спортивной позе римская статуя, и естественный вид бассейна не портили ни кабинки для переодевания, ни шезлонги, ни зонтики или доски для ныряния. Стены дома, обращенные внутрь, были стеклянными от пола до потолка, с яркими простыми шторами, которые приводились в движение электричеством. Вечером, когда во всем доме горел свет и когда цветные огни освещали римскую статую, центральная вымощенная лоджия превращалась в идеальную вертолетную площадку, а двойные стекла отсекали большую часть шума.
Здесь, рядом с храмом воздух был ясным, чистым и мягким, а поскольку утро сообщает нечто магическое любому месту, руины казались одновременно мягкими и резкими. За века под воздействием ветров канелюры на колоннах сгладились, но их поверхность была шершавой, как пемза, и изрытой углублениями, как медовые соты. Грязный ребенок в рваных штанах и американских парусиновых туфлях гнал трех позвякивавших колокольцами коз по дороге на север.
– Сигарета, – обратился он к Долби, и Долби дал ему две.
Долби был особенно расслаблен и открыт; я счел это благоприятным для того, чтобы узнать побольше о противнике, которого мы перехитрили, и спросил про Сойку:
– Но у него-то какая история прикрытия… какова его позиция, чем он занимается?
– Он руководит или, точнее, кому-то платит, чтобы тот руководил исследовательским подразделением в Ааргау. – Долби замолчал, и я кивнул. – Вы знаете, где это находится?
– Да.
– Где? – спросил Долби.
– Не взыщите, что я не так невежествен, как вам хотелось бы. Кантон Ааргау находится на севере Швейцарии, там река Аак впадает в Рейн.
– О да, простите меня, финансовый король обязан знать Швейцарию.
– Совершенно верно, – сказал я. – А теперь продолжим с этого места – что за исследовательское подразделение?
– Ну, у них есть социологи, психиатры и статистики, а деньги им поставляют разные промышленные фонды на исследование того, что они называют «синтезированной средой».
– Теперь вы поставили меня в тупик – без особого труда.
– Неудивительно, поскольку вряд ли они сами знают, чем занимаются, но идея такова. Возьмем, например, немецкую промышленность. Немецкой промышленности веками не хватало рабочих рук, и они импортировали рабочих почти из всех европейских стран – с великолепными результатами. Другими словами, помести на немецкий завод неквалифицированного рабочего с одного из греческих островов, никогда раньше не видевшего станка, и он научится управлять им так же быстро, как рабочий из Дюссельдорфа. – Долби посмотрел на меня. – Это понятно?
– Абсолютно. Так в чем же проблема – первый сорт для западных немцев?
– В такого рода ситуациях проблем не возникает, но если западный немец строит завод в Греции и нанимает местных рабочих, то их порой не могут даже научить включать свет. Следовательно, по мнению знатоков в Ааргау, пребывание в среде, где всем известно, что они делают и делают без труда, означает: вновь прибывшие переймут то же отношение. Если же индивид окажется среди людей, которым недостает уверенности, он воздвигнет барьеры, мешающие ему овладеть рабочим навыком, – так же и остальные. Вот что означает «синтезированная среда». Для промышленности это может быть очень важно, особенно для промышленности, создаваемой в странах с сельским населением.
– Это и с нашей точки зрения может быть важно.
– У нас есть досье по этому вопросу, – сухо заметил Долби.
Вот почти все, что Долби пожелал сообщить о Сойке, но у меня было наготове множество других неофициальных тем, пока мы возвращались на виллу. Я спросил Долби о его новой машине IBM, об отчете Честеровского комитета касательно разведслужб и о том, как он может отразиться на нас, и о почти четырехмесячной задержке моего жалованья, и о том, не могу ли я получить все свои представительские средства наличными в виде небольших ваучеров вместо того, чтобы представлять счета и настраиваться на долгое ожидание, как сейчас.
В этот день Долби доказывал, что он может быть своим парнем. К брюкам из денима он надел рубашку навыпуск с короткими рукавами и старые замшевые туфли, которыми пинал любой встречавшийся нам маленький движимый предмет. Я спросил его про мистера Адема, нашего хозяина, и о нем он рассказывал гораздо откровеннее, чем когда-либо о платежах и расходах.
Долби получил его от Росса, а тот – от американского бюро по борьбе с наркотиками (Средиземноморское отделение). Адем выращивал индийскую коноплю[12] за сирийской границей, что было звеном в цепи, ведущей в Нью-Йорк. Американцы заключили с ним сделку в 1951 году, и хотя платили меньше, чем по ставкам наркотрафика, он предпочел это тюремному сроку. В результате перегруппировок в разведывательной службе НАТО в 1953 году Адем перешел в ведение Британии. Ему было лет шестьдесят пять, мягкий, с чувством юмора и лицом, как печеное яблоко. Он прекрасно разбирался в лошадях, винах и героине и обладал энциклопедическими знаниями о территории, протянувшейся от Северной Турции до Иерусалима. Если в радиусе нескольких миль ты наступал на жука, то выяснялось, что тот находится под его защитой. Роль Адема заключалась в том, чтобы поставлять информацию, и, понимая это, он не проявлял любопытства к делам своих нанимателей либо скрывал его. Зарплата Адема была буквально неограниченной, с одной оговоркой – никакой наличности. Как выразился Долби: «Мы оплатим любой разумный счет, который он представит, но сам он никогда не получает ни фунта».
– Трудно ему будет выйти на пенсию, – заметил я.
– Черта с два это осуществится, если будет зависеть от меня. Он на крючке и нужен нам.
– То есть Адем никогда не пытался перевести часть своих долгов в наличность? – спросил я, желая спровоцировать его.
Лицо Долби расплылось в широкой мальчишеской улыбке. Такие он расточал, испытывая гордость за свои ровные зубы.
– Еще как пытался! Когда мы дали Адему вертолет «Сюд авиэйшн джет», я велел ему где-нибудь полетать на нем. «Развлекись, почувствуй гордость, – сказал я. – Покатай каких-нибудь важных парней из правительства». Мне хотелось, чтобы на береговой линии видели, что он иногда вылетает в море. Если на борту появится какая-нибудь ливанская шишка, вряд ли будут поощрять расследования.
Мы дошли до покатой подъездной дорожки, и за лимонными деревьями я увидел светло-зеленый «кадиллак», в котором ранним утром Адем встретил нас в нескольких километрах отсюда.
– И что? – спросил я. – Получилось?
– Получилось! – Долби наклонил голову набок, потянул себя за мочку уха и восхищенно улыбнулся, вспоминая об этом. – В течение семи дней после получения лицензии он привез из Сирии двадцать килограммов героина. Двадцать килограммов, – повторил Долби. Его тонкие губы снова произносили эти слова: он тихо радовался самим амбициям этого старика.
– При пяти шиллингах за дозу – это куча зелени, – согласился я.
– Это был большой шаг вперед по сравнению с индийской коноплей. Кое-какие известные ему бандиты могли разделить килограмм на сто тысяч доз, и пять шиллингов – это бейрутская цена, в Лондоне она скорее десять. Пара таких полетов, и он смог бы купить Кипр для отдыха по выходным. У меня возникли проблемы, но я сказал Адему, что проломлю ему голову, если такое повторится, и в конечном счете это подействовало благотворно. Когда новость о той поставке просочилась – это неизбежно в подобном месте… что ж, люди никогда не верят абсолютно честному человеку.
Запах дгай-муши (курица, фаршированная мускатным орехом, тимьяном, орешками пинии, мясом ягненка, рисом и приготовленная с сельдереем) возбуждает аппетит. Когда мы добрались до входной двери, старик в ярко-желтой рубашке из местного шелка ковырялся на своем огороде.
– Здравствуйте, – пробормотал Долби. – Старая свинья, вероятно, выращивает свою собственную.
В столовой с высокими потолками гулял легкий ветерок. Отделка, за исключением двух красивых вышивок золотом очень старинного персидского дизайна, отражала скорее крестьянское происхождение Адема, нежели его нынешний достаток. Вытертые от времени деревянные части строения, ткани с мелким узором, огромный буфет, набитый тарелками, блюдцами, кувшинами и чашками. На стенах – ковры простой крестьянской работы, в темных тонах. Все это создавало декорации, на фоне которых разыгрывалась пищевая опера. Сначала подали самбусики (маленькие пирожки с начинкой из мяса с карри, прямо из печи). Я посмотрел на старого Адема, стоявшего в конце стола; под его носом-картошкой висели огромные седые усы; из-за редеющих волос они создавали забавное впечатление перевернутого лица. Грубая кожа Адема так загорела, что в расслабленном и серьезном состоянии вокруг рта и глаз появлялись белые морщинки; но он редко бывал серьезным.
Огромный кусок барашка Адем разрезал с помощью видавшего виды складного ножа с роговой рукояткой. Он доставал его из кармана, и тот служил ему при любой операции – от ухода за овощами до смены покрышки. Я видел, как Адем делал и то, и другое с доставляющей удовольствие привычной сноровкой. Губы его кривились от усилия рук, и каждый ломоть сопровождался широкой вспыхивающей улыбкой, обнажавшей коричневые неровные зубы.
– Хорошо? – спросил он меня.
Я ответил, чтобы он поостерегся, иначе получит гостя на всю жизнь. Я нашел верные слова. Он был прирожденным хозяином, а я, как сказал Долби, прирожденным гостем.
Днем, когда солнце достигло апогея, мы с Адемом сидели под деревьями, разговаривая и выпивая. Говорил Адем, выпивал – я. Он рассказал мне о своем дяде, который в 1928 году в одиночку убил льва всего лишь копьем.
– Вызов. Он пошел на этот лев из-за вызов. В правой руке у него было копье. – Адем поднял правую руку, сжал пальцы. – Эта рука, – он поднял левую руку, – обмотана тряпки и бинты для защиты. – Адем продемонстрировал приемы защиты. – После смерти этот лев его называют «Хамид, убийца льва». Больше он никогда не работать.
– Никогда больше не работал?
– Никогда. Человек, который убивает лев, все дают ему деньги и еду, всё, никогда больше не работать.
– Могу понять его мотивы, – сказал я. – Сейчас здесь водятся львы?
– Не здесь. Может, на севере, много раз я ходил. Много животное, много газель, много леопард, дикий горный козел… медведи. Но их все меньше каждый год. Много людей охотится.
– Как ваш дядя Хамид.
Адем посмотрел с серьезным видом, потом расхохотался.
– Не как он. Люди с ружьями. Мне это не нравится.
– Вы ездите на север на охоту? – Теперь я делал это.
– Неохота. Я еду смотреть. Я стою очень тихо, очень, очень тихо, рядом с вода, и я наблюдать, как они приходят.
– Вы никогда их не фотографируете?
– Нет, я наблюдаю. Это только для меня, не для фотографии. Только для меня и для животное.
Я представил, как Адем с ночи устраивается в засаде на суровой коричневой земле на севере и наблюдает, принюхиваясь к ночному воздуху и никогда не беря с собой ни пленку, ни пулю. Я рассказал ему о греках Ксенофонта, которые гонялись за страусами и дикими ослами. Эта часть истории ему понравилась, но приложить усилие, чтобы представить отрезок времени длиннее, чем на два поколения назад, ему оказалось очень трудно. Насколько Адем понял, Ксенофонт был современником писателя-путешественника А.У. Кинглейка.
Адем рассказал мне о попытках создать заповедники дикой природы дальше на севере и о деньгах, которые на это нужны. Когда я сообщил об этом Долби, тот сказал, что старик пойдет на все, лишь бы получить на руки наличные деньги, а я слишком простодушен, поэтому верю Адему.
Вскоре только более высокие составляющие пейзажа освещались горизонтальными солнечными лучами, и одинокая славка-черноголовка распевала свою песню на всех маленьких лимонных деревьях. Донесшееся из дома потрескивание только что разгоревшихся поленьев из древесины плодовых деревьев известило о приближении ужина. Барашек, баклажаны, лук и зеленый перец были в иерархическом порядке насажены на шампуры, приправлены и помещены в большой открытый очаг. Когда Адем замолчал, где-то в доме радио пронзило серый бархат сумерек иголкой звука.
Ровные первые такты второй части «Юпитера». Казалось, все живые существа на огромных пустынных пространствах слышали эти тревожащие звуки, от которых холодок бежал по коже. В течение тех нескольких минут, пока тональность сменялась минорной, возникли, распались и вновь сошлись, как трио на трапеции, ритм и синкопы, в этом жестоком, мертвом и одиноком месте были только я, Адем и Моцарт.
У старика в горах мы прожили три дня, затем снова появился вернувшийся из Бейрута Джон с огромным радиопередатчиком. Ему понадобилось почти три часа, но наконец он установил контакт с боевым миноносцем Великобритании, который под эгидой НАТО патрулировал ливанское побережье.
Саймон, военный врач по фамилии Пейнтер, если фамилия что-то значит в этом деле[13], редко выходил из комнаты наверху. Но когда время встречи с миноносцем назначили, Пейнтер решил, что пленник может с нами поужинать. Ворон. Кодовое имя очень соответствовало этому пленнику Ворону. Он стал тоньше и слабее, чем выглядел хотя бы два дня назад, когда Долби вытащил его из «понтиака», но был как-то по-особому добродушен. Его белая рубашка слегка запачкалась, и в своих мешковатых брюках в тонюсенькую полоску и в новом темном льняном пиджаке он походил на хозяина салона лото. Его глаза, глубоко посаженные и окруженные темными тенями, двигались быстро и нервно, и я заметил, что он неоднократно поглядывал на Пейнтера. Когда они достигли последней ступеньки, наш гость остановился. Казалось, он почувствовал наше любопытство и интерес к исполняемой им роли. Беседа наша оборвалась, и единственным звуком осталось радио наверху, настроенное на волну радиостанции «Голос арабов». Ее странные многоголосые, режущие слух звуки стали мрачным фоном этой занятной сцены. Его голос был ясным, артикуляция безупречна, как у английского управленца.
– Добрый вечер, господа, – произнес он ровно. – Добрый вечер и… э… спасибо.
Ворон включился в наше общество, как реклама виски. Долби подошел к нему с отеческим видом и повел к столу, как на званом вечере в «Будлзе».
– Очень приятно, Долби, очень приятно.
На протяжении трапезы разговор практически не выходил за пределы тем о погоде, саде или лошадях, в основном о лошадях, и старый Адем быстро закончил и пошел наверх, чтобы не пропустить прогноз погоды. Миноносец не спеша курсировал вдоль берега в сгущавшихся сумерках; зрительный контакт будет не самым простым делом, хотя, располагая топливом больше чем на три сотни миль, вертолет имел солидные пределы безопасности для поиска.
Они разместились в большом плексигласовом куполе SE-3130 «Алюэтт-2», как золотые рыбки в ожидании кормежки. Саймон Пейнтер расположился рядом с безжизненным Вороном на раскладном сиденье сзади. Долби сел на переднее левое пассажирское сиденье, выслушав несколько заключительных слов из короткой лекции Адема о том, как пользоваться радионавигационной системой «Декка». Лицо Адема стало серьезным, когда он взялся за похожий на джойстик механизм управления циклическим шагом винта. Он тревожился, как удастся посадить этот «Алюэтт» на временную посадочную платформу, которая будет не больше находящейся в передней части корабля орудийной башни, где ее в эту минуту и обустраивали. На корпусе я увидел памятку «Берегись винта» и серийный номер, а внутри кабины имелась маленькая пластмассовая панель с выгравированными на ней инструкциями на случай пожара. Слова раздвоились перед глазами, когда заработал двигатель. Как отскакивает звук выстрелов от зданий, окружающих Трафальгарскую площадь, так его звук отозвался стрекотом тысячи винтов, разрезающих воздух, стучащих по долине и эхом возвращающихся к нам. Блок питания «Турбомека» мощностью 400 лошадиных сил ожил, и тридцатифутовые лопасти несущего винта брили над моей головой лицо ночи. Сигнальные лампы приборной доски точками желтого света отразились в очках Адема, и наш необычный гость легко, как король, махнул нам вялой рукой.
«Прощай, Ворон, от тебя одно беспокойство», – подумал я.
Левой рукой Адем потянул на себя общий рычаг, при этом мягко поворачивая дроссель. Центробежная сила мотора привела обвисшие лопасти в горизонтальное положение, а стрелка тахометра медленно поползла по круговой шкале. Большие несущие винты выгнулись в ответ на перемещение Адемом «общего» и принялись вколачивать нам в уши тяжелый вечерний воздух. Словно нескладный Билли Бантер[14], аппарат проворно поднимался в воздух. Одно прикосновение к штурвалу, и хвостовой винт мягко повел вертолет в сторону, и, вырисовываясь на фоне пятичасовой щетины на подбородке сумерек, они пошли на бреющем полете при скорости 100 миль в час по направлению к морю. Всадник Адем в прекрасной форме перепрыгнул через кедры.
По дороге домой я решил попробовать в слове «диферамб» вместо «е» – «и». Тогда десять по вертикали будет «иго», а не «яго» или «ого». Теперь у меня действительно начало получаться.
– Пообедаем? – спросил он и по своей эгоистической привычке двинулся вперед, не дожидаясь ответа.
Тем утром мы все проспали допоздна на довольно большой вилле недалеко от Баальбекской дороги. Саймон был подполковником Королевского военно-медицинского корпуса и каким-то специалистом. Прежде ему никогда не случалось участвовать в таких трюках, как минувшей ночью. Я чувствовал себя немного виноватым за свою критическую позицию, хотя и не выражал ее. Он снова сидел там, приглядывая за человеком, который прошлой ночью был центральной фигурой в происходящем. Место для виллы выбрали обдуманно, и находилась она в ведении пожилой армянской четы, без удивления воспринявшей наш ночной приезд. Дом стоял в центре обширного сада, имеющего форму террасы. Азалии, цикламены и оливы почти скрывали U-образное здание. За домом, на открытом месте, в естественной скале, был выдолблен бассейн неправильной формы. Под чистой голубой водой в одном конце застыла в спортивной позе римская статуя, и естественный вид бассейна не портили ни кабинки для переодевания, ни шезлонги, ни зонтики или доски для ныряния. Стены дома, обращенные внутрь, были стеклянными от пола до потолка, с яркими простыми шторами, которые приводились в движение электричеством. Вечером, когда во всем доме горел свет и когда цветные огни освещали римскую статую, центральная вымощенная лоджия превращалась в идеальную вертолетную площадку, а двойные стекла отсекали большую часть шума.
Здесь, рядом с храмом воздух был ясным, чистым и мягким, а поскольку утро сообщает нечто магическое любому месту, руины казались одновременно мягкими и резкими. За века под воздействием ветров канелюры на колоннах сгладились, но их поверхность была шершавой, как пемза, и изрытой углублениями, как медовые соты. Грязный ребенок в рваных штанах и американских парусиновых туфлях гнал трех позвякивавших колокольцами коз по дороге на север.
– Сигарета, – обратился он к Долби, и Долби дал ему две.
Долби был особенно расслаблен и открыт; я счел это благоприятным для того, чтобы узнать побольше о противнике, которого мы перехитрили, и спросил про Сойку:
– Но у него-то какая история прикрытия… какова его позиция, чем он занимается?
– Он руководит или, точнее, кому-то платит, чтобы тот руководил исследовательским подразделением в Ааргау. – Долби замолчал, и я кивнул. – Вы знаете, где это находится?
– Да.
– Где? – спросил Долби.
– Не взыщите, что я не так невежествен, как вам хотелось бы. Кантон Ааргау находится на севере Швейцарии, там река Аак впадает в Рейн.
– О да, простите меня, финансовый король обязан знать Швейцарию.
– Совершенно верно, – сказал я. – А теперь продолжим с этого места – что за исследовательское подразделение?
– Ну, у них есть социологи, психиатры и статистики, а деньги им поставляют разные промышленные фонды на исследование того, что они называют «синтезированной средой».
– Теперь вы поставили меня в тупик – без особого труда.
– Неудивительно, поскольку вряд ли они сами знают, чем занимаются, но идея такова. Возьмем, например, немецкую промышленность. Немецкой промышленности веками не хватало рабочих рук, и они импортировали рабочих почти из всех европейских стран – с великолепными результатами. Другими словами, помести на немецкий завод неквалифицированного рабочего с одного из греческих островов, никогда раньше не видевшего станка, и он научится управлять им так же быстро, как рабочий из Дюссельдорфа. – Долби посмотрел на меня. – Это понятно?
– Абсолютно. Так в чем же проблема – первый сорт для западных немцев?
– В такого рода ситуациях проблем не возникает, но если западный немец строит завод в Греции и нанимает местных рабочих, то их порой не могут даже научить включать свет. Следовательно, по мнению знатоков в Ааргау, пребывание в среде, где всем известно, что они делают и делают без труда, означает: вновь прибывшие переймут то же отношение. Если же индивид окажется среди людей, которым недостает уверенности, он воздвигнет барьеры, мешающие ему овладеть рабочим навыком, – так же и остальные. Вот что означает «синтезированная среда». Для промышленности это может быть очень важно, особенно для промышленности, создаваемой в странах с сельским населением.
– Это и с нашей точки зрения может быть важно.
– У нас есть досье по этому вопросу, – сухо заметил Долби.
Вот почти все, что Долби пожелал сообщить о Сойке, но у меня было наготове множество других неофициальных тем, пока мы возвращались на виллу. Я спросил Долби о его новой машине IBM, об отчете Честеровского комитета касательно разведслужб и о том, как он может отразиться на нас, и о почти четырехмесячной задержке моего жалованья, и о том, не могу ли я получить все свои представительские средства наличными в виде небольших ваучеров вместо того, чтобы представлять счета и настраиваться на долгое ожидание, как сейчас.
В этот день Долби доказывал, что он может быть своим парнем. К брюкам из денима он надел рубашку навыпуск с короткими рукавами и старые замшевые туфли, которыми пинал любой встречавшийся нам маленький движимый предмет. Я спросил его про мистера Адема, нашего хозяина, и о нем он рассказывал гораздо откровеннее, чем когда-либо о платежах и расходах.
Долби получил его от Росса, а тот – от американского бюро по борьбе с наркотиками (Средиземноморское отделение). Адем выращивал индийскую коноплю[12] за сирийской границей, что было звеном в цепи, ведущей в Нью-Йорк. Американцы заключили с ним сделку в 1951 году, и хотя платили меньше, чем по ставкам наркотрафика, он предпочел это тюремному сроку. В результате перегруппировок в разведывательной службе НАТО в 1953 году Адем перешел в ведение Британии. Ему было лет шестьдесят пять, мягкий, с чувством юмора и лицом, как печеное яблоко. Он прекрасно разбирался в лошадях, винах и героине и обладал энциклопедическими знаниями о территории, протянувшейся от Северной Турции до Иерусалима. Если в радиусе нескольких миль ты наступал на жука, то выяснялось, что тот находится под его защитой. Роль Адема заключалась в том, чтобы поставлять информацию, и, понимая это, он не проявлял любопытства к делам своих нанимателей либо скрывал его. Зарплата Адема была буквально неограниченной, с одной оговоркой – никакой наличности. Как выразился Долби: «Мы оплатим любой разумный счет, который он представит, но сам он никогда не получает ни фунта».
– Трудно ему будет выйти на пенсию, – заметил я.
– Черта с два это осуществится, если будет зависеть от меня. Он на крючке и нужен нам.
– То есть Адем никогда не пытался перевести часть своих долгов в наличность? – спросил я, желая спровоцировать его.
Лицо Долби расплылось в широкой мальчишеской улыбке. Такие он расточал, испытывая гордость за свои ровные зубы.
– Еще как пытался! Когда мы дали Адему вертолет «Сюд авиэйшн джет», я велел ему где-нибудь полетать на нем. «Развлекись, почувствуй гордость, – сказал я. – Покатай каких-нибудь важных парней из правительства». Мне хотелось, чтобы на береговой линии видели, что он иногда вылетает в море. Если на борту появится какая-нибудь ливанская шишка, вряд ли будут поощрять расследования.
Мы дошли до покатой подъездной дорожки, и за лимонными деревьями я увидел светло-зеленый «кадиллак», в котором ранним утром Адем встретил нас в нескольких километрах отсюда.
– И что? – спросил я. – Получилось?
– Получилось! – Долби наклонил голову набок, потянул себя за мочку уха и восхищенно улыбнулся, вспоминая об этом. – В течение семи дней после получения лицензии он привез из Сирии двадцать килограммов героина. Двадцать килограммов, – повторил Долби. Его тонкие губы снова произносили эти слова: он тихо радовался самим амбициям этого старика.
– При пяти шиллингах за дозу – это куча зелени, – согласился я.
– Это был большой шаг вперед по сравнению с индийской коноплей. Кое-какие известные ему бандиты могли разделить килограмм на сто тысяч доз, и пять шиллингов – это бейрутская цена, в Лондоне она скорее десять. Пара таких полетов, и он смог бы купить Кипр для отдыха по выходным. У меня возникли проблемы, но я сказал Адему, что проломлю ему голову, если такое повторится, и в конечном счете это подействовало благотворно. Когда новость о той поставке просочилась – это неизбежно в подобном месте… что ж, люди никогда не верят абсолютно честному человеку.
Запах дгай-муши (курица, фаршированная мускатным орехом, тимьяном, орешками пинии, мясом ягненка, рисом и приготовленная с сельдереем) возбуждает аппетит. Когда мы добрались до входной двери, старик в ярко-желтой рубашке из местного шелка ковырялся на своем огороде.
– Здравствуйте, – пробормотал Долби. – Старая свинья, вероятно, выращивает свою собственную.
В столовой с высокими потолками гулял легкий ветерок. Отделка, за исключением двух красивых вышивок золотом очень старинного персидского дизайна, отражала скорее крестьянское происхождение Адема, нежели его нынешний достаток. Вытертые от времени деревянные части строения, ткани с мелким узором, огромный буфет, набитый тарелками, блюдцами, кувшинами и чашками. На стенах – ковры простой крестьянской работы, в темных тонах. Все это создавало декорации, на фоне которых разыгрывалась пищевая опера. Сначала подали самбусики (маленькие пирожки с начинкой из мяса с карри, прямо из печи). Я посмотрел на старого Адема, стоявшего в конце стола; под его носом-картошкой висели огромные седые усы; из-за редеющих волос они создавали забавное впечатление перевернутого лица. Грубая кожа Адема так загорела, что в расслабленном и серьезном состоянии вокруг рта и глаз появлялись белые морщинки; но он редко бывал серьезным.
Огромный кусок барашка Адем разрезал с помощью видавшего виды складного ножа с роговой рукояткой. Он доставал его из кармана, и тот служил ему при любой операции – от ухода за овощами до смены покрышки. Я видел, как Адем делал и то, и другое с доставляющей удовольствие привычной сноровкой. Губы его кривились от усилия рук, и каждый ломоть сопровождался широкой вспыхивающей улыбкой, обнажавшей коричневые неровные зубы.
– Хорошо? – спросил он меня.
Я ответил, чтобы он поостерегся, иначе получит гостя на всю жизнь. Я нашел верные слова. Он был прирожденным хозяином, а я, как сказал Долби, прирожденным гостем.
Днем, когда солнце достигло апогея, мы с Адемом сидели под деревьями, разговаривая и выпивая. Говорил Адем, выпивал – я. Он рассказал мне о своем дяде, который в 1928 году в одиночку убил льва всего лишь копьем.
– Вызов. Он пошел на этот лев из-за вызов. В правой руке у него было копье. – Адем поднял правую руку, сжал пальцы. – Эта рука, – он поднял левую руку, – обмотана тряпки и бинты для защиты. – Адем продемонстрировал приемы защиты. – После смерти этот лев его называют «Хамид, убийца льва». Больше он никогда не работать.
– Никогда больше не работал?
– Никогда. Человек, который убивает лев, все дают ему деньги и еду, всё, никогда больше не работать.
– Могу понять его мотивы, – сказал я. – Сейчас здесь водятся львы?
– Не здесь. Может, на севере, много раз я ходил. Много животное, много газель, много леопард, дикий горный козел… медведи. Но их все меньше каждый год. Много людей охотится.
– Как ваш дядя Хамид.
Адем посмотрел с серьезным видом, потом расхохотался.
– Не как он. Люди с ружьями. Мне это не нравится.
– Вы ездите на север на охоту? – Теперь я делал это.
– Неохота. Я еду смотреть. Я стою очень тихо, очень, очень тихо, рядом с вода, и я наблюдать, как они приходят.
– Вы никогда их не фотографируете?
– Нет, я наблюдаю. Это только для меня, не для фотографии. Только для меня и для животное.
Я представил, как Адем с ночи устраивается в засаде на суровой коричневой земле на севере и наблюдает, принюхиваясь к ночному воздуху и никогда не беря с собой ни пленку, ни пулю. Я рассказал ему о греках Ксенофонта, которые гонялись за страусами и дикими ослами. Эта часть истории ему понравилась, но приложить усилие, чтобы представить отрезок времени длиннее, чем на два поколения назад, ему оказалось очень трудно. Насколько Адем понял, Ксенофонт был современником писателя-путешественника А.У. Кинглейка.
Адем рассказал мне о попытках создать заповедники дикой природы дальше на севере и о деньгах, которые на это нужны. Когда я сообщил об этом Долби, тот сказал, что старик пойдет на все, лишь бы получить на руки наличные деньги, а я слишком простодушен, поэтому верю Адему.
Вскоре только более высокие составляющие пейзажа освещались горизонтальными солнечными лучами, и одинокая славка-черноголовка распевала свою песню на всех маленьких лимонных деревьях. Донесшееся из дома потрескивание только что разгоревшихся поленьев из древесины плодовых деревьев известило о приближении ужина. Барашек, баклажаны, лук и зеленый перец были в иерархическом порядке насажены на шампуры, приправлены и помещены в большой открытый очаг. Когда Адем замолчал, где-то в доме радио пронзило серый бархат сумерек иголкой звука.
Ровные первые такты второй части «Юпитера». Казалось, все живые существа на огромных пустынных пространствах слышали эти тревожащие звуки, от которых холодок бежал по коже. В течение тех нескольких минут, пока тональность сменялась минорной, возникли, распались и вновь сошлись, как трио на трапеции, ритм и синкопы, в этом жестоком, мертвом и одиноком месте были только я, Адем и Моцарт.
У старика в горах мы прожили три дня, затем снова появился вернувшийся из Бейрута Джон с огромным радиопередатчиком. Ему понадобилось почти три часа, но наконец он установил контакт с боевым миноносцем Великобритании, который под эгидой НАТО патрулировал ливанское побережье.
Саймон, военный врач по фамилии Пейнтер, если фамилия что-то значит в этом деле[13], редко выходил из комнаты наверху. Но когда время встречи с миноносцем назначили, Пейнтер решил, что пленник может с нами поужинать. Ворон. Кодовое имя очень соответствовало этому пленнику Ворону. Он стал тоньше и слабее, чем выглядел хотя бы два дня назад, когда Долби вытащил его из «понтиака», но был как-то по-особому добродушен. Его белая рубашка слегка запачкалась, и в своих мешковатых брюках в тонюсенькую полоску и в новом темном льняном пиджаке он походил на хозяина салона лото. Его глаза, глубоко посаженные и окруженные темными тенями, двигались быстро и нервно, и я заметил, что он неоднократно поглядывал на Пейнтера. Когда они достигли последней ступеньки, наш гость остановился. Казалось, он почувствовал наше любопытство и интерес к исполняемой им роли. Беседа наша оборвалась, и единственным звуком осталось радио наверху, настроенное на волну радиостанции «Голос арабов». Ее странные многоголосые, режущие слух звуки стали мрачным фоном этой занятной сцены. Его голос был ясным, артикуляция безупречна, как у английского управленца.
– Добрый вечер, господа, – произнес он ровно. – Добрый вечер и… э… спасибо.
Ворон включился в наше общество, как реклама виски. Долби подошел к нему с отеческим видом и повел к столу, как на званом вечере в «Будлзе».
– Очень приятно, Долби, очень приятно.
На протяжении трапезы разговор практически не выходил за пределы тем о погоде, саде или лошадях, в основном о лошадях, и старый Адем быстро закончил и пошел наверх, чтобы не пропустить прогноз погоды. Миноносец не спеша курсировал вдоль берега в сгущавшихся сумерках; зрительный контакт будет не самым простым делом, хотя, располагая топливом больше чем на три сотни миль, вертолет имел солидные пределы безопасности для поиска.
Они разместились в большом плексигласовом куполе SE-3130 «Алюэтт-2», как золотые рыбки в ожидании кормежки. Саймон Пейнтер расположился рядом с безжизненным Вороном на раскладном сиденье сзади. Долби сел на переднее левое пассажирское сиденье, выслушав несколько заключительных слов из короткой лекции Адема о том, как пользоваться радионавигационной системой «Декка». Лицо Адема стало серьезным, когда он взялся за похожий на джойстик механизм управления циклическим шагом винта. Он тревожился, как удастся посадить этот «Алюэтт» на временную посадочную платформу, которая будет не больше находящейся в передней части корабля орудийной башни, где ее в эту минуту и обустраивали. На корпусе я увидел памятку «Берегись винта» и серийный номер, а внутри кабины имелась маленькая пластмассовая панель с выгравированными на ней инструкциями на случай пожара. Слова раздвоились перед глазами, когда заработал двигатель. Как отскакивает звук выстрелов от зданий, окружающих Трафальгарскую площадь, так его звук отозвался стрекотом тысячи винтов, разрезающих воздух, стучащих по долине и эхом возвращающихся к нам. Блок питания «Турбомека» мощностью 400 лошадиных сил ожил, и тридцатифутовые лопасти несущего винта брили над моей головой лицо ночи. Сигнальные лампы приборной доски точками желтого света отразились в очках Адема, и наш необычный гость легко, как король, махнул нам вялой рукой.
«Прощай, Ворон, от тебя одно беспокойство», – подумал я.
Левой рукой Адем потянул на себя общий рычаг, при этом мягко поворачивая дроссель. Центробежная сила мотора привела обвисшие лопасти в горизонтальное положение, а стрелка тахометра медленно поползла по круговой шкале. Большие несущие винты выгнулись в ответ на перемещение Адемом «общего» и принялись вколачивать нам в уши тяжелый вечерний воздух. Словно нескладный Билли Бантер[14], аппарат проворно поднимался в воздух. Одно прикосновение к штурвалу, и хвостовой винт мягко повел вертолет в сторону, и, вырисовываясь на фоне пятичасовой щетины на подбородке сумерек, они пошли на бреющем полете при скорости 100 миль в час по направлению к морю. Всадник Адем в прекрасной форме перепрыгнул через кедры.
По дороге домой я решил попробовать в слове «диферамб» вместо «е» – «и». Тогда десять по вертикали будет «иго», а не «яго» или «ого». Теперь у меня действительно начало получаться.
8
Водолей (20 января – 19 февраля). Сохраняйте беспристрастность. Вы лучше узнаете старого друга. Избегайте деловых встреч и сосредоточьтесь на финансовых вопросах. А главное – не принимайте спонтанных решений.
Находиться в Лондоне в апреле хуже некуда, и в тот вторник мне предстояло ехать в Шеффилд, чтобы встретиться там кое с кем из наших людей. Встреча была долгой, и по вопросу о соотношении систем регистрации документов мы почти ни о чем не договорились, однако нам пообещали, что позволят задействовать их персонал на наших телефонных и телеграфных линиях. В четверг я составлял задним числом отчет о новых сведениях по Сойке, когда вошел Долби. Я не видел его с того времени, как он улетел на вертолете. Загорелый, красивый, в темно-сером костюме, белой рубашке и галстуке школы Святого Павла, который составлял часть его снаряжения при общении с личными секретарями министров обороны. Он поинтересовался, как у меня дела. На этот чисто риторический вопрос я ответил, что мне по-прежнему не выплатили зарплату за два месяца и довольствие – за три, что я все еще не уладил вопрос о дате с моим новым повышением по службе, а требование на 35 фунтов стерлингов в счет оплаты зарубежной командировки просрочено на десять с половиной месяцев.