Страница:
Они двинулись дальше и остановились возле нескольких маленьких конторок. Почти за каждой, поскрипывая перьями, трудился канцелярист. Одна ниша пустовала.
Её-то и заняли Турицын с Елисеевым.
– С сего дня трудиться будешь здесь, – наставительно проговорил Василий. – Я схожу в секретарскую за бумагами, а ты жди.
Вернулся Турицын с целой кипой папок. В них были черновики расспросных листов, которые копиисты переписывали, дабы придать документам надлежащий вид.
– Это тебе, это мне. – Василий принялся распределять папки. – Это тебе, это… это, пожалуй тоже мне. Не дорос ты до сего покуда. А вот сие для тебя в аккурат. Держи.
– Всё, братец, – сказал он, когда закончил, – можешь приступать.
Иван пододвинул к себе верхнюю папку из выделенных Василием, старательно очинил перо, взял стопку чистой бумаги, доверху наполнил чернильницу. Потрудиться предстояло на славу.
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Её-то и заняли Турицын с Елисеевым.
– С сего дня трудиться будешь здесь, – наставительно проговорил Василий. – Я схожу в секретарскую за бумагами, а ты жди.
Вернулся Турицын с целой кипой папок. В них были черновики расспросных листов, которые копиисты переписывали, дабы придать документам надлежащий вид.
– Это тебе, это мне. – Василий принялся распределять папки. – Это тебе, это… это, пожалуй тоже мне. Не дорос ты до сего покуда. А вот сие для тебя в аккурат. Держи.
– Всё, братец, – сказал он, когда закончил, – можешь приступать.
Иван пододвинул к себе верхнюю папку из выделенных Василием, старательно очинил перо, взял стопку чистой бумаги, доверху наполнил чернильницу. Потрудиться предстояло на славу.
Глава 4
– Мне это не нравится, – тихо произнёс профессор Орлов.
– Что именно, Арсений Петрович? – удивился я.
– В последний раз максимально зафиксированное время «подселения» к реципиенту составляло около двух часов. Это был наш рекорд. Мы надеялись, что сможем увеличить это время, но плавно, небольшими шажками. Вы пробыли больше суток, ни на что не реагируя. Мы с огромным трудом вывели вас из этого состояния. Меня чуть инфаркт не хватил.
– Да, но ведь со мной всё хорошо. Я бодр и здоров как огурчик. Чувствую себя не как в первый раз, намного лучше. Нет жажды, меня не клонит ко сну, я не похож на сомнамбулу.
– Тем не менее, голубчик, вам надо обследоваться. Я уже связался с медиками.
– Арсений Петрович! Стоит ли?
– Стоит-стоит. Я несу за вас ответственность. Так что извольте завтра сдать все анализы. И строго натощак. Вот направления. Мне бы ужасно не хотелось нанести вашему организму вред. Даже малейший. Так что подстрахуемся, возьмём небольшую паузу. Не волнуйтесь, всё будет оплачено.
– Да я и не волнуюсь.
– Вот и хорошо.
Орлов одновременно с сочувствием и укоризной покачал головой.
Я не мог понять его волнений. Самочувствие и впрямь было отменным, меня просто переполняло энергией: хотелось танцевать, отжаться сто раз, крутануть на турнике «солнышко», пробежать стометровку…
Вечером позвонила сестра. Наши дорожки разошлись ещё с детства. Она была, как принято говорить, правильной. Я же считался в семье почти беспутным. Родители больших надежд не возлагали. Собственно, так оно и вышло.
Общались мы с сестрой редко, да и то больше по телефону. Зато с её сыном Женькой встречались гораздо чаще. Понятия не имею почему, но племяннику со мной было интересно. В гости захаживал, с девушками своими знакомил (а они у него время от времени менялись). В кабаках с ним сидели не раз. Нормальный такой парень, умный, институт закончил, а сейчас работал учителем истории в школе. Работа ему нравилась. Дети от него были без ума.
Разговор с сестрой получился недолгим и пустым. Впрочем, как обычно.
– Как дела?
– Да нормально. Всё путём. Сама-то как?
– Ничего. Пока без изменений.
– Ну да, в наше время это, пожалуй, и к лучшему. Какая-никакая, а стабильность. У Женьки всё в порядке?
– В порядке. Тут олимпиада была по истории, городская. Так его ученик первое место занял. Женя довольный ходит.
– Я его понимаю. Есть чем гордиться.
– Ты как, на работу устроился?
– Само собой.
– Зарплата ничего?
– Больше, чем раньше платили.
– Ясно… Ну, давай, мне пора! Всего хорошего!
– И тебе того же! Женьке привет передавай.
– Обязательно.
В трубке короткие гудки. Вот и поговорили.
Назавтра я был в частном медицинском центре, где сдал целую кучу анализов. Врачи ощупывали меня, проверяли на разной хитрой аппаратуре, делали непонятные снимки. В итоге сошлись во мнении, что я полностью готов к труду и обороне, хоть сейчас в космос.
Осторожничавший Орлов всё равно дал три дня отгулов. Я добросовестно провалялся в постели, тупо пялясь в зомбоящик и переключая каналы: надо же, их у меня сто штук, но смотреть нечего!
Возвращение к работе было воспринято мной как большой праздник. Я ужасно соскучился по своему пра-пра и так далее дедушке.
Оформлялись документы просто и в то же время наглядно. Вопросы полагалось писать в левой части страницы; то, что отвечал допрашиваемый – справа напротив. Таким образом, у того, кто читал, в голове складывалась полная картина допроса.
Поначалу Иван мало вникал в смысл написанного, хоть и понимал, что за каждой бумагой боль, кровь, а может, и жизнь. Он знал, что у каждого есть своя голова на плечах и порой нужно хорошенько подумать, прежде чем что-то сказать и уж тем более сделать. Никто никого за язык не тянет.
Его больше волновал собственный почерк, он старался не посадить лишнюю кляксу, не сделать досадную описку. Кстати, один из черновиков как раз и касался подобного недоразумения. Некий Семён Сорока умудрился в доношении Сенату назвать первого российского императора «Перт Первый», за что и был сечён кнутом[3]. Прочитав обстоятельства дела, Иван не удержался от ухмылки, но потом призадумался. Ошибиться по недосмотру легко, особенно в конце дня, ибо бумаг на столе меньше не становилось, а рука уже отваливалась от усталости. Но Турицын таскал от секретаря всё новые и новые папки. Казалось, им несть числа. Они загромождали стол, лежали на подоконнике, копились на полу, будто пыль.
Каждый шаг, каждый чих подробно расписывался и сопровождался массой деталей. Всё это необходимо переписать набело, чтобы на следующий день Ушаков ознакомился с материалами и лично, не доверяя никому, подшил в особые папки, предназначенные для «вечного» хранения. И каждая определяла чью-то судьбу.
Одних ждала дыба, других – колодки и Сибирь. Отъявленный злодей мог познакомиться с крюком под ребро или колом под зад, допрос вёлся с подвешиванием на дыбе, способов казни было великое множество от бесхитростного усекновения головы до заливания горла раскалённым свинцом, каковое обычно применялось к фальшивомонетчикам. Но столь суровые приговоры встречались нечасто. Обычно по мелкой вине провинившегося вразумляли кнутом и отпускали на все четыре стороны. Ушаков без надобности жестоких мер не применял.
Тускло падал свет из маленьких, заделанных решетками оконцев. Въевшийся в каждую пядь пространства запах лекарств щекотал ноздри и заставлял болеть голову.
В полдень Иван с Турицыным вышли во двор. Василий раскурил трубочку с крепчайшим табаком, от дыма которого ело глаза, взглянул на высоко взгромоздившееся солнышко и с дружеской улыбкой произнёс:
– Что, брат Елисеев, тяжко?
Иван кивнул.
– Неужто каждый день эдакая прорва работы? Я уж совсем запыхался.
– Имей терпение, – усмехнулся Турицын. – Дел накопилось. Мы ведь всё ещё походной канцелярией считаемся. Только недавно из первопрестольной в Питербурх перебрались. Вот дела-то и множились. Ничего, мы их подраскидаем, а потом будет проще.
– Скорей бы.
– Сие от нас с тобой в немалой мере зависит. От усердия нашего. Пусть дух твой, как тесто на пшеничной опаре поднимается, ибо ждут нас с тобой дела в превеликом множестве.
Дверь распахнулась, в неё высунулось конопатое лицо канцеляриста, сидевшего в соседней конторке.
– Турицын, Елисеев, ступайте к господину секретарю. Их милость зовёт.
Надо же, подумал Иван, фамилию мою уже знают, хотя никому из будущих товарищей Елисеев ещё не представлялся.
– Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас, – забормотал под нос Турицын.
– Ты чего? – удивился Елисеев.
– Чего-чего, – передразнил Василий. – Чичас узнаешь. Неспроста нас к себе господин Хрущов зовёт.
Иван, не знавший за собой никакой провинности, в секретарскую зашёл не робея. Коли позвали, знать, на то дело есть.
Господин секретарь степенно попивал чай вприкуску. Пил вкусно, так что другим хотелось. Завидев стоящих на пороге Турицына и Елисеева, важно кивнул.
– Заходите.
Чаю копиистам предлагать не стал.
Секретарь Тайной канцелярии Николай Хрущов, по фамилии судя, происходил из малороссийских дворян, внешностью олицетворяя довольно распространённый в тех краях типаж: широкое смуглое лицо, изрядная лысина на непокрытой париком голове, пухлое, слегка бочкообразное тело с могучими руками и не менее могучими ногами. Глаза синие, пронзительные.
Копиисты встали напротив него навытяжку, будто солдаты. Критически осмотрев и того, и другого Хрущов наконец произнёс:
– Ко мне человек приходил. Сказывал, что Федьку Хрипунова видел.
– Где, ваша милость? – не выдержав, спросил Турицын.
Ноздри Хрущова недовольно задрожали.
– Погодь, не перебивай. В мастеровые наш Хрипунов подался, дорогу камнем мостит. Даю вам обоим поручение – Федьку сыскать и ко мне привести. На всё про всё сроку отпускаю до вечера.
– Ваша милость, солдат дадите? – жалобно спросил Турицын.
– Солдат не дам. Сие наш позор, нам его расхлёбывать, других не вмешивая, – грозно сказал секретарь. – Да и вам не всё бумажки перекладывать.
Над городом лениво проплывали серые чугунные тучи. Турицын медленно брёл по улице, старательно обходя лужи и конские яблоки. Иван, понятия не имевший, куда и за кем их отправили, шёл чуть поотстав. Товарищ и учитель его не был расположен к разговорам. На вопросы отмалчивался, только хмурил брови и ничего не говорил, даже не оборачивался.
Наконец, Елисеев обогнал его и встал на пути, перегородив дорогу.
– Дай пройти, – сквозь зубы прошипел Турицын.
– Обязательно, – согласился Иван. – Токмо объясни, чего ты как в воду опущенный?
– А чему радоваться? – зло бросил Василий.
– Ты меня спрашиваешь? – удивился Елисеев.
– Ладно! – сдался его наставник. – Не по душе мне поручение Хрущова. Боязно.
– Чего бояться-то?
– Нрав у Федьки горячий. Не ровён час – прибьёт, когда за ним явимся. Он такой, он может.
– Живы будем – не помрём, – отделался скороговоркой Елисеев. – Чего кликушничаешь?
– Ты его просто не видел, вот и храбришься. Мы супротив него всё одно, что две сопли. На одну руку положит, другой прихлопнет. Мокрого места не останется.
– Что, весь из себя Соловей-разбойник и сладу с ним никакого?
Турицын взял собеседника за грудки, подтянул к себе, потом опомнился, разжал пальцы, стряхнул с кафтана Елисеева несуществующие пылинки.
– Я, братец, Хрипунова не один год знаю. Мы с ним ещё в Москве в Преображенском приказе вместе начинали.
– Так он что – из наших? – ахнул Иван.
– То-то и оно, что из наших, – вздохнул Турицын. – По штату числится подканцеляристом. Всё бы ничего, но имеет страсть чрезмерную к питию хмельного вина. Через то службой и поплатился. Загулял на несколько дней, в присутствие не пришёл. Испугался, что Андрей Иванович ему ушедрание престрогое сделает, пустился в бега. А теперь видишь, что сказывают – дорогу мостит.
– Пусть придёт, покается. Повинную голову меч не сечёт.
– Енто смотря, чей меч. Да и не так легко Хрипунова уговорить. Силой его точно не возьмёшь. Жаль, что Хрущов солдат не дал. Не хочет сор из избы выносить. А как мы будем управляться, не его, дескать, забота.
Как выяснилось, не такой уж и большой Петербург оказался. При желании за несколько часов обойти можно. Копиисты тащились и широкими проспектами, и задворками не брезговали. Искали везде: у дворцов, у домов знатных, у бараков.
Несколько раз попадались рабочие и солдатские команды, занятые нехитрым, но важным делом – мощением городских улиц. Турицын тщательно вглядывался в лица людей, но искомого Федьки Хрипунова углядеть не мог. Как сквозь землю провалился! Может, почуял, что за ним охота идёт, пусть охотнички и были неважными: того, кого ищут, опасались.
Удача улыбнулась копиистам поздно вечером, когда те совсем было отчаялись. Обоим не хотелось представать перед грозными синими очами Хрущова с пустыми руками, хотя неведомый Федька Хрипунов страшил Ивана ничуть не меньше. Впрочем, был у Елисеева в колоде один козырь, о котором он никому, кроме родителей своих, не рассказывал.
Дюжина мужиков в сермяжных грязных кафтанах, суконных портах, шапках набекрень, укладывала булыжники возле свежепостроенного богатого особняка.
Наблюдал за работниками важный господин в шёлковом, расшитом серебром камзоле. Время от времени господин промакивал лоб большим, похожим на скатерть платочком и ругался.
Василий схватил Ивана за рукав, горячо прошептал на ухо:
– Вот он, Федька-то!
– Где? – заозирался Елисеев.
– Худющий такой, высокий… Видишь?
Взгляд Ивана ненадолго задержался на худом длинном человеке, ловко орудовавшем большой деревянной «бабой» в одиночку. Сразу стало ясно – силушка у него действительно имеется. Другие работники подымали инструмент вдвоём-втроём, а этот махал, будто пёрышком.
– Что будем делать?
– Сначала поговорим, а там посмотрим, – с напряжением в голосе ответил Турицын.
Длинный так увлёкся работой, что не замечал ничего вокруг. Договорившись с важным господином (это был помощник городского архитектора), чтобы тот подозвал к себе Хрипунова, копиисты спрятались за оградой, и вышли, когда Фёдор откликнулся на зов.
Узнав Турицына, беглец недобро насупил брови.
– Нашли таки…
– А ты как думал? – по праву старшего выступил Василий. – Чай, не иголку в стоге сена искать. Занятие привычное.
– И что со мной делать думаете? – ещё сильнее насупился длинный.
– К Хрущову доставим, а уж он и порешает.
– Давайте договоримся – вы меня не видели, я вас знать – не знаю. Разойдёмся, как в море-окияне корабли, – предложил Хрипунов.
– Не пойдёт. Нам без тебя возвращаться не след. Шёл бы ты, Фёдор, с нами, подобру-поздорову, а не то…
– Что? – Хрипунов угрожающе повёл мускулами, и голос Турицына сразу убавил в твёрдости.
– Не дури, Федя. Тебе же лучше будет.
Глаза Хрипунова налились злобой, он с силой оттолкнул от себя копииста:
– Брысь отсель!
Турицын, не устояв на ногах, повалился задом прямо в грязь. Помощник архитектора опасливо отскочил в сторону (а ну как подвернётся под горячую руку!). Рабочие, побросав кирки и лопаты, исподлобья наблюдали, не вмешиваясь.
Хрипунов развернулся и размашисто пошагал по улице, даже не оглянувшись. Турицын беспомощно поводил глазами по сторонам, убедился, что подмоги ждать неоткуда и, кряхтя, встал. Вид у него был как у побитой собаки.
Иван, которому надоело оставаться безучастным, решительно двинулся за Хрипуновым.
– Постой, Ваня! – крикнул Турицын. – Он же скаженный! Зашибёт – не заметит.
– Меня заметит, – весело отозвался Иван.
Он ускорил шаг и оказался перед Хрипуновым.
– Фёдор, побойся Бога!
– Уйди, тля! – двинул всем телом беглый канцелярист, и Елисеев кубарем полетел на землю, однако резво вскочил и снова оказался перед Хрипуновым.
– Христом заклинаю, пошли с нами, Фёдор. Самому легче будет.
– Вот приставучий!
Могучий кулак Хрипунова поднялся в воздух, но Иван не дрогнул и упрямо стоял, разглядывая беглеца снизу вверх.
– Всё… Сам напросился! – Фёдор ударил.
Бил вполсилы, чтоб не лишить упрямца жизни. Было видно, что тот – недоросль, в сущности, дитё неразумное. Но уж коли родители не научили, пусть жизнь поучит, пусть даже в лице Хрипунова.
И тут дитё его удивило. Упрямый копиист чуть вильнул в сторону. Буквально всего ничего, но этого хватило, чтобы он уклонился от удара.
Кулак просвистел в опасной близости от Ивана, но всё равно – мимо.
– Блоха! – восхитился Хрипунов. – Вёрткий!
Он снова ударил. На этот раз в полную силу, старательно метя в лицо. Однако копиист снова увернулся.
– Устанешь, дядечка, – засмеялся Иван.
Хрипунов разозлился не на шутку, как не злился давно. Дважды он бил, и всё впустую. Фёдор же привык всё делать с одного раза. В битвах стенка на стенку он играл роль тарана, проламывающего оборону другой стороны. Какого бы бойца против него не ставили, Хрипунов всегда лишал того чувств, действуя нагло, нахрапом, без особой жалости. А тут какой-то мелкий, хоть и прыткий. Настоящая блоха… И эта блоха до сих пор на ногах, скачет, издевается. Поймать её и раздавить!
Лицо Хрипунова приобрело багрово-свекольный вид. Давненько над ним не насмехались. Прежде те, кто пробовал поступить с ним столь опрометчиво, быстро теряли добрую половину зубов. Порой кулак Фёдора ещё и крушил рёбра, если обидчики урока не понимали и вели себя неподобающим образом.
– Погодь, малый, – ласково попросил он.
У других от такой «ласки» кровь стыла в жилах.
Вертлявый молодчик был не из пугливых.
– Да ты передохни, дядечка, а я так уж и быть, постою, – снова нагло повёл себя копиист.
И откуда в столь тщедушном теле такой дух! Хрипунов слегка зауважал юного наглеца. Не повезло парнишке со сложением, иначе был бы достойным поединщиком, с которым схватиться не зазорно.
– Может, лавку принесть? А то совсем запыхамшись стоите. Что скажете, дядечка, сбегать?
– Ах, мелюзга проклятущая! Погоди…
Хрипунов, будучи матёрым бойцом, пошёл на хитрость – сделал вид, будто бьёт правой рукой, противник повёлся на «финт», дёрнулся, теряя из виду дальнейшие действия беглого канцеляриста. Торжествующий Фёдор, думая, что всё, что поймал неопытного юнца, врезал левой рукой, рассчитывая приложить, как следует – по темечку. Дюжим, не в пример этому наглецу, мужикам подобного удара хватало, чтобы с копыт долой.
И тут Хрипунова ждал негаданный сюрприз. Беглец так и не понял, почему его тело провалилось вниз, что за странная сила поволокла вперёд, потом крутанула и бросила оземь. Крепкая голова беглеца пришла в соприкосновение с кучей булыжников, приготовленных для мощения дороги. Искры посыпались из глаз Фёдора, и сразу же белый свет померк в его очах.
Донельзя растерянный Турицын подошёл к широко раскинувшемуся телу беглого канцеляриста. Странно посмотрев на спокойно стоявшего подле Ивана, спросил дрожащим голосом:
– Ты что – Фёдора совсем живота лишил?
По отчаянному виду было видно: Василий перепуган не на шутку, причём не ясно, от чего больше – того, что Хрипунов мог испустить дух, или того, что недавний знакомец вдруг открылся с новой неожиданной стороны.
– Очухается твой Фёдор, – строго молвил Елисеев.
– Что именно, Арсений Петрович? – удивился я.
– В последний раз максимально зафиксированное время «подселения» к реципиенту составляло около двух часов. Это был наш рекорд. Мы надеялись, что сможем увеличить это время, но плавно, небольшими шажками. Вы пробыли больше суток, ни на что не реагируя. Мы с огромным трудом вывели вас из этого состояния. Меня чуть инфаркт не хватил.
– Да, но ведь со мной всё хорошо. Я бодр и здоров как огурчик. Чувствую себя не как в первый раз, намного лучше. Нет жажды, меня не клонит ко сну, я не похож на сомнамбулу.
– Тем не менее, голубчик, вам надо обследоваться. Я уже связался с медиками.
– Арсений Петрович! Стоит ли?
– Стоит-стоит. Я несу за вас ответственность. Так что извольте завтра сдать все анализы. И строго натощак. Вот направления. Мне бы ужасно не хотелось нанести вашему организму вред. Даже малейший. Так что подстрахуемся, возьмём небольшую паузу. Не волнуйтесь, всё будет оплачено.
– Да я и не волнуюсь.
– Вот и хорошо.
Орлов одновременно с сочувствием и укоризной покачал головой.
Я не мог понять его волнений. Самочувствие и впрямь было отменным, меня просто переполняло энергией: хотелось танцевать, отжаться сто раз, крутануть на турнике «солнышко», пробежать стометровку…
Вечером позвонила сестра. Наши дорожки разошлись ещё с детства. Она была, как принято говорить, правильной. Я же считался в семье почти беспутным. Родители больших надежд не возлагали. Собственно, так оно и вышло.
Общались мы с сестрой редко, да и то больше по телефону. Зато с её сыном Женькой встречались гораздо чаще. Понятия не имею почему, но племяннику со мной было интересно. В гости захаживал, с девушками своими знакомил (а они у него время от времени менялись). В кабаках с ним сидели не раз. Нормальный такой парень, умный, институт закончил, а сейчас работал учителем истории в школе. Работа ему нравилась. Дети от него были без ума.
Разговор с сестрой получился недолгим и пустым. Впрочем, как обычно.
– Как дела?
– Да нормально. Всё путём. Сама-то как?
– Ничего. Пока без изменений.
– Ну да, в наше время это, пожалуй, и к лучшему. Какая-никакая, а стабильность. У Женьки всё в порядке?
– В порядке. Тут олимпиада была по истории, городская. Так его ученик первое место занял. Женя довольный ходит.
– Я его понимаю. Есть чем гордиться.
– Ты как, на работу устроился?
– Само собой.
– Зарплата ничего?
– Больше, чем раньше платили.
– Ясно… Ну, давай, мне пора! Всего хорошего!
– И тебе того же! Женьке привет передавай.
– Обязательно.
В трубке короткие гудки. Вот и поговорили.
Назавтра я был в частном медицинском центре, где сдал целую кучу анализов. Врачи ощупывали меня, проверяли на разной хитрой аппаратуре, делали непонятные снимки. В итоге сошлись во мнении, что я полностью готов к труду и обороне, хоть сейчас в космос.
Осторожничавший Орлов всё равно дал три дня отгулов. Я добросовестно провалялся в постели, тупо пялясь в зомбоящик и переключая каналы: надо же, их у меня сто штук, но смотреть нечего!
Возвращение к работе было воспринято мной как большой праздник. Я ужасно соскучился по своему пра-пра и так далее дедушке.
* * *
Некоторые из допросных листов были написаны неразборчиво (видимо, следователи заполняли второпях), в таких случаях Елисеев обращался за помощью к Турицыну. Тот подносил бумагу к свету, тщательно всматривался, а потом пояснял, что и как надобно изложить, чтобы было правильно.Оформлялись документы просто и в то же время наглядно. Вопросы полагалось писать в левой части страницы; то, что отвечал допрашиваемый – справа напротив. Таким образом, у того, кто читал, в голове складывалась полная картина допроса.
Поначалу Иван мало вникал в смысл написанного, хоть и понимал, что за каждой бумагой боль, кровь, а может, и жизнь. Он знал, что у каждого есть своя голова на плечах и порой нужно хорошенько подумать, прежде чем что-то сказать и уж тем более сделать. Никто никого за язык не тянет.
Его больше волновал собственный почерк, он старался не посадить лишнюю кляксу, не сделать досадную описку. Кстати, один из черновиков как раз и касался подобного недоразумения. Некий Семён Сорока умудрился в доношении Сенату назвать первого российского императора «Перт Первый», за что и был сечён кнутом[3]. Прочитав обстоятельства дела, Иван не удержался от ухмылки, но потом призадумался. Ошибиться по недосмотру легко, особенно в конце дня, ибо бумаг на столе меньше не становилось, а рука уже отваливалась от усталости. Но Турицын таскал от секретаря всё новые и новые папки. Казалось, им несть числа. Они загромождали стол, лежали на подоконнике, копились на полу, будто пыль.
Каждый шаг, каждый чих подробно расписывался и сопровождался массой деталей. Всё это необходимо переписать набело, чтобы на следующий день Ушаков ознакомился с материалами и лично, не доверяя никому, подшил в особые папки, предназначенные для «вечного» хранения. И каждая определяла чью-то судьбу.
Одних ждала дыба, других – колодки и Сибирь. Отъявленный злодей мог познакомиться с крюком под ребро или колом под зад, допрос вёлся с подвешиванием на дыбе, способов казни было великое множество от бесхитростного усекновения головы до заливания горла раскалённым свинцом, каковое обычно применялось к фальшивомонетчикам. Но столь суровые приговоры встречались нечасто. Обычно по мелкой вине провинившегося вразумляли кнутом и отпускали на все четыре стороны. Ушаков без надобности жестоких мер не применял.
Тускло падал свет из маленьких, заделанных решетками оконцев. Въевшийся в каждую пядь пространства запах лекарств щекотал ноздри и заставлял болеть голову.
В полдень Иван с Турицыным вышли во двор. Василий раскурил трубочку с крепчайшим табаком, от дыма которого ело глаза, взглянул на высоко взгромоздившееся солнышко и с дружеской улыбкой произнёс:
– Что, брат Елисеев, тяжко?
Иван кивнул.
– Неужто каждый день эдакая прорва работы? Я уж совсем запыхался.
– Имей терпение, – усмехнулся Турицын. – Дел накопилось. Мы ведь всё ещё походной канцелярией считаемся. Только недавно из первопрестольной в Питербурх перебрались. Вот дела-то и множились. Ничего, мы их подраскидаем, а потом будет проще.
– Скорей бы.
– Сие от нас с тобой в немалой мере зависит. От усердия нашего. Пусть дух твой, как тесто на пшеничной опаре поднимается, ибо ждут нас с тобой дела в превеликом множестве.
Дверь распахнулась, в неё высунулось конопатое лицо канцеляриста, сидевшего в соседней конторке.
– Турицын, Елисеев, ступайте к господину секретарю. Их милость зовёт.
Надо же, подумал Иван, фамилию мою уже знают, хотя никому из будущих товарищей Елисеев ещё не представлялся.
– Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас, – забормотал под нос Турицын.
– Ты чего? – удивился Елисеев.
– Чего-чего, – передразнил Василий. – Чичас узнаешь. Неспроста нас к себе господин Хрущов зовёт.
Иван, не знавший за собой никакой провинности, в секретарскую зашёл не робея. Коли позвали, знать, на то дело есть.
Господин секретарь степенно попивал чай вприкуску. Пил вкусно, так что другим хотелось. Завидев стоящих на пороге Турицына и Елисеева, важно кивнул.
– Заходите.
Чаю копиистам предлагать не стал.
Секретарь Тайной канцелярии Николай Хрущов, по фамилии судя, происходил из малороссийских дворян, внешностью олицетворяя довольно распространённый в тех краях типаж: широкое смуглое лицо, изрядная лысина на непокрытой париком голове, пухлое, слегка бочкообразное тело с могучими руками и не менее могучими ногами. Глаза синие, пронзительные.
Копиисты встали напротив него навытяжку, будто солдаты. Критически осмотрев и того, и другого Хрущов наконец произнёс:
– Ко мне человек приходил. Сказывал, что Федьку Хрипунова видел.
– Где, ваша милость? – не выдержав, спросил Турицын.
Ноздри Хрущова недовольно задрожали.
– Погодь, не перебивай. В мастеровые наш Хрипунов подался, дорогу камнем мостит. Даю вам обоим поручение – Федьку сыскать и ко мне привести. На всё про всё сроку отпускаю до вечера.
– Ваша милость, солдат дадите? – жалобно спросил Турицын.
– Солдат не дам. Сие наш позор, нам его расхлёбывать, других не вмешивая, – грозно сказал секретарь. – Да и вам не всё бумажки перекладывать.
Над городом лениво проплывали серые чугунные тучи. Турицын медленно брёл по улице, старательно обходя лужи и конские яблоки. Иван, понятия не имевший, куда и за кем их отправили, шёл чуть поотстав. Товарищ и учитель его не был расположен к разговорам. На вопросы отмалчивался, только хмурил брови и ничего не говорил, даже не оборачивался.
Наконец, Елисеев обогнал его и встал на пути, перегородив дорогу.
– Дай пройти, – сквозь зубы прошипел Турицын.
– Обязательно, – согласился Иван. – Токмо объясни, чего ты как в воду опущенный?
– А чему радоваться? – зло бросил Василий.
– Ты меня спрашиваешь? – удивился Елисеев.
– Ладно! – сдался его наставник. – Не по душе мне поручение Хрущова. Боязно.
– Чего бояться-то?
– Нрав у Федьки горячий. Не ровён час – прибьёт, когда за ним явимся. Он такой, он может.
– Живы будем – не помрём, – отделался скороговоркой Елисеев. – Чего кликушничаешь?
– Ты его просто не видел, вот и храбришься. Мы супротив него всё одно, что две сопли. На одну руку положит, другой прихлопнет. Мокрого места не останется.
– Что, весь из себя Соловей-разбойник и сладу с ним никакого?
Турицын взял собеседника за грудки, подтянул к себе, потом опомнился, разжал пальцы, стряхнул с кафтана Елисеева несуществующие пылинки.
– Я, братец, Хрипунова не один год знаю. Мы с ним ещё в Москве в Преображенском приказе вместе начинали.
– Так он что – из наших? – ахнул Иван.
– То-то и оно, что из наших, – вздохнул Турицын. – По штату числится подканцеляристом. Всё бы ничего, но имеет страсть чрезмерную к питию хмельного вина. Через то службой и поплатился. Загулял на несколько дней, в присутствие не пришёл. Испугался, что Андрей Иванович ему ушедрание престрогое сделает, пустился в бега. А теперь видишь, что сказывают – дорогу мостит.
– Пусть придёт, покается. Повинную голову меч не сечёт.
– Енто смотря, чей меч. Да и не так легко Хрипунова уговорить. Силой его точно не возьмёшь. Жаль, что Хрущов солдат не дал. Не хочет сор из избы выносить. А как мы будем управляться, не его, дескать, забота.
Как выяснилось, не такой уж и большой Петербург оказался. При желании за несколько часов обойти можно. Копиисты тащились и широкими проспектами, и задворками не брезговали. Искали везде: у дворцов, у домов знатных, у бараков.
Несколько раз попадались рабочие и солдатские команды, занятые нехитрым, но важным делом – мощением городских улиц. Турицын тщательно вглядывался в лица людей, но искомого Федьки Хрипунова углядеть не мог. Как сквозь землю провалился! Может, почуял, что за ним охота идёт, пусть охотнички и были неважными: того, кого ищут, опасались.
Удача улыбнулась копиистам поздно вечером, когда те совсем было отчаялись. Обоим не хотелось представать перед грозными синими очами Хрущова с пустыми руками, хотя неведомый Федька Хрипунов страшил Ивана ничуть не меньше. Впрочем, был у Елисеева в колоде один козырь, о котором он никому, кроме родителей своих, не рассказывал.
Дюжина мужиков в сермяжных грязных кафтанах, суконных портах, шапках набекрень, укладывала булыжники возле свежепостроенного богатого особняка.
Наблюдал за работниками важный господин в шёлковом, расшитом серебром камзоле. Время от времени господин промакивал лоб большим, похожим на скатерть платочком и ругался.
Василий схватил Ивана за рукав, горячо прошептал на ухо:
– Вот он, Федька-то!
– Где? – заозирался Елисеев.
– Худющий такой, высокий… Видишь?
Взгляд Ивана ненадолго задержался на худом длинном человеке, ловко орудовавшем большой деревянной «бабой» в одиночку. Сразу стало ясно – силушка у него действительно имеется. Другие работники подымали инструмент вдвоём-втроём, а этот махал, будто пёрышком.
– Что будем делать?
– Сначала поговорим, а там посмотрим, – с напряжением в голосе ответил Турицын.
Длинный так увлёкся работой, что не замечал ничего вокруг. Договорившись с важным господином (это был помощник городского архитектора), чтобы тот подозвал к себе Хрипунова, копиисты спрятались за оградой, и вышли, когда Фёдор откликнулся на зов.
Узнав Турицына, беглец недобро насупил брови.
– Нашли таки…
– А ты как думал? – по праву старшего выступил Василий. – Чай, не иголку в стоге сена искать. Занятие привычное.
– И что со мной делать думаете? – ещё сильнее насупился длинный.
– К Хрущову доставим, а уж он и порешает.
– Давайте договоримся – вы меня не видели, я вас знать – не знаю. Разойдёмся, как в море-окияне корабли, – предложил Хрипунов.
– Не пойдёт. Нам без тебя возвращаться не след. Шёл бы ты, Фёдор, с нами, подобру-поздорову, а не то…
– Что? – Хрипунов угрожающе повёл мускулами, и голос Турицына сразу убавил в твёрдости.
– Не дури, Федя. Тебе же лучше будет.
Глаза Хрипунова налились злобой, он с силой оттолкнул от себя копииста:
– Брысь отсель!
Турицын, не устояв на ногах, повалился задом прямо в грязь. Помощник архитектора опасливо отскочил в сторону (а ну как подвернётся под горячую руку!). Рабочие, побросав кирки и лопаты, исподлобья наблюдали, не вмешиваясь.
Хрипунов развернулся и размашисто пошагал по улице, даже не оглянувшись. Турицын беспомощно поводил глазами по сторонам, убедился, что подмоги ждать неоткуда и, кряхтя, встал. Вид у него был как у побитой собаки.
Иван, которому надоело оставаться безучастным, решительно двинулся за Хрипуновым.
– Постой, Ваня! – крикнул Турицын. – Он же скаженный! Зашибёт – не заметит.
– Меня заметит, – весело отозвался Иван.
Он ускорил шаг и оказался перед Хрипуновым.
– Фёдор, побойся Бога!
– Уйди, тля! – двинул всем телом беглый канцелярист, и Елисеев кубарем полетел на землю, однако резво вскочил и снова оказался перед Хрипуновым.
– Христом заклинаю, пошли с нами, Фёдор. Самому легче будет.
– Вот приставучий!
Могучий кулак Хрипунова поднялся в воздух, но Иван не дрогнул и упрямо стоял, разглядывая беглеца снизу вверх.
– Всё… Сам напросился! – Фёдор ударил.
Бил вполсилы, чтоб не лишить упрямца жизни. Было видно, что тот – недоросль, в сущности, дитё неразумное. Но уж коли родители не научили, пусть жизнь поучит, пусть даже в лице Хрипунова.
И тут дитё его удивило. Упрямый копиист чуть вильнул в сторону. Буквально всего ничего, но этого хватило, чтобы он уклонился от удара.
Кулак просвистел в опасной близости от Ивана, но всё равно – мимо.
– Блоха! – восхитился Хрипунов. – Вёрткий!
Он снова ударил. На этот раз в полную силу, старательно метя в лицо. Однако копиист снова увернулся.
– Устанешь, дядечка, – засмеялся Иван.
Хрипунов разозлился не на шутку, как не злился давно. Дважды он бил, и всё впустую. Фёдор же привык всё делать с одного раза. В битвах стенка на стенку он играл роль тарана, проламывающего оборону другой стороны. Какого бы бойца против него не ставили, Хрипунов всегда лишал того чувств, действуя нагло, нахрапом, без особой жалости. А тут какой-то мелкий, хоть и прыткий. Настоящая блоха… И эта блоха до сих пор на ногах, скачет, издевается. Поймать её и раздавить!
Лицо Хрипунова приобрело багрово-свекольный вид. Давненько над ним не насмехались. Прежде те, кто пробовал поступить с ним столь опрометчиво, быстро теряли добрую половину зубов. Порой кулак Фёдора ещё и крушил рёбра, если обидчики урока не понимали и вели себя неподобающим образом.
– Погодь, малый, – ласково попросил он.
У других от такой «ласки» кровь стыла в жилах.
Вертлявый молодчик был не из пугливых.
– Да ты передохни, дядечка, а я так уж и быть, постою, – снова нагло повёл себя копиист.
И откуда в столь тщедушном теле такой дух! Хрипунов слегка зауважал юного наглеца. Не повезло парнишке со сложением, иначе был бы достойным поединщиком, с которым схватиться не зазорно.
– Может, лавку принесть? А то совсем запыхамшись стоите. Что скажете, дядечка, сбегать?
– Ах, мелюзга проклятущая! Погоди…
Хрипунов, будучи матёрым бойцом, пошёл на хитрость – сделал вид, будто бьёт правой рукой, противник повёлся на «финт», дёрнулся, теряя из виду дальнейшие действия беглого канцеляриста. Торжествующий Фёдор, думая, что всё, что поймал неопытного юнца, врезал левой рукой, рассчитывая приложить, как следует – по темечку. Дюжим, не в пример этому наглецу, мужикам подобного удара хватало, чтобы с копыт долой.
И тут Хрипунова ждал негаданный сюрприз. Беглец так и не понял, почему его тело провалилось вниз, что за странная сила поволокла вперёд, потом крутанула и бросила оземь. Крепкая голова беглеца пришла в соприкосновение с кучей булыжников, приготовленных для мощения дороги. Искры посыпались из глаз Фёдора, и сразу же белый свет померк в его очах.
Донельзя растерянный Турицын подошёл к широко раскинувшемуся телу беглого канцеляриста. Странно посмотрев на спокойно стоявшего подле Ивана, спросил дрожащим голосом:
– Ты что – Фёдора совсем живота лишил?
По отчаянному виду было видно: Василий перепуган не на шутку, причём не ясно, от чего больше – того, что Хрипунов мог испустить дух, или того, что недавний знакомец вдруг открылся с новой неожиданной стороны.
– Очухается твой Фёдор, – строго молвил Елисеев.
Глава 5
Фельдшер, прибывший на машине «Скорой помощи», обескураженно развёл руками:
– Ничего не понимаю. Он что, спит?
– Со стороны это выглядит именно так, – мрачно кивнул профессор Орлов. – Но боюсь, что всё значительно серьёзней.
– Летаргический сон? – усмехнулся фельдшер.
– Вроде того, – задумчиво протянул Орлов.
Так и не пришедшего в сознание пациента увезли в одну из крупнейших клиник, специализирующихся на проблемах головного мозга.
На улице забрехал цепной пёс. Кто-то настойчиво заколотил в калитку и принялся кричать:
– Немедленно откройте!
По дому забегала-заохала проснувшаяся прислуга: дворовые девки, горничные, бабки-приживалки (княгиня питала к ним почти болезненную страсть – привечала сразу четырёх старушек – божьих одуванчиков).
Князь, взяв в руки заряженный охотничий штуцер, пошёл к калитке. За его спиной прятался лакей Прошка, державший в руках горящий подсвечник – других мужчин этой ночью в доме не было.
Жена и дочки пугливо поглядывали из окон.
– Кого нелёгкая принесла? – рассерженно рявкнул князь.
– Открывайте! Государево слово и дело.
Прошка охнул. Чем же его благодетель мог прогневать Тайную канцелярию?! Грехи за душой у князя водились (о многих лакей знал не понаслышке), но чтобы «Слово и дело»… Ужас какой!
Малышевский, провозившись с затвором, открыл. В подворье ворвалось трое: два солдата со шпагами наголо и статский чин в чёрном плаще, треуголке и в машкерадной маске на лице. Видимо секретные причины заставляли его скрывать свою наружность.
Князь глядел на нежданных гостей во все глаза, но ни единым признаком не выдал своего волнения.
– Кто будете и по какому поводу?
Статский подал ему свиток, чинно промолвил:
– Извольте прочесть. Тут всё изложено.
Малышевский развернул бумагу, близоруко сощурился:
– Прошка, посвети. Быстрее, стервец!
Лакей подошёл ближе, приподнял подсвечник и, стоя в такой позе, пытался заглянуть за спину хозяину.
По мере чтения князь мрачнел сильнее и сильнее. Закончив, вернул бумагу статскому, обиженно прошлёпал губами:
– Обыск?! У меня обыск?!
– Точно так, – откозырял человек в маске и убрал свиток за пазуху. – Приказано приступить к обыску незамедлительно.
– Я… я буду жаловаться! Самой матушке-императрице отпишу… Я во дворец вхож. Малышевских по всей России знают, – забормотал князь. – Сие – чудовищная ошибка! Я ни в чём не виноват.
– Виноват – не виноват, меня это не касается, – повёл плечами статский. – Благодарите Господа, что выдано предписание лишь на обыск, а не на ваш арест. Хотя, всё будет зависеть от того, что найдём. Может, ещё вместе прокатимся до Петропавловской крепости.
Он зловеще улыбнулся. И от этой улыбки у князя Малышевского, который когда-то брал штурмом Азов, а под Полтавой по колено в крови стоял, едва не подкосились ноги.
– Вашескородие, – обратился один из солдат, – прикажете начать?
– Давай, братец, – распорядился человек в маске. – Ищи любую компроментацию.
Последнее слово он выговаривал по слогам.
Солдаты вихрями влетели в тёплые сени, застучали башмачищами по лестнице, поднимаясь в людское. Князь, как был – домашнем архалуке, тапочках и ночном колпаке, медленно опустился на колоду для рубки дров.
– Что же такое на свете белом деется? – жалобно проблеял он.
А из дома уже слышался стук переворачиваемой мебели, треск вышибаемых дверей, грохот разбитой посуды и женский визг, переходящий в истерику.
– Простите, сударь, – вежливо откозырял статский. – Я должен подняться к моим людям, не то натворят делов.
– А я? Мне что делать? – потерянно спросил князь.
– Оставайтесь здесь, никуда не уходите. Надеюсь, я могу положиться на ваше слово, и потому не буду оставлять подле вас караул?
– Не убегу, обещаю, – робко сказал Малышевский. – Только не губите, милостивый сударь.
Человек в маске сдержанно кивнул и пошёл в дом, где уже вовсю шёл обыск. Солдаты, не зная усталости, обшаривали особняк Малышевских сверху донизу, ничем не гнушаясь, разве что под юбки женщинам не лезли.
Почему-то более всего их интересовал не кабинет, в котором стояло бюро с крепкими замками, где хранились бумаги (ключей от бюро не спрашивали, замки не сбивали); не широкие полки дубовых шкафов, ломящиеся от книг, а содержимое кошельков да шкатулок с драгоценностями князя, его супруги и дочерей. Вот только испуганные до смерти хозяева смогли осознать не сразу. Далеко не сразу.
Давно уже закончился обыск. Не найдя крамолу, но наведя немалого страху, солдаты и статский удалились, унеся несколько узлов, в котором бренчало и звенело богатство семьи Малышевских, дедами и прадедами нажитое.
Князь пил у себя в спальне сердечные капли, выписанные немецким лекарем, а потом долго молился перед старинными образами, вознося благодарность Господу, что всё обошлось благополучно, что его не заарестовали и не повезли в крепость.
Рядом тихо плакала и молилась жена, а за стеной в четыре ручья ревели дурёхи дочери.
– Ничего не понимаю. Он что, спит?
– Со стороны это выглядит именно так, – мрачно кивнул профессор Орлов. – Но боюсь, что всё значительно серьёзней.
– Летаргический сон? – усмехнулся фельдшер.
– Вроде того, – задумчиво протянул Орлов.
Так и не пришедшего в сознание пациента увезли в одну из крупнейших клиник, специализирующихся на проблемах головного мозга.
* * *
С куртага семья князя Малышевского вернулась во втором часу ночи. Наскоро поужинав (закуски на куртаге подавали умеренные, только-только, чтобы у гостей брюхо не сводило), легли почивать: князь с супругой дражайшей в спальне, обе засидевшиеся в невестах дочери в своих светёлках.На улице забрехал цепной пёс. Кто-то настойчиво заколотил в калитку и принялся кричать:
– Немедленно откройте!
По дому забегала-заохала проснувшаяся прислуга: дворовые девки, горничные, бабки-приживалки (княгиня питала к ним почти болезненную страсть – привечала сразу четырёх старушек – божьих одуванчиков).
Князь, взяв в руки заряженный охотничий штуцер, пошёл к калитке. За его спиной прятался лакей Прошка, державший в руках горящий подсвечник – других мужчин этой ночью в доме не было.
Жена и дочки пугливо поглядывали из окон.
– Кого нелёгкая принесла? – рассерженно рявкнул князь.
– Открывайте! Государево слово и дело.
Прошка охнул. Чем же его благодетель мог прогневать Тайную канцелярию?! Грехи за душой у князя водились (о многих лакей знал не понаслышке), но чтобы «Слово и дело»… Ужас какой!
Малышевский, провозившись с затвором, открыл. В подворье ворвалось трое: два солдата со шпагами наголо и статский чин в чёрном плаще, треуголке и в машкерадной маске на лице. Видимо секретные причины заставляли его скрывать свою наружность.
Князь глядел на нежданных гостей во все глаза, но ни единым признаком не выдал своего волнения.
– Кто будете и по какому поводу?
Статский подал ему свиток, чинно промолвил:
– Извольте прочесть. Тут всё изложено.
Малышевский развернул бумагу, близоруко сощурился:
– Прошка, посвети. Быстрее, стервец!
Лакей подошёл ближе, приподнял подсвечник и, стоя в такой позе, пытался заглянуть за спину хозяину.
По мере чтения князь мрачнел сильнее и сильнее. Закончив, вернул бумагу статскому, обиженно прошлёпал губами:
– Обыск?! У меня обыск?!
– Точно так, – откозырял человек в маске и убрал свиток за пазуху. – Приказано приступить к обыску незамедлительно.
– Я… я буду жаловаться! Самой матушке-императрице отпишу… Я во дворец вхож. Малышевских по всей России знают, – забормотал князь. – Сие – чудовищная ошибка! Я ни в чём не виноват.
– Виноват – не виноват, меня это не касается, – повёл плечами статский. – Благодарите Господа, что выдано предписание лишь на обыск, а не на ваш арест. Хотя, всё будет зависеть от того, что найдём. Может, ещё вместе прокатимся до Петропавловской крепости.
Он зловеще улыбнулся. И от этой улыбки у князя Малышевского, который когда-то брал штурмом Азов, а под Полтавой по колено в крови стоял, едва не подкосились ноги.
– Вашескородие, – обратился один из солдат, – прикажете начать?
– Давай, братец, – распорядился человек в маске. – Ищи любую компроментацию.
Последнее слово он выговаривал по слогам.
Солдаты вихрями влетели в тёплые сени, застучали башмачищами по лестнице, поднимаясь в людское. Князь, как был – домашнем архалуке, тапочках и ночном колпаке, медленно опустился на колоду для рубки дров.
– Что же такое на свете белом деется? – жалобно проблеял он.
А из дома уже слышался стук переворачиваемой мебели, треск вышибаемых дверей, грохот разбитой посуды и женский визг, переходящий в истерику.
– Простите, сударь, – вежливо откозырял статский. – Я должен подняться к моим людям, не то натворят делов.
– А я? Мне что делать? – потерянно спросил князь.
– Оставайтесь здесь, никуда не уходите. Надеюсь, я могу положиться на ваше слово, и потому не буду оставлять подле вас караул?
– Не убегу, обещаю, – робко сказал Малышевский. – Только не губите, милостивый сударь.
Человек в маске сдержанно кивнул и пошёл в дом, где уже вовсю шёл обыск. Солдаты, не зная усталости, обшаривали особняк Малышевских сверху донизу, ничем не гнушаясь, разве что под юбки женщинам не лезли.
Почему-то более всего их интересовал не кабинет, в котором стояло бюро с крепкими замками, где хранились бумаги (ключей от бюро не спрашивали, замки не сбивали); не широкие полки дубовых шкафов, ломящиеся от книг, а содержимое кошельков да шкатулок с драгоценностями князя, его супруги и дочерей. Вот только испуганные до смерти хозяева смогли осознать не сразу. Далеко не сразу.
Давно уже закончился обыск. Не найдя крамолу, но наведя немалого страху, солдаты и статский удалились, унеся несколько узлов, в котором бренчало и звенело богатство семьи Малышевских, дедами и прадедами нажитое.
Князь пил у себя в спальне сердечные капли, выписанные немецким лекарем, а потом долго молился перед старинными образами, вознося благодарность Господу, что всё обошлось благополучно, что его не заарестовали и не повезли в крепость.
Рядом тихо плакала и молилась жена, а за стеной в четыре ручья ревели дурёхи дочери.
Глава 6
Связанного по рукам и ногам Хрипунова они положили на телегу, временно реквизировав её у рабочей артели, мостившей дорогу. Услышав, что повозка требуется для нужд Тайной канцелярии, мастеровые помогли загрузить беглеца.
Не спеша тронулись. Телега грохотала и подпрыгивала на недоделанной мостовой. Помощник архитектора и артельщики долго смотрели ей вслед.
Фёдор успел оклематься. Лежа на спине, смотрел в затянутое облаками небо и зачем-то ухмылялся.
– Чего лыбишься? – спросил Турицын, шедший сбоку.
Ухмылка пойманного сбивала с толку. Не с чего Хрипунову было радоваться. Впору унынию предаваться.
– Больно ловко меня малец твой приложил, – признался Фёдор. – Как его кличут?
– Иван Елисеев. С сего дня копиистом в Тайной канцелярии служит. Веди себя прилично, не то он ещё какой-нибудь кунштюк на тебе спробует, – пообещал Василий.
Сам же герой происшествия шёл молча, скромно потупив взор. Будто и не было поединка, который произвёл на невольных зрителей столь неизгладимое впечатление.
– Меня только батька мог боем бить, да и то, покуда мы с ним ростом не сравнялись, – с задумчивым выражением произнес Хрипунов. – А уж потом, как подрос я, никто со мной более потягаться не мог. Ни разу поражения не терпел. Думал, что до самой старости не потерплю.
Не спеша тронулись. Телега грохотала и подпрыгивала на недоделанной мостовой. Помощник архитектора и артельщики долго смотрели ей вслед.
Фёдор успел оклематься. Лежа на спине, смотрел в затянутое облаками небо и зачем-то ухмылялся.
– Чего лыбишься? – спросил Турицын, шедший сбоку.
Ухмылка пойманного сбивала с толку. Не с чего Хрипунову было радоваться. Впору унынию предаваться.
– Больно ловко меня малец твой приложил, – признался Фёдор. – Как его кличут?
– Иван Елисеев. С сего дня копиистом в Тайной канцелярии служит. Веди себя прилично, не то он ещё какой-нибудь кунштюк на тебе спробует, – пообещал Василий.
Сам же герой происшествия шёл молча, скромно потупив взор. Будто и не было поединка, который произвёл на невольных зрителей столь неизгладимое впечатление.
– Меня только батька мог боем бить, да и то, покуда мы с ним ростом не сравнялись, – с задумчивым выражением произнес Хрипунов. – А уж потом, как подрос я, никто со мной более потягаться не мог. Ни разу поражения не терпел. Думал, что до самой старости не потерплю.