Дик Филип Кинред. Свободное Радио Альбемута

   Николаc работал в отделе исполнителей и репертуара и сам прослушивал новых певцов, инструментальщиков и группы. Он не мог лично подписывать контракты; зато имел право давать претендентам от ворот поворот и с удовольствием им пользовался — большой карьерный рост с тех пор, как он менял туалетную бумагу за кабиной номер три!…
   Наконец абсолютный слух, глубокое знание вокала, приобретенное частыми прослушиваниями уникальных записей в «Университетской музыке», и природное чутье стали приносить Николасу деньги.
   Карл Дондеро не ошибся: помогая Николасу, он помог и «Новой музыке».
   — Значит, теперь у тебя классная работа, — произнес я, устроившись в гостиной их квартиры в Пласенсии.
   — Вот, скоро еду в Хантингтон-Бич прослушивать Дядюшку Дэйва Хаггинса и его «Электрических барабанщиков», — сказал Николаc. — Думаю, мы заключим с ними контракт. В сущности, они играют фолк-рок.
   Чуть— чуть смахивает на отдельные вещи «Благодарных мертвецов».
   Мы слушали пластинку «Джефферсон эйрплэйн» — довольно неожиданно для меня после любимой Николасом в Беркли классической музыки. Грейс Слик исполняла «Белого кролика».
   — Клевая чувиха! — заметил Николаc.
   — Да, певица что надо, — согласился я. Я совсем недавно заинтересовался роком, и особенно мне понравилась группа «Джефферсон эйрплэйн». — Жаль, что она вам не подходит.
   — О, я теперь клевых чувих вижу знаешь сколько?
   Многие начинающие исполнители «кантри» — девушки.
   Обычно совершенные бездари, наслушаются и копируют кого-нибудь, ничего оригинального.
   — Итак, ты стал вершителем судеб, — заметил я.
   Николаc молчал, вертя в руке бокал с вином.
   — И каково тебе? Приятно?
   — Знаешь… — Николаc замялся. — Хуже всего — смотреть на их лица, когда говоришь «нет». Это… — Он взмахнул рукой. — У них такие надежды! Надежда гонит их со всех концов земли в Голливуд… Вот сегодня была одна девушка — добиралась от Канзаса на попутках с пятнадцатидолларовой учебной гитарой. Берет от силы пять аккордов, поет по нотной тетрадке. Мы обычно не прослушиваем, если они уже где-то не играют. Нельзя же прослушивать всех подряд, — закончил Николаc грустно.
   — Что новенького сообщает ВАЛИС? — спросил я, надеясь, что теперь, обогащенный опытом более насыщенной жизни, Николаc не слышит больше голоса и не читает во сне книги.
   На лицо друга легло странное выражение. За все время появления этой темы он, казалось, впервые не желал ее обсуждать.
   — Я… — Николаc сделал мне знак рукой и вышел из гостиной в спальню. — Рэйчел ввела правило, — сказал он, прикрыв за мной дверь. — При ней и не заикаться об этом… Послушай, я кое-кого обнаружил. Качество связи с ним — или с ней, или с ними — зависит от ветра. Когда поднимается ветер — а здесь он дует из пустыни на восток и на север, — слышно гораздо лучше. Я делал записи.
   Гляди. — Николаc выдвинул ящик туалетной тумбочки, там лежало около сотни машинописных листов бумаги; в углу комнаты, на маленьком столике, стояла портативная пишущая машинка. — Я многого тебе не рассказывал о своих контактах с ними. Именно с ними. Похоже, они могут сливаться и образовывать единое тело или разум, как некая плазматическая форма жизни. Полагаю, они где-то в стратосфере.
   — Боже, — пробормотал я.
   — Им кажется, — убежденно продолжал Николаc, — что мы живем в отравленном океане. Я часто вижу сны как бы с их точки зрения: они смотрят вниз — я смотрю вниз — на какой-то стоячий водоем.
   — Смог? — предположил я.
   — Они его ненавидят. И ни за что туда не спустятся. Ты писатель-фантаст, скажи, возможно ли, что в атмосфере существуют неизвестные нам высокоразвитые формы жизни, которые горячо интересуются нашей жизнью и в состоянии помогать нам, когда считают необходимым? Ведь за долгие века должны были бы накопиться какие-то факты… Скорее — такова одна из моих теорий — они недавно вошли в нашу атмосферу, прибыли с другой планеты или из параллельной вселенной. Не исключено, что они прибыли и из будущего — с тем чтобы помочь нам. Они очень хотят помочь нам. А знают они абсолютно все. И могут перемещаться повсюду без ограничений; у них нет материальных тел — просто сгустки энергии, вроде электромагнитных полей. Вероятно, они иногда сливаются, образуют единую информационную систему, потом расходятся. Разумеется, это лишь мои предположения. Точно мне ничего не известно.
   — Почему их слышишь только ты? — спросил я.
   — У меня нет логичной теории на этот счет.
   — А объяснить они тебе не могут?
   — На самом деле я многого не понимаю из того, что они мне говорят, — признался Николаc. — Просто чувствую их присутствие. К примеру, они хотели, чтобы я переехал в округ Орандж, тут ошибки не было. Думаю, здесь ближе к пустыне и, когда дует нужный ветер, надежнее связь… Я накупил кучу книг, чтобы изучить феномен: Британскую энциклопедию…
   — Но если они существуют, кто-то еще неминуемо…
   — Согласен, — кивнул Николаc. — Почему именно я?
   Почему бы им не обратиться к президенту Соединенных Штатов?
   — К Феррису Ф. Фримонту?
   Николаc рассмеялся.
   — Понимаю, что ты хочешь сказать. Но на свете столько выдающихся людей! Однажды… Послушай. — Он лихорадочно стал перебирать листы с записями. — Как-то мне показали двигатель с двумя осями, вращающимися в противоположных направлениях. И объяснили принцип действия. Я видел этот проклятый мотор, держал в руках — такой круглый, тяжелый, выкрашенный в красный цвет. Без центробежного вращающего момента, потому что оси крутятся в разные стороны, но с помощью некоего привода образуется единая движущая сила.
   Какой источник энергии, точно не знаю — может, электричество. Они хотели, чтобы я все это записал, когда проснусь — показали мне остро заточенный карандаш и блокнот. И сказали — никогда в жизни не забуду! — сказали: «Принцип действия известен в твое время».
   Ты понимаешь, что это значит?! — Николаc страшно разволновался, покраснел, слова лились из него потоком. — Они из будущего!
   — Не обязательно, — возразил я. — С таким же успехом это может значить, что им просто известно наше будущее.
   Николаc замер, ошеломленно глядя на меня, беззвучно открывая и закрывая рот.
   — Видишь ли, — продолжал я, — существам высшего порядка доступно…
   — Это все на самом деле, — тихо произнес Николаc.
   — Ты о чем?
   — Это не выдумка, не рассказ. Фиксируя свои впечатления, я исписал многие страницы: что видел, что слышал, что знаю. Ты знаешь, что я знаю? Все это куда-то движется, вот только куда — пока понять не могу. Они не хотят, чтобы я понял. Собственно, мне сообщают очень мало; такое впечатление, что они умышленно раскрывают как можно меньше. Так что отвали-ка ты со своими научно-фантастическими байками подобру-поздорову, Ясно, Фил?
   Наступила тишина. Мы молча смотрели друг на друга.
   — А что же мне говорить? — наконец спросил я.
   — Просто отнесись к этому серьезно, так, как оно, есть: очень серьезное, может быть, очень мрачное дело.
   Хотел бы я знать… Я чувствую, что они предельно откровенны, идет какая-то смертельная игра, вне нашего понимания. С целью… — Николаc замолчал. — Боже, все это чертовски действует на нервы. Если б я с кем-нибудь мог поделиться!…
   — Ты выглядишь более зрелым, словно возмужавшим, — заметил я.
   Он пожал плечами.
   — Уехал из Беркли.
   — Теперь ты чувствуешь настоящую ответственность…
   — Я и раньше чувствовал ответственность. Нет, просто я начал понимать, что это не шутка.
   — Твоя работа…
   — При чем тут работа? Не шутка то, что мне сообщают. Хотя, проснувшись, я ничего не помню, все это запоминается где-то в глубине мозга. Попадает в подсознание и там хранится. — Николаc поднял глаза и пристально на меня посмотрел. — Знаешь, Фил, я думаю, меня программируют. Рано или поздно по какому-то сигналу или при условленных обстоятельствах программа начнет работать. А я и догадываться ни о чем не буду.
   — Даже когда попадешь в условленные обстоятельства?
   — Я читал об этом. Все покажется мне совершенно Естественным. Каковы бы ни были мои поступки и слова, я буду думать, что веду себя так по собственной воле.
   Будто постгипнотическое внушение: сам себе объяснишь самые странные, самые гибельные…
   Он замолчал, и на этот раз надолго.
   — Ты изменился, — повторил я. — Не просто возмужал, а как-то еще…
   — Меня изменил переезд. Переезд и та исследовательская работа, которую я веду. Наконец-то у меня появились на нее средства. Герб Джекмэн платил мне жалкие гроши.
   — Дело не только в исследовательской работе, — возразил я. — В Беркли полно людей, занимающихся исследовательской работой. У тебя появились новые друзья?
   Ты с кем— то общаешься?
   — В основном с сотрудниками фирмы, — ответил Николас. — С профессионалами музыкального бизнеса.
   — Рассказывал им о ВАЛИСе?
   — Нет.
   — А к психиатру не обращался?
   — О черт. Фил, — устало произнес Николаc. — Мы оба с тобой знаем, что психиатр тут ни при чем. Когда-то я еще мог об этом подумать — давным-давно, за шестьсот миль отсюда, в сумасшедшем городе. В округе Орандж глупостей не любят; здесь живут здравомыслящие и стабильные люди. Все чокнутые остались к северу, в районе Лос-Анджелеса. Я перемахнул лишние шестьдесят пять миль. Да нет, черт побери, меня специально послали сюда, подальше от всяких параноиков — чтобы я мог размышлять, обрести понимание.
   Или уверенность. Если я и приобрел что-то, то, наверное, уверенность.
   — Пожалуй.
   — Там, в Беркли, — тихо продолжал Николаc, словно обращаясь сам к себе, — все это казалось…, игрой.
   Лежишь себе тихо ночью и контактируешь с иным разумом… Мы все дети в Беркли, в Беркли не взрослеют.
   Наверное, поэтому его так ненавидит Феррис Фримонт.
   — Перебравшись сюда, ты о нем не забываешь? — спросил я.
   — Нет. Перебравшись сюда, я о Феррисе Фримонте не забываю, — загадочно ответил Николаc.
   Благодаря воображаемому голосу, Николаc наконец стал цельным человеком. Останься он в Беркли, он бы жил и умер частичкой человека, так и не познав полноты.
   Что это за воображаемый голос, спрашивал я себя. Предположим, Колумб услышал воображаемый голос, велевший ему плыть на запад. Колумб поверил — и открыл Новый Свет, изменив ход человеческой истории… В таком случае нам пришлось бы очень трудно, определяя термин «воображаемый», ибо этот голос опосредованным образом затронул всех. Что создает более мощную реальность: «воображаемый» голос, советующий Колумбу плыть на запад, или «реальный» голос, подсказывающий, что затея безнадежна?
   Если бы не являющийся по ночам ВАЛИС — манящий, настойчивый, зовущий к счастливому будущему, — Николаc посетил бы Диснейленд и вернулся в Беркли. Я это знал, и знал это Николаc. Как истолкуют побудительный мотив окружающие — не имеет значения. Важно, что самостоятельно, без посторонней помощи Николаc остался бы навечно гнить в своей дыре. Что-то вторглось в его жизнь и уничтожило оковы дурной кармы. Что-то разбило стальные цепи.
   Именно так, подумал я, человек перерождается: совершив поступок, который он никогда не мог бы совершить — в случае Николаcа, абсолютно немыслимый акт переезда из Беркли в Северную Калифорнию. Все его приятели остались на месте; я остался на месте. Невероятно! Вот он, выросший в Беркли, сидит передо мной в своей современной квартире в Пласенсии (в Беркли нет современных квартир) в цветастой калифорнийской рубашке и слаксах! Он уже вписался в местную жизнь. Эпоха джинсов осталась позади.

Глава 7

   Воображаемое присутствие ВАЛИСа — которого Николас выдумал, стремясь заполнить пустоту, — заставило моего друга переродиться. Даже приди он к психиатру, ничего бы не изменилось. Психиатр обратил бы внимание на источник голоса, а не на его мотивы или результаты воздействия. Да что говорить, тот психиатр наверняка до сих пор живет в Беркли. Никакие неосязаемые контакты, никакие призрачные голоса, обещающие счастливую жизнь, его не тревожат. Блажен сон глупца!
   — Хорошо, Ник, — промолвил я, — ты победил.
   — Что? — Он растерянно взглянул на меня. — А, понимаю. Да, похоже. Фил, как я мог так долго торчать в Беркли? Почему понадобился голос — чужой голос, не мой, — чтобы вести меня по жизни?
   — М-мм… — пробормотал я.
   — Самое невероятное не то, что я услышал голос ВАЛИСа, послушался его и переехал сюда, а то, что без него, или без них, я никогда и не подумал бы о подобном шаге! Знаешь, Фил, мысль покинуть Беркли, бросить работу у Герба Джекмэна мне даже в голову не приходила!
   — Да, это невероятно, — согласился я.
   Он был прав. Вот вам Homo обыкновенный: крутится себе по орбите, как мертвый камень вокруг мертвого солнца, без цели и без смысла, глухой, слепой и холодный. Нечто безжизненное, навеки отрезанное от новых мыслей.
   — Кто бы они ни были, — продолжал Николаc, — я должен доверять им. У меня нет иного выбора. Я все равно сделаю все, что они захотят.
   — Думаю, ты поймешь, когда включится программа, — сказал я. Если — отрезвляющая мысль — он вообще запрограммирован.
   — Думаешь, пойму? Я буду слишком занят.
   Это меня напугало: вот он молнией приходит в движение, будто взрывается, и ничто не в силах его остановить.
   — Они… — начал было Николаc.
   — Пожалуйста, не называй их «они», — попросил я. — Это действует мне на нервы. Было бы гораздо лучше, если бы ты говорил «он».
   — Я говорю «они», — объяснил Николаc, — потому что видел их несколько. Женщину, мужчину. По меньшей мере двух.
   — Как они выглядели?
   Николаc помолчал.
   — Ты понимаешь, разумеется, что это было во сне.
   Там все искажено. Наше сознание возводит барьеры.
   — Для самозащиты, — кивнул я.
   — У них по три глаза: два обычных, а третий не со зрачком, а с линзой. Прямо посреди лба. Этот третий глаз видит все. Его можно включать и выключать, и когда он выключен, то совершенно пропадает. Становится невидим. Тогда, — Николаc судорожно вздохнул, — они ничем от нас не отличаются. Ничем.
   — Боже милосердный…
   — Да, — мужественно произнес Николаc.
   — Они способны говорить?
   — Они были немы. И глухи. В таких сферических камерах, вроде батискафа, оплетенных проводами — всякое там электронное оборудование, чтобы они могли общаться с нами, чтобы их мысли превращались в слова, которые мы слышим и понимаем, и чтобы они могли понимать нас. Это им дается с трудом, с большим напряжением.
   — Не уверен, что я хочу знать.
   — Черт побери, да ты же об этом все время пишешь!
   Я наконец прочитал кое-какие твои…
   — Я пишу фантастику. Вымысел.
   — У них увеличенные черепные коробки, — сказал Николаc.
   — Что? — переспросил я. Я не поспевал за ним. Все это было для меня чересчур.
   — А как иначе поместился бы третий глаз? Массивный удлиненный череп — как у египетского фараона Эхнатона. И у двух его дочерей. А у его жены череп был самый обычный.
   Я распахнул дверь и вернулся в гостиную, где сидела Рэйчел.
   — Он свихнулся, — пробормотала она, не отрываясь от книги.
   — Точно, — сказал я. — Совсем спятил. Вот только не хотел бы я здесь оказаться, когда сработает его программа.
   Рэйчел, промолчав, перевернула страницу.
   Выйдя вслед за мной из спальни, Николаc приблизился к нам, протягивая в руке клочок бумаги.
   — Вот этот знак они показывали мне несколько раз — две пересекающиеся дуги. Гляди. Немного похоже на знак рыбы у ранних христиан. Интересно, что если одна дуга…
   Откуда— то из загадочного изображения в лицо Николаcа ударил багровый луч света. Он закрыл глаза, скривился от неожиданности и боли, выронил листок бумаги и быстро приложил руку ко лбу.
   — У меня вдруг страшно разболелась голова…
   — Вы видели этот странный луч света? — воскликнул я.
   Рэйчел отложила книгу и встала.
   Николаc отвел руку, открыл глаза и поморгал.
   — Я ослеп, — хрипло произнес он.
   Наступила тишина. Все мы стояли молча, не шевелясь.
   — Нет, никакого луча я не видел, — наконец проговорил Николаc. — А теперь вижу розовые пятна… Кое-что Становится понятным.
   К нему подошла Рэйчел, мягко взяла его за плечо.
   — Ты лучше присядь.
   Странным, почти механическим голосом Николаc нараспев произнес:
   — Рэйчел, у Джонни есть врожденный дефект.
   — Доктор сказал, что он совершенно…
   — У него паховая ущемленная грыжа в мошоночном мешочке. Требуется срочное хирургическое вмешательство. Немедленно позвони доктору Эвенстону. Скажи, что ты везешь Джонни в приемный покой больницы святого Иуды в Фуллертоне. Вели ему ждать там.
   — Прямо сейчас, ночью? — ошеломленно пролепетала Рэйчел.
   — Джонни грозит смерть. — И, закрыв глаза, Николас повторил свое сообщение, слово в слово, с той же интонацией.
   Глядя на него, я испытывал странное чувство: как будто, несмотря на то что его глаза закрыты, Николаc видит произносимые слова, читает их словно по шпаргалке.

***

   Я поехал вместе с ними в больницу. Машину вела Рэйчел; Николаc из-за продолжающихся перебоев со зрением сидел рядом, держа на руках малыша.
   Их лечащий врач, доктор Эванстон, явно раздраженный, ждал в приемном покое. Сперва он заявил, что несколько раз внимательнейшим образом осматривал Джонни на предмет возможной грыжи и ничего не обнаружил; потом взял ребенка и куда-то с ним исчез. Шло время. Когда наконец доктор Эванстон вернулся, он неохотно признал, что при обследовании ребенка действительно обнаружена паховая грыжа и в связи с возможностью ущемления требуется срочная операция.
   На обратном пути в Пласенсию я спросил:
   — Кто эти люди, эти голоса?
   — Друзья, — коротко ответил Николаc.
   — Они явно пекутся о твоем благополучии. И благополучии твоего ребенка. Причем обладают большой силой!
   — Они не исцелили Джонни, а просто передали мне информацию, — сказал Николаc. — Если…
   — Именно исцелили, — подчеркнул я и развил свой тезис. Доставить ребенка к врачу и обратить его внимание на врожденный дефект — что это, как не исцеление?
   Зачем прибегать к сверхъестественным силам, когда под рукой обычные средства? Я припомнил, что сказал Будда, увидев, как некий предполагаемый святой идет по воде:
   «За грош я мог бы переправиться на пароме». Даже для Будды практичнее было бы пересечь реку нормальным способом.
   Николаc не понял моей мысли; он, казалось, до сих пор не пришел в себя: все потирал лоб и глаза, а Рэйчел вела машину.
   — Информация была передана разом, так сказать одним залпом, в компьютерной науке это называется аналоговый метод, в отличие от цифрового, — промолвил он.
   — Ты уверен, что они друзья? — резко спросила Рэйчел.
   — Любой, кто спасет жизнь моего мальчика, мне Друг, — ответил Николаc.
   — Если они способны передать столь исчерпывающую и точную информацию прямо тебе в голову одной вспышкой света, — заметил я, — то тем более могли дать тебе знать, кто они такие, откуда и чего хотят. А раз ты сомневаешься, значит, эти сведения умышленно утаивают.
   — Если бы я знал, — ответил Николаc, — я мог бы рассказать. Они не желают…
   — А почему? — перебил я.
   — Это противоречит их целям, — произнес Николас, подумав. — Они выступают против… — Его голос затих.
   — Оказывается, ты многого мне не говорил, — сказал я.
   — Все записано там, на страницах книги. — Николаc помолчал, затем продолжил:
   — Им приходится действовать очень осторожно. Иначе все провалится. — Он не стал пояснять. Очевидно, и не знал-то больше ничего.
   То, чем он располагал, состояло скорее всего из догадок, появившихся за долгие месяцы размышлений.
   Во мне давно уже назрела целая речь. Теперь я дал себе волю:
   — Существует вероятность — правда, надо отметить, очень небольшая, — что ты имеешь дело с явлениями религиозного характера, непосредственно общаешься со Святым Духом, проявлением самого Господа Бога. Мы все из Беркли, там выросли и невольно ограничены мирскими взглядами университетского городка; мы не расположены к теологическому восприятию мира. Но исцеление, насколько мне известно, типичное чудо Святого Духа… Слышал какие-нибудь незнакомые языки? — спросил я Николаcа. — У себя в голове?
   Он замялся и наконец кивнул.
   — В снах.
   — Глассолалия?
   — Древнегреческий. Проснувшись, я как-то записал несколько слов — в таком виде, как запомнил. У Рэйчел был годичный курс древнегреческого; мы проверили по словарю и убедились. В книге Деяний Апостолов, в Библии, другие народы понимали слова апостолов — в Пентекосте, когда на них впервые снизошел Дух. Глассолалия — не бессмысленная белиберда, а незнакомые иностранные языки. Святой Дух вкладывает их тебе в голову, чтобы ты мог нести слово Божье по всему миру. Я сам думал, что это белиберда, пока не занялся исследованиями.
   — Ты читал Библию? — спросил я. — Ну, в своих исследованиях?
   — Новый Завет и Книги Пророков.
   — Ник никогда не знал греческого, он был уверен, что это ненастоящие слова, — вставила Рэйчел.
   Жесткие язвительные нотки исчезли из ее голоса; беспокойство, страх за, Джонни сделали свое дело.
   — Когда Ник осторожно поведал о снах на греческом некоторым знакомым, интересующимся оккультным, они заявили: «Предыдущая жизнь. Ты — перевоплощение древнего грека». Но, по-моему, это не так.
   — А что же это, по-твоему? — спросил я.
   — Не знаю. Именно греческие слова заставили меня впервые серьезно отнестись к этой истории. А сегодня вот диагностирование Джонни. К тому же я сама видела коснувшийся его розово-багряный луч света… Честно, Фил, просто ума не приложу. Похоже, Ник воспринимает некие проявления могущественных сверхъестественных существ — смутные, искаженные образы, совершенно недостаточно для того, чтобы можно было строить версии. Похоже, они из глубокого прошлого. На это указывает язык двухтысячелетней давности.
   Внезапно хриплым голосом заговорил Николаc:
   — Во мне кто-то пробуждается — спустя две тысячи лет или около того. Еще не пробудился, нет, но его время близится. Ему обещали это…, давно, когда он был таким, как мы.
   — Это человек? — поинтересовался я.
   — Да, безусловно. — Николаc кивнул. — Вернее, был человеком. Программа, которую в меня заложили, — пробудить его. Эта личность для них очень важна. Я не знаю почему. Я не знаю, кто он такой. Я не знаю, что он будет делать. — Николаc замолчал, а потом произнес тихо, будто обращаясь к самому себе:
   — Я не знаю, что случится со мной, когда это произойдет. Может, у них вообще нет на меня планов.
   — Не кажется ли тебе, что ты гадаешь на кофейной гуще? — спросил я. — У тебя ведь нет достоверных данных?
   — Нет, — признал Николаc.
   — Давно у тебя появилось это предположение?
   — Не знаю. Я их записываю.
   — В порядке убывания вероятности?
   — В том порядке, в каком они ко мне приходили.
   — И каждое, — подхватил я, — в то время казалось тебе правильным.
   — Одно из них наверняка правильное, — произнес Николаc. — В конце концов я пойму. Я обязан понять.
   — Ты и в могилу можешь сойти в полном неведении, — сказала Рэйчел.
   — Рано или поздно я пойму, — упрямо пробормотал Николаc.
   Или нет, подумал я; возможно, Рэйчел права. Николас будет вечно бродить в потемках, кипа записей разбухнет от новых теорий, каждая — все более мрачная, смелая, дерзкая. А потом личность, которая сейчас ворочается внутри моего друга, войдет в силу, возьмет все в свои руки и закончит записи за него. Николаc сколько угодно может писать: «Я думаю…, полагаю, что…, уверен…, наверняка…» А потом древний человек пробудится к жизни и запишет последнюю строку: «Он был прав. Так и есть — это я».
   — Во всей этой истории меня постоянно волновало одно, — сказала Рэйчел. — Как он поведет себя по отношению ко мне и Джонни, если его сумеют пробудить?
   По— моему, сегодняшние события показали, что он будет заботиться о Джонни.
   — А возможностей у него больше, чем у меня, — добавил Николаc.
   — И ты не станешь сопротивляться? — возмутился я. — Будешь пассивно ждать, пока он тебя одолеет?
   — Я жду этого с нетерпением, — сказал Николаc.
   — У вас тут поблизости сдается квартира? — спросил я Рэйчел. В конце концов, почему бы писателю не пожить там, где ему вздумается? Разве он привязан к одному месту?
   — Думаешь, твое присутствие ему поможет? — чуть улыбнулась Рэйчел.
   — Ну что-то вроде этого, — ответил я.

Глава 8

   Они оба очевидно смирились с тем, что в Николаса вторглось нечто; в их поведении сквозила покорность.
   Мне же все происходящее казалось неестественным, кошмарным, чем-то таким, от чего надо отбиваться любыми доступными способами. Поглощение человеческой личности этим…, ну, в общем, тем, что поглощало — чудовищно!
   При условии, что теории Николаcа верны; на самом-то деле он скорее всего заблуждается. И все равно, я хотел быть рядом. Многие годы Николаc был моим лучшим другом и все еще оставался им, хотя нас разделяли шесть сотен миль. Кроме того, мне тоже стала нравиться Пласенсия.
   — Красивый жест, — сказала Рэйчел. — Не покинуть друга в трудное время…
   — Это больше, чем жест, — возразил я.
   — Пока ты еще окончательно не переехал, хочу вам обоим кое-что рассказать. Я сама только вчера узнала, совершенно случайно. Еду я по какой-то маленькой улочке, просто так еду, наобум — хочу, чтобы Джонни успокоился и заснул — и вдруг вижу зеленый дощатый домик с мемориальной доской: «Здесь родился Феррис Ф. Фримонт». Представляете?!
   — Ну сейчас его здесь нет, — резонно указал Николас. — Он в Вашингтоне, в трех тысячах миль отсюда.
   — Но каков гротеск! — воскликнула Рэйчел. — Жить в городе, где родился тиран! Родился в таком же, как он сам, жалком маленьком домике отвратительного цвета…
   Я из машины, конечно, не вылезла, не хотела и близко подходить, но видно было, что дом открыт и там ходят люди. Вроде как в музее: вот его учебники, а вот постелька, где он спал…
   Николаc повернулся и посмотрел на жену странным внимательным взглядом.
   — И никто вам об этом не говорил? — спросил я.
   — Похоже, здесь об этом говорить не хотят, — ответила Рэйчел. — Я имею в виду местных жителей. Похоже, они предпочли бы держать это в тайне. Думаю, Фримонт платит из собственного кармана, чтобы из его дома сделали музей.
   — Знаешь, а я бы туда сходил, — промолвил я.
   — Фримонт, — с задумчивым видом произнес Николас. — Величайший лжец в истории мира. Наверное, он родился совсем не там. Просто специалисты по общественным связям выбрали это место как наиболее подходящее его имиджу… Любопытно. Рэйчел, давай съездим прямо сейчас. Посмотрим.
   Рэйчел сделала левый поворот, и некоторое время мы ехали по узким немощеным аллеям, с двух сторон засаженным деревьями.
   — Улица называется Санта-Фе, — произнесла Рэйчел. — Помню, я заметила название и еще подумала: хорошо бы вытурить Фримонта из города прямо на паровозе! — Она подъехала к обочине и остановилась. — Вот, справа.
   В полумраке смутно виднелись очертания домов. Воздух был теплым. Где-то громко работал телевизор, слышалась испанская музыка. Поблизости лаяла собака.
   Мы с Николасом вылезли из машины и медленно побрели по улице; Рэйчел осталась за рулем, баюкая спящего ребенка.
   — Ну глядеть тут особенно не на что, и ночью туда не попадешь, — заметил я.
   — Я хотел посмотреть, то ли это место, что являлось мне в видениях, — сказал Николаc.
   Мы бесцельно шли по тротуару; из трещин в асфальте росла трава. Николаc споткнулся, ушиб ногу и сдавленно выругался. На углу мой друг замедлил шаг, нагнулся и прочитал отпечатанное на асфальте слово — видимо, аккуратно вписанное, когда асфальт был горячим, при укладке.
   АРАМПРОВ
   — Это, должно быть, первоначальное название улицы, — сказал Николаc. — Потом его изменили. Вот откуда Фримонт взял название своей тайной группы заговорщиков — из собственного детства. Сейчас он и не помнит-то ничего. Но когда-то здесь играл.