Страница:
Когда ее корзинка наполнилась настолько, что лежащее на дне было надежно укрыто, Эмили нервно повернулась к дому своего брата.
«Лавры» были построены четыре года назад, щедрый подарок к свадьбе, сделанный отцом Эмили своему единственному сыну (с целью, часто думала Эмили, поразить городок Амхерст статусом Эдварда Дикинсона, а не просто обеспечить новобрачных собственным кровом). Внушительный белый дом в итальянском стиле с квадратной угловой башенкой находился от нее в каких-нибудь ста ярдах, отгороженный от фамильного дикинсоновского «Имения» рощицей из берез, дубов и сосен и связанный с ним утоптанной дорожкой, «широкой как раз настолько, чтобы двое любящих могли идти рядом», – как описала ее Эмили своей хорошей подруге Сью Гилберт, когда указанная подруга обрела священный статус миссис Остин Дикинсон.
Однако в этот момент – как во многих, неисчислимо многих других, – если исходить из способности Эмили дойти до этого дома, он с тем же успехом мог находиться по ту сторону земного шара среди безлюдных просторов, изображенных на гравюре «Арктическая ночь» в гостиной «Имения».
Она не знала, какой изъян или недуг неумолимо удерживал ее в пределах «Имения», порой даже не позволяя ей покинуть четыре стены ее кельи, ее спальни. Лик этого жестокого Владыки всегда таился в непроницаемой тени, как ни напрягала она взгляд, лишь бы его увидеть; но вот Его Рука неизменно оставалась более чем реальной, сжимая ее сердце страхом и отвращением к себе, стоило ей попытаться пойти наперекор этим пульсирующим настояниям.
Так было не всегда. Ведь всего лишь пять лет назад она даже съездила в Вашингтон и Филадельфию, упиваясь свободой путешествия. (Особенно стимулирующими были встреча со старинным другом их семьи преподобным Чарльзом Уэствортом и их беседы о литературе и искусстве, которые теперь продолжались по переписке.)
Но по мере того как Эмили становилась старше, ее отец, подчинявший себе в доме все и вся, становился менее уступчивым, более требовательным и суровым. (Приступ религиозности десятилетней давности, когда он принудил всех, кроме Эмили, присоединиться к Первой Церкви Слова Христова, усилил и без того присущий ему некоторый кальвинизм.) Власть Сквайра над тихой, незаметной хронически больной женой и двумя дочерьми была поистине драконовской и тяготела над всеми поступками Эмили.
Тем не менее Эмили знала, что не может возлагать вину за свое затворничество только на отца. В конце-то концов, Винни не испытывала никакого страха перед обществом чужих людей, хотя тоже изнывала под игом Сквайра. Нет, в личности самой Эмили был какой-то врожденный дефект, из-за которого возможность оказаться среди посторонних, соприкоснуться с их неприкрытыми лицами и потребностями изначально представлялась немыслимой, как бы отчаянно и парадоксально сама она ни испытывала потребности в человеческом общении…
И вот теперь она была под открытым небом на исходе дня, начавшегося так странно. (Вызывающе волосатый мистер Уитмен оделся и удалился до того, как Эмили сумела придумать, как обратиться к нему после своей уничижительной критики его красноречивой тирады. Теперь она вознесла краткую молитву, чтобы ее опрометчивая отповедь не сделала их дальнейшее общение невозможным…)
Собравшись с силами, чтобы пройти остающиеся жалкие сто ярдов и войти в дом, полный незнакомых людей, лелея смелый план представить избранному среди них тайну, скрытую под ее цветами, Эмили напомнила себе: Если Нервы твои тебя предают, перешагни через Нервы.
Порываясь вперед, силой воли пробуждая уверенность в себе, она пошатывалась на цыпочках в устремлении к «Лаврам». По ее членам растекалось ощущение словно от горячей ванны. Ее внутренности расплавились. Именно так было три года назад, в том декабре, когда Мудрец Конкорда мистер Эмерсон посетил «Лавры», и она жаждала подойти к нему, к воплощению благородства из страны снов, а вместо этого, сокрушенная особой скошенностью зимнего света, заколебалась и попятилась.
Эмили чувствовала, что замирает на краю высочайшего обрыва, утратив волю, не делая ни шага назад к безопасности, ни шага вперед к опасности без Толчка, имеющего причину.
И тут Толчок возник.
Из первичной зелени, окаймлявшей соединительную дорожку, высунулась большая лысая голова неведомой птицы.
На высоте полных шести футов над землей на конце длинной гибкой шеи умная птичья голова исследовала Эмили с забавным пучеглазым любопытством на протяжении вневременного срока. Затем, издав негромкий странный зов, птица втянула голову назад в кусты, и послышался звук ее шагов, удалявшихся назад к «Лаврам».
На полпути по дорожке, еще не увидев вновь быструю таинственную птицу, Эмили отдалась ощущению нереальности. Неужели возможно, что она действительно идет здесь? Если бы папа не уехал в Бостон для переговоров с политиками Партии Конституционного Союза, которые хотели, чтобы он выставил свою кандидатуру в вице-губернаторы, она навряд ли бы сумела собраться с духом для такого необузданного бега.
Наконец Эмили оставила кусты позади и вышла на лужайку своего брата.
И вот она – великолепная птица!
Теперь на открытом пространстве Эмили узнала птицу – страус, быть может, из сказочной страны Офир, и тем не менее забавно сходный с веником для обметания пыли, вознесенным на ходули. Да, бесспорно, не некий потусторонний вестник, но все же редкое зрелище в мирном прозаическом Амхерсте.
В эту минуту из-за угла дома вышел представительный молодой человек, небрежно одетый и примерно ровесник Эмили. Обнаружив птицу, он так ее окликнул:
– Норма, плутня, иди-ка сюда, не то быть тебе без ужина.
С противоестественной торопливостью большелапая птица тут же послушалась и зарысила к нему зигзагами – пробежкой, присущей всему ее виду. Вскоре птица и человек исчезли вместе за углом дома.
И тут же дверь «Лавров» распахнулась, обрамляя брата Эмили, стоящего на пороге. Его шевелюра, не менее рыжая, чем у Эмили, и экстравагантные бакенбарды никогда еще не выглядели такими родными и успокаивающими в отличие от непривычно встревоженного раздражения на его лице.
Ища взглядом причину недавних криков, Остин увидел сестру. Он принудил свои черты принять вымученное выражение радости:
– Эмили! Какой приятный сюрприз! Входи же, входи!
Теперь, когда визит стал совершенно обязательным, каким бы нежеланным он ни выглядел, Эмили обнаружила в себе способность придать твердость своим ногам. Неколеблющимся шагом она прошла через лужайку в дом брата.
Брат тотчас попытался отобрать у нее корзинку.
– Сью по достоинству оценит эти цветы, сестра. Со времени своего возвращения из Бостона она пребывает в грусти. – Лицо Остина омрачило тяжкое уныние. – Как, сказать правду, и я.
Эмили воспротивилась мягким подергиваниям Остина.
– Нет, пожалуйста, позволь мне подержать их немного еще. Они меня успокаивают. – Она еще не была готова показать то, что лежало под цветами, и тем более не просто кому-то случайному. – Но что тебя так гнетет? Не связано ли это с гостями, которые, как сказала Винни, к тебе приехали?
Остин закрыл глаза и устало потер лоб.
– Да, косвенно. Вообще говоря, я соприкоснулся с этими людьми случайно через мои связи с Колледжем. Но они и их миссия отвечают тому, что мне сейчас необходимо, потребности, которая нарастала весь прошлый год.
– Твои слова ввергают меня в недоумение, Остин. О какой потребности, мне неизвестной, ты говоришь? С каких пор у нас появились секреты друг от друга, дорогой брат? Так открой мне, что тебя терзает?
Остин широко раскрыл глаза и устремил на сестру взгляд, полный муки.
– Так, значит, ты хочешь услышать все? Хорошо, да «будет так. До сих пор я старался тебя щадить, но не откажу твоему прямому предложению преклонить ко мне сочувственный слух. Однако моя история требует уединенности. Пойдем в мой кабинет.
Несколько испуганная Эмили все-таки последовала за Остином в комнату, где полки были уставлены юридическими томами, требуемыми его профессией. Они сели, и Остин придвинул свой стул совсем близко к Эмили, нагнулся, чтобы взять ее руки в свои (потны еладони мужчины, снедаемого лихорадкой, подумала она), и начал свое повествование:
– Мои горести, сестра, касаются наших со Сью отношений. Нет, пожалуйста, разреши мне высказаться откровенно, прежде чем ты выступишь в защиту Сью. Я знаю, Эмили, ты ее неизменная заступница. Иногда, честно говоря, я думаю, мы так и не поженились бы, если бы не твои настояния. Но теперь это значения не имеет. Мы супруги и должны оставаться супругами. Но тебе следует узнать, что Супружеская жизнь открыла мне некоторые черты в Сью, хотя, впрочем, в дни вашей девичьей дружбы, быть может, они еще не развились в ней.
Сью стала очень честолюбивой. Она желает быть первой дамой Амхерста. Не очень широкая сфера, можешь ты сказать и будешь права. Но честолюбивые помыслы Сью, боюсь, не ограничиваются этим. У нее есть мечты более величественные, для осуществления которых нужна соответствующая сцена – сцена, которую должен создать я, так или иначе.
Ты меня знаешь, Эмили, по меньшей мере не хуже, чем я сам. Я не так целеустремлен, как отец. У меня нет желания покидать приятные пределы Амхерста, подобно ему представляя избирателей в Вашингтоне или в более экзотических местах. Я, по сути, мечтатель, с такой же поэтической натурой, как твоя. Легендарная кровь дедушки Сэмюэла в моих жилах осталась лишь тоненькой струйкой. Ничто не подошло бы мне более, чем тихая семейная жизнь прямо здесь до конца моих дней.
Но, видишь ли, семейная жизнь – это как раз то, чего Сью решительно не приемлет. Она чувствует, что дети явятся тяжким препятствием на ее устремлении в верха общества.
Эмили долго и напряженно думала, прежде чем решилась высказать свою мысль:
– Меня все время удивляло, почему последние четыре года не принесли мне ни малютки-племянницы, ни малютки-племянника. Папа также строит вслух предположения, почему до сих пор еще не появился наследник. Но я никак не ожидала, что причина в нежелании Сью консуммировать ваш союз.
Остин невесело засмеялся.
– «Нежелание консуммировать»! Дело гораздо хуже, дорогая сестра! Союз наш был консуммирован не раз и не два вследствие неких неуправляемых импульсов, порождаемых низменной стороной наших натур. И полтора года назад естественный результат последовал. Сью понесла под сердцем.
Эмили запнулась.
– Но я даже… Она не доносила?
– Гораздо, гораздо хуже. Она его убила!
Будто весь Свод Небесный был Колоколом, а Эмили – Ухом, и только. Когда она вновь обрела себя, то мучительно попыталась произнести роковое слово, но по милосердию судьбы Остин опередил ее:
– Да, в пятьдесят девятом она ездила в Бостон для… для аборта. А недавняя поездка была еще для одного!
После своего признания Остин разразился судорожными рыданиями.
Эмили укрыла брата в своих объятиях, его безудержное горе смывало ее меньшие печали, пока он не выплакался досуха. Когда он поднял лицо, в его чертах запечатлелась невыразимая печаль.
– Мысль об этой первой смерти росла и росла во мне, Эмили, подобно червю. Когда же я узнал про вторую… Сью упросила меня взять ее с собой в Бостон, когда я ездил туда в последний раз, и мне даже в голову не приходило, что она задумала повторить злое деяние. Когда же она открылась мне только после нашего недавнего возвращения домой – это чуть меня не убило. Я не чувствую себя вправе возложить всю вину на Сью. Она не только испытывает страшные страдания из-за своего поступка, но, кроме того, она ведь решилась на него в согласии со своими представлениями о том, какой должна быть наша жизнь, как бы ужасны ни были ее преступления. Нет, я считаю себя виновным наряду с ней, не менее, чем если бы моя собственная рука сжимала кровавое орудие детоубийства! Вот почему, видишь ли, я и сблизился с этими людьми. Среди них есть спирит…
Будто Туча внезапно раскололась и пропустила сквозь себя Огонь, так летней молнией Эмили поразила догадка о том, что задумал ее брат. С некоторым презрением она сказала:
– Значит, ты хочешь поговорить с душами своих нерожденных детей и обрести какой-то знак отпущения через посредство этой мистической личности…
Остин устремил на Эмили безумный зловещий взгляд.
– Поговорить с ними! Будь это так просто! Нет, дорогая сестра, мы посетим их!
3
«Лавры» были построены четыре года назад, щедрый подарок к свадьбе, сделанный отцом Эмили своему единственному сыну (с целью, часто думала Эмили, поразить городок Амхерст статусом Эдварда Дикинсона, а не просто обеспечить новобрачных собственным кровом). Внушительный белый дом в итальянском стиле с квадратной угловой башенкой находился от нее в каких-нибудь ста ярдах, отгороженный от фамильного дикинсоновского «Имения» рощицей из берез, дубов и сосен и связанный с ним утоптанной дорожкой, «широкой как раз настолько, чтобы двое любящих могли идти рядом», – как описала ее Эмили своей хорошей подруге Сью Гилберт, когда указанная подруга обрела священный статус миссис Остин Дикинсон.
Однако в этот момент – как во многих, неисчислимо многих других, – если исходить из способности Эмили дойти до этого дома, он с тем же успехом мог находиться по ту сторону земного шара среди безлюдных просторов, изображенных на гравюре «Арктическая ночь» в гостиной «Имения».
Она не знала, какой изъян или недуг неумолимо удерживал ее в пределах «Имения», порой даже не позволяя ей покинуть четыре стены ее кельи, ее спальни. Лик этого жестокого Владыки всегда таился в непроницаемой тени, как ни напрягала она взгляд, лишь бы его увидеть; но вот Его Рука неизменно оставалась более чем реальной, сжимая ее сердце страхом и отвращением к себе, стоило ей попытаться пойти наперекор этим пульсирующим настояниям.
Так было не всегда. Ведь всего лишь пять лет назад она даже съездила в Вашингтон и Филадельфию, упиваясь свободой путешествия. (Особенно стимулирующими были встреча со старинным другом их семьи преподобным Чарльзом Уэствортом и их беседы о литературе и искусстве, которые теперь продолжались по переписке.)
Но по мере того как Эмили становилась старше, ее отец, подчинявший себе в доме все и вся, становился менее уступчивым, более требовательным и суровым. (Приступ религиозности десятилетней давности, когда он принудил всех, кроме Эмили, присоединиться к Первой Церкви Слова Христова, усилил и без того присущий ему некоторый кальвинизм.) Власть Сквайра над тихой, незаметной хронически больной женой и двумя дочерьми была поистине драконовской и тяготела над всеми поступками Эмили.
Тем не менее Эмили знала, что не может возлагать вину за свое затворничество только на отца. В конце-то концов, Винни не испытывала никакого страха перед обществом чужих людей, хотя тоже изнывала под игом Сквайра. Нет, в личности самой Эмили был какой-то врожденный дефект, из-за которого возможность оказаться среди посторонних, соприкоснуться с их неприкрытыми лицами и потребностями изначально представлялась немыслимой, как бы отчаянно и парадоксально сама она ни испытывала потребности в человеческом общении…
И вот теперь она была под открытым небом на исходе дня, начавшегося так странно. (Вызывающе волосатый мистер Уитмен оделся и удалился до того, как Эмили сумела придумать, как обратиться к нему после своей уничижительной критики его красноречивой тирады. Теперь она вознесла краткую молитву, чтобы ее опрометчивая отповедь не сделала их дальнейшее общение невозможным…)
Собравшись с силами, чтобы пройти остающиеся жалкие сто ярдов и войти в дом, полный незнакомых людей, лелея смелый план представить избранному среди них тайну, скрытую под ее цветами, Эмили напомнила себе: Если Нервы твои тебя предают, перешагни через Нервы.
Порываясь вперед, силой воли пробуждая уверенность в себе, она пошатывалась на цыпочках в устремлении к «Лаврам». По ее членам растекалось ощущение словно от горячей ванны. Ее внутренности расплавились. Именно так было три года назад, в том декабре, когда Мудрец Конкорда мистер Эмерсон посетил «Лавры», и она жаждала подойти к нему, к воплощению благородства из страны снов, а вместо этого, сокрушенная особой скошенностью зимнего света, заколебалась и попятилась.
Эмили чувствовала, что замирает на краю высочайшего обрыва, утратив волю, не делая ни шага назад к безопасности, ни шага вперед к опасности без Толчка, имеющего причину.
И тут Толчок возник.
Из первичной зелени, окаймлявшей соединительную дорожку, высунулась большая лысая голова неведомой птицы.
На высоте полных шести футов над землей на конце длинной гибкой шеи умная птичья голова исследовала Эмили с забавным пучеглазым любопытством на протяжении вневременного срока. Затем, издав негромкий странный зов, птица втянула голову назад в кусты, и послышался звук ее шагов, удалявшихся назад к «Лаврам».
Эмили поспешила следом за видением.
Сегодня победоноснейшая Птица,
каких я только знала
иль встречала, отправилась на розыски…
На полпути по дорожке, еще не увидев вновь быструю таинственную птицу, Эмили отдалась ощущению нереальности. Неужели возможно, что она действительно идет здесь? Если бы папа не уехал в Бостон для переговоров с политиками Партии Конституционного Союза, которые хотели, чтобы он выставил свою кандидатуру в вице-губернаторы, она навряд ли бы сумела собраться с духом для такого необузданного бега.
Наконец Эмили оставила кусты позади и вышла на лужайку своего брата.
И вот она – великолепная птица!
Теперь на открытом пространстве Эмили узнала птицу – страус, быть может, из сказочной страны Офир, и тем не менее забавно сходный с веником для обметания пыли, вознесенным на ходули. Да, бесспорно, не некий потусторонний вестник, но все же редкое зрелище в мирном прозаическом Амхерсте.
В эту минуту из-за угла дома вышел представительный молодой человек, небрежно одетый и примерно ровесник Эмили. Обнаружив птицу, он так ее окликнул:
– Норма, плутня, иди-ка сюда, не то быть тебе без ужина.
С противоестественной торопливостью большелапая птица тут же послушалась и зарысила к нему зигзагами – пробежкой, присущей всему ее виду. Вскоре птица и человек исчезли вместе за углом дома.
И тут же дверь «Лавров» распахнулась, обрамляя брата Эмили, стоящего на пороге. Его шевелюра, не менее рыжая, чем у Эмили, и экстравагантные бакенбарды никогда еще не выглядели такими родными и успокаивающими в отличие от непривычно встревоженного раздражения на его лице.
Ища взглядом причину недавних криков, Остин увидел сестру. Он принудил свои черты принять вымученное выражение радости:
– Эмили! Какой приятный сюрприз! Входи же, входи!
Теперь, когда визит стал совершенно обязательным, каким бы нежеланным он ни выглядел, Эмили обнаружила в себе способность придать твердость своим ногам. Неколеблющимся шагом она прошла через лужайку в дом брата.
Брат тотчас попытался отобрать у нее корзинку.
– Сью по достоинству оценит эти цветы, сестра. Со времени своего возвращения из Бостона она пребывает в грусти. – Лицо Остина омрачило тяжкое уныние. – Как, сказать правду, и я.
Эмили воспротивилась мягким подергиваниям Остина.
– Нет, пожалуйста, позволь мне подержать их немного еще. Они меня успокаивают. – Она еще не была готова показать то, что лежало под цветами, и тем более не просто кому-то случайному. – Но что тебя так гнетет? Не связано ли это с гостями, которые, как сказала Винни, к тебе приехали?
Остин закрыл глаза и устало потер лоб.
– Да, косвенно. Вообще говоря, я соприкоснулся с этими людьми случайно через мои связи с Колледжем. Но они и их миссия отвечают тому, что мне сейчас необходимо, потребности, которая нарастала весь прошлый год.
– Твои слова ввергают меня в недоумение, Остин. О какой потребности, мне неизвестной, ты говоришь? С каких пор у нас появились секреты друг от друга, дорогой брат? Так открой мне, что тебя терзает?
Остин широко раскрыл глаза и устремил на сестру взгляд, полный муки.
– Так, значит, ты хочешь услышать все? Хорошо, да «будет так. До сих пор я старался тебя щадить, но не откажу твоему прямому предложению преклонить ко мне сочувственный слух. Однако моя история требует уединенности. Пойдем в мой кабинет.
Несколько испуганная Эмили все-таки последовала за Остином в комнату, где полки были уставлены юридическими томами, требуемыми его профессией. Они сели, и Остин придвинул свой стул совсем близко к Эмили, нагнулся, чтобы взять ее руки в свои (потны еладони мужчины, снедаемого лихорадкой, подумала она), и начал свое повествование:
– Мои горести, сестра, касаются наших со Сью отношений. Нет, пожалуйста, разреши мне высказаться откровенно, прежде чем ты выступишь в защиту Сью. Я знаю, Эмили, ты ее неизменная заступница. Иногда, честно говоря, я думаю, мы так и не поженились бы, если бы не твои настояния. Но теперь это значения не имеет. Мы супруги и должны оставаться супругами. Но тебе следует узнать, что Супружеская жизнь открыла мне некоторые черты в Сью, хотя, впрочем, в дни вашей девичьей дружбы, быть может, они еще не развились в ней.
Сью стала очень честолюбивой. Она желает быть первой дамой Амхерста. Не очень широкая сфера, можешь ты сказать и будешь права. Но честолюбивые помыслы Сью, боюсь, не ограничиваются этим. У нее есть мечты более величественные, для осуществления которых нужна соответствующая сцена – сцена, которую должен создать я, так или иначе.
Ты меня знаешь, Эмили, по меньшей мере не хуже, чем я сам. Я не так целеустремлен, как отец. У меня нет желания покидать приятные пределы Амхерста, подобно ему представляя избирателей в Вашингтоне или в более экзотических местах. Я, по сути, мечтатель, с такой же поэтической натурой, как твоя. Легендарная кровь дедушки Сэмюэла в моих жилах осталась лишь тоненькой струйкой. Ничто не подошло бы мне более, чем тихая семейная жизнь прямо здесь до конца моих дней.
Но, видишь ли, семейная жизнь – это как раз то, чего Сью решительно не приемлет. Она чувствует, что дети явятся тяжким препятствием на ее устремлении в верха общества.
Эмили долго и напряженно думала, прежде чем решилась высказать свою мысль:
– Меня все время удивляло, почему последние четыре года не принесли мне ни малютки-племянницы, ни малютки-племянника. Папа также строит вслух предположения, почему до сих пор еще не появился наследник. Но я никак не ожидала, что причина в нежелании Сью консуммировать ваш союз.
Остин невесело засмеялся.
– «Нежелание консуммировать»! Дело гораздо хуже, дорогая сестра! Союз наш был консуммирован не раз и не два вследствие неких неуправляемых импульсов, порождаемых низменной стороной наших натур. И полтора года назад естественный результат последовал. Сью понесла под сердцем.
Эмили запнулась.
– Но я даже… Она не доносила?
– Гораздо, гораздо хуже. Она его убила!
Будто весь Свод Небесный был Колоколом, а Эмили – Ухом, и только. Когда она вновь обрела себя, то мучительно попыталась произнести роковое слово, но по милосердию судьбы Остин опередил ее:
– Да, в пятьдесят девятом она ездила в Бостон для… для аборта. А недавняя поездка была еще для одного!
После своего признания Остин разразился судорожными рыданиями.
Эмили укрыла брата в своих объятиях, его безудержное горе смывало ее меньшие печали, пока он не выплакался досуха. Когда он поднял лицо, в его чертах запечатлелась невыразимая печаль.
– Мысль об этой первой смерти росла и росла во мне, Эмили, подобно червю. Когда же я узнал про вторую… Сью упросила меня взять ее с собой в Бостон, когда я ездил туда в последний раз, и мне даже в голову не приходило, что она задумала повторить злое деяние. Когда же она открылась мне только после нашего недавнего возвращения домой – это чуть меня не убило. Я не чувствую себя вправе возложить всю вину на Сью. Она не только испытывает страшные страдания из-за своего поступка, но, кроме того, она ведь решилась на него в согласии со своими представлениями о том, какой должна быть наша жизнь, как бы ужасны ни были ее преступления. Нет, я считаю себя виновным наряду с ней, не менее, чем если бы моя собственная рука сжимала кровавое орудие детоубийства! Вот почему, видишь ли, я и сблизился с этими людьми. Среди них есть спирит…
Будто Туча внезапно раскололась и пропустила сквозь себя Огонь, так летней молнией Эмили поразила догадка о том, что задумал ее брат. С некоторым презрением она сказала:
– Значит, ты хочешь поговорить с душами своих нерожденных детей и обрести какой-то знак отпущения через посредство этой мистической личности…
Остин устремил на Эмили безумный зловещий взгляд.
– Поговорить с ними! Будь это так просто! Нет, дорогая сестра, мы посетим их!
3
«Душа сама выбирает себе общество»
Различие между Отчаянием и Страхом, думала Эмили, подобно Различию между мгновением Катастрофы и тем, когда Катастрофа уже произошла.
Непостижимые слова брата поистине толкнули ее за границу, разделяющую эти сдвоенные чувства.
Всю ее жизнь Смерть занимала большое место в сознании Эмили – непреодолимая стена, о которую она могла только биться, вновь и вновь отбрасываемая назад с разбитым разумом и духом.
Ее понятие о Смерти не вполне совпадало с христианской доктриной: как не могла она вслух провозглашать свою веру, подобно всем остальным членам их семьи, так не могла она со всей искренностью подписаться под догматами Церкви, касающимися Того Великого, Кто Останавливает Часы, хотя ее философия вкусила от многих школ.
И вот теперь ее собственный брат говорит ей, что вознамерился постигнуть эту тайну, каким-то образом проникнуть в Холодное Царство Смерти – но кощунственным материалистическим способом.
Нечто для нее почти непостижимое.
Догадавшись о ее растерянности, Остин снова заговорил:
– Что ты знаешь о спиритизме?
Ее грудь переполнило гордое презрение, и Эмили ответила:
– Мне известно только то, что я вывела, читая, часто между строк, сообщения в дешевой прессе: лет двенадцать назад две маленькие девочки-шалуньи, две сестры по фамилии Фокс, жившие в Рочестере, Нью-Йорк, решили подшутить над своими родителями, и шутка эта стремительно выросла в фарс, какого они и вообразить не могли. Тайными постукиваниями и другими трюками они внушили, будто находятся в соприкосновении с так называемым миром духов, и легко провели свою доверчивую мать, а также старшую сестру, которая быстрехонько стала их импресарио. Вот с такого скромного начала они, став настоящими шарлатанками и обманывая тысячи несчастных людей, лишившихся близких, богатели с помощью самых простеньких фокусов, которые были старыми еще до рождения Калиостро, и дали толчок таким же нелепостям по всему миру.
Лицо Остина с покрасневшими глазами приняло мрачное выражение.
– Ты как будто очень уверена, Эмили, в фальшивости и корыстолюбии сестер Фокс, а по аналогии – и всех других медиумов. А я был уверен, что именно тебя должна привлечь возможность такого общения между этим и тем миром. Как можешь ты быть уверена, что все их утверждения ложны?
– Как могу я думать иначе, объясняется детскими и пошлейшими вестями, которые передают эти «медиумы». Источником вестей ведь, совершенно очевидно, служит собственное скудное воображение обманщиков. Да если бы я хоть на мгновение поверила, будто неописуемое блистание потустороннего мира можно узреть в таких вот фразах, как, «мама, не оплакивай своего сыночка, тут за гробом сколько хочешь леденцов и лакричных палочек», я бы… нет, я просто не знаю, что бы я сделала. Уж во всяком случае, не наложила бы на себя руки, лишь бы преждевременно не оказаться среди этих молочно-кисельных духов!
– Не спорю, сестра, некоторые из, скажем, менее вдохновенных откровений некоторых не наделенных даром индивидуумов, несомненно, выдают толику… сфабрикованности. Однако среди истинных медиумов выдумка применяется, только когда подлинный контакт ослабевает, и притом из искреннего желания не разочаровывать участников сеанса. Собственно говоря, медиум может даже не заметить перехода от подлинного вдохновения к бессознательному извержению пустых слов. Но не будем спорить из-за недоказанного обмана некоего гипотетического чикагского шарлатана. Не только медиум, о котором я упомянул, заведомо подлинный, но, кроме того, мы заручились великодушными, нет, абсолютно необходимыми услугами некоего именитого ученого для того, чтобы наша экспедиция проходила в строжайше соблюдаемых условиях.
Эмили встала, прекрасно сознавая, что позволяет выражению брезгливости исказить ее невзрачное лицо и добавить ему невзрачности. Но она настолько рассердилась на брата, что ей было все равно.
– Меня не тронет, если ты и твои мистические друзья обеспечили поддержку целой академии бородатых ученых в мантиях какому бы то ни было нелепому плану, который вы вынашиваете. И можешь перекручивать логику, как тебе угодно, но я по-прежнему утверждаю, что любой вид спиритизма – нагромождение чепухи.
– А что, если я скажу тебе, что твоя любимая поэтесса, миссис Элизабет Баррет Браунинг, неколебимо верила в духов и их зримых партнеров?
Эмилия потрясенно рухнула в свое кресло. ЕЕ дорогая Элизабет – эта благородная Чужеземная Леди, которая покорила душу Эмили с юных лет, чьи стихи сделали прекрасной Тьму и вскормили в ней Священное Безумие – гений, скрытый за «Авророй Ли» [121], – героическая Женщина-Поэт, чье имя Эмили с гордостью носила, как свое второе… Неужели правда, что такой великолепный ум хоть чуточку снисходил к этой упрощенной вере, захлестнувшей мир?
Заметив сомнения Эмили, Остин удвоил свои доводы:
– Это абсолютная правда. Приобщение миссис Браунинг к миру духов началось несколько лет назад, когда она познакомилась с прославленным мистером Дэниелом Дангласом Юмом. Когда она ощутила прикосновение призрачных рук, которые он материализовал, когда заиграла призрачная концертина, когда духи возложили лавровый венок на ее чело – тогда она постигла истину! Так же, как убедятся все неверующие, когда я с друзьями отправлюсь в Обитель Лета и вернусь!
Эмили не знала, что и думать. Сначала ее потрясло открытие тайного разлада между ее братом и Сью. Затем ее догматическая антиспиритическая позиция получила тяжкий удар – Та, кем она так восхищалась, охотно разделяла наиявнейшее, как считала Эмили, проявление безумия, овладевшего обществом. Однако, напомнила она себе, часто Безумие – наибожественный Разум для видящего Ока, и часто Разум – чистейшее безумие: и в этом Большинство, как Всё, преобладает.
Ее взгляд упал на корзинку с вянущими цветами, и Эмили напомнила себе об истинной причине, приведшей ее в дом брата. Уж конечно, она не приблизится к своей истинной цели, споря с ним, а тем более с позиций, внезапно ослабленных.
– Извини, что я отнеслась пренебрежительно к твоей новой вере, любимый Остин. Теперь я поняла, что влечет тебя на такие поиски. Хотя я не могу заставить себя полностью принять подобные верования, я не стану выносить суждения о них в ожидании новых доказательств, которые ты мне представишь.
Остин схватил руки сестры.
– Какая ты прелесть! Я знал, что ничто не способно встать между нами!
Взяв корзинку, Эмили сказала:
– Быть может, ты хотел бы представить меня своим новым друзьям?
– Разумеется! Я превратил малую гостиную в подобие штаба, чтобы спланировать наш штурм загробной жизни. Там мы найдем если не всех, то большинство. Так идем же!
Пока они шли по большому дому, Остин объяснял, как он познакомился со своими гостями.
– Когда мы со Сью были в Бостоне, я увидел афишу, возвещавшую, что в Меканикс-Холле состоится лекция спирита с демонстрациями. Я отправился туда, лекция и демонстрации произвели на меня такое впечатление, что по окончании я представился лектору и сопровождавшему его медиуму. Узнав об их смелых планах и скором приезде ученого, который будет им помогать, я тут же присоединился к ним и предложил всю помощь, какая в моих силах.
– А Сью заинтересовалась?
– Ничуть. Правду сказать, она избегает наших гостей насколько возможно и очень недовольна их присутствием.
– Я рада, так как не знаю, вынесу ли встречу с ней так скоро после того, как узнала про ее грех.
– Можешь этого не опасаться, она почти все время проводит у себя в комнате.
Теперь они остановились перед закрытой дверью малой гостиной. Изнутри доносились голоса: двух мужчин и женщины. Эмили подумала, что ни тот, ни другой мужской голос не обладает гулкой звучностью Уитмена, и захотела узнать о поэте побольше.
– Ты еще не сказал мне, что привело прославленного – или обесславленного – поэта в твой дом.
Остин улыбнулся.
– А! Странная игра случая! Видишь ли, Сью настояла, чтобы мы нанесли визит Эмерсону, также приехавшему в Бостон. Думаю, она надеялась снова залучить его в Амхерст как виднейшего своего дрессированного автора. Когда старый мудрец принял нас, у него был Уитмен. Выяснилось, что Эмерсон попал в крайне неловкое положение. Он предложил Уитмену пожить у него, пока тот будет в Бостоне, не посоветовавшись предварительно с женой, а та, узнав о приглашении, наотрез отказалась принять такое «безнравственное животное» у себя дома! Отведя нас в сторону, Эмерсон умолял приютить своего друга в «Лаврах», и Сью охотно согласилась, предвидя светский триумф. Вообрази ее возмущение, когда поэт, узнав о нашем спиритическом дерзании, от всего сердца присоединился к нам.
Последние пикантные сведения смутили Эмили, поскольку поставили под сомнение умственные способности поэта, но она удержалась от неодобрения.
– Насколько я понял, – продолжал Остин с веселым злорадством, – ты и Винни несколько необычно познакомились с нашим бесцеремонным Гомером.
Эмили почувствовала, что краснеет.
– Ты понял верно.
– Из-за такого числа гостей утром к ванной образовалась очередь, и Уитмен потерял терпение. Я сказал ему, что он может воспользоваться удобствами в «Усадьбе», но мне и в голову не пришло, что он…
В эту секунду дверь малой гостиной распахнулась. В ее проеме появилась крупная женщина с внушительным бюстом. Окутанная цветастыми шалями, с широким цыганским платком на голове, блестя аляповатыми серьгами и браслетами в мочках и на запястьях, она встала в драматическую позу, одну руку выбросив вперед, другую прижав ко лбу. Хотя далеко не первой молодости и отнюдь не красавица в общепринятом смысле (ее верхнюю губу украшали несомненные усы), она источала тот же животный магнетизм, эманации которого, как часто замечала Эмили, исходят от цариц бала, приглашаемых нарасхват.
– Мадам почувствовала слияние душ по ту сторону барьера, – объявила медиум, представляя себя в третьем лице.
– Так как мы вели обычный разговор, – сказала Эмили, – притягивать еще и наши души представляется излишним.
Медиум оскорбленно опустила руки.
– Фу! Зачем вы привели к нам такую неверующую, cher [122] Остин?
– Это моя сестра Эмили. Я хочу познакомить ее с вами. Эмили, разреши представить тебе мадам Хрос Селяви [123], самого именитого медиума Парижа.
Мадам Селяви тотчас стала сама любезность, хотя Эмили словно бы уловила в ее глазах стальной блеск неугасшей враждебности.
– Такое очаровательное миниатюрное создание, обладающее остроумием, не уступающим остроумию ее досточтимого брата! Позвольте обнять вас!
Эмили не успела возразить, как мадам Селяви прижала ее к груди, чуть не задушив. От нее исходил запах пота, шерсти и животного мускуса.
Освобожденная Эмили попятилась. Но еще не пришла в себя, как мадам Селяви ухватила ее за руку и втащила в гостиную.
– Эндрю! Уильям! Пришла сестра, о которой мы столь наслышаны!
Двое мужчин на исходе молодости – ни тот, ни другой не был пастухом страуса, которого видела Эмили, – сидели за столом, накрытом огромным чертежом, завертывающиеся углы которого были придавлены странными изделиями из стекла и металла, похожими на двурогие закупоренные с обоих концов флаконы. Заправленная ворванью лампа дополняла свет заходящего солнца.
Вырвав руку из хватки медиума, Эмили попыталась вернуть себе самообладание. Остин дал ей на это некоторое время, начав представления:
– Эмили, этот джентльмен – автор «Принципов Природы, Ее Божественных Откровений», а также труда «Голос Рода Человеческого», и известный издатель уважаемого журнала, посвященного спиритизму, «Универколем» [124]. Кроме того, он сам – ясновидящий. Именно он предсказал появление сестер Фокс задолго до их дебюта. Могу ли я представить тебе мистера Эндрю Джексона Дэвиса?
Дэвис щеголял холеной бородой и крохотными очками в проволочной оправе, за которыми пребывали обескураживающе несфокусированные глаза. Он не то не привык, не то был не склонен к общепринятым правилам хорошего тона и только кивнул в сторону Эмили.
– А вот этот дженльмен, Эмили, с не менее взыскующим умом, представляет научную сторону нашего равновесия. Именно он придаст нашему дерзанию интеллектуальную весомость, столь часто отсутствующую в иных непродуманных исканиях. Имею честь представить тебе не только открывателя таллия, но также последователя и друга самого Д. Юма. Эмили, познакомься с одним из величайших умов Англии Уильямом Круксом [125].
Непостижимые слова брата поистине толкнули ее за границу, разделяющую эти сдвоенные чувства.
Всю ее жизнь Смерть занимала большое место в сознании Эмили – непреодолимая стена, о которую она могла только биться, вновь и вновь отбрасываемая назад с разбитым разумом и духом.
Ее понятие о Смерти не вполне совпадало с христианской доктриной: как не могла она вслух провозглашать свою веру, подобно всем остальным членам их семьи, так не могла она со всей искренностью подписаться под догматами Церкви, касающимися Того Великого, Кто Останавливает Часы, хотя ее философия вкусила от многих школ.
И вот теперь ее собственный брат говорит ей, что вознамерился постигнуть эту тайну, каким-то образом проникнуть в Холодное Царство Смерти – но кощунственным материалистическим способом.
Нечто для нее почти непостижимое.
Догадавшись о ее растерянности, Остин снова заговорил:
– Что ты знаешь о спиритизме?
Ее грудь переполнило гордое презрение, и Эмили ответила:
– Мне известно только то, что я вывела, читая, часто между строк, сообщения в дешевой прессе: лет двенадцать назад две маленькие девочки-шалуньи, две сестры по фамилии Фокс, жившие в Рочестере, Нью-Йорк, решили подшутить над своими родителями, и шутка эта стремительно выросла в фарс, какого они и вообразить не могли. Тайными постукиваниями и другими трюками они внушили, будто находятся в соприкосновении с так называемым миром духов, и легко провели свою доверчивую мать, а также старшую сестру, которая быстрехонько стала их импресарио. Вот с такого скромного начала они, став настоящими шарлатанками и обманывая тысячи несчастных людей, лишившихся близких, богатели с помощью самых простеньких фокусов, которые были старыми еще до рождения Калиостро, и дали толчок таким же нелепостям по всему миру.
Лицо Остина с покрасневшими глазами приняло мрачное выражение.
– Ты как будто очень уверена, Эмили, в фальшивости и корыстолюбии сестер Фокс, а по аналогии – и всех других медиумов. А я был уверен, что именно тебя должна привлечь возможность такого общения между этим и тем миром. Как можешь ты быть уверена, что все их утверждения ложны?
– Как могу я думать иначе, объясняется детскими и пошлейшими вестями, которые передают эти «медиумы». Источником вестей ведь, совершенно очевидно, служит собственное скудное воображение обманщиков. Да если бы я хоть на мгновение поверила, будто неописуемое блистание потустороннего мира можно узреть в таких вот фразах, как, «мама, не оплакивай своего сыночка, тут за гробом сколько хочешь леденцов и лакричных палочек», я бы… нет, я просто не знаю, что бы я сделала. Уж во всяком случае, не наложила бы на себя руки, лишь бы преждевременно не оказаться среди этих молочно-кисельных духов!
– Не спорю, сестра, некоторые из, скажем, менее вдохновенных откровений некоторых не наделенных даром индивидуумов, несомненно, выдают толику… сфабрикованности. Однако среди истинных медиумов выдумка применяется, только когда подлинный контакт ослабевает, и притом из искреннего желания не разочаровывать участников сеанса. Собственно говоря, медиум может даже не заметить перехода от подлинного вдохновения к бессознательному извержению пустых слов. Но не будем спорить из-за недоказанного обмана некоего гипотетического чикагского шарлатана. Не только медиум, о котором я упомянул, заведомо подлинный, но, кроме того, мы заручились великодушными, нет, абсолютно необходимыми услугами некоего именитого ученого для того, чтобы наша экспедиция проходила в строжайше соблюдаемых условиях.
Эмили встала, прекрасно сознавая, что позволяет выражению брезгливости исказить ее невзрачное лицо и добавить ему невзрачности. Но она настолько рассердилась на брата, что ей было все равно.
– Меня не тронет, если ты и твои мистические друзья обеспечили поддержку целой академии бородатых ученых в мантиях какому бы то ни было нелепому плану, который вы вынашиваете. И можешь перекручивать логику, как тебе угодно, но я по-прежнему утверждаю, что любой вид спиритизма – нагромождение чепухи.
– А что, если я скажу тебе, что твоя любимая поэтесса, миссис Элизабет Баррет Браунинг, неколебимо верила в духов и их зримых партнеров?
Эмилия потрясенно рухнула в свое кресло. ЕЕ дорогая Элизабет – эта благородная Чужеземная Леди, которая покорила душу Эмили с юных лет, чьи стихи сделали прекрасной Тьму и вскормили в ней Священное Безумие – гений, скрытый за «Авророй Ли» [121], – героическая Женщина-Поэт, чье имя Эмили с гордостью носила, как свое второе… Неужели правда, что такой великолепный ум хоть чуточку снисходил к этой упрощенной вере, захлестнувшей мир?
Заметив сомнения Эмили, Остин удвоил свои доводы:
– Это абсолютная правда. Приобщение миссис Браунинг к миру духов началось несколько лет назад, когда она познакомилась с прославленным мистером Дэниелом Дангласом Юмом. Когда она ощутила прикосновение призрачных рук, которые он материализовал, когда заиграла призрачная концертина, когда духи возложили лавровый венок на ее чело – тогда она постигла истину! Так же, как убедятся все неверующие, когда я с друзьями отправлюсь в Обитель Лета и вернусь!
Эмили не знала, что и думать. Сначала ее потрясло открытие тайного разлада между ее братом и Сью. Затем ее догматическая антиспиритическая позиция получила тяжкий удар – Та, кем она так восхищалась, охотно разделяла наиявнейшее, как считала Эмили, проявление безумия, овладевшего обществом. Однако, напомнила она себе, часто Безумие – наибожественный Разум для видящего Ока, и часто Разум – чистейшее безумие: и в этом Большинство, как Всё, преобладает.
Ее взгляд упал на корзинку с вянущими цветами, и Эмили напомнила себе об истинной причине, приведшей ее в дом брата. Уж конечно, она не приблизится к своей истинной цели, споря с ним, а тем более с позиций, внезапно ослабленных.
– Извини, что я отнеслась пренебрежительно к твоей новой вере, любимый Остин. Теперь я поняла, что влечет тебя на такие поиски. Хотя я не могу заставить себя полностью принять подобные верования, я не стану выносить суждения о них в ожидании новых доказательств, которые ты мне представишь.
Остин схватил руки сестры.
– Какая ты прелесть! Я знал, что ничто не способно встать между нами!
Взяв корзинку, Эмили сказала:
– Быть может, ты хотел бы представить меня своим новым друзьям?
– Разумеется! Я превратил малую гостиную в подобие штаба, чтобы спланировать наш штурм загробной жизни. Там мы найдем если не всех, то большинство. Так идем же!
Пока они шли по большому дому, Остин объяснял, как он познакомился со своими гостями.
– Когда мы со Сью были в Бостоне, я увидел афишу, возвещавшую, что в Меканикс-Холле состоится лекция спирита с демонстрациями. Я отправился туда, лекция и демонстрации произвели на меня такое впечатление, что по окончании я представился лектору и сопровождавшему его медиуму. Узнав об их смелых планах и скором приезде ученого, который будет им помогать, я тут же присоединился к ним и предложил всю помощь, какая в моих силах.
– А Сью заинтересовалась?
– Ничуть. Правду сказать, она избегает наших гостей насколько возможно и очень недовольна их присутствием.
– Я рада, так как не знаю, вынесу ли встречу с ней так скоро после того, как узнала про ее грех.
– Можешь этого не опасаться, она почти все время проводит у себя в комнате.
Теперь они остановились перед закрытой дверью малой гостиной. Изнутри доносились голоса: двух мужчин и женщины. Эмили подумала, что ни тот, ни другой мужской голос не обладает гулкой звучностью Уитмена, и захотела узнать о поэте побольше.
– Ты еще не сказал мне, что привело прославленного – или обесславленного – поэта в твой дом.
Остин улыбнулся.
– А! Странная игра случая! Видишь ли, Сью настояла, чтобы мы нанесли визит Эмерсону, также приехавшему в Бостон. Думаю, она надеялась снова залучить его в Амхерст как виднейшего своего дрессированного автора. Когда старый мудрец принял нас, у него был Уитмен. Выяснилось, что Эмерсон попал в крайне неловкое положение. Он предложил Уитмену пожить у него, пока тот будет в Бостоне, не посоветовавшись предварительно с женой, а та, узнав о приглашении, наотрез отказалась принять такое «безнравственное животное» у себя дома! Отведя нас в сторону, Эмерсон умолял приютить своего друга в «Лаврах», и Сью охотно согласилась, предвидя светский триумф. Вообрази ее возмущение, когда поэт, узнав о нашем спиритическом дерзании, от всего сердца присоединился к нам.
Последние пикантные сведения смутили Эмили, поскольку поставили под сомнение умственные способности поэта, но она удержалась от неодобрения.
– Насколько я понял, – продолжал Остин с веселым злорадством, – ты и Винни несколько необычно познакомились с нашим бесцеремонным Гомером.
Эмили почувствовала, что краснеет.
– Ты понял верно.
– Из-за такого числа гостей утром к ванной образовалась очередь, и Уитмен потерял терпение. Я сказал ему, что он может воспользоваться удобствами в «Усадьбе», но мне и в голову не пришло, что он…
В эту секунду дверь малой гостиной распахнулась. В ее проеме появилась крупная женщина с внушительным бюстом. Окутанная цветастыми шалями, с широким цыганским платком на голове, блестя аляповатыми серьгами и браслетами в мочках и на запястьях, она встала в драматическую позу, одну руку выбросив вперед, другую прижав ко лбу. Хотя далеко не первой молодости и отнюдь не красавица в общепринятом смысле (ее верхнюю губу украшали несомненные усы), она источала тот же животный магнетизм, эманации которого, как часто замечала Эмили, исходят от цариц бала, приглашаемых нарасхват.
– Мадам почувствовала слияние душ по ту сторону барьера, – объявила медиум, представляя себя в третьем лице.
– Так как мы вели обычный разговор, – сказала Эмили, – притягивать еще и наши души представляется излишним.
Медиум оскорбленно опустила руки.
– Фу! Зачем вы привели к нам такую неверующую, cher [122] Остин?
– Это моя сестра Эмили. Я хочу познакомить ее с вами. Эмили, разреши представить тебе мадам Хрос Селяви [123], самого именитого медиума Парижа.
Мадам Селяви тотчас стала сама любезность, хотя Эмили словно бы уловила в ее глазах стальной блеск неугасшей враждебности.
– Такое очаровательное миниатюрное создание, обладающее остроумием, не уступающим остроумию ее досточтимого брата! Позвольте обнять вас!
Эмили не успела возразить, как мадам Селяви прижала ее к груди, чуть не задушив. От нее исходил запах пота, шерсти и животного мускуса.
Освобожденная Эмили попятилась. Но еще не пришла в себя, как мадам Селяви ухватила ее за руку и втащила в гостиную.
– Эндрю! Уильям! Пришла сестра, о которой мы столь наслышаны!
Двое мужчин на исходе молодости – ни тот, ни другой не был пастухом страуса, которого видела Эмили, – сидели за столом, накрытом огромным чертежом, завертывающиеся углы которого были придавлены странными изделиями из стекла и металла, похожими на двурогие закупоренные с обоих концов флаконы. Заправленная ворванью лампа дополняла свет заходящего солнца.
Вырвав руку из хватки медиума, Эмили попыталась вернуть себе самообладание. Остин дал ей на это некоторое время, начав представления:
– Эмили, этот джентльмен – автор «Принципов Природы, Ее Божественных Откровений», а также труда «Голос Рода Человеческого», и известный издатель уважаемого журнала, посвященного спиритизму, «Универколем» [124]. Кроме того, он сам – ясновидящий. Именно он предсказал появление сестер Фокс задолго до их дебюта. Могу ли я представить тебе мистера Эндрю Джексона Дэвиса?
Дэвис щеголял холеной бородой и крохотными очками в проволочной оправе, за которыми пребывали обескураживающе несфокусированные глаза. Он не то не привык, не то был не склонен к общепринятым правилам хорошего тона и только кивнул в сторону Эмили.
– А вот этот дженльмен, Эмили, с не менее взыскующим умом, представляет научную сторону нашего равновесия. Именно он придаст нашему дерзанию интеллектуальную весомость, столь часто отсутствующую в иных непродуманных исканиях. Имею честь представить тебе не только открывателя таллия, но также последователя и друга самого Д. Юма. Эмили, познакомься с одним из величайших умов Англии Уильямом Круксом [125].