Ходить или не ходить в армию, такого вопроса не стояло. Даже у тех, кто разочаровался в «международке». И у тех, кто вообще наплевал на факультет, неделями пропадая в редакциях. Мы были слишком давно и плотно замотивированы на военную службу. Нас несло в армию по инерции.
Горячего желания служить никто не проявлял. Если бы сказали, что это не обязательно, почти все остались бы, кроме самых идейных. Встречались еще мечтающие об Афганистане, но на них смотрели косо. Человек, рвущийся на откровенно «не нашу войну», выглядел то ли очень глупым, то ли очень кровожадным. Да и видели мы уже, с какими странными глазами оттуда возвращаются. Но, повторяю, все понимали, что идти служить придется. Во-первых, нас, мужчин 1967-68 годов рождения, очень мало. Военкоматы гребли всех, не обращая внимания даже на явные болячки (некоторых через месяц-два возвращали домой уже из войск). Во-вторых, было понимание того, что не служивший – человек, мягко говоря, трусоватый и не пригодный к нашей профессии. Мы воспринимали армию как жестокое испытание, и это тоже заводило: настоящий журналист должен увидеть всё. И дедовщину, и пресловутый «армейский тупизм».
Мы очень быстро взрослели. Нам просто надо было отслужить, чтобы почувствовать себя состоявшимися мужчинами.
Мы были готовы к холоду, голоду и грязи. Две «картошки» на поле Бородинской битвы даром не прошли. Но всеобщая бесхозяйственность и бестолковость, которую мы видели тут и там, отчего-то не подтолкнула нас к мысли, что в армии еще хуже. Мне не нравилась обстановка в стране, ухудшавшаяся год от года, а работа «журналистом на побегушках» и сортировка «писем в газету» укрепила во мнении, что у нас полный бардак. Но хотя бы в армии должен сохраниться относительный порядок! Она ведь армия!
К тотальной армейской безнадёге мы оказались не готовы. В письмах от ребят, ушедших первыми, между строк сквозило: здесь пусто, братцы, здесь ничего нет, нас ждут два потерянных года.
Тем не менее, я собрался уходить. Надо было увидеть все своими глазами. Да и пример родственников, которые служили, подстегивал – я уважал этих людей. Наконец, хотелось самой службой «расплатиться с государством», не чувствовать за собой долга по отношению к Советской власти, которой мы все по гроб жизни обязаны – это нам вдалбливали с раннего детства.
В общем, я был морально готов к весеннему призыву 1987 года – и вдруг начались чудеса.
Мне полагалась отсрочка, чтобы доучиться второй курс и сразу после весенней сессии уйти. Я, собственно, так и планировал. И тут произошло странное: на меня открыл настоящую охоту военно-учетный стол. Задача этой неприметной конторы – следить, чтобы студент не засиделся на гражданке. Но если мои сокурсники вовсе не чувствовали вмешательства «стола» в свою жизнь, то вашего покорного слугу натурально «пасли». С какой стати? Что за чертовщина? Из «стола» звонили мне домой, присылали какие-то бумажки, и теребили военкомат, чтобы там не забыли студента призвать.
В военкомате, где тоже живые люди служат, меня спросили с неподдельным интересом: парень, ты чего натворил у себя в МГУ? Твоя фамилия уже у нас в печенках. Университет хочет от тебя конкретно избавиться. Сознайся, ты дочку ректора трахнул?
Я в ответ только улыбнулся – и они сразу все поняли, что хотели понять. И мои родители пришли к тем же выводам. Дело-то житейское, обычная история. Один я не хотел этого понимать, да и сейчас не понимаю. А тогда я вообще мыслил строго рационально: поздно искать причину, надо выкручиваться.
Я еще не знал выражения «это черный песец, военно-морской зверь». Но почуял, что кусачее животное подбирается вплотную. Вашего покорного слугу выталкивали с факультета в армию. И кто знает, закончится ли «опека» после отправки в войска? Вдруг постараются услать как можно дальше. И куда погорячее.
Меня эта ситуация даже забавляла, но тут жестко вмешались родители. Неприятно, когда твоим сыном играют, как шахматной фигурой, просто из-за того, что он не ту девочку осчастливил. Нет, не дочь ректора, сразу говорю. Между прочим, два года разлуки не сыграли особой роли – точка в той любовной истории будет поставлена только в середине 90-х, всем спасибо.
А пока что папа с мамой хорошенько промыли мне мозги. Я увидел, как они взволнованы, и согласился: ладно, спасайте бедненького. Но одно условие. Я буду служить, как все нормальные люди. Не надо тепличных условий. Хочу, вернувшись, честно глядеть в глаза друзьям и колллегам.
Да-да, сказали мне. Мы только попробуем устроить, чтобы ты – вернулся. Чтобы не загнали за тридевять земель, или туда, где по тебе будут стрелять боевыми.
Знай они, что над головой их сына будут летать «чемоданы» по сто с лишним кило… Это ерунда, этим только гражданских напугать можно. А вот объясни мне кто тогда, что я по собственной дурости сунусь после учебки в Бригаду Большой Мощности… В бригаду, которая по-настоящему страшна не в поле, а в казарме, и не для чужих, а для своих… Ой, мама. Плевать, чего я там насмотрелся. Главное – что я вырастил из себя в ответ. Весной 89-го молодой сержант мне бросит, чуть не плача: Олег, посмотри в зеркало, у тебя стали мертвые глаза. А сердобольные деды будут объяснять духам: вы нашего москвича не бойтесь, он запугать может до усёру, но бить-то не бьет. И Минотавр скажет: да, знаю, ты их не бьешь, но ты их одними словами в узлы вяжешь, будь помягче, Олег…
А мне нельзя бить людей, я это в армии открыл.
Сейчас я понимаю, что приобрел важный и полезный опыт. А двадцать лет назад я ужаснулся бы. Вообще бы в армию не пошел, удрал бы на волю в пампасы, влез на пальму и откусил себе хвост.
Но двадцать лет назад я не знал о порядках в организациях типа белоцерковской ББМ, и потому смотрел в будущее уверенно. Да, служба не сахар. Да, дедовщина почти везде. Да, офицеры по большей части существа равнодушные, и ты для них расходный материал. Ничего, поглядим, как оно там.
«Договорились» – сказал я родителям.
Через пару дней у меня обнаружилась травма колена, несовместимая с весенним призывом, и черный песец остался голодным. В военкомате, подозреваю, от души посмеялись. Я чудесно провел лето. Только раздражала модная песня «You're in the army now». Она звучала повсюду, напоминая: парень, ты здесь временно. Особенным успехом пользовался русский народный вариант, который распевали спьяну:
Твои друзья пьют водку и вино,
Твоя подруга спит с другим давно,
А ты же в армии, да-да-да,
Теперь ты в армии.
До сих пор терпеть ее не могу.
К осеннему призыву стало известно, что за моей воинской судьбой ненавязчиво проследят. Ничего особенного, просто зададут направление. И сидя «на угрешке», я не боялся отправки в тьмутаракань, Камрань или Нахичевань. Правда от первого взгляда на армию было впечатление, что здесь полный кабак, и если тебя не водит за руку полковник, случиться может всякое. Ведь едва не забыл обо мне военкомат. Еще пара дней, и пришлось бы самому к ним стучаться: ау, отправьте Родине служить. И фраза капитана: «Студенты, роскошные парни, служить не хотят», была тем, на чем вся армия держится – «отмазкой», оправданием своей беспечности.
Да, отвечу на естественные вопросы. Откуда взялась травма колена? Справку о ней устроил мой покойный ныне двоюродный дед, крупный травматолог. Бывший фронтовой хирург, он встретил меня словами: «Наконец-то взялся за ум!». И заметно обиделся, когда я объяснил, что служить буду, только позже. А где работали мои родители, что у них нашлись контакты в армии? Как бы вам сказать… У них могли найтись контакты где угодно. Есть такая вредная профессия – художник-реставратор. Действительно вредная, дышать растворителями не подарок. В советское время хороший реставратор мог очень многое. Мы жили не шикарно, но деньги тут не главное. В СССР вообще деньги мало что решали. Все решали связи.
Мне еще маленькому объяснили: нет в мире недостижимого, просто вкалывать надо и не бояться ставить перед собой высокие цели. И я видел, с кого брать пример: кругом были профессионалы, яркие и сильные люди, что-то умеющие делать лучше всех. Знакомые у родителей попадались очень разные. Когда я служил в ББМ, дежурного по части чуть не хватил кондратий: позвонил Иосиф Кобзон спросить, как у меня дела. Ну, он был проездом в Белой Церкви – и звякнул. А я, матёрый сержантище, дрых где-то, вот и не поговорили. Кстати, Иосиф Давыдович, золотой вы человек, спасибо вам огромное за всё.
Дополнительную уверенность в том, что я не пропаду за забором Вооруженных Сил, придавал мой собственный камень за пазухой, личный козырь. Я шел в армию не просто отслужить положенное, но и конкретно выполнять долг журналиста. У меня было задание, ни больше ни меньше, от газеты «Правда». Неплохо для поднятия настроения девятнадцатилетнего советского мальчишки.
Дело было еще летом. Я валял дурака в «Комсомолке», когда подошел знакомый и говорит: хватит тут курить, сначала открой форточку, а потом топай в «Правду», с тобой пообщаться хотят. А в «Правде» один дядя открытым текстом сказал: тебя осенью забирают? Тогда слушай. В армии сейчас очень худо. И нам важно знать, насколько худо. Мы просим всех молодых журналистов, которых призывают, давать нам информацию. Ждем твоих сообщений. Присылай их на такой-то домашний адрес. Если какие неприятности постигнут тебя лично, тоже пиши, не стесняйся. Заступимся вплоть до немедленного перевода в другую часть.
В общем, сидя «на угрешке», я был относительно спокоен. Даже если ушлют случайно на мыс Шмидта – не домашний мальчик, не пропаду. Моя ангельская внешность интеллигентного юноши была обманчива. За короткую свою жизнь я успел поработать в типографии и на элеваторе, умел обращаться с навозом и цементным раствором, мог что угодно покрасить, многое починить, и даже как-то в драке сломал человеку ногу. Вдобавок, я категорически не боялся никакого начальства. Нет, такие не пропадают.
Я еще не знал, что бояться надо совершенно другого. Что главный враг каждого человека прячется у него внутри. Что самую могучую организацию успешнее всего развалит сама эта организация. И ни одна держава не причинит столько вреда другой, сколько может причинить себе. А у русских нет противника опаснее, чем русские.
Явления, наблюдая за которыми, можно было понять все это, размазывались тонким слоем по огромной стране. В Советской Армии они подавались концентрированно любому желающему прямо под нос, имей только смелость принюхаться. За всю службу я не отправил ни одного письма человеку из «Правды». Потому что увидел: эту армию спасать уже бессмысленно. Спасать надо страну. Знать бы, как.
…Нас подняли, вывели во двор, построили. Прощай, «угрешка». Прощай, Москва.
– Куда едем, товарищ прапорщик?
– Это военная тайна.
В плацкартном вагоне царило истеричное веселье. Немногие припрятали водку и теперь ее пили, скупо угощая соседей. Кому не досталось, жевали последнюю на долгое время домашнюю еду, извлеченную из рюкзаков. Для некоторых – вообще последнюю, только они об этом не догадывались. Было тесно, зато тепло. По проходу вдруг пробежали куда-то странные люди в меховых шапках и полосатых халатах до пят. Ух ты, настоящие узбеки. Толстые, должно быть, халаты, если узбеки ходят в них при температуре минус пятнадцать… Так мы с узбеками будем служить? Куда мы вообще едем, мать-перемать?
Ехали мы в поселок Мулино Дзержинского района Горьковской области. В сырое гиблое место, где люди гнили заживо, и некоторые так убедительно, что приходилось их переводить куда посуше. До сих пор у меня ноготь на правом мизинце больше, чем на левом, потому что отвалился кусок мяса – это я двадцать лет назад в Мулино оцарапался. Офицеры не любили это место. Туда всеми правдами и неправдами старалась не приезжать «Скорая помощь». Там ничего не было.
То есть, там стояла учебная дивизия. Три полка – артиллерийский, противотанковый и разведка. Военный городок. Несколько полигонов. Дисбат. Всё, ничего больше. И болота вокруг. Правда, неподалеку теплился еще один очаг цивилизации, ГУЦ – Гороховецкий учебный центр. Но этот тот хрен, что редьки не слаще.
Дома, в которых селились офицеры, были кривыми. Буквально – кривыми. Один дом, который возводил не стройбат, а дисбат, был настолько кривой, что в нем никто не жил. Туда ходили воровать оконные стекла. Ну, и летом в нем буянили офицерские дети, какие постарше. Гуляли так шумно и матерно, что пугались курсанты. Курсантами в Мулино назывались солдаты, часть-то учебная.
Курсанты жалели офицеров. Потому что мы тут всего на полгода, а офицеры – может, до пенсии.
Особенно курсанты жалели командира дивизии, генерал-майора Н. Славный был дядька. Типичный генерал: солдатам улыбался, офицеров гонял. Но по нему было видно, до чего доводит Мулино. Один майор рассказал про генерала поучительную историю. На ступенях главного учебного корпуса стояли две гаубицы со стволами, задранными вверх под сорок пять градусов. А раньше стволы глядели в горизонт, прямо на подъездную аллею. Идешь к корпусу – они на тебя смотрят… Однажды генерал ехал утром, как обычно, на службу. Внезапно он издал дикий вопль, распахнул дверцу «Волги», десантировался на ходу и попытался зарыться в сугроб. Перепуганный водитель долго уговаривал генерала вернуться в машину. А через некоторое время из учебного корпуса выбежал оперативный дежурный дивизии и собственноручно задрал стволы гаубиц к небу…
Впервые я увидел заснеженное Мулино утром. Мне понравилось, что там росли сосны и ели. Больше мне там ничего не понравилось. Занимался на редкость мерзкий рассвет. Военный городок в его холодных лучах выглядел еще более мертвым, чем безжизненная «угрешка».
Потом я обнаружу, что это так и есть. В Мулино не жили – просто служили. Здесь кантовались, терпели, держались из последних сил замечательные офицеры. Выли от тоски и спивались отчаявшиеся офицеры. Влачили жалкое существование пустые, бессмысленные офицеры. Эти, последние, были гораздо счастливее остальных. Наконец, в Мулино попадались целеустремленные натуры, пытающиеся тут выслужиться – во что ни поверишь от безысходности.
По идее, занималась Мулинская учебка благородным делом: за полгода готовила из мальчишек военных специалистов. Какая тут учеба, я увидел, походив недельку на теоретические занятия (может, мне крупно не повезло, но каждый раз занятий просто не было). Какая ерунда учеба в двух других полках, знакомые рассказали, да с такими иллюстрациями, что трудно поверить. И только позже я сообразил: главная задача учебки – не выпустить умелого артиллериста, а обтесать гражданского юношу до состояния военного человека. Заставить его осознать себя бойцом, приучить мыслить как солдат. Вколотить в него армейский регламент, сформировать чисто воинские привычки, довести до автоматизма типичные реакции военного. Потому и тратится полгода, целый «период» на подготовку, красная цена которой – месяц. Воин неуправляем, если у него в мозгу не отпечаталось заветное: будь как все, иди куда сказано, делай что приказано, терпи, молчи, слушайся и не возникай.
И главное: инициатива в армии наказуема. Если ты все равно готов ее проявлять, запомни: сам придумал, сам будешь делать, тебя и накажем за то, что плохо сделал! Можете смеяться, но такой, с гражданской точки зрения, идиотизм, это вековая мудрость, за которую заплачено большой кровью. Армия – огромный неповоротливый механизм. Армия мирного времени это еще и ржавый механизм. И в девяти случаях из десяти шаблонные решения гарантируют, что он не задавит тебя мимоходом.
А один случай из десяти – когда задавило – военные спишут на «допустимые потери».
…Мы вошли в ворота артиллерийского полка, глухие железные ворота с красными звездами. Дорога перед нами была вычищена до асфальта и обнесена прямоугольными сугробами. Казалось, нас здесь ждет такое же прямоугольное будущее, простое и ясное.
Некоторым из нас жить оставалось недели две, не больше.
ГЛАВА 6
На восьмой день службы в Вооруженных Силах СССР я красиво потерял сознание. Не выходя из строя: так сказать, на боевом посту. Холод, голод, постоянный стресс, надрывная работа (выковыривали смерзшуюся щебенку из вагонов), да еще и навязчивое ощущение абсолютной иллюзорности бытия – тут не в обморок хлопнуться, а свихнуться можно с непривычки. Говорят, в тюрьме поначалу ощущения те же, пока не адаптируешься. Плюс, у меня была уважительная причина: температура подскочила.
В общем, я постоял немного на разводе, а потом взял, закатил глаза и упал. Мне случалось до этого терять сознание дважды. В первый раз кислородное голодание на высоте «помогло», во второй та же высокая температура. Я умел различать признаки надвигающейся «отключки» и знал, как ее избежать. Но армия меня перехитрила, загнав в хроническое полуобморочное состояние, из которого не то, что симптомы какие учуять – маму родную фиг опознаешь.
Упал я не опасно: сложился, будто карточный домик, и на несколько секунд выключился из жизни. Очнулся, когда сержанты волоком тащили меня в умывальную комнату. Усадили, прислонив к стене, дали закурить, сказали: «Ничего, чувак, это бывает, когда отдышишься – догоняй батарею» и оставили в покое. Я затянулся «Примой», огляделся по сторонам и увидел такое…
КАК Я БЫЛ ЭКСТРАСЕНСОМ
подлинная история, которую Автор иногда рассказывает, чтобы публике жизнь мёдом не казалась
Это тоже был «умывальник», только другой – грязный, запущенный, тускло освещенный. И здоровый кавказец, одетый почему-то в тельняшку, бил меня прямым в челюсть, а я уклонялся, подставляя под удар плечо…
Вот тут я очнулся по-настоящему. Видение было настолько ярким и четким, что я просто не мог его не запомнить до мельчайших подробностей. Действие происходило летом, в совершенно другой воинской части, и порядки тамошние мне уже заранее не нравились. Интересно: мои ощущения «там» не были из ряда вон выходящими. Головой об стену не бился, в обморок падать не собирался. Помню легкий испуг, желание не пропустить удар… Еще тепло было. Наконец-то тепло. И все.
Одна закавыка: я там никогда раньше не был, ребята, кавказца этого не видел, и хабэшку в жизни не носил.
Поразмыслив минуту-другую, я понял – информации для анализа мало. «Там», похоже, было лето 1988 года, мой второй период службы. Как минимум, ваш покорный слуга дожил до того дня – что радовало. Оставалось ждать и помнить. Я докурил, кое-как отлип от стены, встал на ноги, умылся ледяной водой и пошел на мороз долбить треклятую щебенку.
Потом было очень много событий, так много, что я о видении не вспоминал. Оно никуда не делось, просто хранилось в самом дальнем углу памяти. До момента его э-э… сбывания мне еще предстояло служить, как медному чайнику. Пока же я успел здорово разозлиться – настолько, что упала температура (испугалась, наверное). Добрел до железнодорожных путей и взялся за лом.
– Ты как?
– Жить буду, товарищ сержант.
– Не надрывайся, отдыхай почаще. А то загнешься, и у нас будут неприятности.
Через час я провалился сквозь полувагон со щебенкой. Знаете, у него такие люки внизу, чтобы сыпучий груз сам выпадал. Увы, на морозе сыпучий груз теряет сыпучесть. То есть, люки мы открывали, и что-то оттуда удавалось выковырять, но остальные разгрузочные процедуры сводились к залезанию наверх, долбанию груза ломом и киданию отдолбанных кусков лопатой через борт. Ну, и в очередной раз долбанув, я услышал глухое «жжжах!». И наступила темнота. Потом чувствую, кто-то за валенок дергает. Я поворочался немного, выполз из кучи щебня, которой меня накрыло, огляделся – сижу на насыпи, а вагон уже надо мной. Ребята вокруг перепуганные стоят.
– Вы как хотите, – говорю, – а каскадерам полагается внеплановый перекур!
Смотрю, заулыбались. Я веселый тогда был, всех подбадривал, друзей уже завел, и ко мне народ тянулся. Другому бы сержанты не сигарету дали, а просто по шее за то, что он из строя на пол вываливается.
На самом деле я буквально загибался от тоски. Но разглядеть это не позволял никому. Ведь когда вокруг точно так же загибаются все… Кому как, а мне людей становится жальче, чем себя. И поэтому, наверное, самому немного легчает.
Присел я у костра, закурил, окинул взглядом состав с дробленым камнем, и понял: кризис миновал, дальше будет только хуже. Парень, ты адаптировался в армии, и это хорошо, но что теперь? На что тут глядеть еще двадцать три с лишним месяца? Чему учиться? Христианскому смирению?! Пожалуй теперь понятно, отчего полгода назад из здешнего противотанкового полка мой одноклассник сбежал, насилу вернули. Не задалось у него с христианским смирением. Не понял он армию. Думал, наверное, ему сразу автомат дадут.
Тут подходит один из наших, тоже закуривает и говорит:
– Елки-палки, куда мы попали… Это нам еще два года вот такой херней маяться?!..
– Слушай, мы все-таки не в стройбате. Рано или поздно начнется боевая учеба. Должна же она начаться хоть когда-то.
В этот момент справа бухнуло, и из-под соседнего вагона показались чьи-то валенки. Улыбнитесь, каскадеры! До вечера мой подвиг растиражировало еще человек пять…
А через неделю пятерых завалило углем в кочегарке – насмерть. И я, сидя в штабе дивизии за пишущей машинкой, подумал, до чего же мне повезло. В самый первый день, когда нас оформляли, подполковник из «строевой части» бухнул на стол машинку и спросил: кто умеет печатать? Я поднял руку. Пару часов постучал. И однажды за мной явился другой подполковник, из политодела. Пойдем, говорит. И я пошел. С тех пор в образцово-показательной первой батарее меня видели только ночью или на специальных мероприятиях типа «из автомата пострелять». Потом я еще неделю «отучился», когда приезжала комиссия округа, и из штаба убрали не положенных по штату писарей-рядовых. Иногда я приходил в казарму греться.
В штабе было холодно всю зиму, офицеры не снимали шинелей и грызлись с начальником тыла, который воровал из кабинетов электрические отопители «в целях пожарной безопасности». Плюс двенадцать это температура, когда при интенсивной работе на тяжелой механической машинке начинает идти кровь из-под ногтей. Но зато тут хватало материала для исследований. Человеческого материала. Жизнь приобрела некоторое подобие смысла. Уморительные и поучительные истории в штабе и вокруг него приключались ежедневно. И хотя я снова болел, да и эксплуатировали меня зверски, все равно тут было, на что посмотреть. И накрепко запомнить. Конечно, тоска иногда наваливалась и принималась грызть нещадно, но все-таки я избегал того, что поджидало в учебной батарее – отупения и озверения. И через полгода из учебки загремел в войска все тот же парень: веселый, острый на язык, практически не битый и совершенно не злой.
Прибытие сержантского пополнения в Бригаду Большой Мощности ознаменовалось глухим «пух-пух-пух» с верхних этажей казармы – засадил себе три пули в грудь молодой десантник. Якобы, от несчастной любви. На следующее утро началась пресловутая дедовщина во всей своей красе, с затягиванием поясного ремня по окружности морды, застегиванием крючка сквозь кожу на горле, реквизицией не положенных молодому бойцу материальных ценностей и прочими выкрутасами. А где-то на седьмой или восьмой день службы в ББМ сбылось то самое видение. Картинка, отпечатавшаяся у меня в сознании, наложилась на реальное действие. Совпала до мелочей. Грязный «умывальник», чеченец в тельняшке, какой-то разбор полетов, удар, я машинально ухожу и поднимаю вверх плечо…
Дедушка Советской Армии сержант Чадаев сам сильно удивился. Надумай он врезать мне еще разок, я бы уже не смог закрыться. Я стоял с вылупленными глазами и, кажется, слегка пошатывался. А Чадаев глядел на меня и пытался сообразить, что такое происходит с молодым сержантом, которому он не попал в челюсть. Я запамятовал, о чем был потом разговор, но точно помню: мордобой угас в зародыше. И между прочим, Чадаев в дальнейшем упорно избегал трогать меня руками. Видимо, произвели на него впечатление мои безумные глаза…
Между прочим, у меня с «дежа вю» – ощущением, что ты это уже видел, – были очень тесные отношения в молодые годы. Но «дежа вю» феномен весьма распространенный и довольно безобидный. Врачи-психиатры объясняют его сбоем при обработке входящей информации. Вам просто кажется, что вы уже «были здесь», «видели это». И вы сами обычно понимаете: ерунда, глюк.
Со случаями предвидения такого уровня, как у меня, объяснений нет и быть не может. Если, конечно, принять по умолчанию, что время линейно и всегда неумолимо движется вперед, от утренней зарядки к построению на завтрак и так далее.
Я же, как «лично пострадавший», больше интересовался не технологией феномена, а самим видением. Почему именно тот дурацкий загаженный «умывальник», а не что-нибудь другое? Я терялся в догадках.
Понадобилось долго прожить, чтобы отстраниться от армейских событий, все взвесить и понять: ох, недаром мне довелось увидеть именно ту картинку! Обычному человеку видения приходят, когда он впадает в измененное состояние сознания. Но так и вышло! Дважды за всю службу я перенес по-настоящему дикий стресс. Причем оба раза стресс был затяжной, он набирал обороты в течение целой недели, чтобы затопить меня целиком, по уши. Солдат-череп, только попавший в учебку, и молодой сержант, угодивший в ББМ – два очень похожих случая. Ровнехонько через неделю доходишь до кризисной точки, до пика стресса, когда либо вешайся, либо привыкай. И происходит некий прокол реальности. Из точки в точку – будто сложили пополам лист бумаги длиною в год и проткнули иглой посередине.
И сначала ты видишь свое будущее, а через полгода оно догоняет тебя.
Мало кто верит в эту историю. Слишком она смущает людей. А кто верит, тот ищет объяснение, строит версии, пытается разобраться. Без толку. Вы, дорогие мои, ничего не знаете о мире, в котором живете. И я ничего не знаю.
Поверьте, мне совсем не весело думать так. Я тоже живой и любопытный человек. Но если разок-другой-третий увидишь наше бытие с изнанки, в голову лезут суровые мысли. Первая из которых – а ну их на фиг, чудеса. Поставьте себя на мое место. Если у вас хорошее воображение, вы сможете. Закройте глаза и представьте.
Прыжки в неведомое слишком похожи на битье рогами в крепко запертые ворота. Пока я был молод, меня это забавляло. Тот армейский случай потянул за собой новые, раз в год-два. Сознание-то раскрепостилось. Правда, будущего я больше не прозревал. Но изредка, пребывая на тонкой грани сна и яви, заглядывал черт-те куда. Ничего любопытного с точки зрения обывателя там не было: в первую очередь, там не было Времени. Я приказал себе перестать глючить – и четко выполнил приказ.
Но все-таки, не попади я в армию, вряд ли бы со мной такое случилось вообще.
ГЛАВА 7
Майор Тяглов лежал, навалившись грудью на свой рабочий стол. Лицо у майора было сиреневое и опухшее, дышал он едва-едва, рывками. Из последних сил майор успел сорвать галстук и расстегнуть воротник рубашки.
Сходил, называется, поговорить с начальством. Поговорил – и сполз по стене прямо в штабном коридоре. Хорошо, дневальный рядом оказался, подхватил майора и принес на рабочее место.
Посреди кабинета стояли сослуживцы Тяглова, два подполковника – старший инструктор по организационно-партийной работе и заместитель начальника политотдела. Они разглядывали задыхающегося майора и вполголоса совещались, как с ним быть.
– Придуривается, – сказал «оргач». – На пушку нас берет, хе-хе.
– А вдруг нет? – возразил замначПО.
– Может, и не придуривается, – согласился «оргач». – Кто его знает. Вон, синий какой.
– И что теперь делать? Если он валяет дурака, мы ему только подыграем. А если и вправду копыта откинет… Похоже это на сердечный приступ, как по-вашему?
– У меня сердце здоровое, хе-хе.
– А может, поваляется – и отдышится?
– Или придуриваться ему надоест, хе-хе.
– Вообще, – сказал замначПО глубокомысленно, – странно все это. Сколько он уже так лежит и дышит? Точно симулянт!
Я подошел к офицерам и сообщил негромко:
– Пойду в лазарет.
ЗамначПО очень внимательно на меня посмотрел.
– Приведу врача, он сразу разберется, похоже ли это на сердечный приступ.
– Разумно, – согласился замначПО. – Давай.
Я выскочил из штаба. Неторопливо прошел мимо окна комнаты «общего политотдела». И, едва скрывшись с глаз товарищей политработников, сразу рванул, как на стометровку.
Тяглов не отдышался бы без посторонней помощи. Он мог умереть в любую секунду.
МУЗЫКАЛЬНАЯ ПАУЗА
самая грустная глава в этой книге – Автор даже хотел ее выкинуть, но передумал
Я точно знаю, когда последний раз в жизни плакал.