Дмитрий Дашко. Гвардеец

   – Согласен, но это опять же не наша вина. Мы планировали подготовить вас после переноса, но вы спутали наши планы, ринувшись на спасение поручика Месснера. Тем самым вы уже вмешались в ход истории, убив Звонарского. Он принимал активное участие в перевороте. Впрочем, свято место пусто не бывает. Лесток найдет замену.
   Фамилия последнего показалась знакомой, но я решил все же уточнить:
   – Кто такой Лесток?
   – О, очень колоритная фигура из окружения Елизаветы Петровны. Думаю, он один из ваших главных потенциальных противников. Кстати, капитан-поручик Огольцов тоже входит в их число. Вдобавок у него появились и личные счеты. Он дружил со Звонарским.
   – Что я могу от него ожидать? Если выйду отсюда, конечно…
   Кирилл Романович задумался:
   – Все, что угодно. Дуэли здесь еще не получили такого распространения, как в Европе. Дворяне сводят счеты другим способом. Самый распространенный – подкараулить, навалиться большим числом и избить до полусмерти. Те, что побогаче, нанимают убийц. Есть такие, что не брезгуют клеветой и наветами, но это на крайний случай. В Тайной канцелярии умеют отличать ложь от правды. Поверьте, тому, кто заявит, придется не сладко. Но, – многозначительно произнес он, – расслабляться в любом случае не стоит.
   – Вы можете вытащить меня из тюрьмы? – с надеждой спросил я.
   – Увы, – вздохнул гость. – Рад бы, но это не в моей власти. Более того, скоро нам придется проститься, ибо я не могу долго находиться в этом хронопотоке. Мое состояние слишком нестабильное.
   – Но что мне может помочь?
   – Попробуйте сыграть на том, свидетелем и непосредственным участником чего вы стали, – посоветовал Кирилл Романович.
   – Имеете в виду нападение на Месснера?
   – Да. Поручик был доверенным лицом Миниха. Он состоял в так называемом «безвестном карауле», занимавшемся слежкой за Елизаветой Петровной. Месснеру удалось узнать важную информацию, он собрался доставить ее патрону, но люди Лестока устроили засаду. Остальное произошло на ваших глазах.
   – Каким образом это можно использовать? – заинтересовался я.
   – Не знаю, – вздохнул гость. – Но это все, чем могу помочь. Придумайте что-нибудь, Игорь Николаевич. Вы умный человек… – Он помялся и наконец выдавил: – Очень жаль: мое время истекло. Я больше не могу здесь находиться. Хорошо было с вами, но, увы…
   – Мы увидимся? – спросил я.
   – Все может быть, Игорь Николаевич. Желаю успеха! Прощайте!
   – До свидания, Кирилл Романович, – поправил я.
   Он внимательно всмотрелся в меня и неожиданно крепко стиснул мою руку:
   – Вы правы, до свидания.
   Гость дунул на свечку, и, как только наступила темнота, стало ясно – в камере его больше нет. Исчез – испарился, и все.
   Кстати, забыл спросить: а елизаветинский переворот – не их ли рук дело? Ну да уже поздно, Кирилл Романович умчался в другое измерение, оставив меня одного. Я кое-как устроился и заснул. Сон был зыбким, грезилась разная ерунда: школьные годы; коммуналка, в которой мы раньше жили; женщина, очень добрая, излучающая добро и уют, она произносила ласковые успокаивающие слова, а сердце мое переполнялось нежностью.
   «Мама», – всплыла подсказка в памяти.
   Но она не была моей матерью. Я впервые видел эту женщину, однако откуда во мне столько чувств? Может, она – мама Дитриха? Кирилл Романович говорил, что душа погибшего немца отставила отпечаток в теле. Тогда чем все закончится? Не начнется ли шизофрения? Каким образом я смогу отличить свои мысли от тех, что могут принадлежать Дитриху? Нет, хватит. Так и на самом деле чокнуться можно.
   С такими мыслями я проснулся, трясясь от холода. Да и есть хотелось со страшной силой, во рту давно уже ни крошки не было. Но никто не спешил включать обогреватель и не нес чашечку утреннего кофе. До меня никому не было дела.
   Чтобы размять занемевшие мышцы, стал приседать, стараясь не стукнуться о потолок. Покачал пресс, отжался. Кровь забурлила. Жить стало лучше, жить стало веселей. Если б еще голодный желудок не бурчал.
   Интересно, где Карл, чем сейчас занимается? Сидит в одиночке или в общей камере, «наслаждаясь» сомнительным обществом?
   В коридоре загромыхало. Это ко мне? Я приподнялся и присел на лежанке, дверь отворилась.
   – Выходи на допрос.
   Суровый голос хорошо вязался с широкоплечей, будто вырубленной из камня фигурой тюремщика.
   Понятно, завтрак откладывается. Произнесенная в уме шутка – глупая, но необходимая: я старался приободрить себя, чтобы охватившее уныние не было слишком заметно. Чего-то хорошего от допроса в Тайной канцелярии ждать не стоит. Это заведение спустя без малого триста лет оставило дурную память. Репутация как у НКВД, КГБ, Моссада и ЦРУ, вместе взятых. Хотя… может, у страха глаза велики. Авось что-то удастся придумать.
   Собственно, в чем моя вина? Да, убил Звонарского и его лакея, но они явно занимались неблаговидными делами. По сути, это была вынужденная самооборона – защищался, как мог. К тому же я вроде как считаюсь иностранным подданным. Вдруг допрашивать меня можно лишь в присутствии посла? Хотя этот вариант кажется слишком сомнительным. Тайная канцелярия вряд ли заморачивалась такими пустяками.
   Ой, кстати, а чье у меня подданство? Кирилл Романович сказал, что Дитрих был курляндцем. Из обрывочных знаний по курсу школьной истории помню, что Курляндией называлась часть нынешней Латвии со столицей в Митаве, номинально принадлежавшая Польше. Что самое интересное – хоть и плачутся нынешние прибалты о временах Советского Союза, но настоящую оккупацию они заимели как раз в те годы. Практически вся верхушка – немецкая, свою линию – жесткую, да что там говорить, жестокую – немцы гнуть умели. Латышам жилось тяжко.
   Навстречу двое солдат за руки протащили стонущего человека с голой спиной, покрытой ужасными язвами. Явственно послышался запах горелого мяса. Я отвернулся, не в силах глядеть на отвратительное зрелище. Сразу бросило в жар. Пытка здесь явление обыденное, применяется и к правым и к виноватым. Где гарантия, что не наговорю лишнего, за что можно распроститься жизнью? Я, конечно, парень крепкий, но у всех есть предел. Опытный палач развяжет язык даже немому.
   В животе разом потяжелело.
   Меня ввели в небольшую комнату, поставили лицом к окну. Свет сразу ударил в глаза. После темноты одиночки солнечные лучи палили, будто лазерные пушки. Конвойный солдаты замерли как истуканы, прижав мушкеты к ногам.
   Я увидел за столом Фалалеева вместе с худощавым мужчиной, который обмакнул гусиное перо в чернильницу и приготовился писать в толстой книге, похожей на амбарную. Понятно, первый – следователь, второй – писец. Сбоку загремел инструментом палач – дородный, в кожаном фартуке; другой – в ярко-красной поддевке, с прической горшком – ему ассистировал.
   – Ступайте, – приказал Фалалеев солдатам.
   Те развернулись и покинули помещение. Почему-то без них стало еще страшнее.
   – Приступим к роспросу, – сказал Фалалеев. – Помни, что ложное слово твое будет противу тебя же обращено. Клянись, что не прозвучит здесь от тебя ни единой кривды.
   – Клянусь.
   – Знай, что целью нашей является возбудить в преступнике раскаяние и истинное признание, за что ждать тебя награда может милостию императрицы нашей Анны Иоанновны.
   Ага, щаз, ищите дурака в другом месте. Надо быть полным идиотом, чтобы взвалить всю вину на себя на первом же допросе. Нет, я еще побрыкаюсь.
   Фалалеев продолжил:
   – Ежели будешь строптивым и непокорным – учти: за утаение малейшей вины – жестокое и примерное наказание, как за величайшее злодеяние. Укрывательство с твоей стороны будет тщетным, ибо правда нам всея известна! – Он потряс листами бумаги.
   Я понял, что это отчеты Борецкого и его начальника. Буду рассчитывать, что ничего лишнего они не написали.
   – Признаешься ты?
   – Мне не в чем сознаваться. Моя совесть чиста, – спокойно произнес я.
   Фалалеев скрестил руки на груди и задумался. У меня сложилось впечатление, что к допросу он не готовился, да и рассеянный взгляд наводил на мысль о том, что чиновник не так давно успел приложиться к бутылке.
   – Что писать? – подал голос писец, которому надоело ждать, когда «шеф» очнется.
   – Пиши, что увещевание не понял, – вяло откликнулся чиновник.
   Писец бегло застрочил.
   – Говори, кто таков, каких чинов, откуда будешь и веры какой? – опомнился Фалалеев.
   Понятно, началась рутина. В принципе, ничего страшного на данном этапе нет, главное, не сболтнуть лишнего.
   – Барон курляндский, Дитер фон Гофен, вера моя… – Я стал вспоминать, кем могли быть прибалтийские немцы. Понятно, что христиане, но какие именно? Так, католики отпадают, православные тем более… Рискну. – Лютеранская, – добавил я, надеясь, что заминка с ответом получилась незначительной.
   Чиновник удовлетворенно кивнул, писец старательно заскрипел пером.
   – Каково состояние твое?
   Вряд ли меня спрашивают о самочувствии. Видимо, интересуются материальным положением. Так, что там Карл говорил…
   – Имение моей матушки неподалеку от Митавы.
   Если спросят, сколько душ – завалюсь. Я ведь понятия не имею, сколько фон Гофены народа под ярмом держат. Хотя Фалалеев тем более не в курсе.
   – Возраст твой?
   Хм, будем надеяться, что мы с Дитрихом погодки.
   – Двадцать пять лет.
   – Скажи нам, Дитер фон Гофен: что привело тебя в державу Российскую?
   Вариант с иномирянами, разумеется, отпадает.
   – Желание послужить России и матушке императрице, Анне Иоанновне, – завернул я, памятуя слова Карла.
   Фалалеев поморщился. Как все следователи, он без сомнения был циничен и смотрел на показания подозреваемых с большим скепсисом.
   – А кто выступил твоим другом и сопровожатым?
   – Мой кузен Карл фон Браун, родом из Курляндии.
   Правда, только правда и ничего, кроме правды. Первый раунд я продержался. Было бы глупо засыпаться на начальной стадии.
   – Проверим, не говоришь ли ты неправду и не был ли в руках заплечных дел мастера, – задумчиво произнес Фалалеев. – Сымай рубаху.
   Я разделся до пояса. Палач смочил руку и провел по голой спине.
   – В палаческих руках не был. Нет ничего, – констатировал он.
   – Не единого рубца? – расстроенно спросил Фалалеев.
   – Вообще следов кнута нет. Спина чистая.
   Я обрадовался, что Дитрих был законопослушным гражданином, иначе неизвестно, как бы повернулся допрос.
   – Государево дело за ним такое… – Чиновник продиктовал список обвинений, затем вернулся ко мне: – Скажи, зачем учинил злодейство на дороге, убив капрала Преображенского полка Звонарского, лакеев его Жукова и Зорина, а иже с ними поручика полка Измайловского Месснера?
   – Признаю себя виновным в смерти Звонарского и одного из лакеев, не знаю фамилии. Хочу заметить, что я вынужден был взять на душу грех, ибо застал этих людей за разбоем, учиненным над поручиком. В смерти Месснера моей вины нет. Его предательски застрелил кто-то, оставшийся неизвестным.
   – Как смеешь ты, душегубец, клеветать на мужей достойных? – взвился Фалалеев.
   – В моих словах неправды нет. Я говорю только то, что видел собственными глазами. Спросите Карла фон Брауна. Он подтвердит.
   – У тебя еще будет возможность стать с ним с очей на очи, – заявил чиновник, намекая на очную ставку.
   – Прекрасно. Тогда обратите внимание на рану поручика – его застрелили со стороны спины в то время, как я держал его на руках. Более того, при мне и оружия-то огнестрельного не было. Уверен, в показаниях свидетелей это отражено.
   Фалалеев сверился с записями и наморщил нос. Судя по его недовольной роже, я был прав, с этим не поспоришь. Но деньги Огольцова отрабатывать надо.
   – Запиши в протокол, что подозреваемый во всем запирался, как замерзлый злодей. Приступаем к розыску.
   Палач лязгнул огромными клещами. До меня дошло, что под «розыском» понимается не что иное, как пытка. Сердце бешено заколотилось, по хребту прокатились капли холодного пота. Вот он – момент истины.
   Писец удивленно посмотрел на чиновника и растерянно пробормотал:
   – К розыску, Петр Васильевич? Так на то ведь дозволение Андрея Ивановича быть должно… Как без него-то…
   – С Андреем Ивановичем я завсегда договорюсь, – спокойно произнес чиновник. – Давай-ка, Архип, на дыбу подвесь энтого. Пущай на себя пеняет. Виска, она правду покажет.
   Надеюсь, услышав эти слова, я не побледнел как мел.
   Меня подтолкнули к дыбе, завернули руки за спину. Палач накинул на них петлю, другой конец перекинул через крюк в потолке и резко потянул. Ноги оторвались от земли. В плечах что-то хрустнуло, от напряжения глаза едва не полезли из орбит, я ощутил страшную боль в выворачивающихся суставах и дико заорал. Так плохо мне еще никогда не было.

Глава 7

   Я вопил как оглашенный, хрипел, хватая ртом воздух. Сил хватало только на то, чтобы не выдать себя с потрохами, не взять чужую вину, не навести поклеп. Ребра трещали, руки не ощущались, мышцы не справлялись с нагрузкой, тело пронизывала острая боль.
   Ой, мама, не могу… не могу больше. Как больно! Скорей бы все закончилось… Гады, сволочи! Чтоб вас! И почему я?! Почему со мной?! Что же я такого сделал?! За что наказание?!
   – А-а-а-а! – Сердце едва не выпрыгнуло из груди.
   – Не говорил ли ты слов хулительных, сим заставив Звонарского руку на тебя поднять? – вопрошал раскрасневшийся Фалалеев. – Не поносил ли высокую монаршую особу? Неспроста же Звонарский противу тебя шпагу обнажил.
   – Ничего такого я не говорил.
   – Врешь, мерзавец.
   – Отпустите. Нет на мне вины. Я лишь защищал свою жизнь… Больно мне… Что же вы делаете?!
   Фалалееву очень хотелось превратить дело из уголовного в политическое. И что тогда? Смерть, вырывание ноздрей, каторга, Сибирь? Может, взвалить на себя все, признаться даже в том, чего не делал, лишь бы избавиться от муки? Нет, я должен бороться, чего бы это ни стоило. Старайтесь, старайтесь, скоты. Издевайтесь. Отольются кошке мышкины слезки. Ой… больно, больно как! Меня же инвалидом сделают. Козлы!
   Я отчаянно матерился, но ругательства лишь распаляли мучителей, наслышавшихся в этих стенах такого, что мне и не снилось. Вряд ли их удивили мои трехэтажные конструкции.
   – Винись, а то огнем жечь буду! – рыкнул Фалалеев.
   Я замычал как корова. На что-то другое при всем желании был уже не способен. Вымотали, скотобазы!
   – Что, что он сказал? – подпрыгнул чиновник.
   – Запирается, – смущенно произнес палач. – Ну да ничего, Петр Васильевич, я ему сейчас встряску устрою. Запоет, аки соловей в роще.
   – Устрой, Архип, устрой, голубчик, – с очень нехорошими интонациями сказал Фалалеев. – И веничком горящим по спине проведи.
   Пришел черед удивляться палачу:
   – Так то ж в третий раз положено.
   – Делай, Архип, что сказано. Давай-ка встряхни субчика, – разозлился чиновник.
   Я заскрипел зубами. О том, что такое «встряска», мне доводилось читать: веревку висящего на дыбе слегка отпускают, потом резко натягивают, что может привести к переломам в локтях. Все, амба… Ноги вновь коснулись пола. Сейчас, сейчас… Я зажмурился, втайне надеясь, что умру от разрыва сердца и пытка закончится.
   – В чем дело, Петр Васильевич? – от голоса вошедшего веяло энергией, добродушием и… огромной силой.
   Я открыл глаза и увидел сжавшегося в комочек Фалалеева. Над ним нависал сухощавый мужчина высокого роста, со слегка вытянутым лицом, увенчанным высоким умным лбом, гладко выбритый, с почти незаметной ямочкой на подбородке (второй едва намечался); нос длинноватый, исчерченный на переносице поперечной складкой, со своеобразным, будто живущим собственной жизнью, кончиком. Под карими насмешливыми глазами круги, как у уставшего, хронически не высыпающегося человека.
   – Что за безобразие творите, господин Фалалеев? – вновь с почти искренней шутливостью спросил вошедший, но чиновник лишь нервно сглотнул и не сразу нашелся, что ответить.
   – Мы, то есть я…
   – Позвольте взглянуть в допросный лист. – Вошедший протянул руку. – Уж не по первым ли двум пунктам расспрашиваете? – Голос стал строже.
   – Только подбираемся, Андрей Иванович. Злодей упирается, так мы его того… на дыбу, – опомнился Фалалеев.
   Андрей Иванович… Понятно, к нам пожаловал собственной персоной начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков. Фигура интересная, сумевшая усидеть в своем кресле, несмотря на все дворцовые перевороты. Это, знаете, о многом говорит. Непрост был Андрей Иванович, непрост…
   – А меня спросить – что, забыли? – недобро прищурился Ушаков.
   – Андрей Иванович, беспокоить не хотели. Вы ж двое суток здесь дневали и ночевали, только уехали к себе домой вчера по вечеру, зачем вас тревожить? Душегубец это, убил вместе с подручным сразу четырех, из них двух шляхетского роду.
   – За что ж ты, ирод, людей жизни порешил? – заинтересовался генерал.
   – Да за то, что они сами хотели меня на тот свет спровадить, – морщась от дичайшей боли, с трудом шевеля губами, произнес я.
   Генерал полистал протокол допроса, нервно покусывая губы, вернул документы Фалалееву и коротко бросил:
   – Не похоже, что брешет. Разве немец на такое пойдет? Тут нашим, российским духом пахнет.
   – Вот мы и выясняем правду, – залебезил чиновник.
   – Позаботьтесь повальный обыск у Звонарского на дому устроить.
   – Всенепременно, Андрей Иванович, – кисло ответил Фалалеев.
   – А немца снимите с дыбы, вправьте кости, покуда не поломали, – распорядился Ушаков. – Лекаря позовите, чтобы в порядок его привел. Токмо сами не вздумайте. Не столько лечите, сколько калечите. Слышь, Архип?
   Палач закивал как китайский болванчик.
   Ушаков продолжил:
   – Обязательно хорошего медикуса кликните – Генриха Карловича. Я недалече его видел.
   – Андрей Иванович! – взмолился чиновник.
   – Что – «Андрей Иванович»?! – разозлился генерал. – Много на себя взяли, Петр Васильевич. Самоуправство это. Рази не так? А самоуправства я не потерплю. Бардак развели! Распустил я вас, окаянных, распустил. Раз ушел Ушаков домой, значит, твори что вздумается. Ан нет, выкусите. – Он сложил кукиш и сунул под нос Фалалееву. – Не на таковского напали, милостивый сударь. А ведь не думаете, что стоит мне только захотеть, и вы местами поменяетесь: тебя на дыбу подвешут, а его в канцеляристы определят. Так, Фалалеев?
   – Что вы такое говорите, Андрей Иванович! – сокрушенно забормотал чиновник. – Я ведь всего себя на службу положил. Не корысти ради…
   – Не знаю, Фалалеев, не знаю, – покачал головой Ушаков. – А вот ежели узнаю, то…
   Он недоговорил, круто развернулся и вышел из застенка.
   Палач меня больше не трогал, руки мои повисли безвольными плетьми. Я стоял и покачивался – достаточно было дуновения сквозняка, чтобы свалить меня на каменный пол.
   Фалалеев снял белый парик, промокнул большим шелковым платком вспотевший лоб и, переведя дух, произнес:
   – Что-то сегодня генерал наш не с той ноги встал. То ли дочурка его ненагляднная – свет Катерина – коленце какое выкинула, то ли ее величество императрица недовольство проявили.
   – Не выспался он, – пояснил писец. – Днюет и ночует на работе, все неймется ему, а возраст уже не тот. Сдает генерал наш, вот и злится. Так я пойду за дохтуром?
   – А как же! Только обязательно Генриха Карловича сыщи, хучь из-под земли достань, а то Андрей Иванович голову мне оторвет.
   Чиновник сплюнул и устремил на меня злобный взор:
   – Повезло тебе сегодня, немчура поганая, ну да я все равно с тобой разберусь.
   Я отвернулся, радуясь окончанию допроса. Если бы еще не онемевшие руки…
   Писец сбегал куда-то и вернулся в компании суховатого старикана – и по виду и по манерам доктора, причем явно иноземных кровей, – который, осмотрев меня, пробормотал несколько малопонятных фраз на латыни.
   – Положите его на лавку левым боком, – приказал лекарь.
   Палачи поспешили выполнить распоряжение, распластав меня на широкой лавке. Доктор заботливо сунул под голову небольшой деревянный сундучок. Лежать было неприятно, но все же гораздо лучше, чем стоять.
   – Пусть побудет пока в таком положении.
   Я чувствовал, как под действием силы тяжести мышцы начинают расслабляться. Спустя несколько минут лекарь взял руку за предплечье, согнул в локте и оттянул книзу.
   – Как вы? – спросил он.
   – Ничего хорошего, – признался я, настороженно наблюдая за его манипуляциями.
   – Не переживайте, молодой человек, ничего страшного не случилось: кости целы – это главное. А вывихи, о них вообще смешно говорить. Плевое дело, – заверил старичок. – Поверьте, у меня богатый опыт.
   Я напрягся, чувствуя, что мне заговаривают зубы. Доктор покосился на меня и неодобрительно поцокал языком. Внезапно он вскинул голову кверху и воскликнул:
   – Что это?
   Я невольно отвлекся, посмотрев на потолок. Лекарь воспользовался этим – легким движением повернул согнутую руку сначала кнаружи, а затем внутрь, вставив плечевой сустав на место. Последовал щелчок.
   – Мать вашу! – Я едва не умер от боли и шока.
   Тело выгнулось дугой. Сейчас же на него навалились палачи, удерживая весом. Я бился на лавке, стукаясь головой о сундучок, и успокоился только тогда, когда болезненные ощущения прошли.
   – Потерпите, милостивый государь. Полдела сделано. – Старичок подошел к жаровне и немного понаблюдал за пляшущими языками пламени. – Отдохните чуток, а потом продолжим.
   Я полежал на спине с отрешенным видом, настраиваясь на неизбежное. Вроде понятно, что Генрих Карлович добро делает, но страшно до жути.
   Таким же образом лекарь вправил и другую руку. Щелчок, электрический импульс в плече, приведший сердце в состояние ступора, и блаженный покой.
   Я мысленно перекрестился, боль отступила. Попробовал пошевелить пальцами и понял, что руки ни капельки не слушаются.
   – Недельки три-четыре покоя, и с вами будет все в порядке, – сказал довольный лекарь. – Организм молодой, сдюжит.
   Интересно, дадут ли мне эти недели покоя или вновь потащат на допрос, как только Фалалеев порешает все вопросы с начальником?
   Пока я предавался размышлениям, пришли конвоиры:
   – Куда его девать? В старую камеру-одиночку али как?
   – Бросьте его к дружку, фон Брауну. Пущай вместе сидят.
   – А смотрение ему какое?
   Очевидно, речь шла о режиме содержания.
   – На первое время обыкновенное пущай будет, – бросил чиновник. – Но если правила нарушит, сразу на цепь сажайте.
   В сказанном было столько ненависти, что ее бы хватило на целый город.
   Меня снова провели по подвалу, подвели к камере, из проема выглянуло сонное лицо солдата, пропахшего селедкой и чем-то похожим на краску.
   – Петров, принимай нового «хозяина», – весело сообщил конвойный.
   Как я узнал позже, солдаты, прикрепленные к каждой из камер, «хозяином» называли заключенного, который в ней содержался.
   – Тоже немец? – вздохнул Петров.
   – Ага, барон курляндский фон Гофен, – подтвердил конвойный.
   – Опять по-человечески не поговорить, – сокрушенно произнес Петров. – Немчик, что у меня сидит, только «вас» да «нихт ферштейн» лопочет.
   – Нет, этот вроде как русский разумеет.
   – Да ну, – обрадовался Петров. – Давай-ка его скорее сюда. Он ведь после дыбы, пусть отлежится. А Карлу моего на розыск поведете?
   – Пока не велено. Ушаков нынче злющий, дрозда канцеляристам дает. Фалалееву снова на орехи досталось. Не до розысков пока.
   – А насчет жалованья что слышно?
   – Задерживают пока. И денег, чтобы кормить арестованных, не дают. Двух копеек жалеют.
   – Выходит, мне их за свои кровные харчевать? – расстроился Петров.
   – А вдруг повезет? Может, они богатенькие, – предположил конвойный.
   – Вряд ли, – сокрушался Петров. – Тот пацан, Карла, гол как сокол. Ежели были у него деньги, так при обыске все скрали. А вы проходите, барон, не стесняйтесь. Кто знает, сколько здесь проведете, – обратился он ко мне.
   Меня ввели в камеру, пропахшую дымом, нечистотами и смрадом.
   – Располагайтесь, – пригласил Петров. – Как говорится, чем богаты…
   Небольшое окно, скорее похожее на бойницу, было закрыто решеткой и деревянным щитом. Тускло горела свечка. На затопленной печке стояли закопченные чугунки. В одном из них вкусно пахнущее варево помешивал большой деревянной ложкой второй солдат.
   В углу на собранной в кучу соломе лежал Карл. Увидев меня, он вскочил и бросился с объятьями:
   – Дитрих, брат, что с тобой сделали эти мерзавцы? Тебя пытали?
   – Извини, Карл. Я страшно устал. Давай после поговорим.
   С этими словами я свалился на солому и уснул.

Глава 8

   Дни потянулись бесконечной вереницей – одинаковые, как две капли воды. На допросы водить перестали, я не знал – радоваться этому или огорчаться. Торчать в застенках десятки лет, подобно графу Монте-Кристо, не улыбалось. Впрочем, узников в Петропавловской крепости долго не держали, казематы служили чем-то вроде следственного изолятора. После вынесения приговора заключенные покидали стены Петропавловки, и хорошо, если отправлялись в ссылку. Тайная канцелярия штамповала один смертный приговор за другим. Хватало и таких заключенных, что не доживали до завершения следствия – они не выдерживали пыток и умирали, к тому же если узник не имел денег на посещение врача, то вполне мог загнуться от заражения крови, ибо основными медикаментами были водка, шкура свежеубитой овцы (ее клали на спину после пытки кнутом или огнем) и капустные листья, служившие для вытягивания гноя.