Диккенс Чарльз. Сев

   Мистер Баундерби года на два моложе своего в высшей степени практического друга, но выглядит старше: к его сорока семи или сорока восьми годам можно бы свободно прибавить еще семь-восемь лет, ни в ком не вызвав удивления. Волос у него немного. Вероятнее всего, они повылезали со страху, что он заговорит их до смерти, а те, что остались, торчат во все стороны, потому что их постоянно треплют порывы его бурного бахвальства.
   В чопорной гостиной Каменного Приюта на коврике перед камином стоял мистер Баундерби и, греясь у огня, делился с миссис Грэдграйнд своими мыслями по поводу того, что нынче день его рождения. Стоял же он перед камином, во-первых, потому, что денек выдался хоть и солнечный, но еще по-весеннему прохладный; во-вторых, потому, что дух непросохшей штукатурки отказывался покинуть сумрачные покои Каменного Приюта; и в-третьих, потому, что таким образом он занимал господствующее положение и мог смотреть на миссис Грэдграйнд сверху вниз.
   - Что такое обувь, я знать не знал. А что до чулок, - даже слова такого никогда не слышал. День я проводил в канаве, а ночь в свинарнике. Именно так я отпраздновал свое десятилетие. Но канава не была мне в новинку. Я и родился в канаве.
   Миссис Грэдграйнд - маленькая, щуплая женщина, очень бледная, с красноватыми глазами, вся увязанная в платки и шали, равно немощная и плотью и духом, которая вечно без всякой пользы глотала лекарства и которую каждый раз, как она подавала признаки жизни, оглушало увесистым осколком какого-нибудь факта, - выразила надежду, что в канаве было сухо.
   - Ничего подобного! Было очень мокро. Вода стояла по колено, - заявил мистер Баундерби.
   - Так можно простудить ребенка, - заметила миссис Грэдграйнд.
   - Простудить? Да я родился с воспалением легких, и не только легких, а думается мне, всего прочего, что только может воспаляться, - отвечал мистер Баундерби. - Ежели бы вы знали, сударыня, каким жалким заморышем я был когда-то. Такой больной и хилый, что я только и делал, что пищал и визжал. Такой оборванный и грязный, что вы и щипцами не захотели бы дотронуться до меня.
   В ответ на это миссис Грэдграйнд неуверенно покосилась на каминные щипцы, вероятно решив, по слабоумию своему, что ничего более подходящего к случаю и не придумаешь.
   - И как только я выжил? - продолжал мистер Баундерби. - Просто понять не могу. Уж такой нрав, видимо. У меня очень решительный нрав, сударыня, и, видимо, таким я уродился. И вот, миссис Грэдграйнд, я здесь перед вами, и благодарить мне некого - сам всего достиг.
   Миссис Грэдграйнд едва слышно выразила надежду, что его мать...
   - Моя мать? Сбежала, сударыня! - выпалил мистер Баундерби.
   Миссис Грэдграйнд, по своему обыкновению, не выдержала удара и сдалась.
   - Моя мать бросила меня на бабушку, - сказал Баундерби, - и ежели мне не изменяет память, такой мерзкой и гнусной старухи, как моя бабушка, свет не видал. Бывало, посчастливится мне раздобыть пару башмачков, а она стащит их с меня, продаст и напьется. Сколько раз на моих глазах она еще в постели, до завтрака, выдувала четырнадцать стаканов джина!
   Миссис Грэдграйнд, слушавшая его со слабой улыбкой на устах, но без каких-либо иных признаков жизни, больше всего походила сейчас (как, впрочем, и всегда) на посредственно исполненный и скудно освещенный транспарант, изображающий женскую фигурку.
   - Она держала мелочную торговлю, - продолжал Баундерби, - а меня держала в ящике из-под яиц. Вот какая у меня была колыбелька - старый ящик из-под яиц. Едва я чуть-чуть подрос, я, конечно, сбежал. И сделался я бродяжкой. И уже не одна только старуха помыкала мной и морила голодом, а все, и стар и млад, помыкали мной и морили голодом. Я их не виню: так и следовало. Я был для всех помехой, обузой, чумой. Я отлично сам это знаю.
   Мысль о том, что в его жизни была пора, когда он сподобился быть помехой, обузой и чумой, переполнила мистера Баундерби гордостью, и чтобы дать ей выход, он трижды во весь голос повторил эти слова.
   - Пришлось как-то вылезать, миссис Грэдграйнд. Хорошо ли, плохо ли, но я это сделал. Я вылез, сударыня, хотя никто не бросил мне веревку. Бродяга, мальчик на побегушках, опять бродяга, поденщик, рассыльный, приказчик, управляющий, младший компаньон и, наконец, Джосайя Баундерби из Кокстауна. Таковы вехи моего восхождения к вершине. Джосайя Баундерби из Кокстауна учился грамоте по вывескам, сударыня, а узнавать время по башенным часам на лондонской церкви святого Джайлса под руководством пьяного калеки, который к тому же был злостный бродяга, осужденный за воровство. А вы мне, Джосайе Баундерби из Кокстауна, толкуете о сельских школах, об образцовых школах для учителей и еще невесть о каких школах. Так вот, Джосайя Баундерби из Кокстауна заявляет вам: отлично, превосходно хотя ему, правда, суждено было иное, - но люди нам нужны с крепкой головой и дюжими кулаками; не каждому под силу то воспитание, которое он сам получил, - это ясно, однако такое воспитание он получил, и вы можете заставить его, Джосайю Баундерби, глотать кипящее сало, но вы не заставите его отречься от фактов своей жизни.
   Утомленный собственным красноречием, Джосайя Баундерби из Кокстауна остановился. И остановился как раз в ту минуту, когда его в высшей степени практический друг, все еще держа за руку обоих маленьких арестантов, вошел в комнату. Увидев Баундерби, в высшей степени практический друг его тоже остановился и устремил на Луизу укоризненный взор, говоривший яснее слов: "Видишь, вот тебе и Баундерби!"
   - Ну-с, - затрубил мистер Баундерби, - что случилось? Почему Томас-младший нос повесил?
   Спрашивал он о Томасе, но глядел на Луизу.
   - Мы смотрели в щелку на цирковое представление, - не поднимая глаз, вызывающе отвечала Луиза, - и отец застал нас.
   - Мог ли я ожидать этого, сударыня! - строго сказал мистер Грэдграйнд, обращаясь к своей супруге. - Теперь еще только не хватает, чтобы я увидел их за чтением стихов.
   - Ах, боже мой, - захныкала миссис Грэдграйнд. - Луиза! Томас! Да что же это вы? Я просто удивляюсь вам. Вот имей после этого детей! Ну как тут не подумать, что лучше бы их вовсе у меня не было. Хотела бы я знать, что бы вы тогда стали делать!
   Несмотря на железную логику этих слов, мистер Грэдграйнд остался недоволен. Он досадливо поморщился.
   - Неужели вы, зная, что у матери мигрень, не могли посмотреть на свои ракушки и минералы и на все, что вам полагается? - продолжала миссис Грэдграйнд. - Зачем вам цирк? Вы не хуже меня знаете, что у детей не бывает ни учителей из цирка, ни цирковых коллекций, ни занятий по цирку. Что вам понадобилось знать о цирке? Делать вам нечего, что ли? С моей мигренью я и названий всех фактов не припомню, которые вам нужно выучить.
   - Вот в этом-то и причина! - упрямо сказала Луиза.
   - Пустое ты говоришь, это не может быть причиной, - возразила миссис Грэдграйнд. - Ступайте сейчас же и займитесь своими ологиями. - Миссис Грэдграйнд была несведуща в науках и, отсылая своих детей к занятиям, всегда пользовалась этим всеобъемлющим названием, предоставляя им самим выбрать подходящий предмет.
   Надо сказать, что вообще запас фактов, которым располагала миссис Грэдграйид, был нищенски скуден; но мистер Грэдграйнд, возводя ее в ранг супруги, руководствовался двумя соображениями: во-первых, она олицетворяла собой вполне приемлемую сумму, а во-вторых, была "без фокусов". Под "фокусами" он подразумевал воображение; и поистине, вряд ли нашлось бы другое человеческое существо, которое, не будучи идиотом от рождения, было бы вместе с тем столь же безгрешно в этом смысле.
   Оставшись наедине со своим мужем и мистером Баундерби, почтенная леди так потерялась от этого, что даже не понадобилось столкновения с каким-нибудь новым фактом: она снова умерла для мира, и никто уже не глядел в ее сторону.
   - Баундерби, - заговорил мистер Грэдграйнд, придвигая кресло к камину. - Вы всегда принимаете живейшее участие в моих детях - особенно в Луизе, поэтому я, не таясь, могу сказать вам, что сильно раздосадован моим открытием. Я постоянно и неуклонно (как вам известно) стремился развивать в моих детях разум. Все воспитание ребенка (как вам известно) должно быть направлено единственно на развитие разума. И вот, Баундерби, исходя из непредвиденного случая, происшедшего нынче, - хотя сам по себе он и кажется пустяком, - нельзя не предположить, что в сознание Томаса и Луизы вкралось нечто, являющееся... или, вернее, не являющееся... словом, - нечто, не имеющее ничего общего с разумом и отнюдь не предусмотренное моей системой воспитания.
   - Могу засвидетельствовать, - отвечал Баундерби, - что интересоваться кучкой бродяг весьма неразумно. Когда я был бродягой, никто не интересовался мной. Уж в этом не сомневайтесь.
   - Вопрос стоит так: в чем источник такого низменного любопытства? сказал в высшей степени практический родитель, сосредоточенно глядя в огонь.
   - Я вам отвечу: в праздном воображении.
   - Неужели это возможно? Хотя должен сознаться, что эта страшная мысль приходила мне на ум, когда я шел с ними домой.
   - В праздном воображении, Грэдграйнд, - повторил Баундерби. - Это всем вредно, а для такой девушки, как Луиза, это просто черт знает что. Я не прошу миссис Грэдграйнд извинить меня за крепкое словцо - она знает, что я человек неотесанный. Никому не советую ожидать от меня изысканных манер. Не такое я получил воспитание.
   - Может быть, - рассуждал мистер Грэдграйнд, глубоко засунув руки в карманы и устремив взор из-под нависших бровей на огонь, - может быть, кто-нибудь из учителей или слуг что-нибудь внушил им? Может быть, Луиза или Томас вычитали нечто подобное? Может быть, вопреки всем мерам предосторожности в дом проникла книга глупых рассказов? Иначе, как же объяснить такое странное, непостижимое явление в детях, которые с колыбели развивались по всем правилам практического воспитания?
   - Стойте! - закричал Баундерби, все еще маяча на коврике перед камином и своим воинственным самоуничижением бросая вызов даже мебели, которой была обставлена комната. - Да у вас в школе учится дочь одного из этих циркачей.
   - Сесилия Джуп, - подтвердил мистер Грэдграйнд, не без смущения глядя на своего друга.
   - Стойте, стойте! - опять закричал Баундерби. - А как она попала туда?
   - Я сам до нынешнего дня не видел этой девочки. Но факт тот, что она приходила сюда с просьбой принять ее, хотя она не живет постоянно в нашем городе, и... да, да, Баундерби, вы правы, вы безусловно правы.
   - Стойте, стойте! - еще раз крикнул Баундерби. - Когда она приходила, Луиза видела ее?
   - Луиза, несомненно, видела Сесилию Джуп, потому что именно Луиза сказала мне, о чем она просит. Но я уверен, что Луиза видела ее в присутствии миссис Грэдграйнд.
   - Будьте добры, миссис Грэдграйнд, - сказал Баундерби, - расскажите, как это было?
   - Ах, боже мой! - простонала миссис Грэдграйнд. - Ну, девочка хотела ходить в школу, а мистер Грэдграйнд хочет, чтобы девочки ходили в школу, а Луиза и Томас сказали, что девочка хочет ходить и что мистер Грэдграйнд хочет, чтобы девочки ходили, и как я могла спорить против такого очевидного факта?
   - Так вот что, Грэдграйнд! - сказал мистер Баундерби. - Выгоните вон эту девчонку, и дело с концом.
   - Я склоняюсь к тому же мнению.
   - Делать так делать - всегда было моим правилом, с самого детства, сказал Баундерби. - Когда я решил бежать от моей бабушки и от моего ящика из-под яиц, я сделал это немедля. И вы действуйте так же. Прогоните ее немедля!
   - Вы не откажетесь пройтись? - спросил мистер Грэдграйнд. - У меня есть адрес ее отца. Может быть, мы вместе прогуляемся в город?
   - С удовольствием, - отвечал мистер Баундерби, - лишь бы дело было сделано, и немедля!
   Итак, мистер Баундерби нахлобучил шляпу - иначе он никогда не надевал ее, как и подобает тому, кто сам вывел себя в люди и не имел времени приобщиться к искусству изящного ношения шляп, - и, засунув руки в карманы, не спеша вышел в сени. "Не признаю перчаток, - любил он повторять. - Я без них карабкался вверх. Иначе я бы не залез так высоко".
   Мистер Грэдграйнд поднялся к себе за адресом, а мистер Баундерби, постояв немного в сенях, отворил одну из дверей и заглянул в классную тихую светлую комнату, устланную ковром, которая, однако, вопреки книжным шкафам, коллекциям, всевозможным приборам и наглядным пособиям была едва ли не скучнее самой заурядной цирюльни. Луиза, лениво облокотившись на подоконник, рассеянно смотрела в окно, а Томас, обиженно сопя, стоял у камина. Двое других отпрысков семейства Грэдграйнд - Адам Смит и Мальтус * - отбывали срок обучения вне стен отчего дома, а малютка Джейн, вся измазанная влажной глиной, полученной из смеси грифеля и слез, уснула над простыми дробями.
   - Полно тебе, Луиза, полно, Томас, - сказал мистер Баундерби. - Вы больше не будете этого делать и все. Я замолвлю за вас словечко перед вашим отцом. Ну как, Луиза? Стоит это поцелуя?
   - Извольте, мистер Баундерби, - помолчав, холодно отвечала Луиза; она медленно пересекла комнату и, отвернувшись, нехотя подставила ему щеку.
   - Ты ведь знаешь, что ты моя любимица, - сказал мистер Баундерби. До свидания, Луиза!
   Он ушел, а Луиза осталась стоять у дверей и все терла и терла носовым платком щеку, которую он поцеловал. Прошло пять минут, щека уже стала огненно-красной, а Луиза все еще не отнимала платка.
   - Что с тобой, Луиза? - хмуро проговорил Томас. - Этак дырку протрешь.
   - Можешь взять свой ножик и вырезать это место. Не заплачу!
   ГЛАВА V
   Основной лад
   Кокстаун, куда проследовали господа Баундерби и Грэдграйнд, был торжеством факта; в нем так же не нашлось бы и намека на "фокусы", как в самой миссис Грэдграйнд. Прислушаемся к этому основному ладу - Кокстаун, прежде чем мы продолжим нашу песнь.
   То был город из красного кирпича, вернее он был бы из красного кирпича, если бы не копоть и дым; но копоть и дым превратили его в город ненатурально красно-черного цвета - словно размалеванное лицо дикаря. Город машин и высоких фабричных труб, откуда, бесконечно виясь змеиными кольцами, неустанно поднимался дым. Был там и черный канал, и река, лиловая от вонючей краски, и прочные многооконные здания, где с утра до вечера все грохотало и тряслось и где поршень паровой машины без передышки двигался вверх и вниз, словно хобот слона, впавшего в тихое помешательство. По городу пролегало несколько больших улиц, очень похожих одна на другую, и много маленьких улочек, еще более похожих одна на другую, населенных столь же похожими друг на друга людьми, которые все выходили из дому и возвращались домой в одни и те же часы, так же стучали подошвами по тем же тротуарам, идя на ту же работу, и для которых каждый день был тем же, что вчерашний и завтрашний, и каждый год - подобием прошлого года и будущего.
   Все эти приметы Кокстауна были неотъемлемы от рода труда, которым жил город. Их неприглядность оправдывали кокстаунские изделия - предметы утонченного комфорта, проникавшие во все уголки земного шара, и предметы роскоши, которыми светская леди не в малой мере обязана была городу, чье имя и то внушало ей отвращение. Остальные черты Кокстауна не вызывались необходимостью, и сводились они к следующему:
   В Кокстауне все было выдержано в строго будничном стиле. Если члены религиозной общины строили часовню - а именно так и поступили члены всех восемнадцати религиозных общин, - они возводили молитвенный пакгауз из красного кирпича, увенчанный (и то лишь в случаях крайнего расточительства) птичьей клеткой, в которой болтался колокол. Единственное исключение составляла Новая церковь - оштукатуренное здание, имевшее над входом квадратную колокольню, которая оканчивалась вверху четырьмя короткими шпицами, похожими на толстенькие деревянные ноги. Все официальные надписи в городе были одинаковые - строгие, без всяких завитушек буквы, выведенные черной и белой краской. Больница могла бы быть тюрьмой, тюрьма - больницей, ратуша либо больницей либо тюрьмой, либо тем и другим, или еще чем-нибудь, так как архитектурные красоты всех трех зданий ничем между собой не разнились. Факты, факты и факты - повсюду в вещественном облике города; факты, факты и факты - повсюду в невещественном. Школа супругов Чадомор была сплошным фактом, сплошным фактом была и школа рисования, и отношения между хозяевами и рабочими тоже были сплошным фактом, и весь путь от родильного приюта до кладбища был фактом, а все, что не укладывалось в цифры, что не покупалось по самой дешевой цене и не продавалось по самой дорогой, - всего этого не было, и быть не должно во веки веков, аминь.
   Город, где факт чтили, как святыню, где факт восторжествовал и утвердился столь прочно, - такой город, разумеется, благоденствовал? Да нет, не сказать, чтобы очень. Нет? Быть не может!
   Нет. Кокстаун не вышел с блеском из собственных домен, словно золото, выдержавшее испытание огнем. Прежде всего возникал недоуменный вопрос: кто принадлежит к восемнадцати религиозным общинам? Ибо если кто и принадлежал к ним, то уж никак не рабочий люд. Гуляя воскресным утром по городу, нельзя было не изумиться тому, как мало рабочих откликается на варварский трезвон, доводящий до исступления слабонервных и больных, как трудно заставить их покинуть свой квартал, свое душное жилье, свой перекресток, где они топчутся, позевывая и равнодушно взирая на идущих в церкви и часовни, словно это их ничуть не касается. И не только приезжие замечали это; в самом Кокстауне имелась лига, члены которой каждую сессию направляли в парламент гневные петиции с требованием издать строжайшие законы, предусматривающие насильственное насаждение благочестия среди рабочих. Затем имелось Общество Трезвости, которое сетовало на то, что рабочие любят пьянствовать, и при помощи статистических таблиц доказывало, что они в самом деле пьянствуют, и члены Общества, собравшись за чашкой чаю, утверждали, что никакие силы - ни земные, ни небесные (за исключением медали Общества) не могут помешать им предаваться пьянству. Затем имелись аптекари, которые, тоже при помощи таблиц, доказывали, что ежели рабочие не пьют, то они одурманивают себя опиумом. Затем имелся многоопытный тюремный священник, вооруженный новыми таблицами, затмевающими все предыдущие, который доказывал, что как ни бейся, а рабочие упорно посещают тайные притоны, где они слышат безнравственные песни и видят безнравственные пляски, и даже, быть может, сами поют и пляшут; именно такой притон - по свидетельству одного преступника (к сожалению, лишь отчасти достойного доверия), которого на двадцать четвертом году жизни приговорили к восемнадцати месяцам одиночного заключения, - именно такой притон и явился причиной его несчастья, ибо он не сомневался, что, не попади он туда, из него вышел бы образец добродетели. Затем имелись мистер Грэдграйнд и мистер Баундерби, известные своей: практичностью, которые сейчас шествовали по Кокстауну и которые могли бы, в случае необходимости, тоже представить сведения, основанные на личном опыте и подтвержденные примерами, очевидцами коих они были, из каковых примеров совершенно ясно, - в сущности одно только и ясно в данном случае, - что это люди, милостивые государи, без стыда и совести; что сколько для них ни делай, благодарности не жди; народ они, милостивые государи, беспокойный, сами не знают, чего хотят; живется им, дай бог всякому, сливочное масло у них не переводится, кофе пьют только мокко, из говядины потребляют одну вырезку, и все же вечно недовольны, просто никакого сладу с ними нет.
   Словом, как говорится в старой детской побасенке:
   Жила-была бабка, и что же, друзья?
   Было вдоволь у бабки еды и питья.
   И бабка та ела, еду запивала,
   А все-таки старая бабка ворчала.
   Хотел бы я знать, возможно ли, что поведение кокстаунских рабочих имело нечто общее с проступком малолетних Грэдграйндов? Кто в наше время, будучи в здравом уме и достаточно сведущим по части цифр, не понимает, что десятилетиями одну из важнейших сторон в жизни тружеников Кокстауна заведомо сводили на нет? Что они наделены воображением, которое требует свободного выхода вместо судорожных потуг? Что прямо пропорционально их томительно долгой и однообразной работе в них возрастает не только потребность физического отдыха, но и жажда заслуженного досуга, дабы они могли с полным правом рассеяться, повеселиться - пусть это будет всего лишь незатейливая пляска под зажигательную музыку или другая, столь же невинная забава, в которую даже мистер Чадомор не имел бы права совать свой нос; и что эту жажду надо безотлагательно утолить, иначе она неизбежно будет обращаться во зло - до тех пор пока законы бытия не потеряют силу?
   - Джуп живет на Подс-Энд, а я точно не помню, где эта улица, - сказал мистер Грэдграйнд. - Может быть, вы знаете, Баундерби?
   Мистер Баундерби знал только, что это где-то в торговой части города, и больше ничего. Они остановились, озираясь по сторонам.
   В ту же минуту из-за угла выбежала девочка - она бежала со всех ног, и лицо у нее было испуганное; мистер Грэдграйнд тотчас узнал ее.
   - Что такое? - сказал он. - Стой! Стой! Куда ты мчишься?
   Ученица номер двадцать, едва переводя дух, остановилась и присела.
   - Что это ты носишься по улицам? - сказал мистер Грэдграйнд. - Разве так можно?
   - За мной... за мной гнались, сэр, - задыхаясь, отвечала девочка, - Я и убежала.
   - Гнались за тобой? - переспросил мистер Грэдграйнд. - Кому придет в голову гнаться за тобой?
   Ответ на свой вопрос мистер Грэдграйнд получил самым внезапным и неожиданным образом, - ибо раньше чем Сесси успела открыть рот, из-за угла галопом вынесся белобрысый мальчишка и, не ожидая встретить препятствие, со всего размаха ударился о жилет мистера Грэдграйнда и отлетел на мостовую.
   - Что такое, Битцер? - сказал мистер Грэдграйнд. - Что ты делаешь? Как ты смеешь так наскакивать на... на людей!
   Битцер, подобрав шапку, упавшую с головы от толчка, попятился, стукнул себя костяшками пальцев по лбу и смиренно сказал, что "он нечаянно".
   - Это он гнался за тобой, Джуп? - спросил мистер Грэдграйнд.
   - Да, сэр, - с запинкой отвечала девочка.
   - Неправда, сэр, неправда! - закричал Битцер. - Она первая побежала. Всем известно, что циркачи всегда болтают зря. Ты сама отлично это знаешь, - повернулся он к Сесси, - все говорят, что циркачи болтают зря. Весь город это знает так же твердо, как таблицу умножения, которой, кстати сказать, сэр, циркачи не знают. - Этим Битцер хотел угодить мистеру Баундерби.
   - Он напугал меня, - сказала девочка. - Такие страшные рожи корчил!
   - Ах вот ты как? - крикнул Битцер. - Ну, конечно, и ты такая же! Циркачка! Да я, сэр, и не глядел на нее. Я только спросил, сумеет ли она завтра определить, что есть лошадь, - не то я могу объяснить ей еще раз. Тут она убежала, и я побежал за ней, сэр, чтобы она сумела ответить, когда ее спросят. Ты оттого и наговариваешь на меня, что ты циркачка!
   - Я вижу, что дети отлично знают, кто она, - заметил мистер Баундерби. - Еще неделя, и вся школа уже подглядывала бы в щелку.
   - Вы совершенно правы, - отвечал мистер Грэдграйнд. - Битцер, кругом марш и отправляйся домой. Джуп, подожди минутку. А ты, Битцер, ежели я еще раз узнаю, что ты как сумасшедший носишься по улицам, ты услышишь обо мне от своего учителя. Понимаешь, что я хочу сказать? Ну, ступай.
   Мальчик, все время усиленно моргавший, еще раз стукнул себя костяшками по лбу, глянул на Сесси, повернулся и ушел.
   - А теперь, Джуп, - сказал мистер Грэдграйнд, - проводи меня и этого джентльмена к твоему отцу. Мы к нему шли. Что это у тебя в бутылке?
   - Джин, конечно. - сказал мистер Баундерби.
   - Что вы, сэр! Это девять масел.
   - Как ты сказала? - вскричал мистер Баундерби.
   - Девять масел, сэр. Я этим растираю отца.
   - Какого дьявола, - захохотал мистер Баундерби, - ты растираешь отца девятью маслами?
   - У нас все так делают, сэр, когда повредят себе что-нибудь на арене, - отвечала девочка, оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться, что ее преследователь ушел. - Иногда они очень больно расшибаются.
   - Так им и надо, - сказал мистер Баундерби, - пусть не бездельничают.
   Сесси со страхом и недоумением подняла на него глаза.
   - Черт возьми! - продолжал мистер Баундерби. - Я был моложе тебя лет на пять, когда уже познакомился с такими ушибами, что ни десять масел, ни двадцать, ни сорок не помогли бы. И ушибался я не оттого, что паясничал, а оттого, что мною швырялись. Мне не довелось плясать на канате, я плясал на голой земле, а канатом меня подстегивали.
   Мистер Грэдграйнд, хоть и не отличался мягкосердечием, однако далеко не был столь черствым человеком, как мистер Баундерби. Он, в сущности, по натуре был не злой; и быть может, оказался бы даже добряком, если бы много лет тому назад допустил какую-нибудь ошибку, подытоживая черты своего характера. Когда Сесси привела их в узкий переулок, он сказал ей тоном, который в его устах был верхом дружелюбия:
   - Значит, это и есть Подс-Энд, Джуп?
   - Да, сэр, это Подс-Энд. А вот и наш дом, сэр, уж не взыщите.
   Она остановилась перед убогим трактиром, в котором тускло светились красные огоньки; в сгущающихся сумерках трактир казался таким обшарпанным и жалким, словно за неимением посетителей он сам пристрастился к спиртному, пошел по дорожке, уготованной всем пьяницам, и вот-вот достигнет конца ее.