Страница:
Заглянув на кухню, Посин спросил:
– Все хорошо?
– Вполне, – ответил Джим.
Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.
– По-моему, тридцать дней – нормальное решение, по всем статьям, – заявил Посин.
– Ты так считаешь? – отозвался Джим.
Хейнз сказал из гостиной:
– Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие-нибудь замечания, предложения?
Джим вернулся в гостиную.
– Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? – спросил он.
– Я стараюсь совсем его не слушать, – важно ответил Хейнз. – Бросил много лет назад.
Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.
– Тебя подвезти? – спросил его Посин.
– Не надо, – отказался Джим.
– Похоже, ты вот-вот сломаешься.
Джим стал закрывать за ними дверь.
– Эй, постой, – сказал Посин.
Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью – он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.
– Спокойной ночи, – сказал Джим.
Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.
– В чем дело?
– Давай-ка ты лучше пойдешь с нами, – заявил Посин.
Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.
– Мне нехорошо что-то, я не пойду, – сказал Джим.
– Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак – с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…
– Пошел ты к черту, – сказал Джим, закрывая дверь.
Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.
– Послушай, – дрожащим голосом произнес Посин. – Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.
– Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?
Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:
– Вы идете или нет?
После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Он не помнил, где оставил выпивку, стакан куда-то запропастился. Джим взял из буфета другой.
Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.
Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.
– Ой, – испугалась она, увидев его.
– Они ушли, а я остался, – сказал он.
– Я думала, вы все ушли.
– Меня отстраняют на месяц. Без содержания.
Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.
– Когда тебя отстраняют?
– С сегодняшнего дня.
– Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.
Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.
– Замечательно, – сказал он. И вдруг прибавил: – Я сдаюсь.
Она пошла за сигаретой.
– Поезжай домой, ложись спать.
Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной – кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.
– Или останешься?
– Нет, – сказал он. – Поеду.
Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.
– Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.
– Ничем я не хочу заниматься.
– Захочешь.
Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.
– Ты счастливчик, Джим.
– Потому что он не уволил меня?
Она вздохнула и вышла из кухни.
– Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.
Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.
– Ну и денек, – сказала она.
Он вошел и сел рядом с ней.
– А как насчет того, чтобы пожениться снова? – спросил он.
– В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?
– Я, может быть, в хижину поеду, – сказал он.
– В какую хижину?
– В твою. На Русской реке.
– Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.
– Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?
– Завещал, – сказала она с закрытыми глазами.
– Жаль, – сказал он, вспоминая домик – белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.
– Так ты хочешь уехать? За город куда-нибудь?
– Можно было бы, – ответил он.
– Извини, что я ее продала.
Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.
– За сколько сдаете? – спросил он.
– Шестьдесят долларов в месяц. Летом.
Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью – торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон-Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине[27], сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд»[28]. Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.
– Шестьдесят баксов, – повторил он.
Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.
– Это вы, – узнал он ее.
– Да. Мы раньше с братом туда ездили.
Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.
Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.
– Машина у вас есть?
Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, ее выходной день.
– Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.
Он повез ее в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан-Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.
– Люблю морепродукты, – сказала она. – У нас всегда была какая-нибудь рыба. В Болинасе – молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан-Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу – чтобы не свалиться с дороги.
Она произвела на него впечатление веселой, живой девушки. И еще он подумал, что она необыкновенно хороша. На ней была блузка без рукавов и длинная, чуть не до пят, юбка. Черные волосы были заплетены в две косы, в каждой по ленточке.
К двум часам они добрались до Русской реки. До этого они успели по дороге заправиться на бензоколонке и посидеть в придорожной закусочной, в доме из красного дерева с неоновой вывеской, где музыкальный автомат играл «Frenesi»[29]. Диванчики за столиками были забиты школьниками в белых хлопковых рубашках и шортах, поедавшими гамбургеры и пьющими кока-колу. Стоял жуткий гвалт. Они с Пэт пропустили по паре рюмок. Обоим было хорошо. Доехав до Гернвиля, что на Русской реке, они остановились в другой закусочной, тоже из красного дерева и с неоновой вывеской, и выпили еще. До хижины они добрались только к половине четвертого, и оба были уже сильно навеселе.
Домик весь зарос сорняками и ежевикой. Одно из задних окон было разбито. Не так давно поднимавшаяся вода покрыла пол гостиной слоем ила. Сломанное крыльцо просело. Перил, на которые она опиралась на фотоснимке, не было. Дверь пришлось взломать – петли и замок заржавели, – и перед ними предстали разрушенные мышами и сусликами диван, матрасы и стулья. Успели тут побывать и воры – трубы от плиты были украдены. Электричество отключили, газа почти не оставалось.
– Господи, – вздохнула Патриция, выйдя на улицу и устремив взгляд на другую сторону реки. – Извините.
– За два-три дня можно все поправить, – сказал он.
– Правда? Картина ужасная.
Она бросила в воду камешек. На другом берегу плескались в воде дети, казавшиеся отсюда крошечными. На пляже загорали. Предвечерний воздух был горяч и сух. Рядом шелестели на ветру кусты.
– Хорошо здесь, – сказал Джим.
Он разыскал лопату и убрал ил и мусор. При раскрытых окнах и дверях домик быстро проветрился. Пэт, орудуя толстой иголкой с ниткой, заштопала на скорую руку матрасы.
– Но что делать с плитой? Вы же не сможете ничего приготовить. Труб ведь нет, – беспокоилась она.
Его это уже не волновало. Теперь его волновала она.
– Трубы, наверное, можно будет найти, – сказал он. – Да и стекло для окон.
– Ну, как знаете.
На закате дня они пошли пешком в Гернвиль, поужинали там в ресторане, а потом просто сидели и пили пиво. К девяти часам уже ни он, ни она не могли сесть за руль, чтобы ехать обратно, в Сан-Франциско.
– Хорошо-то как, – сказал он, когда они вышли из ресторана.
По улицам разгуливала молодежь, подростки с ветерком проносились мимо в старых автомобилях, переделанных под гоночные. Ночной воздух ласкал кожу. Слева переливалась светом река. Казалось, она стоит на месте. Где-то в округе Сонома ее перегородили плотиной.
Пэт безмятежно брела рядом с ним.
– Мне здесь нравится.
Она успела переодеться в джинсы и, закатав их до колен, намочить свои гладкие, легкие ноги в реке. Она шла босиком.
– Не больно по камням идти? – спросил он.
– Здесь все босиком ходят, – ответила она.
И споткнулась, а он подхватил ее.
– Осторожней, – сказала она.
– А что?
Он оставил ее руку в своей.
– Кажется, я напилась.
– Мне тоже так кажется, – подтвердил он. – Кажется, мы оба напились.
Лежа на кровати с закрытыми глазами, Пэт спросила:
– Мы ведь тогда остались там на ночь? А свет уже был?
– Нет, – вспомнил он. – Все еще где-то коротило.
Проводку он починил на следующий день.
– Мы занимались любовью в ту ночь?
– Еще как занимались, – сказал он.
Она, чуть приподнявшись, потянулась за сигаретой.
– Куда же все это ушло?
– Ты виновата. И я виноват.
– Никто не виноват, – прошептала она.
Он взял у нее сигарету, которая, еще немного, и выпала бы у нее из пальцев на одеяло.
– Спасибо, – сказала она.
– А помнишь эту забегаловку в Тендерлойне[30]? – вспомнил он.
– Где мы ели стоя? – подхватила она. – Потому что у них не было ни стульев, ни табуреток? Только стойка. Там еще портовые грузчики обедали – со складов и доков.
Она смолкла.
Ему вспомнились разные места, где они бывали. Магазинчик старых пластинок на Эдди-стрит, где старик-продавец суетливо разыскивал нужные альбомы, перезабыв, где у него что лежит, но при этом назубок зная сами записи. И те вечера, когда они, зажав в руках билеты на стоячие места, наперегонки с другими взбегали этаж за этажом вверх по лестнице оперного театра «Памяти войны», чтобы первыми добраться до перил.
И тот день, когда они привезли фейерверки для детей. Это было незаконно. Они купили их в Сан-Хосе. Потом ехали ранним утром по улицам Сан-Франциско в машине, полной огненных хлопушек – колес, фонтанов, вишневых бомб – и раздавали их встречным детям. Все кончилось полицейским участком.
– Да, мы тогда им попались, – сказал он.
– Кому – им?
– Полиции. За петарды.
– Ах, да, – вспомнила она.
Он наклонился и поцеловал ее. Она не сопротивлялась – чуть повернулась к нему, подтянув колени и спрятав голову между рук. Ее волосы рассыпались на плечи, и он мягко убрал их с ее лица, с глаз.
– Может быть, я останусь, – сказал он. – Можно?
Помолчав, она согласилась:
– Хорошо.
– Я люблю тебя, – произнес он.
Он приподнял ее. Она не противилась, но и не проявляла никаких признаков жизни, как будто спала крепким сном.
– Ты это знаешь? – спросил он.
– Да, – прошептала она.
– Но я для тебя не пара.
– Да.
– А кто пара?
Она не ответила. Ее волосы слегка касались его запястья. Он снова поцеловал ее. Ее губы подались, и он ощутил ее зубы – крепкие, разжатые, и ее дыхание.
– Нет, – выдохнула она, – давай лучше не будем.
Она стала высвобождаться.
– Прости. Я хотела бы. Но давай просто поспим… Тебе, наверное, лучше лечь поверх простыни. Чтобы не… Так будет проще. Хорошо?
– Как хочешь.
Она открыла глаза.
– Да я-то не этого хочу. Я бы хотела… Да, наверное, можно и… Нет, не нужно. Давай, ложись, будем спать. Тебе-то завтра не вставать рано утром, а мне – в полседьмого.
Он обошел ее квартиру, выключил обогреватель и свет и удостоверился, что дверь заперта. Когда он вернулся в спальню, Пэт сонно стояла у кровати с халатом в руках. Он взял у нее халат и повесил в шкаф.
– У тебя серьезно это с Посином? – спросил он.
Она покачала головой, не ответив. Она уже лежала в постели, подоткнув под себя одеяло. На ней была какая-то ночная рубашка, но он не успел ее разглядеть. Во всяком случае, он ее не узнал. Что-то новое. Купленное после того, как она ушла от него.
Он лег поверх простыни, отделенный от Пэт тканью. Она прикоснулась к нему руками, тронула пальцами его волосы.
– Хорошо, – сказала она, засыпая, уносясь от него.
Контуры ее тела едва вырисовывались под простыней, ему было не добраться до нее. Она была недоступна. Он попробовал обнять ее, но в руках оказалась лишь ткань, один хлопок, сияющий белизной, совершенно чистый, неодушевленный. Она отвернулась от него. Вот и все.
5
– Все хорошо?
– Вполне, – ответил Джим.
Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.
– По-моему, тридцать дней – нормальное решение, по всем статьям, – заявил Посин.
– Ты так считаешь? – отозвался Джим.
Хейнз сказал из гостиной:
– Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие-нибудь замечания, предложения?
Джим вернулся в гостиную.
– Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? – спросил он.
– Я стараюсь совсем его не слушать, – важно ответил Хейнз. – Бросил много лет назад.
Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.
– Тебя подвезти? – спросил его Посин.
– Не надо, – отказался Джим.
– Похоже, ты вот-вот сломаешься.
Джим стал закрывать за ними дверь.
– Эй, постой, – сказал Посин.
Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью – он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.
– Спокойной ночи, – сказал Джим.
Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.
– В чем дело?
– Давай-ка ты лучше пойдешь с нами, – заявил Посин.
Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.
– Мне нехорошо что-то, я не пойду, – сказал Джим.
– Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак – с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…
– Пошел ты к черту, – сказал Джим, закрывая дверь.
Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.
– Послушай, – дрожащим голосом произнес Посин. – Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.
– Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?
Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:
– Вы идете или нет?
После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Он не помнил, где оставил выпивку, стакан куда-то запропастился. Джим взял из буфета другой.
Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.
Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.
– Ой, – испугалась она, увидев его.
– Они ушли, а я остался, – сказал он.
– Я думала, вы все ушли.
– Меня отстраняют на месяц. Без содержания.
Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.
– Когда тебя отстраняют?
– С сегодняшнего дня.
– Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.
Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.
– Замечательно, – сказал он. И вдруг прибавил: – Я сдаюсь.
Она пошла за сигаретой.
– Поезжай домой, ложись спать.
Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной – кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.
– Или останешься?
– Нет, – сказал он. – Поеду.
Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.
– Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.
– Ничем я не хочу заниматься.
– Захочешь.
Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.
– Ты счастливчик, Джим.
– Потому что он не уволил меня?
Она вздохнула и вышла из кухни.
– Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.
Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.
– Ну и денек, – сказала она.
Он вошел и сел рядом с ней.
– А как насчет того, чтобы пожениться снова? – спросил он.
– В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?
– Я, может быть, в хижину поеду, – сказал он.
– В какую хижину?
– В твою. На Русской реке.
– Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.
– Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?
– Завещал, – сказала она с закрытыми глазами.
– Жаль, – сказал он, вспоминая домик – белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.
– Так ты хочешь уехать? За город куда-нибудь?
– Можно было бы, – ответил он.
– Извини, что я ее продала.
Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.
– За сколько сдаете? – спросил он.
– Шестьдесят долларов в месяц. Летом.
Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью – торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон-Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине[27], сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд»[28]. Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.
– Шестьдесят баксов, – повторил он.
Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.
– Это вы, – узнал он ее.
– Да. Мы раньше с братом туда ездили.
Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.
Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.
– Машина у вас есть?
Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, ее выходной день.
– Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.
Он повез ее в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан-Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.
– Люблю морепродукты, – сказала она. – У нас всегда была какая-нибудь рыба. В Болинасе – молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан-Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу – чтобы не свалиться с дороги.
Она произвела на него впечатление веселой, живой девушки. И еще он подумал, что она необыкновенно хороша. На ней была блузка без рукавов и длинная, чуть не до пят, юбка. Черные волосы были заплетены в две косы, в каждой по ленточке.
К двум часам они добрались до Русской реки. До этого они успели по дороге заправиться на бензоколонке и посидеть в придорожной закусочной, в доме из красного дерева с неоновой вывеской, где музыкальный автомат играл «Frenesi»[29]. Диванчики за столиками были забиты школьниками в белых хлопковых рубашках и шортах, поедавшими гамбургеры и пьющими кока-колу. Стоял жуткий гвалт. Они с Пэт пропустили по паре рюмок. Обоим было хорошо. Доехав до Гернвиля, что на Русской реке, они остановились в другой закусочной, тоже из красного дерева и с неоновой вывеской, и выпили еще. До хижины они добрались только к половине четвертого, и оба были уже сильно навеселе.
Домик весь зарос сорняками и ежевикой. Одно из задних окон было разбито. Не так давно поднимавшаяся вода покрыла пол гостиной слоем ила. Сломанное крыльцо просело. Перил, на которые она опиралась на фотоснимке, не было. Дверь пришлось взломать – петли и замок заржавели, – и перед ними предстали разрушенные мышами и сусликами диван, матрасы и стулья. Успели тут побывать и воры – трубы от плиты были украдены. Электричество отключили, газа почти не оставалось.
– Господи, – вздохнула Патриция, выйдя на улицу и устремив взгляд на другую сторону реки. – Извините.
– За два-три дня можно все поправить, – сказал он.
– Правда? Картина ужасная.
Она бросила в воду камешек. На другом берегу плескались в воде дети, казавшиеся отсюда крошечными. На пляже загорали. Предвечерний воздух был горяч и сух. Рядом шелестели на ветру кусты.
– Хорошо здесь, – сказал Джим.
Он разыскал лопату и убрал ил и мусор. При раскрытых окнах и дверях домик быстро проветрился. Пэт, орудуя толстой иголкой с ниткой, заштопала на скорую руку матрасы.
– Но что делать с плитой? Вы же не сможете ничего приготовить. Труб ведь нет, – беспокоилась она.
Его это уже не волновало. Теперь его волновала она.
– Трубы, наверное, можно будет найти, – сказал он. – Да и стекло для окон.
– Ну, как знаете.
На закате дня они пошли пешком в Гернвиль, поужинали там в ресторане, а потом просто сидели и пили пиво. К девяти часам уже ни он, ни она не могли сесть за руль, чтобы ехать обратно, в Сан-Франциско.
– Хорошо-то как, – сказал он, когда они вышли из ресторана.
По улицам разгуливала молодежь, подростки с ветерком проносились мимо в старых автомобилях, переделанных под гоночные. Ночной воздух ласкал кожу. Слева переливалась светом река. Казалось, она стоит на месте. Где-то в округе Сонома ее перегородили плотиной.
Пэт безмятежно брела рядом с ним.
– Мне здесь нравится.
Она успела переодеться в джинсы и, закатав их до колен, намочить свои гладкие, легкие ноги в реке. Она шла босиком.
– Не больно по камням идти? – спросил он.
– Здесь все босиком ходят, – ответила она.
И споткнулась, а он подхватил ее.
– Осторожней, – сказала она.
– А что?
Он оставил ее руку в своей.
– Кажется, я напилась.
– Мне тоже так кажется, – подтвердил он. – Кажется, мы оба напились.
Лежа на кровати с закрытыми глазами, Пэт спросила:
– Мы ведь тогда остались там на ночь? А свет уже был?
– Нет, – вспомнил он. – Все еще где-то коротило.
Проводку он починил на следующий день.
– Мы занимались любовью в ту ночь?
– Еще как занимались, – сказал он.
Она, чуть приподнявшись, потянулась за сигаретой.
– Куда же все это ушло?
– Ты виновата. И я виноват.
– Никто не виноват, – прошептала она.
Он взял у нее сигарету, которая, еще немного, и выпала бы у нее из пальцев на одеяло.
– Спасибо, – сказала она.
– А помнишь эту забегаловку в Тендерлойне[30]? – вспомнил он.
– Где мы ели стоя? – подхватила она. – Потому что у них не было ни стульев, ни табуреток? Только стойка. Там еще портовые грузчики обедали – со складов и доков.
Она смолкла.
Ему вспомнились разные места, где они бывали. Магазинчик старых пластинок на Эдди-стрит, где старик-продавец суетливо разыскивал нужные альбомы, перезабыв, где у него что лежит, но при этом назубок зная сами записи. И те вечера, когда они, зажав в руках билеты на стоячие места, наперегонки с другими взбегали этаж за этажом вверх по лестнице оперного театра «Памяти войны», чтобы первыми добраться до перил.
И тот день, когда они привезли фейерверки для детей. Это было незаконно. Они купили их в Сан-Хосе. Потом ехали ранним утром по улицам Сан-Франциско в машине, полной огненных хлопушек – колес, фонтанов, вишневых бомб – и раздавали их встречным детям. Все кончилось полицейским участком.
– Да, мы тогда им попались, – сказал он.
– Кому – им?
– Полиции. За петарды.
– Ах, да, – вспомнила она.
Он наклонился и поцеловал ее. Она не сопротивлялась – чуть повернулась к нему, подтянув колени и спрятав голову между рук. Ее волосы рассыпались на плечи, и он мягко убрал их с ее лица, с глаз.
– Может быть, я останусь, – сказал он. – Можно?
Помолчав, она согласилась:
– Хорошо.
– Я люблю тебя, – произнес он.
Он приподнял ее. Она не противилась, но и не проявляла никаких признаков жизни, как будто спала крепким сном.
– Ты это знаешь? – спросил он.
– Да, – прошептала она.
– Но я для тебя не пара.
– Да.
– А кто пара?
Она не ответила. Ее волосы слегка касались его запястья. Он снова поцеловал ее. Ее губы подались, и он ощутил ее зубы – крепкие, разжатые, и ее дыхание.
– Нет, – выдохнула она, – давай лучше не будем.
Она стала высвобождаться.
– Прости. Я хотела бы. Но давай просто поспим… Тебе, наверное, лучше лечь поверх простыни. Чтобы не… Так будет проще. Хорошо?
– Как хочешь.
Она открыла глаза.
– Да я-то не этого хочу. Я бы хотела… Да, наверное, можно и… Нет, не нужно. Давай, ложись, будем спать. Тебе-то завтра не вставать рано утром, а мне – в полседьмого.
Он обошел ее квартиру, выключил обогреватель и свет и удостоверился, что дверь заперта. Когда он вернулся в спальню, Пэт сонно стояла у кровати с халатом в руках. Он взял у нее халат и повесил в шкаф.
– У тебя серьезно это с Посином? – спросил он.
Она покачала головой, не ответив. Она уже лежала в постели, подоткнув под себя одеяло. На ней была какая-то ночная рубашка, но он не успел ее разглядеть. Во всяком случае, он ее не узнал. Что-то новое. Купленное после того, как она ушла от него.
Он лег поверх простыни, отделенный от Пэт тканью. Она прикоснулась к нему руками, тронула пальцами его волосы.
– Хорошо, – сказала она, засыпая, уносясь от него.
Контуры ее тела едва вырисовывались под простыней, ему было не добраться до нее. Она была недоступна. Он попробовал обнять ее, но в руках оказалась лишь ткань, один хлопок, сияющий белизной, совершенно чистый, неодушевленный. Она отвернулась от него. Вот и все.
5
Нет счастья в Городе туманов.
На днях вечером диск-джок Джим Брискин, что крутит музыку на все вкусы на радиостанции (помните о таких, вы, телеманы?) «КОИФ», отколол номер, когда читал рекламу Полоумного Люка (фу три раза, ух и бред) в аккурат промеж Бетховеном и Брамсом.
Сперва Брискин объявил: «У Полоумного Люка вы купите отличную машину». Против чего Полоумный Люк не возражал. А потом возьми да и скажи: «Хватит уже ЭТОЙ рекламы». Против чего, черт возьми, не возражали почти все остальные в городе. Так что конец рекламе Полоумного Люка на «КОИФ», потому что, если не слушали вы, так спонсор слушал.
Но вот беднягу Джима пока отстранили. Лишили зарплаты за месяц.
Увы, нет правды этом мире.
От Людвига Гриммельмана, окопавшегося в своей крепости-чердаке, не ускользнуло, что троица подходит к его дому. Близился вечер ясного, жаркого дня. Сияющий тротуар подчеркивал силуэты.
Предводительствовал Ферд Хайнке, в своем сказочном костюме – мешковатых штанах и свитере. На нем были очки, а под мышкой он нес папку, набитую учебниками и книжками из библиотеки, и, конечно же, несколько последних номеров своего научно-фантастического журнала «Фантасмагория». За Фердом шел Джо Мантила, а за ним – Арт Эмманьюэл.
Чердак, где обитал Людвиг Гриммельман, когда-то служил залом для профсоюзных собраний. Это было большое голое помещение с кухонной плитой в одном конце. Из маленькой ванной можно было выйти на заднюю лестницу. Дом находился в «Дыре Хейс», трущобном районе Сан-Франциско, средоточии винных магазинов и старых некрашеных домов с меблированными комнатами. Под чердаком Гриммельмана располагались клетушки, которые теперь использовались под склады «Мексиканских и американских продуктов Родригеса» – бакалейного магазина на первом этаже. Через улицу ютилась католическая церковка.
Трое парней устало тащились по улице.
– Пойдем кока-колы купим, – предложил Джо Мантила.
– Не надо, – возразил Ферд, – у нас важное дело.
– Мы должны сообщить ему, – согласился с ним Арт Эмманьюэл.
Они плелись гуськом вдоль бакалейного магазина по тропинке из салатных листьев и сломанных ящиков из-под апельсинов. Тут и там, поклевывая отбросы, гордо вышагивали куры. На веранде одного из дальних домов сидела, покачиваясь, старая мексиканка. Ватага оравших изо всех сил мальчишек – негров и мексиканцев – гоняла по улице пивную банку.
У лестницы Ферд Хайнке остановился.
– Хотя он наверняка уже и сам знает.
– Пошли, – поторопил их Арт Эмманьюэл.
Но и ему было не по себе. Конечно же, Гриммельман сейчас пялится на них со своего чердака. Арт чувствовал тяжелый взгляд острых глазок этого волосатого сыча, который стоит там в черной шерстяной шинели, вэдэвэшных ботинках и дешевой хлопковой майке навыпуск.
– Ладно. – Ферд двинулся вверх по ступенькам.
Наверху приоткрылась металлическая дверь, поставленная Гриммельманом на случай взлома, и когда троица добралась до нее, хозяин встретил гостей пристальным взглядом, ухмыляясь, пританцовывая, потирая руки и отступая, чтобы впустить их.
При свете дня он выглядел взъерошенным и помятым. Он никого не ждал – стоял в носках, без ботинок. Ему было лет двадцать пять. Родился он в Польше, недалеко от немецкой границы. Его круглое славянское лицо было испачкано пятном похожей на подпаленный птенячий пух бороды, спрятавшей щеки и шею. Волосы его уже успели поредеть, еще несколько лет – и он будет лысым. Арт, который вступил в спертый воздух этого отшельничьего жилища вслед за Фердом, уловил знакомый запах долго не стиранной одежды Гриммельмана. Тот и жил, и трудился здесь над своими картами и революционными замыслами, облекал в слова свои грандиозные теории. Летом, когда деньги были потрачены, он принимался вкалывать как проклятый на консервных заводах – днем и ночью, без продыху, чтобы на заработанное жить оставшуюся часть года.
В продолговатой комнате тут и там валялись книги и бумаги. У стены стоял продавленный диван, на котором Гриммельман спал ночами, не снимая шинели. По стенам было развешано оружие – армейские пистолеты, гранаты, пара мечей, скотчем были приклеены репродукции с изображениями линкоров времен Первой мировой. На столах высились груды всякой всячины. Никто, в общем-то, не знал, к чему готовится Гриммельман – границы его планов терялись в бесконечности.
– Тут случилось кое-что, – сообщил Джо, усаживаясь на диван.
Гриммельман скользнул по нему взглядом, усмехнулся и вопросительно посмотрел на Арта.
– Об этом в «Кроникл» написали, – сказал Арт. – Знаешь Джима Брискина, ну, «Клуб семнадцать» ведет по радио. Так вот, его уволили.
– Отстранили его, – поправил Ферд. – На месяц.
У Гриммельмана засверкали глаза.
– Вон чего! – Он широкими шагами подошел к металлической двери и закрыл ее на засов. – И за что же?
– Не так рекламу прочитал, – сказал Арт. – Ну, про подержанные автомобили, знаешь?
Гриммельман в волнении ринулся к карте Сан-Франциско чуть не во всю стену. На ней его каракулями было отмечено все, что заслуживало в городе внимания. Он постоял у карты, освежая в памяти записи и знаки, относившиеся к Ван-Несс-авеню и магазинам подержанных автомобилей.
– О каком именно магазине идет речь?
– Полоумного Люка, – сказал Арт. – Где Нэт работал.
Гриммельман воткнул в карту булавку.
– Когда это произошло?
– Позавчера вечером, – ответил Ферд.
Гриммельман не на шутку разволновался.
– А из вас кто-нибудь слышал, как это было?
– Нет, – сказал Арт. – Тогда уже классическую музыку передавали. После «Клуба 17».
Гриммельман не отходил от карты.
– Это важное событие.
Он достал авторучку и наскоро дописал что-то в блокноте, висевшем рядом с картой. Затем выудил из картотеки несколько листков и открыл тяжелую коробку.
– Это может привести к целому ряду возможных последствий.
– Например? – спросил Арт, как всегда, захваченный энергией, излучаемой воображением Гриммельмана.
Каким пресным был бы мир без этого человека: благодаря его чутью к тайным силам, обладавшим мистической властью, и его упорству даже самые обыденные происшествия вспыхивали лихорадочным жаром. А такое событие, как исчезновение из эфира привычного голоса Джима Брискина, что само по себе уже было из ряда вон, в трактовке Гриммельмана обещало много неожиданных поворотов. Стоя лицом к карте, он читал знаки, скрытые от непосвященных.
– Во-первых, может быть, ему приказали запороть эту рекламу, – объявил Гриммельман. – Такой вариант не исключен.
– Да ну, чушь, – возразил Джо Мантила.
Гриммельман смерил его взглядом.
– Это маловероятно. Но возможно. А как он напортачил?
– Сказал, что надоело ему это до чертиков, – сказал Арт. – Хрен, говорит, с ним. Ну, и не закончил, оборвал рекламу на полуслове.
– Понятно, – кивнул Гриммельман.
– С тех пор его больше не слышали, – добавил Ферд Хайнке. – Ни вчера, ни сегодня. А потом вот эта статейка в «Кроникл» появилась.
Расстегнув молнию папки, он показал Гриммельману газетную заметку.
– Оставишь мне? – попросил Гриммельман.
Он вклеил вырезку в особый альбом и пригладил ее кулаком.
– Обидно, конечно, – вздохнул Арт. – Теперь «Клуб 17» какой-то тип ведет – полная лажа. Ставит музыку – и все, от себя слова не скажет.
– Думаешь, пора? – спросил вдруг Джо Мантила.
– Может быть, – сказал Гриммельман.
– Пора, – повторил Арт.
Среди единомышленников, собравшихся вокруг Гриммельмана, понятие «пора» занимало центральное место. На Арта накатило волной предвкушение, в его душе вскипела буря чувств. Не остались равнодушными и другие. Ради этой самой «поры» и существовала вся Организация. Их вылазки подчинялись непостижимой для простых смертных последовательности правильно вычисленных моментов, сочетаний небесных тел. Крестьянская хитрость, замешанная на крестьянском же суеверии, связывала Гриммельмана со звездами. Планы его были грандиозны, как космос, и космосом определялись. Гриммельман всегда и во всем искал знаков, которые должны были показать, что наконец пришел тот самый момент, тот миг, когда отпадают все сомнения в том, что можно действовать и добиться успеха.
– Организации пора приступать к действиям, – решительно заявил увлеченный идеей Ферд.
Все они сразу представили себе ритуал выступления: вот они выводят из укрытия массивную машину, тщательно перебирают двигатель и электронное управление, чтобы исключить малейшие неполадки. Проверяют оружие.
Но Гриммельман колебался.
– «Хорьх»[31] слишком долго стоял на приколе. – Он сверился с графиками. – Три месяца.
– Ну и правильно, – воскликнул Джо, – вот и пора! Целых три месяца!
– Нужно действовать, – так же нетерпеливо подхватил Арт.
– Спешка к хорошему не приводит, – возразил Гриммельман.
– Да ну тебя с твоими графиками, – с досадой сказал Джо Мантила.
– В субботу вечером «Бактрийцы»[32] устраивают танцульки у Брэттона, – сообщил Арт. «Бактрийцы» представляли собой клуб состоятельной молодежи с Ноб-Хилла[33]. Возглавлял клуб Билл Брэттон, сын богатого адвоката с Монтгомери-стрит. – А потом кое-кто из них, наверное, зависнет в «Старой перечнице».
На днях вечером диск-джок Джим Брискин, что крутит музыку на все вкусы на радиостанции (помните о таких, вы, телеманы?) «КОИФ», отколол номер, когда читал рекламу Полоумного Люка (фу три раза, ух и бред) в аккурат промеж Бетховеном и Брамсом.
Сперва Брискин объявил: «У Полоумного Люка вы купите отличную машину». Против чего Полоумный Люк не возражал. А потом возьми да и скажи: «Хватит уже ЭТОЙ рекламы». Против чего, черт возьми, не возражали почти все остальные в городе. Так что конец рекламе Полоумного Люка на «КОИФ», потому что, если не слушали вы, так спонсор слушал.
Но вот беднягу Джима пока отстранили. Лишили зарплаты за месяц.
Увы, нет правды этом мире.
От Людвига Гриммельмана, окопавшегося в своей крепости-чердаке, не ускользнуло, что троица подходит к его дому. Близился вечер ясного, жаркого дня. Сияющий тротуар подчеркивал силуэты.
Предводительствовал Ферд Хайнке, в своем сказочном костюме – мешковатых штанах и свитере. На нем были очки, а под мышкой он нес папку, набитую учебниками и книжками из библиотеки, и, конечно же, несколько последних номеров своего научно-фантастического журнала «Фантасмагория». За Фердом шел Джо Мантила, а за ним – Арт Эмманьюэл.
Чердак, где обитал Людвиг Гриммельман, когда-то служил залом для профсоюзных собраний. Это было большое голое помещение с кухонной плитой в одном конце. Из маленькой ванной можно было выйти на заднюю лестницу. Дом находился в «Дыре Хейс», трущобном районе Сан-Франциско, средоточии винных магазинов и старых некрашеных домов с меблированными комнатами. Под чердаком Гриммельмана располагались клетушки, которые теперь использовались под склады «Мексиканских и американских продуктов Родригеса» – бакалейного магазина на первом этаже. Через улицу ютилась католическая церковка.
Трое парней устало тащились по улице.
– Пойдем кока-колы купим, – предложил Джо Мантила.
– Не надо, – возразил Ферд, – у нас важное дело.
– Мы должны сообщить ему, – согласился с ним Арт Эмманьюэл.
Они плелись гуськом вдоль бакалейного магазина по тропинке из салатных листьев и сломанных ящиков из-под апельсинов. Тут и там, поклевывая отбросы, гордо вышагивали куры. На веранде одного из дальних домов сидела, покачиваясь, старая мексиканка. Ватага оравших изо всех сил мальчишек – негров и мексиканцев – гоняла по улице пивную банку.
У лестницы Ферд Хайнке остановился.
– Хотя он наверняка уже и сам знает.
– Пошли, – поторопил их Арт Эмманьюэл.
Но и ему было не по себе. Конечно же, Гриммельман сейчас пялится на них со своего чердака. Арт чувствовал тяжелый взгляд острых глазок этого волосатого сыча, который стоит там в черной шерстяной шинели, вэдэвэшных ботинках и дешевой хлопковой майке навыпуск.
– Ладно. – Ферд двинулся вверх по ступенькам.
Наверху приоткрылась металлическая дверь, поставленная Гриммельманом на случай взлома, и когда троица добралась до нее, хозяин встретил гостей пристальным взглядом, ухмыляясь, пританцовывая, потирая руки и отступая, чтобы впустить их.
При свете дня он выглядел взъерошенным и помятым. Он никого не ждал – стоял в носках, без ботинок. Ему было лет двадцать пять. Родился он в Польше, недалеко от немецкой границы. Его круглое славянское лицо было испачкано пятном похожей на подпаленный птенячий пух бороды, спрятавшей щеки и шею. Волосы его уже успели поредеть, еще несколько лет – и он будет лысым. Арт, который вступил в спертый воздух этого отшельничьего жилища вслед за Фердом, уловил знакомый запах долго не стиранной одежды Гриммельмана. Тот и жил, и трудился здесь над своими картами и революционными замыслами, облекал в слова свои грандиозные теории. Летом, когда деньги были потрачены, он принимался вкалывать как проклятый на консервных заводах – днем и ночью, без продыху, чтобы на заработанное жить оставшуюся часть года.
В продолговатой комнате тут и там валялись книги и бумаги. У стены стоял продавленный диван, на котором Гриммельман спал ночами, не снимая шинели. По стенам было развешано оружие – армейские пистолеты, гранаты, пара мечей, скотчем были приклеены репродукции с изображениями линкоров времен Первой мировой. На столах высились груды всякой всячины. Никто, в общем-то, не знал, к чему готовится Гриммельман – границы его планов терялись в бесконечности.
– Тут случилось кое-что, – сообщил Джо, усаживаясь на диван.
Гриммельман скользнул по нему взглядом, усмехнулся и вопросительно посмотрел на Арта.
– Об этом в «Кроникл» написали, – сказал Арт. – Знаешь Джима Брискина, ну, «Клуб семнадцать» ведет по радио. Так вот, его уволили.
– Отстранили его, – поправил Ферд. – На месяц.
У Гриммельмана засверкали глаза.
– Вон чего! – Он широкими шагами подошел к металлической двери и закрыл ее на засов. – И за что же?
– Не так рекламу прочитал, – сказал Арт. – Ну, про подержанные автомобили, знаешь?
Гриммельман в волнении ринулся к карте Сан-Франциско чуть не во всю стену. На ней его каракулями было отмечено все, что заслуживало в городе внимания. Он постоял у карты, освежая в памяти записи и знаки, относившиеся к Ван-Несс-авеню и магазинам подержанных автомобилей.
– О каком именно магазине идет речь?
– Полоумного Люка, – сказал Арт. – Где Нэт работал.
Гриммельман воткнул в карту булавку.
– Когда это произошло?
– Позавчера вечером, – ответил Ферд.
Гриммельман не на шутку разволновался.
– А из вас кто-нибудь слышал, как это было?
– Нет, – сказал Арт. – Тогда уже классическую музыку передавали. После «Клуба 17».
Гриммельман не отходил от карты.
– Это важное событие.
Он достал авторучку и наскоро дописал что-то в блокноте, висевшем рядом с картой. Затем выудил из картотеки несколько листков и открыл тяжелую коробку.
– Это может привести к целому ряду возможных последствий.
– Например? – спросил Арт, как всегда, захваченный энергией, излучаемой воображением Гриммельмана.
Каким пресным был бы мир без этого человека: благодаря его чутью к тайным силам, обладавшим мистической властью, и его упорству даже самые обыденные происшествия вспыхивали лихорадочным жаром. А такое событие, как исчезновение из эфира привычного голоса Джима Брискина, что само по себе уже было из ряда вон, в трактовке Гриммельмана обещало много неожиданных поворотов. Стоя лицом к карте, он читал знаки, скрытые от непосвященных.
– Во-первых, может быть, ему приказали запороть эту рекламу, – объявил Гриммельман. – Такой вариант не исключен.
– Да ну, чушь, – возразил Джо Мантила.
Гриммельман смерил его взглядом.
– Это маловероятно. Но возможно. А как он напортачил?
– Сказал, что надоело ему это до чертиков, – сказал Арт. – Хрен, говорит, с ним. Ну, и не закончил, оборвал рекламу на полуслове.
– Понятно, – кивнул Гриммельман.
– С тех пор его больше не слышали, – добавил Ферд Хайнке. – Ни вчера, ни сегодня. А потом вот эта статейка в «Кроникл» появилась.
Расстегнув молнию папки, он показал Гриммельману газетную заметку.
– Оставишь мне? – попросил Гриммельман.
Он вклеил вырезку в особый альбом и пригладил ее кулаком.
– Обидно, конечно, – вздохнул Арт. – Теперь «Клуб 17» какой-то тип ведет – полная лажа. Ставит музыку – и все, от себя слова не скажет.
– Думаешь, пора? – спросил вдруг Джо Мантила.
– Может быть, – сказал Гриммельман.
– Пора, – повторил Арт.
Среди единомышленников, собравшихся вокруг Гриммельмана, понятие «пора» занимало центральное место. На Арта накатило волной предвкушение, в его душе вскипела буря чувств. Не остались равнодушными и другие. Ради этой самой «поры» и существовала вся Организация. Их вылазки подчинялись непостижимой для простых смертных последовательности правильно вычисленных моментов, сочетаний небесных тел. Крестьянская хитрость, замешанная на крестьянском же суеверии, связывала Гриммельмана со звездами. Планы его были грандиозны, как космос, и космосом определялись. Гриммельман всегда и во всем искал знаков, которые должны были показать, что наконец пришел тот самый момент, тот миг, когда отпадают все сомнения в том, что можно действовать и добиться успеха.
– Организации пора приступать к действиям, – решительно заявил увлеченный идеей Ферд.
Все они сразу представили себе ритуал выступления: вот они выводят из укрытия массивную машину, тщательно перебирают двигатель и электронное управление, чтобы исключить малейшие неполадки. Проверяют оружие.
Но Гриммельман колебался.
– «Хорьх»[31] слишком долго стоял на приколе. – Он сверился с графиками. – Три месяца.
– Ну и правильно, – воскликнул Джо, – вот и пора! Целых три месяца!
– Нужно действовать, – так же нетерпеливо подхватил Арт.
– Спешка к хорошему не приводит, – возразил Гриммельман.
– Да ну тебя с твоими графиками, – с досадой сказал Джо Мантила.
– В субботу вечером «Бактрийцы»[32] устраивают танцульки у Брэттона, – сообщил Арт. «Бактрийцы» представляли собой клуб состоятельной молодежи с Ноб-Хилла[33]. Возглавлял клуб Билл Брэттон, сын богатого адвоката с Монтгомери-стрит. – А потом кое-кто из них, наверное, зависнет в «Старой перечнице».