— Джимми! — в отчаянии закричал обезумевший старик и погрузил руки в маленькую, еще дымящуюся горку пепла. Бадди отвел глаза. Слишком сильное горе — то же, что опьянение: нечего пялиться на отца в таком состоянии. «Даже мяса не осталось, — думал он, глядя на сгоревшие туши. — Ничего, кроме пепла».
— Мой сын! — кричал старик. — Мой сын!
В руках он держал кусочек металла — это была пряжка от пояса. Края сплавились от жара, и жар, еще наполнявший металл, обжигал старику пальцы. Он этого не замечал. Из его горла вырвался звук, более тяжкий, чем стон, и он вновь погрузил руки в прах.
Затем, уронив лицо в пепел, зарыдал.
Вскоре подоспели мужчины из поселка. Один из них вместо тычка прихватил лопату. Они похоронили то, что осталось от мальчика, ибо ветер уже начал развеивать пепел по земле. Андерсон держал пряжку.
Пока Андерсон молился над неглубокой могилой своего сына, остальные услышали знакомое «му-у». То была последняя корова — Грейси. Как только отзвучало «Аминь!», все бросились догонять уцелевшую скотину. Все, кроме Андерсона, который в одиночестве побрел к дому.
Глава 2
Глава 3
— Мой сын! — кричал старик. — Мой сын!
В руках он держал кусочек металла — это была пряжка от пояса. Края сплавились от жара, и жар, еще наполнявший металл, обжигал старику пальцы. Он этого не замечал. Из его горла вырвался звук, более тяжкий, чем стон, и он вновь погрузил руки в прах.
Затем, уронив лицо в пепел, зарыдал.
Вскоре подоспели мужчины из поселка. Один из них вместо тычка прихватил лопату. Они похоронили то, что осталось от мальчика, ибо ветер уже начал развеивать пепел по земле. Андерсон держал пряжку.
Пока Андерсон молился над неглубокой могилой своего сына, остальные услышали знакомое «му-у». То была последняя корова — Грейси. Как только отзвучало «Аминь!», все бросились догонять уцелевшую скотину. Все, кроме Андерсона, который в одиночестве побрел к дому.
Глава 2
БЕГСТВО
Позапрошлой весной им пришлось покинуть старый Тассель, тот Тассель, который и по сей день они считали своим настоящим домом. Растения разбросали свое потомство по всем окрестным полям, хотя оставалось загадкой, как это получилось, ибо ни признаков цветения, ни хоть каких-то плодов у них не бывало. Они заполняли землю столь беззастенчиво, с такой наглой напористостью, что в конечном счете сводили на нет усилия людей, боровшихся с ними. Люди-то были слишком разобщены — они жили далеко друг от друга: город и окружавшие его фермы строились отнюдь не в расчете на осаду.
Первые три года люди справлялись с нашествием, опрыскивая побеги ядохимикатами, которые производились на правительственные субсидии. Дела как будто шли неплохо — так, по крайней мере, казалось. Растения, однако, стремительно вырабатывали иммунитет против любого снадобья, стоило его только выдумать; ну, а пока держалось правительство и работали ученые, новые препараты приходилось изобретать ежегодно. Но даже тогда опрыскивали лишь возделанные земли. На болотах и девственных берегах озер, в лесах и вдоль дорог побеги разрастались на глазах, недоступные никакому врагу, кроме топора. Топоров же было слишком мало, а Растений — чересчур много, так что вряд ли такой метод борьбы можно было принимать всерьез. Где бы ни появлялись Растения, всему остальному уже не хватало ни света, ни воды, ни даже земли. В конце концов, они окончательно вытеснили старые деревья, кусты и травы, и те попросту вымерли, а почвы поразила эрозия.
Вначале фермерской земли это не касалось — до поры до времени, конечно. Однако уже через три года Растения настолько заполонили поля и пастбища, что гибель культурных земель стала лишь вопросом времени. И, по сути дела, времени очень короткого: Растения буквально вгрызались в пространство, и на пятое лето от них уже нигде не было проходу.
Теперь на месте Тасселя остались мрачные руины. Навещая их, Бадди испытывал особое, печальное наслаждение. Впрочем, такие визиты имели и практический смысл: разгребая мусор, он, бывало, отыскивал старые инструменты, металлические листы, а случалось — даже книги. Съедобного, правда, ничего не попадалось — прошли те времена. Крысы и мародеры, которым удалось выбраться из Дулута, давным-давно подчистили то немногое, что могло остаться в Старом Тасселе после исхода и переселения в Новый. Поэтому Бадди прекратил поиски и приходил просто так — посидеть на ступенях конгрегационалистской церкви, которая неослабными стараниями его отца продолжала стоять среди последних уцелевших в городе зданий.
Раньше, ему помнилось, здесь рос дуб. Теперь на этом месте торчало Растение, проросшее сквозь тротуар, вдоль которого прежде тянулся городской парк. Дуб пустили на дрова еще в четвертую зиму. И вязы из парка тоже пошли на дрова. Естественно, ведь в вязах недостатка никогда не бывало.
Издалека донеслось скорбное мычание Грейси, которую на веревке тащили обратно в поселок. Бадди хватило этой погони выше головы, это было уже слишком. Ноги отказали. Он задумался, окончательно ли теперь перевелись герефорды. Может, и нет, раз Грейси стельная и еще довольно молодая корова. Если она отелится бычком, то для ее племени, возможно, не все потеряно, хотя надежда на добрый исход лишь едва теплится.
А на что, собственно, можно еще рассчитывать? Большего требовать не приходится. Он размышлял, много ли попавших в окружение общин, подобных Тасселю, смогло продержаться до сих пор. Последние два года единственной связью между поселком и внешним миром служили схваченные мародеры, но и они теперь попадались все реже. Похоже было, что жизнь в городах вовсе прекратилась.
Какое счастье, что он не видел этого, если даже руины маленького Тасселя нагоняли на него тоску. Он и не подозревал, что может так огорчаться. До нашествия Растений Тассель был для него воплощением всего, что, с его точки зрения, не стоило внимания и заслуживало презрения: ничтожные размеры, грубость, упрямое невежество и моральный кодекс, современный не более чем Книга Левит. А теперь он оплакивал его, словно павший перед римлянами и засеянный солью Карфаген или другой великий город — Вавилон.
Быть может, он оплакивал смерть не самого города, а те смерти, что стали ее слагаемыми. Когда-то здесь жило больше тысячи человек и вот почти все они мертвы, кроме жалкой кучки людей — лишь двести сорок семь душ, оставшихся в живых. Судьба слепа и безжалостна — выжили кто попало, лучшие — погибли.
Местный священник Пастерн и его жена Лоррейн. Они были добры к Бадди и поддерживали его стремление учиться в университете в ту пору, когда жизнь была нескончаемой и непримиримой враждой с отцом, желавшим непременно отослать сына в Дулут, в сельскохозяйственную школу. И Вивьен Сокульски, учительница четвертого класса. Единственная в городе взрослая женщина с чувством юмора и крупицей интеллекта. Да и многие другие. Гибнут всегда — лучшие.
Теперь вот — Джимми Ли. Рассуждая здраво, нельзя винить Растения в смерти Джимми. Его убили, но кто и как, Бадди не мог себе представить. Или хотя бы — за что? Прежде всего, почему? И все же Растения были так тесно, так родственно связаны со смертью, что стоило лишь почуять ее дыхание, как начинало казаться, будто рядом маячит их тень.
— Эй, приятель, привет! — Голос был сильный, музыкальный, красивого тембра. Так в оперетте звучат реплики героинь — обладательниц контральто. Однако, судя по реакции Бадди, можно было подумать, что красивый голос неприятно резанул ему слух.
— А, Грета… Шла бы ты отсюда.
В ответ раздался громкий хохот, настолько мощный, что, пожалуй, его услышали бы в последних рядах верхнего яруса самого высокого балкона, и перед Бадди собственной персоной предстала Грета, во плоти такая же полнокровная и сильная, как и ее внезапно оборвавшийся смех.
У нее был такой вид, словно выступала истцом в суде. Явление первое: Грета Андерсон, собственной персоной, стоит, подбоченясь, откинув плечи, выставив полные бедра, утопая в грязи босыми ногами, точно корнями, уходящими в землю. Она была достойна лучшего наряда, чем надетая на ней бумазейная блузка. В уборе из материи побогаче и поярче расцветками да при хорошем питании тип ее красоты, без сомнения, затмил бы любой другой; она и сейчас выглядела не измочаленной жизнью, а лишь чуточку перезрелой.
— Что-то я тебя почти не встречаю. Живем вроде дверь в дверь…
— Если не считать, что и дверей-то нет.
— …а я тебя неделями не вижу. Мне порой кажется, что ты меня избегаешь.
— Не без того. Но сама видишь — не удается. Ну, что не идешь готовить мужу обед, как положено хорошей жене? Вообще, не день сегодня, а дрянь какая-то.
— Нейл в панике. Думаю, нынче вечером его высекут, а мне вовсе незачем торчать возле дома, когда он явится после порки. Хотя какой это, к черту, дом, так — драный тент. Нейл сейчас чего-то мудрил с веревкой в загоне у Стадса, чтобы представить дело так, будто он тут и не при чем, что Стадс сам перемахнул через загородку. Отвертеться хочет. Ой, я прямо-таки вижу, как Стадс сигает через восьмифутовый забор. Только до добра-то это его не довело. Клэй и еще полдюжины народу все видели. Ну, сегодня его высекут знатно!
— Идиот! Грета засмеялась.
— Это ты сказал, а не я. Нарочито небрежно она уселась ступенькой ниже Бадди.
— Знаешь, я тоже частенько сюда захаживаю. Мне бывает так одиноко в новом городе. Да и не город это вовсе — так, что-то вроде походного лагеря с палатками на лето, куда воду таскаешь из ручья. Господи, до чего тоскливо. Ты-то понимаешь, о чем я. Ты лучше меня это знаешь. Я и сама хотела уехать в Миннеаполис, но сперва папаша, потом… Да ведь тебе-то нет нужды рассказывать.
На лежащее в руинах селение опустилась беспросветная тьма. Летний дождь застучал по листьям Растений, но лишь несколько капель пробили плотный покров. Похоже было, что сидишь у озера, а с него долетают брызги.
Они долго молчали. Она облокотилась на ноги Бадди, откинув назад голову, так что казалось, будто ей не удержать густые, выгоревшие волосы. Сидя так, она разглядывала листья на самой верхушке Растения. Грета снова засмеялась мелодичным, хорошо отработанным смехом.
Что и говорить, ее смех приводил Бадди в восхищение. Впечатление было такое, будто смех был ее профессией — она брала такие ноты, какие другим было просто не вытянуть.
— А помнишь, как ты подлил водки в пунш на папашиной вечеринке с друзьями детства? И мы стали плясать твист под его жуткие старые записи. Ох, это было шикарно, это было так здорово! Кроме нас с тобой, никто и понятия не имел, как танцуют твист. Просто кошмар, что ты натворил. Я имею в виду водку. Папаша так и не допер, что случилось.
— Помнится, Жаклин Брюстер тоже ловко откалывала твист.
— Жаклин Брюстер — зануда.
Он засмеялся. Ему уже давно не приходилось этого делать, и смех получился чуть визгливым и корявым, как бритва с иззубренным лезвием.
— Жаклин Брюстер умерла, — произнес он.
— Да-да. Ну, после нас с тобой, допустим, она и вправду плясала лучше всех. Переждав немного, Грета опять с деланной живостью заговорила:
— А когда мы пошли к старому Дженкинсу, в дом, что стоял на второй окружной дороге, помнишь?
— Грета, давай не будем об этом.
— Но это было так забавно, Бадди! В жизни не было ничего забавнее. Мы были вдвоем, только мы, а старый скрипучий диван скакал, наверное, чуть не милю в минуту, так мы его раскачали. Я думала, он на куски развалится. А этот, наверху, точно помер, по нему, видно, хоть весь мир провались, его это не касается.
Сам того не желая, Бадди громко и презрительно захохотал.
— Да он был глухой, — он произнес это по-деревенски, растягивая гласные.
— Боже мой, больше такого не будет, те времена не вернешь.
Она повернулась и взглянула на Бадди глазами, в которых мерцало и светилось не только воспоминание, но что-то большее.
— Ты был тогда просто бешеный. Тебе прямо удержу не было. В этой развалюхе ты был король, а я — королева, разве нет? Разве не была, а, Бадди?
Внезапно она схватила его за руку и стиснула так, что в другое время разодрала бы ему кожу ногтями, но теперь на ногтях у нее не было маникюра, а его кожа изрядно загрубела. Он выдернул руку и встал.
— Прекрати, Грета. Ты ничего не добьешься.
— Имею я право помнить? Все так и было. Не открестишься. Я знаю, теперь все иначе. Стоит глянуть по сторонам, чтобы это понять. Ну, где дом Дженкинса, а? Ты хоть раз пробовал его найти? Нет его — пропал, и все. А футбольное поле — где оно? Каждый день хоть что-нибудь, хоть помаленьку, но куда-то девается. Я раз зашла к Маккорду, где были лучшие в городе платья, самые-самые. Так там вообще ничего не осталось. Ни пуговички. Похоже на конец света. Не знаю, может, это вовсе не так уж важно. Люди, понятно, важнее всего. Так ведь и лучших людей тоже не стало.
— Да, — отозвался Бадди. — Да, не стало.
— Считанные люди остались. Тебя-то не было, а я видела, что тут творилось. Часть народа — Дугласы, еще кое-кто — подались в город, когда только-только паника началась. Кто смог — вернулся, вроде как ты. Я хотела уехать, но после маминой смерти папа совсем сдал, и мне пришлось с ним нянчиться. Он все Библию читал. И молился. Меня заставлял становиться на колени у его постели и молиться с ним вместе. А голос-то у него был уже не тот, так я частенько молитву одна заканчивала. Я думаю, со стороны это выглядело смешно — вроде я не Богу молюсь, а своему папаше. Правда, к тому времени и смеяться-то некому было. Пересох весь смех, как река в ущелье.
Радиостанция работала два раза в день, когда новости передавали, а кому, скажи, охота слушать новости? Разве что эти, из национальной гвардии, все старались заставить нас выполнять распоряжения правительства. Делано Полсена убили как раз в ту ночь, когда мы от гвардейцев избавились, а я про это еще целую неделю не знала. Никто мне говорить не хотел, потому что, как ты уехал, я с Делано стала встречаться. Ты этого, верно, и не знаешь. Папаша, едва на ноги встал, так собрался нас женить. Правда-правда, он хотел. В то время от этих Растений, кажется, деваться было некуда. Они и мостовые проламывали, и сквозь водопроводные линии прорастали. Прежний берег озера превратился в настоящее болото, так они и там росли. Знаешь, как было скверно? Я смотреть не могла. Сейчас просто прелесть по сравнению с тем, что было.
Но хуже всего тоска. На развлечения и времени-то ни у кого не было. Ты уехал, Делано погиб, папаша.… В общем, можешь себе представить. Нехорошо это, но, признаться, когда он умер, я вроде даже обрадовалась.
Ну, а потом еще, когда твоего отца выбрали мэром и он в самом деле стал приводить людей в чувство и распоряжаться, кому где жить и что делать, я подумала: «Для меня тут места не найдется». Я все вспоминала Ноев ковчег, потому что папа это место по многу раз перечитывал, и думала: «Они уплывут без меня». Мне так страшно стало. Я думаю, всем было страшно. В городе тоже, наверное, кошмар был, когда люди вокруг мерли. Я про это слышала. Но мне было по-настоящему страшно! Можешь ты это понять?
А потом твой братец стал ко мне захаживать. Ему вот-вот должно было стукнуть двадцать один, и с виду он был вполне ничего, на девчоночий-то взгляд. Подбородок только подкачал. Ну, я и сказала себе: «Подруга, не зевай — подворачивается случай выйти за Иафета».
— За кого?
— За Иафета. Так звали одного из сыновей Ноя. Бедняга Нейл! Я имею в виду, что возьмись он за дело сам по себе, то вряд ли ему бы что обломилось, а?
— Слушай, ты, кажется, уже всласть навспоминалась. Может, хватит?
— Я говорю, что он о девчонках и понятия не имел, не то что ты. Всего-то на три месяца тебя младше, почти двадцать один год, а про девочек, полагаю, даже и в мыслях у него не бывало. Он потом говорил, что это твой отец меня ему присоветовал! Представляешь? Точно он бычка выращивал!
Бадди двинулся прочь.
— А что мне было делать? Ну, скажи сам! Мне что, тебя надо было дожидаться? Поставить на окно зажженную свечу и ждать?
— Зачем свеча, если ты как факел всем светишь?
Опять раздался смех, на этот раз уязвленный и оттого нескрываемо резкий. Она поднялась и направилась к нему. Ее груди, уже изрядно обвислые, заметно напряглись.
— А хочешь знать, почему? Не хочешь. Боишься правды. Если бы я сказала, ты бы и верить не захотел, но я все равно скажу. Твой олух-братец — это двести фунтов отварных макарон и ничего больше. Он вообще ничем шевелить не может.
— Он мне сводный брат, — почти автоматически возразил Бадди.
— А мне он сводный муж.
Грета странно улыбалась, и каким-то непостижимым образом они оказались лицом к лицу, так близко друг к другу, что всего лишь приподнявшись на цыпочки, она коснулась губами его губ. Руками она до него даже не дотронулась.
— Нет, — сказал он, отталкивая ее. — Все кончено. Все давно кончено, годы прошли. Если и было что, так восемь лет назад. Мы были детьми. Нам тогда и двадцати не исполнилось.
— Что, братец, кишка тонка стала?
Он влепил ей оплеуху, от которой она грохнулась наземь, но удар, кажется, ничуть не оскорбил ее, напротив, можно было подумать, что она наслаждается полученной затрещиной.
— Вот это, — произнесла она, и в голосе уже не было прежней музыки, — единственное, на что способен Нейл. И я скажу, что это он делает лучше тебя.
Злость Бадди разом исчезла, он рассмеялся глубоким, добродушным смехом и удалился, чувствуя, как в нем закипает кровь и поигрывает старый жеребец. Да-а, он совсем забыл, что она может быть замечательно остроумна. Пожалуй, единственное уцелевшее существо с чувством юмора, думал он. И выглядит до сих пор лучше всех. Может быть, они все-таки еще и сойдутся.
Когда-нибудь. Он вспомнил, что день для хорошего настроения выдался неподходящий, и улыбка слетела с его губ, а жеребец утих и вернулся в стойло.
Первые три года люди справлялись с нашествием, опрыскивая побеги ядохимикатами, которые производились на правительственные субсидии. Дела как будто шли неплохо — так, по крайней мере, казалось. Растения, однако, стремительно вырабатывали иммунитет против любого снадобья, стоило его только выдумать; ну, а пока держалось правительство и работали ученые, новые препараты приходилось изобретать ежегодно. Но даже тогда опрыскивали лишь возделанные земли. На болотах и девственных берегах озер, в лесах и вдоль дорог побеги разрастались на глазах, недоступные никакому врагу, кроме топора. Топоров же было слишком мало, а Растений — чересчур много, так что вряд ли такой метод борьбы можно было принимать всерьез. Где бы ни появлялись Растения, всему остальному уже не хватало ни света, ни воды, ни даже земли. В конце концов, они окончательно вытеснили старые деревья, кусты и травы, и те попросту вымерли, а почвы поразила эрозия.
Вначале фермерской земли это не касалось — до поры до времени, конечно. Однако уже через три года Растения настолько заполонили поля и пастбища, что гибель культурных земель стала лишь вопросом времени. И, по сути дела, времени очень короткого: Растения буквально вгрызались в пространство, и на пятое лето от них уже нигде не было проходу.
Теперь на месте Тасселя остались мрачные руины. Навещая их, Бадди испытывал особое, печальное наслаждение. Впрочем, такие визиты имели и практический смысл: разгребая мусор, он, бывало, отыскивал старые инструменты, металлические листы, а случалось — даже книги. Съедобного, правда, ничего не попадалось — прошли те времена. Крысы и мародеры, которым удалось выбраться из Дулута, давным-давно подчистили то немногое, что могло остаться в Старом Тасселе после исхода и переселения в Новый. Поэтому Бадди прекратил поиски и приходил просто так — посидеть на ступенях конгрегационалистской церкви, которая неослабными стараниями его отца продолжала стоять среди последних уцелевших в городе зданий.
Раньше, ему помнилось, здесь рос дуб. Теперь на этом месте торчало Растение, проросшее сквозь тротуар, вдоль которого прежде тянулся городской парк. Дуб пустили на дрова еще в четвертую зиму. И вязы из парка тоже пошли на дрова. Естественно, ведь в вязах недостатка никогда не бывало.
Издалека донеслось скорбное мычание Грейси, которую на веревке тащили обратно в поселок. Бадди хватило этой погони выше головы, это было уже слишком. Ноги отказали. Он задумался, окончательно ли теперь перевелись герефорды. Может, и нет, раз Грейси стельная и еще довольно молодая корова. Если она отелится бычком, то для ее племени, возможно, не все потеряно, хотя надежда на добрый исход лишь едва теплится.
А на что, собственно, можно еще рассчитывать? Большего требовать не приходится. Он размышлял, много ли попавших в окружение общин, подобных Тасселю, смогло продержаться до сих пор. Последние два года единственной связью между поселком и внешним миром служили схваченные мародеры, но и они теперь попадались все реже. Похоже было, что жизнь в городах вовсе прекратилась.
Какое счастье, что он не видел этого, если даже руины маленького Тасселя нагоняли на него тоску. Он и не подозревал, что может так огорчаться. До нашествия Растений Тассель был для него воплощением всего, что, с его точки зрения, не стоило внимания и заслуживало презрения: ничтожные размеры, грубость, упрямое невежество и моральный кодекс, современный не более чем Книга Левит. А теперь он оплакивал его, словно павший перед римлянами и засеянный солью Карфаген или другой великий город — Вавилон.
Быть может, он оплакивал смерть не самого города, а те смерти, что стали ее слагаемыми. Когда-то здесь жило больше тысячи человек и вот почти все они мертвы, кроме жалкой кучки людей — лишь двести сорок семь душ, оставшихся в живых. Судьба слепа и безжалостна — выжили кто попало, лучшие — погибли.
Местный священник Пастерн и его жена Лоррейн. Они были добры к Бадди и поддерживали его стремление учиться в университете в ту пору, когда жизнь была нескончаемой и непримиримой враждой с отцом, желавшим непременно отослать сына в Дулут, в сельскохозяйственную школу. И Вивьен Сокульски, учительница четвертого класса. Единственная в городе взрослая женщина с чувством юмора и крупицей интеллекта. Да и многие другие. Гибнут всегда — лучшие.
Теперь вот — Джимми Ли. Рассуждая здраво, нельзя винить Растения в смерти Джимми. Его убили, но кто и как, Бадди не мог себе представить. Или хотя бы — за что? Прежде всего, почему? И все же Растения были так тесно, так родственно связаны со смертью, что стоило лишь почуять ее дыхание, как начинало казаться, будто рядом маячит их тень.
— Эй, приятель, привет! — Голос был сильный, музыкальный, красивого тембра. Так в оперетте звучат реплики героинь — обладательниц контральто. Однако, судя по реакции Бадди, можно было подумать, что красивый голос неприятно резанул ему слух.
— А, Грета… Шла бы ты отсюда.
В ответ раздался громкий хохот, настолько мощный, что, пожалуй, его услышали бы в последних рядах верхнего яруса самого высокого балкона, и перед Бадди собственной персоной предстала Грета, во плоти такая же полнокровная и сильная, как и ее внезапно оборвавшийся смех.
У нее был такой вид, словно выступала истцом в суде. Явление первое: Грета Андерсон, собственной персоной, стоит, подбоченясь, откинув плечи, выставив полные бедра, утопая в грязи босыми ногами, точно корнями, уходящими в землю. Она была достойна лучшего наряда, чем надетая на ней бумазейная блузка. В уборе из материи побогаче и поярче расцветками да при хорошем питании тип ее красоты, без сомнения, затмил бы любой другой; она и сейчас выглядела не измочаленной жизнью, а лишь чуточку перезрелой.
— Что-то я тебя почти не встречаю. Живем вроде дверь в дверь…
— Если не считать, что и дверей-то нет.
— …а я тебя неделями не вижу. Мне порой кажется, что ты меня избегаешь.
— Не без того. Но сама видишь — не удается. Ну, что не идешь готовить мужу обед, как положено хорошей жене? Вообще, не день сегодня, а дрянь какая-то.
— Нейл в панике. Думаю, нынче вечером его высекут, а мне вовсе незачем торчать возле дома, когда он явится после порки. Хотя какой это, к черту, дом, так — драный тент. Нейл сейчас чего-то мудрил с веревкой в загоне у Стадса, чтобы представить дело так, будто он тут и не при чем, что Стадс сам перемахнул через загородку. Отвертеться хочет. Ой, я прямо-таки вижу, как Стадс сигает через восьмифутовый забор. Только до добра-то это его не довело. Клэй и еще полдюжины народу все видели. Ну, сегодня его высекут знатно!
— Идиот! Грета засмеялась.
— Это ты сказал, а не я. Нарочито небрежно она уселась ступенькой ниже Бадди.
— Знаешь, я тоже частенько сюда захаживаю. Мне бывает так одиноко в новом городе. Да и не город это вовсе — так, что-то вроде походного лагеря с палатками на лето, куда воду таскаешь из ручья. Господи, до чего тоскливо. Ты-то понимаешь, о чем я. Ты лучше меня это знаешь. Я и сама хотела уехать в Миннеаполис, но сперва папаша, потом… Да ведь тебе-то нет нужды рассказывать.
На лежащее в руинах селение опустилась беспросветная тьма. Летний дождь застучал по листьям Растений, но лишь несколько капель пробили плотный покров. Похоже было, что сидишь у озера, а с него долетают брызги.
Они долго молчали. Она облокотилась на ноги Бадди, откинув назад голову, так что казалось, будто ей не удержать густые, выгоревшие волосы. Сидя так, она разглядывала листья на самой верхушке Растения. Грета снова засмеялась мелодичным, хорошо отработанным смехом.
Что и говорить, ее смех приводил Бадди в восхищение. Впечатление было такое, будто смех был ее профессией — она брала такие ноты, какие другим было просто не вытянуть.
— А помнишь, как ты подлил водки в пунш на папашиной вечеринке с друзьями детства? И мы стали плясать твист под его жуткие старые записи. Ох, это было шикарно, это было так здорово! Кроме нас с тобой, никто и понятия не имел, как танцуют твист. Просто кошмар, что ты натворил. Я имею в виду водку. Папаша так и не допер, что случилось.
— Помнится, Жаклин Брюстер тоже ловко откалывала твист.
— Жаклин Брюстер — зануда.
Он засмеялся. Ему уже давно не приходилось этого делать, и смех получился чуть визгливым и корявым, как бритва с иззубренным лезвием.
— Жаклин Брюстер умерла, — произнес он.
— Да-да. Ну, после нас с тобой, допустим, она и вправду плясала лучше всех. Переждав немного, Грета опять с деланной живостью заговорила:
— А когда мы пошли к старому Дженкинсу, в дом, что стоял на второй окружной дороге, помнишь?
— Грета, давай не будем об этом.
— Но это было так забавно, Бадди! В жизни не было ничего забавнее. Мы были вдвоем, только мы, а старый скрипучий диван скакал, наверное, чуть не милю в минуту, так мы его раскачали. Я думала, он на куски развалится. А этот, наверху, точно помер, по нему, видно, хоть весь мир провались, его это не касается.
Сам того не желая, Бадди громко и презрительно захохотал.
— Да он был глухой, — он произнес это по-деревенски, растягивая гласные.
— Боже мой, больше такого не будет, те времена не вернешь.
Она повернулась и взглянула на Бадди глазами, в которых мерцало и светилось не только воспоминание, но что-то большее.
— Ты был тогда просто бешеный. Тебе прямо удержу не было. В этой развалюхе ты был король, а я — королева, разве нет? Разве не была, а, Бадди?
Внезапно она схватила его за руку и стиснула так, что в другое время разодрала бы ему кожу ногтями, но теперь на ногтях у нее не было маникюра, а его кожа изрядно загрубела. Он выдернул руку и встал.
— Прекрати, Грета. Ты ничего не добьешься.
— Имею я право помнить? Все так и было. Не открестишься. Я знаю, теперь все иначе. Стоит глянуть по сторонам, чтобы это понять. Ну, где дом Дженкинса, а? Ты хоть раз пробовал его найти? Нет его — пропал, и все. А футбольное поле — где оно? Каждый день хоть что-нибудь, хоть помаленьку, но куда-то девается. Я раз зашла к Маккорду, где были лучшие в городе платья, самые-самые. Так там вообще ничего не осталось. Ни пуговички. Похоже на конец света. Не знаю, может, это вовсе не так уж важно. Люди, понятно, важнее всего. Так ведь и лучших людей тоже не стало.
— Да, — отозвался Бадди. — Да, не стало.
— Считанные люди остались. Тебя-то не было, а я видела, что тут творилось. Часть народа — Дугласы, еще кое-кто — подались в город, когда только-только паника началась. Кто смог — вернулся, вроде как ты. Я хотела уехать, но после маминой смерти папа совсем сдал, и мне пришлось с ним нянчиться. Он все Библию читал. И молился. Меня заставлял становиться на колени у его постели и молиться с ним вместе. А голос-то у него был уже не тот, так я частенько молитву одна заканчивала. Я думаю, со стороны это выглядело смешно — вроде я не Богу молюсь, а своему папаше. Правда, к тому времени и смеяться-то некому было. Пересох весь смех, как река в ущелье.
Радиостанция работала два раза в день, когда новости передавали, а кому, скажи, охота слушать новости? Разве что эти, из национальной гвардии, все старались заставить нас выполнять распоряжения правительства. Делано Полсена убили как раз в ту ночь, когда мы от гвардейцев избавились, а я про это еще целую неделю не знала. Никто мне говорить не хотел, потому что, как ты уехал, я с Делано стала встречаться. Ты этого, верно, и не знаешь. Папаша, едва на ноги встал, так собрался нас женить. Правда-правда, он хотел. В то время от этих Растений, кажется, деваться было некуда. Они и мостовые проламывали, и сквозь водопроводные линии прорастали. Прежний берег озера превратился в настоящее болото, так они и там росли. Знаешь, как было скверно? Я смотреть не могла. Сейчас просто прелесть по сравнению с тем, что было.
Но хуже всего тоска. На развлечения и времени-то ни у кого не было. Ты уехал, Делано погиб, папаша.… В общем, можешь себе представить. Нехорошо это, но, признаться, когда он умер, я вроде даже обрадовалась.
Ну, а потом еще, когда твоего отца выбрали мэром и он в самом деле стал приводить людей в чувство и распоряжаться, кому где жить и что делать, я подумала: «Для меня тут места не найдется». Я все вспоминала Ноев ковчег, потому что папа это место по многу раз перечитывал, и думала: «Они уплывут без меня». Мне так страшно стало. Я думаю, всем было страшно. В городе тоже, наверное, кошмар был, когда люди вокруг мерли. Я про это слышала. Но мне было по-настоящему страшно! Можешь ты это понять?
А потом твой братец стал ко мне захаживать. Ему вот-вот должно было стукнуть двадцать один, и с виду он был вполне ничего, на девчоночий-то взгляд. Подбородок только подкачал. Ну, я и сказала себе: «Подруга, не зевай — подворачивается случай выйти за Иафета».
— За кого?
— За Иафета. Так звали одного из сыновей Ноя. Бедняга Нейл! Я имею в виду, что возьмись он за дело сам по себе, то вряд ли ему бы что обломилось, а?
— Слушай, ты, кажется, уже всласть навспоминалась. Может, хватит?
— Я говорю, что он о девчонках и понятия не имел, не то что ты. Всего-то на три месяца тебя младше, почти двадцать один год, а про девочек, полагаю, даже и в мыслях у него не бывало. Он потом говорил, что это твой отец меня ему присоветовал! Представляешь? Точно он бычка выращивал!
Бадди двинулся прочь.
— А что мне было делать? Ну, скажи сам! Мне что, тебя надо было дожидаться? Поставить на окно зажженную свечу и ждать?
— Зачем свеча, если ты как факел всем светишь?
Опять раздался смех, на этот раз уязвленный и оттого нескрываемо резкий. Она поднялась и направилась к нему. Ее груди, уже изрядно обвислые, заметно напряглись.
— А хочешь знать, почему? Не хочешь. Боишься правды. Если бы я сказала, ты бы и верить не захотел, но я все равно скажу. Твой олух-братец — это двести фунтов отварных макарон и ничего больше. Он вообще ничем шевелить не может.
— Он мне сводный брат, — почти автоматически возразил Бадди.
— А мне он сводный муж.
Грета странно улыбалась, и каким-то непостижимым образом они оказались лицом к лицу, так близко друг к другу, что всего лишь приподнявшись на цыпочки, она коснулась губами его губ. Руками она до него даже не дотронулась.
— Нет, — сказал он, отталкивая ее. — Все кончено. Все давно кончено, годы прошли. Если и было что, так восемь лет назад. Мы были детьми. Нам тогда и двадцати не исполнилось.
— Что, братец, кишка тонка стала?
Он влепил ей оплеуху, от которой она грохнулась наземь, но удар, кажется, ничуть не оскорбил ее, напротив, можно было подумать, что она наслаждается полученной затрещиной.
— Вот это, — произнесла она, и в голосе уже не было прежней музыки, — единственное, на что способен Нейл. И я скажу, что это он делает лучше тебя.
Злость Бадди разом исчезла, он рассмеялся глубоким, добродушным смехом и удалился, чувствуя, как в нем закипает кровь и поигрывает старый жеребец. Да-а, он совсем забыл, что она может быть замечательно остроумна. Пожалуй, единственное уцелевшее существо с чувством юмора, думал он. И выглядит до сих пор лучше всех. Может быть, они все-таки еще и сойдутся.
Когда-нибудь. Он вспомнил, что день для хорошего настроения выдался неподходящий, и улыбка слетела с его губ, а жеребец утих и вернулся в стойло.
Глава 3
УЗЕЛОК С СЮРПРИЗОМ
В Мериэнн Андерсон было что-то от мыши. Тусклые, коричневато-серые волосы цвета мышиной шкурки. Манера по мышиному открывать рот, обнажая крупные пожелтевшие передние зубы. Хуже того, ей было всего двадцать три года, но у нее уже пробились бледные пушистые усики. Сама она была маленького роста, чуть выше полутора метров, худенькая. Бадди мог обхватить ее руку выше локтя большим и средним пальцами.
Даже достоинства у нее были какие-то мышиные. Шустрая, ловкая и усердная, она всегда довольствовалась ничтожно малым.
Никому не пришло бы в голову назвать ее красивой, но в прежнее время ее сочли бы хорошенькой. Она была покорна, ни во что не вмешивалась и не навязывалась.
Нет, Бадди не любил ее. Временами именно ее покорность приводила его в бешенство. Он привык встречать в женщине нечто большее. Однако придраться к Мериэнн было так же трудно, как и отыскать повод для восхищения. Жить с ней было удобно — Бадди был совершенно спокоен и убежден в ее верности, а поскольку она исправно заботилась о нем, то ему не составляло большого труда терпеть ее в качестве своей жены.
Что до Мериэнн, то ее чувства были иными. Вместо ответного равнодушия в ней жила рабская преданность мужу, она была по-девичьи безнадежно влюблена в него.
Бадди всегда умел добиться глубокой привязанности, самозабвенной любви, хотя обычно искал жертвенности совсем иного рода, так что его алтарь, если можно так выразиться, почернел от крови жертв, на него принесенных. Но он и не считал нужным утруждать себя хоть каким-то обаянием, проявлением чувств к Мериэнн — она заинтересовала его лишь однажды, на краткий миг, и то не потому, что пробудила в нем любовь, а потому, что внушила жалость.
Это произошло на четвертый год нашествия Растений, глубокой осенью, когда Бадди только-только вернулся в Тассель. Компания бродяг каким-то образом выбралась из Миннеаполиса, среди них была и Мериэнн. Они оказались настолько глупы, что не стали устраивать набегов, а явились в поселок просить еды. Неслыханное дело! С мародерами всегда обходились одинаково, порядок был незыблем — их казнили (голод и ягнят превращает в волков), но в данном случае вышла заминка — пленники были на вид вполне безобидны, и из-за этого возникла перебранка. Бадди был с теми, кто предпочитал отпустить их, но его отец, а с ним и большинство мужчин, настаивал на казни. «Женщин-то хоть пожалейте», — упрашивал Бадди. Все-таки он был довольно чувствителен.
— Остается та, которую ты берешь себе в жены, — в своей манере провозгласил Андерсон, на ходу изобретая закон. И неожиданно, из чистого упрямства, Бадди пошел и выбрал одну из них, даже не самую красивую, и взял ее в жены. Остальные двадцать три человека были казнены, а их телами распорядились как полагается.
Мериэнн никогда не заговаривала первой, если к ней не обращались, но за три года совместной жизни Бадди успел во всех подробностях разобраться в ее характере и пришел к выводу, что не только внешне, но и в глубине души она была безнадежно скучна.
Ее отец был банковским служащим, по должности чуть старше кассира, а сама она за месяц до того, как мир окончательно рухнул, успела поступить на работу в стенографическое бюро. Несмотря на то, что она училась в церковноприходской школе, а позже изучала экономику в колледже Святой Бригитты, она не была рьяной католичкой, в лучшем случае ее религиозные чувства были просто сдержанными, за исключением всплесков энтузиазма по праздникам. В Тасселе она без колебаний приняла доморощенный, апокалипсического толка конгрегационализм Андерсона.
Зато в Тассель с появлением Мериэнн пришло новое ремесло, и это было куда важнее ее обращения. Когда-то случайно, в клубе молодежной католической организации, она попала на занятия, где обучали плетению корзин. Это непритязательное ремесло вдруг нашло отклик в Мериэнн, что-то вечное отозвалось в ней на его древнюю простоту. Она использовала толстые прутья и болотные травы, но когда их стало не хватать, сообразила, что можно обдирать гладкие зеленые стволы Растений и рвать их огромные листья на полосы, как рафию. Даже в самом конце, когда подачек правительства в городе уже не хватало для благотворительной раздачи, она все плела и плела свои корзинки, шляпки, сандалии и коврики. Люди смеялись над ней, а сама Мериэнн считала это проявлением слабости. И никто не замечал, что это занятие было единственным делом, которое бедная мышка умела делать по-настоящему хорошо, что именно в нем она находила нечто большее, нежели простое удовлетворение.
В Тасселе способности Мериэнн больше не пропадали, не таились, как прежде, под спудом. Ее умение плести корзины переменило жизнь поселка. По прошествии рокового лета, когда Растения вторглись на поля, жители (пятьсот человек, оставшихся в живых) собрали пожитки, которые могли унести и, спустившись на несколько миль вниз по Гузберри-Ривер, поселились на берегу озера Верхнее. Озеро невероятно быстро сокращалось в размерах, местами оно отступило на две-три мили от скалистой береговой линии. Откуда уходила вода, там всюду мгновенно прорывались жаждущие побеги, пускали корни и начинали стремительно разрастаться.
В ту осень и зиму те, кто выжил, — а они, как и озеро, все таяли и таяли — были заняты расчисткой территории под поля. Расчищали столько, чтобы как раз хватило сил обработать их на следующий год. После этого они сами попытались пустить корни и толком обосноваться. Кроме материалов, которые им удалось вытащить из старого города, у них было немного древесины. Растения для строительства не годились, а издавна росшие здесь деревья большей частью уже прогнили. У людей под рукой была глина, но делать кирпичи они не умели, а вопрос о каменоломнях не имело смысла и поднимать.
Таким образом, они перезимовали в большой соломенной хижине, стены и потолок которой сплели под руководством Мериэнн. Ноябрь стоял холодный, погода была отвратительная, но пальцы не мерзли, если были заняты плетением. Однажды в декабре они неделю жили без перегородок в общей комнате, потому что их сдуло ветром и унесло к старому поселку. Но к январю они научились плести так, чтобы хижину не разнесла самая сильная вьюга, а к февралю общая комната стала просто-таки уютной. У каждой ширмы даже лежали половички.
Никто не жалел, что они приняли к себе умненькую мышку. Кроме, может быть, ее мужа, да и он жалел об этом лишь временами.
— Где обед? — спросил он.
— Я весь день была с Леди. Она страшно убивается о Джимми Ли. Ты же знаешь, Джимми был ее любимцем. А отец делает ей только хуже. Твердит о телесном воскресении. Должен бы понимать, что она не так истово верует, как он.
— Пусть так, но я хочу есть.
— Я готовлю, Бадди. Как могу, стараюсь поскорее. Бадди, я кое-что…
— Значит, отцу стало полегче?
— …хотела тебе сказать. Не знаю, по нему никогда ничего не скажешь. Он ведет себя как обычно. И, как всегда, держит себя в руках. Нейла собираются вечером высечь — ты уже, наверное, слышал, да?
— Ему пойдет на пользу. Если бы он как следует запер ворота, ничего бы не случилось.
— Чего бы не случилось, Бадди? Разве бывает, чтобы человек вот так, дотла, сгорел посреди леса? Каким образом?
— Верно. Здесь что-то нечисто. Да еще коровы и Стадс в придачу. Семь тонн говядины спалить меньше чем за десять минут!
— Может быть, молния?
— Ну, если только Господня молния. Думаю, это дело рук мародеров. Выдумали какое-то новое оружие.
— А на что ж им было убивать коров? Они бы людей убили, а коров постарались украсть.
— Мериэнн, я не знаю, что произошло. Хватит расспрашивать.
— Я хотела кое-что сказать тебе.
— Мериэнн!
Нахмурившись, она снова начала помешивать жалкий ужин в глиняном горшке, который пристроила на раскаленных, медленно тлеющих углях. Рядом, завернутые в обертки кукурузных початков, лежали три толстолобые рыбины, которых утром выловил у самого берега Джимми Ли.
Отныне, без молока, без масла, они будут вынуждены обходиться пустой маисовой кашей. Добавить в нее нечего, разве что иногда вбить яйцо. Если и было что-то приятное в том, чтобы быть замужем за одним из Андерсонов, так это дополнительная пища. Особенно мясная. Мериэнн не слишком задумывалась над тем, откуда все бралось, она просто получала от Леди, жены Андерсона, то, что давали.
«Что ж, — думала она, — остаются еще свиньи и цыплята, а в озере есть рыба. Мир пока что не погиб».
Даже достоинства у нее были какие-то мышиные. Шустрая, ловкая и усердная, она всегда довольствовалась ничтожно малым.
Никому не пришло бы в голову назвать ее красивой, но в прежнее время ее сочли бы хорошенькой. Она была покорна, ни во что не вмешивалась и не навязывалась.
Нет, Бадди не любил ее. Временами именно ее покорность приводила его в бешенство. Он привык встречать в женщине нечто большее. Однако придраться к Мериэнн было так же трудно, как и отыскать повод для восхищения. Жить с ней было удобно — Бадди был совершенно спокоен и убежден в ее верности, а поскольку она исправно заботилась о нем, то ему не составляло большого труда терпеть ее в качестве своей жены.
Что до Мериэнн, то ее чувства были иными. Вместо ответного равнодушия в ней жила рабская преданность мужу, она была по-девичьи безнадежно влюблена в него.
Бадди всегда умел добиться глубокой привязанности, самозабвенной любви, хотя обычно искал жертвенности совсем иного рода, так что его алтарь, если можно так выразиться, почернел от крови жертв, на него принесенных. Но он и не считал нужным утруждать себя хоть каким-то обаянием, проявлением чувств к Мериэнн — она заинтересовала его лишь однажды, на краткий миг, и то не потому, что пробудила в нем любовь, а потому, что внушила жалость.
Это произошло на четвертый год нашествия Растений, глубокой осенью, когда Бадди только-только вернулся в Тассель. Компания бродяг каким-то образом выбралась из Миннеаполиса, среди них была и Мериэнн. Они оказались настолько глупы, что не стали устраивать набегов, а явились в поселок просить еды. Неслыханное дело! С мародерами всегда обходились одинаково, порядок был незыблем — их казнили (голод и ягнят превращает в волков), но в данном случае вышла заминка — пленники были на вид вполне безобидны, и из-за этого возникла перебранка. Бадди был с теми, кто предпочитал отпустить их, но его отец, а с ним и большинство мужчин, настаивал на казни. «Женщин-то хоть пожалейте», — упрашивал Бадди. Все-таки он был довольно чувствителен.
— Остается та, которую ты берешь себе в жены, — в своей манере провозгласил Андерсон, на ходу изобретая закон. И неожиданно, из чистого упрямства, Бадди пошел и выбрал одну из них, даже не самую красивую, и взял ее в жены. Остальные двадцать три человека были казнены, а их телами распорядились как полагается.
Мериэнн никогда не заговаривала первой, если к ней не обращались, но за три года совместной жизни Бадди успел во всех подробностях разобраться в ее характере и пришел к выводу, что не только внешне, но и в глубине души она была безнадежно скучна.
Ее отец был банковским служащим, по должности чуть старше кассира, а сама она за месяц до того, как мир окончательно рухнул, успела поступить на работу в стенографическое бюро. Несмотря на то, что она училась в церковноприходской школе, а позже изучала экономику в колледже Святой Бригитты, она не была рьяной католичкой, в лучшем случае ее религиозные чувства были просто сдержанными, за исключением всплесков энтузиазма по праздникам. В Тасселе она без колебаний приняла доморощенный, апокалипсического толка конгрегационализм Андерсона.
Зато в Тассель с появлением Мериэнн пришло новое ремесло, и это было куда важнее ее обращения. Когда-то случайно, в клубе молодежной католической организации, она попала на занятия, где обучали плетению корзин. Это непритязательное ремесло вдруг нашло отклик в Мериэнн, что-то вечное отозвалось в ней на его древнюю простоту. Она использовала толстые прутья и болотные травы, но когда их стало не хватать, сообразила, что можно обдирать гладкие зеленые стволы Растений и рвать их огромные листья на полосы, как рафию. Даже в самом конце, когда подачек правительства в городе уже не хватало для благотворительной раздачи, она все плела и плела свои корзинки, шляпки, сандалии и коврики. Люди смеялись над ней, а сама Мериэнн считала это проявлением слабости. И никто не замечал, что это занятие было единственным делом, которое бедная мышка умела делать по-настоящему хорошо, что именно в нем она находила нечто большее, нежели простое удовлетворение.
В Тасселе способности Мериэнн больше не пропадали, не таились, как прежде, под спудом. Ее умение плести корзины переменило жизнь поселка. По прошествии рокового лета, когда Растения вторглись на поля, жители (пятьсот человек, оставшихся в живых) собрали пожитки, которые могли унести и, спустившись на несколько миль вниз по Гузберри-Ривер, поселились на берегу озера Верхнее. Озеро невероятно быстро сокращалось в размерах, местами оно отступило на две-три мили от скалистой береговой линии. Откуда уходила вода, там всюду мгновенно прорывались жаждущие побеги, пускали корни и начинали стремительно разрастаться.
В ту осень и зиму те, кто выжил, — а они, как и озеро, все таяли и таяли — были заняты расчисткой территории под поля. Расчищали столько, чтобы как раз хватило сил обработать их на следующий год. После этого они сами попытались пустить корни и толком обосноваться. Кроме материалов, которые им удалось вытащить из старого города, у них было немного древесины. Растения для строительства не годились, а издавна росшие здесь деревья большей частью уже прогнили. У людей под рукой была глина, но делать кирпичи они не умели, а вопрос о каменоломнях не имело смысла и поднимать.
Таким образом, они перезимовали в большой соломенной хижине, стены и потолок которой сплели под руководством Мериэнн. Ноябрь стоял холодный, погода была отвратительная, но пальцы не мерзли, если были заняты плетением. Однажды в декабре они неделю жили без перегородок в общей комнате, потому что их сдуло ветром и унесло к старому поселку. Но к январю они научились плести так, чтобы хижину не разнесла самая сильная вьюга, а к февралю общая комната стала просто-таки уютной. У каждой ширмы даже лежали половички.
Никто не жалел, что они приняли к себе умненькую мышку. Кроме, может быть, ее мужа, да и он жалел об этом лишь временами.
— Где обед? — спросил он.
— Я весь день была с Леди. Она страшно убивается о Джимми Ли. Ты же знаешь, Джимми был ее любимцем. А отец делает ей только хуже. Твердит о телесном воскресении. Должен бы понимать, что она не так истово верует, как он.
— Пусть так, но я хочу есть.
— Я готовлю, Бадди. Как могу, стараюсь поскорее. Бадди, я кое-что…
— Значит, отцу стало полегче?
— …хотела тебе сказать. Не знаю, по нему никогда ничего не скажешь. Он ведет себя как обычно. И, как всегда, держит себя в руках. Нейла собираются вечером высечь — ты уже, наверное, слышал, да?
— Ему пойдет на пользу. Если бы он как следует запер ворота, ничего бы не случилось.
— Чего бы не случилось, Бадди? Разве бывает, чтобы человек вот так, дотла, сгорел посреди леса? Каким образом?
— Верно. Здесь что-то нечисто. Да еще коровы и Стадс в придачу. Семь тонн говядины спалить меньше чем за десять минут!
— Может быть, молния?
— Ну, если только Господня молния. Думаю, это дело рук мародеров. Выдумали какое-то новое оружие.
— А на что ж им было убивать коров? Они бы людей убили, а коров постарались украсть.
— Мериэнн, я не знаю, что произошло. Хватит расспрашивать.
— Я хотела кое-что сказать тебе.
— Мериэнн!
Нахмурившись, она снова начала помешивать жалкий ужин в глиняном горшке, который пристроила на раскаленных, медленно тлеющих углях. Рядом, завернутые в обертки кукурузных початков, лежали три толстолобые рыбины, которых утром выловил у самого берега Джимми Ли.
Отныне, без молока, без масла, они будут вынуждены обходиться пустой маисовой кашей. Добавить в нее нечего, разве что иногда вбить яйцо. Если и было что-то приятное в том, чтобы быть замужем за одним из Андерсонов, так это дополнительная пища. Особенно мясная. Мериэнн не слишком задумывалась над тем, откуда все бралось, она просто получала от Леди, жены Андерсона, то, что давали.
«Что ж, — думала она, — остаются еще свиньи и цыплята, а в озере есть рыба. Мир пока что не погиб».