Дмитриев Андрей. Дорога обратно

   Сосны скоро расступились, но прежде чем где-нибудь прилечь и отдохнуть, пришлось потоптаться в толпе по кругу перед аккуратным деревянным домом с белыми наличниками, с белым крыльцом и многими окнами, лилово поблескивающими чистотой. За ними, прошипел Марии на ухо Григорий, жил Пушкин, а в том малюсеньком домишке слева - его няня... Что у маленького Пушкина должна быть няня, тому Мария удивиться не могла, но вот что проживала она на отдельной от ребенка жилой площади, почти что через двор, как будто барыня, Марии не понравилось: как через двор услышишь, если Пушкину что страшное приснится? Тут вовремя не подойдешь; он так и будет без толку все звать и плакать, напуганный ночным кошмаром, грозой или, того похуже, животом измаянный... Все-таки было и любопытно, как эта няня в своем отдельном домике жила, да Григорий с Теребиловым туда Марию не пустили: слишком длинной была очередь желающих туда протиснуться; и в домик Пушкина было не попасть. Они лишь обошли его - и сразу оказались на высоком обрыве: далеко внизу бежала, изгибаясь, неширокая, но сильная река, луга за ней казались бескрайними, а справа, в отдалении, из-за деревьев выступало большое круглое озеро цвета цветущего льна; тень облаков то и дело хмурила его беспокойную рябь; одинокая лодка растворялась в этой темной тени на самой его середине. Потолкавшись на ветру, Мария, кочегар и Григорий уступили красивое место другим, нетерпеливо напирающим сбоку, вернулись на круг двора, где припекало и ветра не было вовсе, и, следуя току толпы, побрели мимо обсыпанных запоздалым белым цветением, облюбованных пчелами яблонь, мимо веселого дома с верандой, за стеклами которой золотился самовар, а над крыльцом висел медный колокол-рында, - к темной и гладкой, обметанной сизой ряской воде пруда с лебедями и утками; перевалили через деревянный мостик с белыми перилами и, уже порядочно усталые, повлеклись куда-то по душному смешанному лесу - пока не выбрались на огромную, залитую солнечным светом и продутую ветром насквозь, до краев заполненную людьми лесную поляну.
   Людей тут было - многие тьмы: все изнуренные, веселые, все в белых и ярких рубашках; они сидели, сгрудившись компашками, лежали вповалку, слонялись туда-сюда в поисках хороших знакомых или новых знакомств, выпивали, застенчиво прикрывая стаканы и кружки ладонями, но закусывать пока не решались - там, на дальнем конце поляны, на них на всех строго глядели с высоты дощатого помоста певец Козловский и его однорукий друг, мужчины в плащах и в костюмах, дамочки, музыканты с трубами, скрипками, тарелками, барабаном и арфой. На краю помоста шатался от порывов ветра тонкий стебель микрофона, который засвистел вдруг и заныл, захлебнув особенно сильный порыв, согнувший верхушки берез за поляной, и оглушительно защелкал, когда по нему решил постучать ноготком какой-то круглый и лысый человечек в рыжем галстуке, но без пиджака. Ветер трепал его единственную и непомерно длинную прядь над левым ухом. Силясь, но все не решаясь начать, человечек кашлял в микрофон, причем так долго, что Мария, старик и Теребилов успели выбрать себе местечко посвободнее, завалиться на травку, вытянуть ноги, достать из сумки что положено, налить, выпить, снова налить... Наконец он храбро охнул и принялся читать свои стихи. Стихи были очень хорошие, и Мария, когда он кончил, громко хлопала ему вместе со всей поляной. Она разозлилась и обиделась на старика Григория, который один не хлопал и что-то пробрюзжал в том смысле, что такое сочинить раз в жизни может каждый.
   - А ты смоги сперва, смоги, потом и говори, - привстав, сказала свысока ему Мария. Григорий попытался ей ответить в том же тоне, но Теребилов враз их помирил, пригласив не ссориться, а выпить.
   Сыграли музыканты; выступила дамочка с короткой важной речью; читал стихи по-эфиопски какой-то хмурый эфиоп, по-русски их пересказал профессор из Москвы; свои стихи читали - если Мария верно их запомнила и ничего нам не приврала с чужих слов - поэты: Дудин, Антокольский, Долматовский, Цыбин, Храмов, Браун, Ошанин, Доризо и Фоняков, Ваншенкин, Винокуров и Мартынов; читали: Инбер, Друнина и Молева; потом Козловский пел романс под звуки арфы, а друг его, с одной рукой, читал смешной рассказик про попа, который в гости к Пушкину пришел, с ним брагу пил и всему в нем удивлялся. Другу хлопали сильнее, чем другим, хлопал стоя и старик Григорий, со слезою приговаривая: "Ну, Семен Степаныч!", ну а после - Мария не смогла запомнить толком, кто там после выступал, кто что читал, кто пел; она устала, разморило, и много белой было выпито без хоть какой-нибудь закуски. В конце был хор в кокошниках и кушаках и хоровод в красивых русских сарафанах. Потом оркестр, вняв хлопанью, на бис остался на помосте и сыграл свою последнюю музыку, похожую на бурю и на кадриль. Музыканты, кончив, повставали, поклонились - и разбрелись с помоста кто куда.
   Можно было закусить, и сразу шумно стало на поляне.
   Теребилов, торжествуя, запустил руки в обе сумки сразу и, не заглядывая в них, стал доставать, как Дед Мороз, и опускать в траву зеленый лук, селедку, запеленутую в газету и промокнувшую ее, крутые яйца с треснутой скорлупкой, соль, огурцы, сыр пошехонский, с полкило, обдирный хлеб, что оставалось краковской, любительской грамм триста, помидоры, пять плавленых сырков "Волна", три банки шпрот, две - судака в соку, ситро, крем-соду и еще бутылку белой. Обтер тюбетейкой мокрый лоб, сказал довольно:
   - Все, последняя! - но сумки оставались вполовину полны. Мария их попробовала: тяжелы, как были. И Теребилов объяснил ей: - Там картошка. Оголодаем - испечем.
   По всей поляне шел газетный шорох, шум ветра, звук стекла и жести. Разговоры, сначала ровно, тихо загудев, довольно быстро закипели, принялись взрываться криками и смехом, женским визгом, многоголосым хохотом мужчин, потом и пенье подоспело. Поляна затянула про мороз, но вразнобой: покуда дальний ее край просил мороз не морозить коня, ближний уже вовсю тянул: "А жене скажи, что в степи замерз". Мария не подтягивала: ей было жарко, лень, зато когда поляна дружно грянула другое: "Забота у нас такая, забота наша простая", - запела и Мария. "Жила бы страна родная", - зычно вторил ей и Теребилов, а Григорий, петь, должно быть, не умея или совсем не зная слов, мычал смущенно что-то для порядка и жмурился, как кот, кивая головой согласно с общим пеньем, разглядывая на просвет пустую синюю бутылку.
   Мария вскорости объелась на припеке; жующие тела вокруг томили душу; пьяный гул вокруг мутил под горлом и больно отдавался в голове. Она поднялась, направилась к деревьям за поляной и там, в кустах ольхи, укромненько присела, слушая чужие разговоры. Невидимые бабы, рассевшись по кустам неподалеку, уныло костерили предпоследними словами неведомого Сенечку из облсовпрофа, затем заговорили об индийском растворимом кофе "Бон": какое, всюду говорят, оно пахучее, приятно кислое на вкус, и мог бы Сенечка из облсовпрофа хоть баночку из Риги иль из Ленинграда им на пробу притаранить; потом, подобно потревоженным тетеркам, вспорхнули разом и, ломая грузно ветки, поспешно скрылись где-то в тишине... Кто-то совсем близко от Марии прошагал, плюясь и кашляя, оставив по себе в кустах слоистый и прозрачный, будто паутина, папиросный дым.... Далекий скучный голос звал в лесу Коку - покуда Кока не откликнулась: "Чего?"... Кукушка начала свой гулкий счет. Мария вспомнила о Пскове и о комбижире. Мое лицо с досады и тревоги вообразилось ей противным, скисшим и с прищуром. Решив не ждать наедине с собой, покуда я ее о чем спрошу, она поторопилась привести себя в порядок, вернуться к людям на поляну, средь поредевших пьяных толп забыться болтовней, рассеяньем, затем и сном.
   Ей снилась жажда без надежды на спасительный глоток. Когда Григорий с Теребиловым разбудили ее, еле растолкав, то, не желая отпускать ее, проснулось и желанье пить. Вместо воды Григорий дал ей отхлебнуть плодового вина, а на вопрос, откуда и зачем плодовое, ответил Теребилов:
   - Сходили тут, пока ты дрыхла, купили в автолавке. А белой не было. Ты, Павловна, прости, но чтобы взять побольше, пришлось тебя немного потрясти...
   Мария, отхлебнув, пошарила в кармане юбки, нашла и пальцами помяла кошелек. Сказала равнодушно:
   - Вы хоть бы грошик женщине оставили, - еще хлебнула, немного посветлев лицом, и огляделась. Поляна почти опустела: кто бродил вдали, а кто додремывал. В траве, на угасающем ветру, повсюду шевелилась всякая бумажная рванина. Осколки битого стекла отсверкивали, словно угли, ленивым предзакатным светом.
   - Теперь пошли, - сказал над нею кто-то: Григорий, Теребилов - кто из них, она не поняла, но поднялась, как перышко, с травы, пошла, не оборачиваясь, к лесу, что шумел, маня ее, всеми своими верхушками. Григорий с Теребиловым подхватили сумки с картошкой и плодовым и едва за нею поспевали, но не сердились на нее, наоборот, подбадривали. Когда Мария слишком увлекалась, ломясь сквозь злой, густой подлесок, они, аукая, дразнили ее плодовым, мол, пора, пора хлебнуть, и коль она, Мария, не боится, что ей ни капли не останется - пусть себе ломится, как кабаниха, дальше в лес... Она ругалась, поворачивала назад, надолго приникала к горлышку бутылки, глотая теплое плодовое; тогда они смеялись: "Ты не говядничай, пей помаленьку и не бойся, не кончается, купили - хоть залейся".
   Закат они застали на берегу большого озера. Мария зашла в воду по колено и визжала, любуясь алой, шевелящейся на ряби полосой. Возвращаясь из воды, она увидела при красном свете солнца пропавшую в Пушгорах безымянную тетку в клипсах-вишнях: та танцевала, вроде, танго на берегу без всякой музыки, в обнимку с незнакомым рослым лысым мужиком. Мария обрадовалась, закричала ей "эй!", и тетка громко ей похвасталась:
   - Это Тимоха!
   Мария, мокрая до нитки, вдруг обиделась и обозвала тетку тварью, но тетка не расслышала. Тимоха, крякнув, взял тетку на руки и, шумно сокрушая ветки, понес ее в подлесок. До темноты Мария бегала кругами, обсыхая, по берегу и по дороге, по полю, по лесной тропе, пугаясь сов и хлопанья каких-то крыльев, стараясь не терять из виду собутыльников, которые давали знать ей о себе, не в силах догонять ее, ауканьем и криками. Ночью Теребилов запалил большой костер где-то над рекой, укрытой с берега до берега туманом. Потыкивая хворостиной обугленные картофелины, Мария, бормоча, гадала: откуда вновь взялось над ее ухом похохатывание тетки в клипсах-вишнях; когда она успела снова к ним прибиться; где потеряла своего Тимоху?.. Та хохотала и пила плодовое, и то и дело сбрасывала с шеи руку Теребилова, однако ж не переставала гладить по загривку старика Григория, который, что-то детское и гадкое лепеча, все норовил зарыться бородою ей в коленки... Озлясь, Мария отняла у ней бутылку, глотнула через силу и глянула по ту сторону тумана: там, казалось, сами по себе горели и мигали редкие костры.
   Над головою кто-то зашагал в верхах деревьев, покряхтывая и недовольно вскрикивая. Мария чуть не протрезвела. Тетка в клипсах перестала хохотать и тихо вспомнила о мамочке. Теребилов кратко выматерился и тут же извинился. Григорий объяснил им в полной тишине, что это - знаменитый черный ворон, которому полтыщи лет, и, говорят, он еще столько, даже больше, проживет.
   - Он видел Пушкина, - вдруг погрустнев, сказала тетка в клипсах и убрала голову Григория с колен.
   Григорий подтвердил:
   - И Пушкина, и всех дворян, и Ильича, и отреченье Николая, Булак-Булаховича с Поземским - да что там Булаховича! - он видел много что до них: и Грозного, и короля Батория; тот вон оттуда шел туда, на Псков, топча все своим железным конем. - Старик махнул рукой куда-то сторону. - Да, ворон этот много повидал и много мог бы рассказать, ведь вороны умеют говорить не хуже попугаев...
   Теребилов с теткой отправились во тьму ловить ворона, чтоб с ним поговорить. Старик Григорий тоже собрался, но они его не взяли. Он расстроился. Глядел в костер. Предложил Марии выпить вместе и сказал:
   - Вот и остались мы с тобою, Павловна, одни.
   Мария, как положено, вздохнула.
   - Я тоже, как и ты, фактически одинок... Ты можешь ничего вообще не говорить, но я знаю. Я все о тебе знаю, хоть и не знаю тебя совсем. Я весь день, как увидел тебя, так и вижу всю внутри. Потому что я очень умный человек. И ты довольно умный человек, я это вижу. Два умных человека, когда они одни вместе, - это бастион. Это, Павловна, редут, который внаглую не возьмешь и на хитрой козе не объедешь... Ты спросишь, только, пожалуйста, молча: зачем нам редут, когда вокруг и так все хорошо? Нет, Павловна, не так все хорошо. Войны больше не будет, это верно и, кажется, всем ясно, хоть и пугают ею, но вот люди, которые не люди, а людье - этих меньше не стало. Нас с тобой осталось мало, зато много выжило гадов и дураков. Мы устали, а они физзарядку делают, еще и стихи свои читают на полянке. О них нечего и говорить... А с кем тогда нам говорить? С Николаем Николаевичем, с Федором Семеновичем я, допустим, согласен. Но они молодые, в Москве, у них там шахматы, Арбат, наука, эсперанто - и где, скажи на милость, когда, на чем мне с ними говорить? У меня марки, мой бастион, замечательное собрание - их марки не интересуют... У меня книжки: подписные издания, избранное, и с картинками, и с твердыми знаками, разные - скоро будет полтыщи томов; но я чего-то с книжками устал. Устал я, Павловна, мыслить, и никому не помогает, - он начал бормотать и впал в немоту. Мария продолжала вежливо вздыхать. Она не поняла ни слова из того, что он ей говорит и что за бастионы городит; ее тяжелой, переквашенной плодовым голове было неподъемно понять, что значат эти бастионы, но она знала одно: он усмиряет в себе что-то оскорбленное и что-то гордое пытается ей доказать; знала также, что в мужчине гордое нужно уважать, пока мужчина не замолкнет - и потому из последних сил удерживала на лице выражение строгости и заботы.
   - ... Я устал и все решил. Книжки все продам, марки - в Дом пионеров; все, что забыть - забуду и останусь я, Павловна, перед тобою весь как есть. Именем Григорий, еще не самый старый возрастом старик, здоровьем - гриб-боровик, всем грибам полковик, вот только устал. Сам себе хозяин, больше никаких их грамот и выговоров, пенсия - с марта... Свой дом в Любятове: и воздух изумительный - и в черте города. Огород... Пчел заведем: мед, и полезно кусают. Надо бы и коровенку, но корову нам с тобой, Павловна, закон не позволяет. Это не беда. Мы с тобой и без коровы правильно живем... Ты утром просыпаешься - я тебе булку с медом несу, а после идем мы с тобой вниз на Пскову - ершей на опарыша ловить и собирать полезные травы... Ты, например, крапивный суп варить умеешь?
   - Умею, - ответила Мария, и, не расслышав или вовсе не слушая ее, Григорий успокоил:
   - Это не беда. Я научу, а то и сам тебе сварю: и крапивный, и рассольник, хочешь, борщок, а хочешь, щи...
   Тьма ожила, раздался топот, хруст валежника; Теребилов и тетка вернулись к костру, оба злые. Тетка где-то потеряла клипсу и за это называла Теребилова гадом. Поковыряв в костре хворостиной, Теребилов тем же словом обозвал Григория, который не уследил за картошкой: она вся выгорела до углей. Григорий его не слышал - спал. И Марию потянуло в сон, но Теребилов не дал ей уснуть: достал из сумки бутылку плодового, сбил камнем с горлышка сургуч и вынул зубами пробку.
   - Сколько ж вы его взяли? - спросила Мария с мукой, и Теребилов ей ответил деловито:
   - Много.
   Мария выпила; горло привычно ожгло; ненадолго голова стала легкой.
   Шаги, мужские голоса вдруг зазвучали словно ниоткуда; двое надвинулись из тьмы, нависли над костром, расставив ноги; один из них сверху сказал:
   - Вон ты где. А мы с Михой тебя обыскались.
   - Тимоха! - восторженно взвизгнув, отозвалась тетка с клипсой.
   - Мы тут на Савкиной гуляем. Сидим у Михи; весело... Это Миха, познакомься.
   - Ты с нами или с этими? - угрюмо спросил у тетки Миха. Тетка легко, как девочка, вскочила. Голоса Тимохи с Михой и ее смех недолго раздавались в темноте. Теребилов крикнул в никуда с тоскою:
   - Ну и катись колбаской!.. Грубые люди, Павловна, - сказал он Марии, умолк, и мигом позже, засыпая уже, она услышала от него: - Бросили нас, Павловна. Одни мы с тобой остались.
   Мария закивала и уронила голову в траву. Потрескивал костер, тоскливо и страстно бубнил Теребилов, Мария, боясь его обидеть, старалась не спать. Она смотрела на яркий костер и видела там, как Теребилов, голый по пояс и потный, стоит перед пышущей топкой в котельной яслей на Поземского и медленно говорит, что ему еще нет пятидесяти, еще не поздно ему бросить кочегарку, кончить с белой и плодовым, порвать навеки с грубыми михами и тимохами и подписаться на энциклопедию... Зев топки выл, и воздух выгорел, давило грудь, давил потолок котельной; Теребилов, гладя черенок лопаты, успокаивал: "Ты потерпи; ты у меня, Павловна, палец о палец больше не ударишь и еще хвастаться мною будешь. Домработницу подыщем, в драмтеатр пойдем, там сцена поворачивается, как карусель, и в Ленинград гулять поедем, к фонтанам, и Кавказ смотреть поедем, и детей в музшколу на Советской отдадим, будут они у нас с тобой на мандолине учиться, а если захотят - пожалуйста, и на скрипке...". Мария торопилась поскорее согласиться, потому что жерло топки уже расперло пламенем, искры целыми снопами вырывались в котельную, жарко кружась, поднимались к небу, там остывали, смерзались в скопления звезд; хотелось пить, еще больше хотелось дышать; оставаться в котельной было невмоготу, пора было бежать наружу, на воздухе прийти в себя и посвежеть, подождать там Теребилова, дождаться и Григория, вместе с ними все обсудить, но так, чтоб для себя все правильно решить и никого из них своим решеньем не обидеть. Задыхаясь, она вслепую, из последних сил, налегла, страшась задуматься, что за преграда не пускает ее прочь, - и вырвалась из кочегарки. Забрала, сколько сумела, живого воздуха пересохшим ртом, открыла глаза и увидела перед собою уже высокое жгучее солнце на неподвижном и звенящем синем небе. Пробуя встать, перевалилась на бок со спины - и что-то твердое перевалилось в голове, отозвалось в груди и животе волною тошноты и боли.
   Костер давно остыл. Вид сгоревших углей добавил сухости во рту. Мария, как могла, сказала "эй", но никто ей не откликнулся. Она села и огляделась. На заросшем высокой травой берегу не было никого. Откуда-то с холма, круто нависшего над берегом, доносилось мычанье и бряканье ботала. Не в силах спросить себя, отчего она одна на берегу, Мария сняла юбку и блузку, влажные от пота и росы, скинула парусиновые туфли, вошла в реку и возле берега упала в воду. Пила ее теплую, пахнущую илом, гнилой травой и ракушками. Долго лежала, отмокая, в тени береговых осок и все надеялась услышать голоса или ауканье Григория и Теребилова... Продрогла, выбралась на берег из реки, оделась, не обсыхая.
   В траве возле потухшего костра она не обнаружила ни сумок, ни пустых бутылок из-под плодового - только вытертую тюбетейку Теребилова. Понюхала подкладку тюбетейки: там пахло непросохшим потом. Обрадовалась, вдруг сообразив, что Теребилов и Григорий пошли куда-то сдать бутылки, купить взамен чего-нибудь поправиться и второпях забыли головной убор; ее же, пожалев, будить не стали.... Скорей бы возвращались, лучше с белой, если наберут на белую с пустой посуды денег. Должно хватить: бутылок было много, но хватит ли соображения не брать плодового - оно дешевое, конечно, но отрава...
   Мария пыталась задремать, но солнце, встав в зенит, палило, плавило ее больную голову. Сон кое-как настал, и кто-то уговаривал во сне, как уговаривают на похоронах, мол, ты поплачь, и будет легче; она не спорила, но с кем, так никогда и не узнала - ее разбудила внезапная, как укус осы, догадка: бросили.
   Черпнув теребиловской тюбетейкой речной воды и нахлобучив ее на голову, Мария начала себя выручать. Она вскарабкалась на холм, с которого были слышны живые звуки, там обнаружила деревню, всю в садах, с дубками на полянке, с избами, поставленными в круг. Деревня, как ей объяснили, называлась Савкина Горка, но никто из обитателей ее не знал Миху с Тимохой, не помнил тетку с клипсой, не видел Теребилова или Григория. Все разговаривали с ней, как со вчерашней тенью, недобро глядя сквозь нее: "Тут много вас шаталось. Сегодня все разъехались. Вам День поэзии, а нам за вами собирать говно". Мария вновь спустилась на берег, еще надеясь: вдруг вернулись, - и там рассталась с надеждой.
   Она шла берегом, против течения реки, наобум, рассчитывая выйти на какую-нибудь людную дорогу. Как только холм с дубками и деревней остался за спиной, увидела перед собою луг, по левую руку - поле и перекресток двух дорог, совсем безлюдных. Впереди был мост, к нему вела одна из дорог, дальше по берегу стояли в ряд две горы. Правая, длинная, как стена, изгибала собой реку в крутую дугу. Та, что левее, прорастала у Марии на глазах клубящимся и плещущим, как птичье крыло, иссиня-пепельным облаком. Пока Мария, пугливо на нее поглядывая и забирая влево, приближалась к перекрестку, гора темнела, ширилась, разворачивалась глухим веером, затмевала собою небо, накрывала быстрой и напитанной ветром трепетной тенью луг, поля и глину дорог, по которой вдруг прошелся стальной бороной дождь. Он был недолог: рассыпался на ветру впереди в полях; скоро утих и ветер. Все замерло во тьме. Мария, ступая с травы на мокрую глину, обернулась на гору. Гора вспыхнула изнутри, словно раскалываясь, треснула, и в пепельное черное небо вырвалась острая, как спица, струя огня.
   В эту минуту или в следующую, когда Мария уже бежала в ужасе прочь от горы, оскальзываясь и шлепая по жидкой глине, или же позже, когда перед ней показалась в полях придорожная деревня, а в промытых и снова синих небесах вновь утвердилось солнце, или, вернее всего, потом, когда она, уже миновав деревню, шла, успокоенная, по направлению к Пушкинским Горам, ей угодила в голову и засела там намертво мысль: гора с черным облаком, громом и огнем это и есть могила Пушкина.
   Сколь ни разнились потом рассказы Марии о пушкинской могиле, которая была у нее то на высокой вершине этой горы, то в горе, в потаенной и тесной, навроде печерских, пещере, или же вовсе становилась горой, точнее, гора и была могилой, где Пушкин был зарыт, как скиф в кургане, или возлежал там в пустоте, в огромной зале, на возвышении со ступеньками и светильниками, как уснувший Ленин или царевна в хрустальном гробу (Мария честно признавалась, что всего не видела, потому что испугалась подойти к горе, всей этой жуткой огненной бурей выказавшей недовольство ее, Марии, непочтительным видом и непотребным, правду сказать, состоянием), суть рассказов оставалась всегда неизменной, и ничьи возражения, доводы, никакие насмешки не могли заставить Марию дрогнуть, даже не обижали. Кто бы ни пытался втолковать Марии, что городище Воронич не может быть пушкинской могилой хотя бы потому, что всем известно: Пушкин похоронен в Святогорском монастыре, возле которого Козловский пел ей, Марии, многую лету, и если бы она, Мария, не поленилась тогда протиснуться в ворота, вместо того чтобы идти пить водку с кем попало, она б могла и сама убедиться в том, что всем известно, - Мария в ответ только хмыкала и замыкалась в себе. Мои родители показывали ей фотографии могилы Пушкина, снятой в разных ракурсах и в разное время года.
   - Таких могилок не бывает, - со знанием жизни говорила им Мария. - Это печь для щучьего Емели, а не могилка.
   - Мария Павловна! - взывала мать. - Читать ты не умеешь, но поверь мне, учительнице, на слово. Видишь эти буквы на обелиске и эти цифры?.. Тут золотом написано: Пушкин, и - годы жизни через тире.
   - Памятный знак, - уверенно отбивалась Мария. - Таких теперь сколько хочешь. Кто-то наплел, будто под ним Александр Сергеич, а вы и уши развесили.
   Родители мои смирились и засунули альбом с фотографиями подальше на книжную полку.
   На пустой площади готовился к отправке один-единственный автобус. Его пассажиры в грязных жеваных рубашках уже поднимались в переднюю дверь - зевая, переругиваясь, окликая друг друга по фамилиям. Водитель курил, прохаживаясь в сторонке. Еще на подходе к Пушкинским Горам Мария вдруг нащупала в кармане юбки монету, застрявшую в складочках шва: целых полтора рубля старыми - и поторопилась увидеть в этой нечаянной находке счастливое предзнаменование. Сжав монету в кулаке, она смело приблизилась к водителю. Тот поколебался, оглядывая ее всю, с тюбетейки до тряпичных туфель, однако же узнав, что у нее всего лишь пятнадцать копеек новыми, развел руками:
   - Что я могу, женщина?.. Мест нету ни одного. Автобус мой не рейсовый служебный мясокомбината. Они все злы с похмелья, не пустят никого чужого стоять в проходе и глаза мозолить...
   Автобус ушел, оставив по себе вонь паленой резины. Милиционер, отдыхавший в коляске своего мотоцикла, глядел из-под фуражки лениво, но недобро. Солнце катилось вниз; Псков был неблизок, а как далек, Мария не знала. Собравшись с духом, она тронулась в путь, но прежде, чем выйти на окраину, купила в киоске возле магазина за тринадцать копеек новыми книжку пушкинских стихов. Думала, затемно прибредет, всех перебудит, все мы будем ее ругать и ей не верить - она покажет эту книжку, и мы ее простим, накормим и уложим спать... Уличная пыль, тень палисадников, акации - остались позади; пошли сплошные огороды. Две старухи, по виду мать и дочь, пахали свой огород: дочь впряглась в ремни, мать шла за плугом. Мария на ходу прикинула, помочь ли им ради какой-нибудь еды, но раздумала помогать, решив поберечь силы для долгой ходьбы, сказав себе для верности: "И что за прок пахать в июне?".