Страница:
Вот, пожалуй, главные императивы, которые, по моему мнению, следует учитывать в американской политике.
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 6
1965 год. Подняться над миром
После встречи с Эйзенхауэром звезда Збигнева начала стремительно подниматься в зенит. Жизнь его загремела веселым Орлеанским диксилендом, его работы курсировали в политических кругах, его учебники стали изучаться в университетах, его взгляды – цитироваться в выступлениях конгрессменов. В США появилась политическая культура имени Жабиньского. Каждый уважающий себя янки считал за необходимость прочитать пару его наиболее популярных брошюр. Телевизионные компании не уставали приглашать его на свои передачи. В американском обществе началось осмысление себя как общества, призванного конкретными действиями взять на себя роль мирового лидера. Тем более что в работах Жабиньского справедливость этой задачи не подвергалась никаким сомнениям.
В период очередной президентской избирательной кампании Збигнев был приглашен советником в избирательный штаб Джона Кеннеди. Уровень его политических контактов и степень влияния достигли предела. К его слову прислушивались все.
Он разрабатывал внешнеполитическую программу будущего президента и формировал в штабе солидарный подход к международным делам. Молодой политолог стал воспитателем могучих и тертых функционеров. Они учились у Жабиньского системному пониманию геополитики.
После того, как Кеннеди устранили, Жабиньский продолжил работать у его преемника Линдона Джонсона. Збигнев одобрял исчезновение Джона Кеннеди из земной жизни. Этот президент ничему не научился за два года своего правления. Он слыл «голубем», не понимал, как себя следует вести с военными промышленниками, и вообще окончательно запутался во внешней политике. Больше всего Збигнева раздражало то, что Кеннеди с большим трудом воспринимал его империальные подходы и, казалось, всерьез задумывался над тем, чтобы найти компромиссы с коммунистическим миром. Несмотря на все требования Жабиньского, Кеннеди категорически отказывался втягиваться в ситуацию вокруг Вьетнама и лишь незадолго перед смертью позволил усилить там военное присутствие.
Однажды Збигнев поймал себя на том, что все его представления о человеческой истории утратили эмоциональную основу. Он думал о войнах, заговорах, геноциде так, как будто это происходило не на самом деле, а в какой-то придуманной сказке. Не было смертей, не было чудовищных страданий огромных масс людей. А был какой-то рисованный фильм, не вызывавший ничего, кроме научного любопытства. А события в этом фильме развивались драматически.
Могучая Франция безнадежно застряла в болотах Вьетнама, не в силах победить полудиких аборигенов. Вьетконг оказывал небывало упорное сопротивление колониальным войскам. Сопротивление непонятное и необъяснимое. Хотя можно было объяснить это упорство поддержкой с Севера. Для кого-нибудь другого такого объяснения было бы достаточно. Но он, Жабиньский, знал, что дело здесь не только в поддержке Севера, которая, действительно, была немалой. Вьетнамцы дрались насмерть, жертвенно и отчаянно. Неужели ими руководила красная идея? А что же еще? Наверное, то же самое происходило и с русскими в войне против Гитлера. В чем секрет красной идеи? Почему эта тупая, античеловеческая ложь так привлекает человека?
Размышляя над этими вопросами, Збигнев все больше и больше склонялся к мнению, что не внешняя сторона какой-то доктрины привлекает людей. Нет! Все дело в человеческом эгоизме. Что дает коммунизм эгоисту? Равенство? Отнюдь нет. Он дает ему возможность без борьбы встать на одну планку с более сильными. Но и это не главное. Оставаясь эгоистом, человек тайно мечтает, заполучив неправедно равные стартовые возможности, подняться над другими. В этом фокус коммунистической морали. А значит, она очень близка морали буржуазной, которая не прибегает ни к каким ухищрениям, а прямо говорит: лучшие куски – сильнейшим. Значит, обе эти идеологии – две сестры, происшедшие от одного отца – эгоизма. Но они находятся в смертельной схватке. Как сделать так, чтобы красная сестра поддалась и проиграла? Может быть, надо взывать к сестринским чувствам – мол, мы родня, похожи друг на друга, давай всем делиться. Построим постиндустриальное общество, сольемся в экстазе. Но эти мысли давно вынашивает Уолтер Ростоу, только никакого отклика на той стороне они не находят. Значит, военное столкновение, решительный бой? У Збигнева даже дух захватывало от фантастических картин третьей мировой войны. Вот это было бы действо! Действо, заслуживающее восхищения историка. Он всегда с особым тщанием изучал подробности минувших баталий. От них веяло дымом пожарищ, страданиями воюющих и гибнущих, атмосферой военного экстаза. Это возбуждало его как наркомана. Да, были побоища!
Что там Вьетнамская война в сравнении с ними. Ему нисколько не жаль было мирных вьетнамцев, гибнущих под бомбами. В своих записках к президенту он требовал включения США в эту войну, потому что там, в Южном Вьетнаме, свободный мир проигрывал передовой колонне коммунизма. Эту колонну требовалось во что бы то ни стало остановить. Империя должна демонстрировать свою решительность и беспощадность. Империя не знает страданий побежденных. Она знает лишь силовые поля и постоянно раздвигает их в свою пользу. Если учитывать страдания людей, то не надо заниматься политикой.
Мы – инквизиторы, а красная идея – ересь. Не зря программа построения коммунизма так похожа на заповеди Евангелия. Это ересь от Евангелия! И здесь есть только один путь – уничтожение ереси. На память ему приходил Великий Инквизитор Томазо де Торквемада. Только сохранившиеся документы свидетельствуют о том, что он лично послал на костер более 10 тысяч человек, десятки тысяч сгнили в тюрьмах, умерли от бичевания или на галерах. Железный Великий Инквизитор не останавливался ни перед чем. Происходя из семьи евреев-выкрестов, он возглавил преследование еретиков, подавляющее большинство которых было евреями, и поддержал изгнание этого народа из Испании. Он возвел доносы в ранг благодетели, а пытки признал богоугодными. Все для того, чтобы католичество сохранилось в чистоте и выжило. Еретик оскорбляет Бога, а это куда большее преступление, чем кража или убийство. Если воров и убийц карают, то еретики заслуживают еще большего наказания. Чем же отличается наше время от Средневековья? Разве только тем, что ересь приобрела гигантские размеры, а новый Торквемада еще не явился.
Постепенно мечты о роли спасителя христианской цивилизации все больше и больше овладевали им. Конечно, нельзя открыто копировать Великого Инквизитора. Пусть это останется тайной стороной его души. Но идеологию преобразования мира без балласта устаревшей морали он создаст. В его голове имеется все необходимое, чтобы взять на себя роль теоретика и автора таких преобразований.
А почему бы и нет? Ведь ему только тридцать лет. Значит, в сорок он станет законодателем умов всей политической Америки. Такой человек очень нужен. Эта демократическая карусель пока даже не поняла, что на нее легли исторические задачи, и она не имеет права от них уходить. Он, католик с железной волей, очень подходит на роль идеолога империи. Придет время – и это поймут все. Нет, он не станет так открыто проповедовать насилие, как это делал Торквемада. Западная цивилизация уже разработала чудесный словарь для общественности, с помощью которого можно в самых розовых тонах описать жесточайшие намерения. И технологии управления общественным рассудком уже вызревают.
Жабиньский давно понял, как податливы американские президенты на его выкладки. Не имеющие понятия о геополитике, они, как губка, впитывали то, что он вкладывал им в уши. Правда, Джон Кеннеди был доступен в меньшей степени, а его последователь Линдон Джонсон слушал его очень внимательно. Будучи его советником, Збигнев изо дня в день убеждал президента, что в Юго-Восточной Азии решается судьба мира. Захват Вьетконгом Южного Вьетнама предрешен, если не вмешаются Соединенные Штаты. Однако у Америки не было формальных оснований начинать боевые действия, и тогда с подачи Жабиньского Пентагон разработал операцию в Тонкинском заливе, которая стала предлогом для вступления США в войну против Ханоя. Операция прошла блестяще. Весь мир возмущался тем, что северные вьетнамцы вероломно напали на два американских эсминца, находившихся в нейтральных водах, неподалеку от побережья. Никто не знал, что нападение спровоцировали южновьетнамские спецназовцы, симулировавшие ночную атаку на северовьетнамские острова, неподалеку от района патрулирования кораблей.
США подтянули в залив несколько авианосцев и начали бомбардировки Северного Вьетнама. Разворачивалась полномасштабная война. Збигнев ликовал. Америка засучила рукава и наконец-то взялась за наведение порядка в мире.
Иногда Жабиньскому казалось, что он поднимается над землей на невидимых крыльях. Далеко внизу полыхают войны, извергаются вулканы, свершаются революции, гибнут, страдают и ликуют массы людей, а он смотрит на это холодным взглядом, и ничто не волнует его сердце. Он – мудрый режиссер и властитель этого земного театра. Его удел – не ввергать себя в земные страсти, быть выше их.
Что-то подобное стало свершаться и в его частной жизни. В цветущем мужском возрасте Жабиньский почувствовал охлаждение к своей жене и женщинам вообще. Ему становились безразличны и отцовские обязанности. Невидимая магия всесильной империи уже овладевала его сознанием, отстраняя все мелкое и земное. Збигнева мало волновало то, как жена реагирует на его равнодушие. Соня была католичкой, ее родители приняли католичество еще в Праге. Следовательно, в ее верности не могло быть никаких сомнений. Католичка остается верной мужу в любых ситуациях. Если ее одолеют желания, она честно предложит развод. И однажды наступил момент, когда Соня действительно предложила ему развестись. Она уже больше года не ощущала мужского тепла, и не было никаких надежд, что оно появится. Збигнев очень сильно изменился.
Развод так развод. Жабиньский воспринял это даже с облегчением. Будет меньше забот, появится больше времени для работы. Они расторгли брак, и Збигнев снял в Вашингтоне небольшую квартирку, оставив дом семье.
Он продолжал работать директором института и советником президента и чувствовал себя превосходно.
Первые мысли о внутреннем неблагополучии стали приходить к нему месяца через три после развода. Сначала он старался не замечать их, но потом все же допустил в сознание.
«Почему она развелась со мной? Неужели отсутствие половой жизни было только предлогом, а на самом деле у нее появился любовник? Неужели предала? Чувство ревности неприятно обожгло душу Жабиньскому.
«Поздно уже горевать, какая теперь разница, развелись ведь уже», – говорил ему внутренний голос.
«Есть разница, – яростно отвечал ему Збигнев, – есть, и еще какая. Меня предали или нет? Я унижен или нет? Я человек или доведенная до скотского состояния особь мужского пола?»
Жабиньский не умел играть с женщинами в их сложные игры. Потому однажды вечером он явился в свой бывший дом и прямо спросил Соню:
– Ты развелась со мной из-за любовника?
Соня обескураженно взглянула на него, затем опустила глаза и, помолчав, заговорила:
– Я слишком любила тебя Збышек, чтобы играть роль дешевой шлюхи. На измены в хороших семьях способны только женщины с ничтожной душой. Поверь, у меня и в голове такого не было. Хотя плотская любовь мне требуется, ведь мне всего тридцать лет. Но я не из-за этого решила с тобой расстаться. Не хотела говорить из-за чего. Но коли пришел – скажу. Забудь про любовников. У меня их не было и нет. Здесь я полагаюсь на Господа. Если мне суждено второй раз выйти замуж – значит, это случится само собой. Вот о чем подумай. Сначала я была уверена, что у тебя наступает какая-то мужская слабость. Это бывает по всяким причинам. Может быть, утомление, нервы, а может быть – органическая болезнь. Но все это поддается исправлению. Во всяком случае, надо было разбираться. Но ведь наряду с телесным равнодушием ты заледенел душой. Я хотела как-то объясниться с тобой, но ты резко изменился, стал недоступен. Тогда я решила попытаться жить с тобой отдельной жизнью. Мы существовали в одном доме, и я стала наблюдать за тобой. Я увидела, что ты постоянно в себе, что ты занят какими-то злыми размышлениями. Ты перестал молиться, Збышек. Веришь ли ты теперь? Мне кажется, уже нет.
Наблюдения эти и привели к мысли о разводе, потому что я просто испугалась. Из тебя начало сочиться какое-то холодное пламя. Пламя жестокости, равнодушия, нелюбви. Знаешь, раньше у тебя был только профиль ястреба, а теперь к нему добавился и ястребиный взгляд. Беспощадный и бесчувственный. Ты ведь очень сильный, очень талантливый. Представляешь, что получается, если такой темперамент и ум становятся воплощением зла? Я боюсь тебя, Збышек, и прошу тебя больше ко мне не приходить.
Жабиньский ушел от нее пораженный и просветленный. Соня увидела в нем то, чего он сам никак не мог понять. Конечно же! Как там сказал Герберт Уэллс: действовать в категориях зла. Да, жестокость и равнодушие поднимают его над миром, и люди начинают бояться его. Первой это увидела жена. Черт с ней. Это только начало. Он точно знает, что Провидение избрало его на роль главного стратега истинно справедливой и могучей американской империи. Повторим еще раз: действовать в категориях зла. Всегда основой геополитики англосаксов была агрессия. Хватит валять дурака и прятать эту правду от мира. А христианские заповеди… Верно, он давно перестал молиться. Значит, пришло время освобождаться от иллюзий.
В период очередной президентской избирательной кампании Збигнев был приглашен советником в избирательный штаб Джона Кеннеди. Уровень его политических контактов и степень влияния достигли предела. К его слову прислушивались все.
Он разрабатывал внешнеполитическую программу будущего президента и формировал в штабе солидарный подход к международным делам. Молодой политолог стал воспитателем могучих и тертых функционеров. Они учились у Жабиньского системному пониманию геополитики.
После того, как Кеннеди устранили, Жабиньский продолжил работать у его преемника Линдона Джонсона. Збигнев одобрял исчезновение Джона Кеннеди из земной жизни. Этот президент ничему не научился за два года своего правления. Он слыл «голубем», не понимал, как себя следует вести с военными промышленниками, и вообще окончательно запутался во внешней политике. Больше всего Збигнева раздражало то, что Кеннеди с большим трудом воспринимал его империальные подходы и, казалось, всерьез задумывался над тем, чтобы найти компромиссы с коммунистическим миром. Несмотря на все требования Жабиньского, Кеннеди категорически отказывался втягиваться в ситуацию вокруг Вьетнама и лишь незадолго перед смертью позволил усилить там военное присутствие.
Однажды Збигнев поймал себя на том, что все его представления о человеческой истории утратили эмоциональную основу. Он думал о войнах, заговорах, геноциде так, как будто это происходило не на самом деле, а в какой-то придуманной сказке. Не было смертей, не было чудовищных страданий огромных масс людей. А был какой-то рисованный фильм, не вызывавший ничего, кроме научного любопытства. А события в этом фильме развивались драматически.
Могучая Франция безнадежно застряла в болотах Вьетнама, не в силах победить полудиких аборигенов. Вьетконг оказывал небывало упорное сопротивление колониальным войскам. Сопротивление непонятное и необъяснимое. Хотя можно было объяснить это упорство поддержкой с Севера. Для кого-нибудь другого такого объяснения было бы достаточно. Но он, Жабиньский, знал, что дело здесь не только в поддержке Севера, которая, действительно, была немалой. Вьетнамцы дрались насмерть, жертвенно и отчаянно. Неужели ими руководила красная идея? А что же еще? Наверное, то же самое происходило и с русскими в войне против Гитлера. В чем секрет красной идеи? Почему эта тупая, античеловеческая ложь так привлекает человека?
Размышляя над этими вопросами, Збигнев все больше и больше склонялся к мнению, что не внешняя сторона какой-то доктрины привлекает людей. Нет! Все дело в человеческом эгоизме. Что дает коммунизм эгоисту? Равенство? Отнюдь нет. Он дает ему возможность без борьбы встать на одну планку с более сильными. Но и это не главное. Оставаясь эгоистом, человек тайно мечтает, заполучив неправедно равные стартовые возможности, подняться над другими. В этом фокус коммунистической морали. А значит, она очень близка морали буржуазной, которая не прибегает ни к каким ухищрениям, а прямо говорит: лучшие куски – сильнейшим. Значит, обе эти идеологии – две сестры, происшедшие от одного отца – эгоизма. Но они находятся в смертельной схватке. Как сделать так, чтобы красная сестра поддалась и проиграла? Может быть, надо взывать к сестринским чувствам – мол, мы родня, похожи друг на друга, давай всем делиться. Построим постиндустриальное общество, сольемся в экстазе. Но эти мысли давно вынашивает Уолтер Ростоу, только никакого отклика на той стороне они не находят. Значит, военное столкновение, решительный бой? У Збигнева даже дух захватывало от фантастических картин третьей мировой войны. Вот это было бы действо! Действо, заслуживающее восхищения историка. Он всегда с особым тщанием изучал подробности минувших баталий. От них веяло дымом пожарищ, страданиями воюющих и гибнущих, атмосферой военного экстаза. Это возбуждало его как наркомана. Да, были побоища!
Что там Вьетнамская война в сравнении с ними. Ему нисколько не жаль было мирных вьетнамцев, гибнущих под бомбами. В своих записках к президенту он требовал включения США в эту войну, потому что там, в Южном Вьетнаме, свободный мир проигрывал передовой колонне коммунизма. Эту колонну требовалось во что бы то ни стало остановить. Империя должна демонстрировать свою решительность и беспощадность. Империя не знает страданий побежденных. Она знает лишь силовые поля и постоянно раздвигает их в свою пользу. Если учитывать страдания людей, то не надо заниматься политикой.
Мы – инквизиторы, а красная идея – ересь. Не зря программа построения коммунизма так похожа на заповеди Евангелия. Это ересь от Евангелия! И здесь есть только один путь – уничтожение ереси. На память ему приходил Великий Инквизитор Томазо де Торквемада. Только сохранившиеся документы свидетельствуют о том, что он лично послал на костер более 10 тысяч человек, десятки тысяч сгнили в тюрьмах, умерли от бичевания или на галерах. Железный Великий Инквизитор не останавливался ни перед чем. Происходя из семьи евреев-выкрестов, он возглавил преследование еретиков, подавляющее большинство которых было евреями, и поддержал изгнание этого народа из Испании. Он возвел доносы в ранг благодетели, а пытки признал богоугодными. Все для того, чтобы католичество сохранилось в чистоте и выжило. Еретик оскорбляет Бога, а это куда большее преступление, чем кража или убийство. Если воров и убийц карают, то еретики заслуживают еще большего наказания. Чем же отличается наше время от Средневековья? Разве только тем, что ересь приобрела гигантские размеры, а новый Торквемада еще не явился.
Постепенно мечты о роли спасителя христианской цивилизации все больше и больше овладевали им. Конечно, нельзя открыто копировать Великого Инквизитора. Пусть это останется тайной стороной его души. Но идеологию преобразования мира без балласта устаревшей морали он создаст. В его голове имеется все необходимое, чтобы взять на себя роль теоретика и автора таких преобразований.
А почему бы и нет? Ведь ему только тридцать лет. Значит, в сорок он станет законодателем умов всей политической Америки. Такой человек очень нужен. Эта демократическая карусель пока даже не поняла, что на нее легли исторические задачи, и она не имеет права от них уходить. Он, католик с железной волей, очень подходит на роль идеолога империи. Придет время – и это поймут все. Нет, он не станет так открыто проповедовать насилие, как это делал Торквемада. Западная цивилизация уже разработала чудесный словарь для общественности, с помощью которого можно в самых розовых тонах описать жесточайшие намерения. И технологии управления общественным рассудком уже вызревают.
Жабиньский давно понял, как податливы американские президенты на его выкладки. Не имеющие понятия о геополитике, они, как губка, впитывали то, что он вкладывал им в уши. Правда, Джон Кеннеди был доступен в меньшей степени, а его последователь Линдон Джонсон слушал его очень внимательно. Будучи его советником, Збигнев изо дня в день убеждал президента, что в Юго-Восточной Азии решается судьба мира. Захват Вьетконгом Южного Вьетнама предрешен, если не вмешаются Соединенные Штаты. Однако у Америки не было формальных оснований начинать боевые действия, и тогда с подачи Жабиньского Пентагон разработал операцию в Тонкинском заливе, которая стала предлогом для вступления США в войну против Ханоя. Операция прошла блестяще. Весь мир возмущался тем, что северные вьетнамцы вероломно напали на два американских эсминца, находившихся в нейтральных водах, неподалеку от побережья. Никто не знал, что нападение спровоцировали южновьетнамские спецназовцы, симулировавшие ночную атаку на северовьетнамские острова, неподалеку от района патрулирования кораблей.
США подтянули в залив несколько авианосцев и начали бомбардировки Северного Вьетнама. Разворачивалась полномасштабная война. Збигнев ликовал. Америка засучила рукава и наконец-то взялась за наведение порядка в мире.
Иногда Жабиньскому казалось, что он поднимается над землей на невидимых крыльях. Далеко внизу полыхают войны, извергаются вулканы, свершаются революции, гибнут, страдают и ликуют массы людей, а он смотрит на это холодным взглядом, и ничто не волнует его сердце. Он – мудрый режиссер и властитель этого земного театра. Его удел – не ввергать себя в земные страсти, быть выше их.
Что-то подобное стало свершаться и в его частной жизни. В цветущем мужском возрасте Жабиньский почувствовал охлаждение к своей жене и женщинам вообще. Ему становились безразличны и отцовские обязанности. Невидимая магия всесильной империи уже овладевала его сознанием, отстраняя все мелкое и земное. Збигнева мало волновало то, как жена реагирует на его равнодушие. Соня была католичкой, ее родители приняли католичество еще в Праге. Следовательно, в ее верности не могло быть никаких сомнений. Католичка остается верной мужу в любых ситуациях. Если ее одолеют желания, она честно предложит развод. И однажды наступил момент, когда Соня действительно предложила ему развестись. Она уже больше года не ощущала мужского тепла, и не было никаких надежд, что оно появится. Збигнев очень сильно изменился.
Развод так развод. Жабиньский воспринял это даже с облегчением. Будет меньше забот, появится больше времени для работы. Они расторгли брак, и Збигнев снял в Вашингтоне небольшую квартирку, оставив дом семье.
Он продолжал работать директором института и советником президента и чувствовал себя превосходно.
Первые мысли о внутреннем неблагополучии стали приходить к нему месяца через три после развода. Сначала он старался не замечать их, но потом все же допустил в сознание.
«Почему она развелась со мной? Неужели отсутствие половой жизни было только предлогом, а на самом деле у нее появился любовник? Неужели предала? Чувство ревности неприятно обожгло душу Жабиньскому.
«Поздно уже горевать, какая теперь разница, развелись ведь уже», – говорил ему внутренний голос.
«Есть разница, – яростно отвечал ему Збигнев, – есть, и еще какая. Меня предали или нет? Я унижен или нет? Я человек или доведенная до скотского состояния особь мужского пола?»
Жабиньский не умел играть с женщинами в их сложные игры. Потому однажды вечером он явился в свой бывший дом и прямо спросил Соню:
– Ты развелась со мной из-за любовника?
Соня обескураженно взглянула на него, затем опустила глаза и, помолчав, заговорила:
– Я слишком любила тебя Збышек, чтобы играть роль дешевой шлюхи. На измены в хороших семьях способны только женщины с ничтожной душой. Поверь, у меня и в голове такого не было. Хотя плотская любовь мне требуется, ведь мне всего тридцать лет. Но я не из-за этого решила с тобой расстаться. Не хотела говорить из-за чего. Но коли пришел – скажу. Забудь про любовников. У меня их не было и нет. Здесь я полагаюсь на Господа. Если мне суждено второй раз выйти замуж – значит, это случится само собой. Вот о чем подумай. Сначала я была уверена, что у тебя наступает какая-то мужская слабость. Это бывает по всяким причинам. Может быть, утомление, нервы, а может быть – органическая болезнь. Но все это поддается исправлению. Во всяком случае, надо было разбираться. Но ведь наряду с телесным равнодушием ты заледенел душой. Я хотела как-то объясниться с тобой, но ты резко изменился, стал недоступен. Тогда я решила попытаться жить с тобой отдельной жизнью. Мы существовали в одном доме, и я стала наблюдать за тобой. Я увидела, что ты постоянно в себе, что ты занят какими-то злыми размышлениями. Ты перестал молиться, Збышек. Веришь ли ты теперь? Мне кажется, уже нет.
Наблюдения эти и привели к мысли о разводе, потому что я просто испугалась. Из тебя начало сочиться какое-то холодное пламя. Пламя жестокости, равнодушия, нелюбви. Знаешь, раньше у тебя был только профиль ястреба, а теперь к нему добавился и ястребиный взгляд. Беспощадный и бесчувственный. Ты ведь очень сильный, очень талантливый. Представляешь, что получается, если такой темперамент и ум становятся воплощением зла? Я боюсь тебя, Збышек, и прошу тебя больше ко мне не приходить.
Жабиньский ушел от нее пораженный и просветленный. Соня увидела в нем то, чего он сам никак не мог понять. Конечно же! Как там сказал Герберт Уэллс: действовать в категориях зла. Да, жестокость и равнодушие поднимают его над миром, и люди начинают бояться его. Первой это увидела жена. Черт с ней. Это только начало. Он точно знает, что Провидение избрало его на роль главного стратега истинно справедливой и могучей американской империи. Повторим еще раз: действовать в категориях зла. Всегда основой геополитики англосаксов была агрессия. Хватит валять дурака и прятать эту правду от мира. А христианские заповеди… Верно, он давно перестал молиться. Значит, пришло время освобождаться от иллюзий.
Глава 7
1968 год. Явочная квартира ЦРУ в Вашингтоне
Стенли Полански задумчиво смотрел на Голубина, развалившегося перед ним в кресле и потягивавшего виски. Он знал этого человека уже десять лет, но до сих пор не мог постичь всех темных закоулков его души. «Лис» был блестящим агентом, но в ЦРУ давно поняли, что он постоянно лжет. Нет, не как двурушник, конечно. Ни КГБ, ни другая спецслужба о его сотрудничестве с американцами не знали. Но считать его искренним в сотрудничестве с Агентством тоже было невозможно.
Стенли вспоминал тот день, когда впервые увидел фотографию Голубина. Ему с первого взгляда не понравилась отвратительная улыбочка этого русского, будто приклеенная к бесформенным губам. С возрастом этот дефект стал еще явственнее. Голубин был весьма неприятен внешне, а к тому еще добавлялась его аррогантная и едкая манера общения. «Умный ты парень, Олег. Умный, дерзкий. Но какая же ты нечисть. Тебе только рога приставить – и вылитый Сатана получится», – глядя на него, думал Полански. Но что делать, профессия разведчика предполагает общение с самым разнообразным человеческим материалом, независимо от того, нравится он или нет.
На сей раз между ними происходил весьма нелегкий разговор. Полански надоело выслушивать от агента бесконечные требования денег за, в общем-то, малоценные вещи. «Лис» регулярно сдавал новых сотрудников ПГУ, прибывавших в Вашингтон, таскал на встречи копии политических телеграмм, иногда по случаю выдавал источников других линий резидентуры, но о главном – о ценных советских агентах – молчал как могила. ЦРУ уже миновало период прямых подозрений в двойной игре и поняло, в чем дело: Голубин опасался за себя. Американский принцип неминуемости наказания диктует необходимость пресечения деятельности вражеского агента сразу после его выявления, если он приносит непосредственный ущерб интересам Соединенных Штатов. Время разработки в таких случаях является минимальным. Здесь невозможна оперативная игра, которая длится иногда годами. Если «крот» приносит ущерб интересам США, то он моментально нейтрализуется. А это означает, что КГБ начнет расследование причин провала. При этом всегда возрастает опасность расшифровки предателя.
ФБР сообщало, что Голубин с кем-то активно встречается в городе. Он выходит на проверочные маршруты, подолгу и старательно проверяется. Обнаружив слежку, возвращается на базу, а значит, не хочет, чтобы американцы знали о его источнике. Судя по тому, как обставляются его выезды, источник этот чрезвычайно серьезен, и имеется настоятельная необходимость в его выявлении. Однако Голубин упорно уходил от прямых вопросов и врал напропалую о каких-то тайниковых операциях, которые уже который раз не получились, потому что «на той стороне что-то не заладилось».
Стенли по глазам видел, что Олег просто издевается над ним, и впадал в бешенство.
– Ты понимаешь, что мельчаешь в наших глазах? Мы выплатили тебе чуть не полмиллиона долларов. За что? За то, что ты впарил нашу дезу своим ракетчикам? Ну и каковы результаты? Они побарахтались пару лет в этом дерьме, а потом разработали свой порох, превосходящий наш по всем параметрам. Эти ваши мобильные моноблоки, которые скоро пойдут в серию – настоящий кошмар для ослов из Пентагона. Так за что я плачу тебе баксы?
– Если бы не обещание Ричарда Хелмса продавить секретное постановление Конгресса о введении меня в американское подданство, я бы, пожалуй, плюнул на всю эту вашу кухню, Стенли. Вы похожи на шакалов, которым всегда всего мало. Кстати, я еще старика Кейбла просил не ставить тебя на связь в качестве ведущего офицера. Но тот не послушал – и я теперь вынужден иметь дело с вонючим полячишкой, который дальше своего носа ничего не хочет видеть. Ты почитай мой файл, когда вернешься в кабинет. Может быть, твоим куриным мозгам станет ясно, за что мне платят деньги. И спроси себя, много ли у вас агентов, которым пробивают через Конгресс американское гражданство. Ты мне надоел, Стенли, повторяю тебе это в сотый раз. И вот еще что. Пусть дядя Сэм потерпит немножко, покуда я не выдал ему нашу крупную агентуру, потому что время еще не пришло. И не пытайтесь ее выявить без моего позволения. Да, у нас есть пара интересных источников. Но придет срок, и они получат свое от вашей долбаной Фемиды. Только, надеюсь, к этому времени я буду в безопасности.
Голубин действительно верил, что переигрывает ЦРУ в схватке за собственную безопасность, как и задумал с самого начала. Два года назад ему передали на связь очень серьезного агента, поставлявшего для ПГУ чемоданами стратегическую информацию. Выдать его – означало бы дать повод для очень громкого скандала в межгосударственных отношениях и одновременно поставить себя под серьезнейшие подозрения со стороны коллег. Поэтому Голубин и не думал о выдаче источника, приберегая его, как яичко к пасхальному дню. Это давалось нелегко, потому что цэрэушники обрушили на него жесточайший прессинг. Однако «Лис» не поддавался, заявив, что если почувствует на себе воздействие психотропных веществ, то прервет сотрудничество. Поэтому американцы не решались применить к нему специальные препараты.
Голубин наслаждался, наблюдая за тем, как Стенли психует. Он давно уже осознал, что его стихия – это лужа адреналина, нахлебавшись из которой, ощущаешь, как по тебе идет электрический ток. Какая разница, отчего это случается. От того, что ты подписал кому-то путевку на электрический стул, вывел из равновесия кретина, вроде Полански, или кинул в постель какую-нибудь случайную красотку. Главное – получить кайф.
Голубин хорошо помнил, как впервые в нем появилось ощущение торжества от насилия, и это во многом определило его дальнейшее отношение к миру.
Ему было восемь лет, он гулял в своем дворике солнечным летним днем. Из соседнего двора с криками закатилась группа его сверстников, гнавшая перед собой раненого воробья. Мальчишки подбили ему из рогатки крылышко, и птичка не могла летать. Она кувыркалась по щебенке, передвигаясь зигзагами, в отчаянии ища убежища от нависших над ней страшных и орущих людей. Кто-то из них пнул воробья ногой, и тот перевернулся на спинку, раскинув крылья и в ужасе пища.
– А ну, вдарь ему, вдарь, – подбадривали друг друга сопляки, но настолько беззащитен и жалок был вид пичуги, что никто из них не решался поднять на нее руку. Олег растолкал мальчишек, взял у одного из них рогатку, зарядил ее куском щебня, натянул изо всех сил, поднес поближе к птице и выстрелил. Камень с чмоканьем ударил в крохотное тельце, сломав в нем грудные кости. Воробей трепыхнулся, раскрыл клюв, из которого выкатилась капля крови, глаза его затянулись белой пеленой век. Мальчишки затихли, кого-то из них стошнило. А Олег бросил рогатку на землю, повернулся и пошел прочь. Его распирало счастливое ощущение всесилия. Ощущение распорядителя чужой жизни.
Много лет спустя, став предателем и выдавая агентуру ПГУ, он всякий раз с удовольствием думал о том, что в очередной раз свершил чью-то судьбу по собственному усмотрению. Его внутренний голос, или, может быть, чей-то чужой голос, живший у него внутри, говорил всякий раз низким и приятным баритоном: «Молодец, Олежа! Так их, эту погань, этих чистеньких уродов! Молодчина!» Это была неподражаемая музыка обожания себя, любимого. Голос напевал ему самую главную в его жизни мысль: он выше всех этих уродов.
Когда Голубину приходило в голову, что однажды придется сматывать удочки из Союза и превращаться в скучного американского пенсионера, ему становилось тошно. Жизнь без адреналина была неинтересна. Единственное, что еще оставалось за пределами профессии из этой статьи, – это девочки. Они волновали его, заставляли чувствовать себя молодым и агрессивным. «Девочки, девочки. Как хорошо, что вы не кончаетесь. Как хорошо, что вы не за морду любите, а за дышло. Если бы не дышло, я с моей мордой недалеко бы ускакал…»
– И вот что, Стенли. Не вздумай сокращать мне ежемесячное содержание. Как ты можешь догадываться, в биографии каждого источника бывают спады и подъемы. И это не значит, что его за это следует хлестать долларом по ягодицам. Подожди немного, я принесу тебе в зубах агента наших технарей. Они присосались к вашему аэрокосмическому агентству и таскают оттуда кучи материалов. О'кей?
– О'кей, Олег.
– Ну вот, будь умницей, а я пошел. Меня ждет советский резидент в его вашингтонском логове.
Стенли вспоминал тот день, когда впервые увидел фотографию Голубина. Ему с первого взгляда не понравилась отвратительная улыбочка этого русского, будто приклеенная к бесформенным губам. С возрастом этот дефект стал еще явственнее. Голубин был весьма неприятен внешне, а к тому еще добавлялась его аррогантная и едкая манера общения. «Умный ты парень, Олег. Умный, дерзкий. Но какая же ты нечисть. Тебе только рога приставить – и вылитый Сатана получится», – глядя на него, думал Полански. Но что делать, профессия разведчика предполагает общение с самым разнообразным человеческим материалом, независимо от того, нравится он или нет.
На сей раз между ними происходил весьма нелегкий разговор. Полански надоело выслушивать от агента бесконечные требования денег за, в общем-то, малоценные вещи. «Лис» регулярно сдавал новых сотрудников ПГУ, прибывавших в Вашингтон, таскал на встречи копии политических телеграмм, иногда по случаю выдавал источников других линий резидентуры, но о главном – о ценных советских агентах – молчал как могила. ЦРУ уже миновало период прямых подозрений в двойной игре и поняло, в чем дело: Голубин опасался за себя. Американский принцип неминуемости наказания диктует необходимость пресечения деятельности вражеского агента сразу после его выявления, если он приносит непосредственный ущерб интересам Соединенных Штатов. Время разработки в таких случаях является минимальным. Здесь невозможна оперативная игра, которая длится иногда годами. Если «крот» приносит ущерб интересам США, то он моментально нейтрализуется. А это означает, что КГБ начнет расследование причин провала. При этом всегда возрастает опасность расшифровки предателя.
ФБР сообщало, что Голубин с кем-то активно встречается в городе. Он выходит на проверочные маршруты, подолгу и старательно проверяется. Обнаружив слежку, возвращается на базу, а значит, не хочет, чтобы американцы знали о его источнике. Судя по тому, как обставляются его выезды, источник этот чрезвычайно серьезен, и имеется настоятельная необходимость в его выявлении. Однако Голубин упорно уходил от прямых вопросов и врал напропалую о каких-то тайниковых операциях, которые уже который раз не получились, потому что «на той стороне что-то не заладилось».
Стенли по глазам видел, что Олег просто издевается над ним, и впадал в бешенство.
– Ты понимаешь, что мельчаешь в наших глазах? Мы выплатили тебе чуть не полмиллиона долларов. За что? За то, что ты впарил нашу дезу своим ракетчикам? Ну и каковы результаты? Они побарахтались пару лет в этом дерьме, а потом разработали свой порох, превосходящий наш по всем параметрам. Эти ваши мобильные моноблоки, которые скоро пойдут в серию – настоящий кошмар для ослов из Пентагона. Так за что я плачу тебе баксы?
– Если бы не обещание Ричарда Хелмса продавить секретное постановление Конгресса о введении меня в американское подданство, я бы, пожалуй, плюнул на всю эту вашу кухню, Стенли. Вы похожи на шакалов, которым всегда всего мало. Кстати, я еще старика Кейбла просил не ставить тебя на связь в качестве ведущего офицера. Но тот не послушал – и я теперь вынужден иметь дело с вонючим полячишкой, который дальше своего носа ничего не хочет видеть. Ты почитай мой файл, когда вернешься в кабинет. Может быть, твоим куриным мозгам станет ясно, за что мне платят деньги. И спроси себя, много ли у вас агентов, которым пробивают через Конгресс американское гражданство. Ты мне надоел, Стенли, повторяю тебе это в сотый раз. И вот еще что. Пусть дядя Сэм потерпит немножко, покуда я не выдал ему нашу крупную агентуру, потому что время еще не пришло. И не пытайтесь ее выявить без моего позволения. Да, у нас есть пара интересных источников. Но придет срок, и они получат свое от вашей долбаной Фемиды. Только, надеюсь, к этому времени я буду в безопасности.
Голубин действительно верил, что переигрывает ЦРУ в схватке за собственную безопасность, как и задумал с самого начала. Два года назад ему передали на связь очень серьезного агента, поставлявшего для ПГУ чемоданами стратегическую информацию. Выдать его – означало бы дать повод для очень громкого скандала в межгосударственных отношениях и одновременно поставить себя под серьезнейшие подозрения со стороны коллег. Поэтому Голубин и не думал о выдаче источника, приберегая его, как яичко к пасхальному дню. Это давалось нелегко, потому что цэрэушники обрушили на него жесточайший прессинг. Однако «Лис» не поддавался, заявив, что если почувствует на себе воздействие психотропных веществ, то прервет сотрудничество. Поэтому американцы не решались применить к нему специальные препараты.
Голубин наслаждался, наблюдая за тем, как Стенли психует. Он давно уже осознал, что его стихия – это лужа адреналина, нахлебавшись из которой, ощущаешь, как по тебе идет электрический ток. Какая разница, отчего это случается. От того, что ты подписал кому-то путевку на электрический стул, вывел из равновесия кретина, вроде Полански, или кинул в постель какую-нибудь случайную красотку. Главное – получить кайф.
Голубин хорошо помнил, как впервые в нем появилось ощущение торжества от насилия, и это во многом определило его дальнейшее отношение к миру.
Ему было восемь лет, он гулял в своем дворике солнечным летним днем. Из соседнего двора с криками закатилась группа его сверстников, гнавшая перед собой раненого воробья. Мальчишки подбили ему из рогатки крылышко, и птичка не могла летать. Она кувыркалась по щебенке, передвигаясь зигзагами, в отчаянии ища убежища от нависших над ней страшных и орущих людей. Кто-то из них пнул воробья ногой, и тот перевернулся на спинку, раскинув крылья и в ужасе пища.
– А ну, вдарь ему, вдарь, – подбадривали друг друга сопляки, но настолько беззащитен и жалок был вид пичуги, что никто из них не решался поднять на нее руку. Олег растолкал мальчишек, взял у одного из них рогатку, зарядил ее куском щебня, натянул изо всех сил, поднес поближе к птице и выстрелил. Камень с чмоканьем ударил в крохотное тельце, сломав в нем грудные кости. Воробей трепыхнулся, раскрыл клюв, из которого выкатилась капля крови, глаза его затянулись белой пеленой век. Мальчишки затихли, кого-то из них стошнило. А Олег бросил рогатку на землю, повернулся и пошел прочь. Его распирало счастливое ощущение всесилия. Ощущение распорядителя чужой жизни.
Много лет спустя, став предателем и выдавая агентуру ПГУ, он всякий раз с удовольствием думал о том, что в очередной раз свершил чью-то судьбу по собственному усмотрению. Его внутренний голос, или, может быть, чей-то чужой голос, живший у него внутри, говорил всякий раз низким и приятным баритоном: «Молодец, Олежа! Так их, эту погань, этих чистеньких уродов! Молодчина!» Это была неподражаемая музыка обожания себя, любимого. Голос напевал ему самую главную в его жизни мысль: он выше всех этих уродов.
Когда Голубину приходило в голову, что однажды придется сматывать удочки из Союза и превращаться в скучного американского пенсионера, ему становилось тошно. Жизнь без адреналина была неинтересна. Единственное, что еще оставалось за пределами профессии из этой статьи, – это девочки. Они волновали его, заставляли чувствовать себя молодым и агрессивным. «Девочки, девочки. Как хорошо, что вы не кончаетесь. Как хорошо, что вы не за морду любите, а за дышло. Если бы не дышло, я с моей мордой недалеко бы ускакал…»
– И вот что, Стенли. Не вздумай сокращать мне ежемесячное содержание. Как ты можешь догадываться, в биографии каждого источника бывают спады и подъемы. И это не значит, что его за это следует хлестать долларом по ягодицам. Подожди немного, я принесу тебе в зубах агента наших технарей. Они присосались к вашему аэрокосмическому агентству и таскают оттуда кучи материалов. О'кей?
– О'кей, Олег.
– Ну вот, будь умницей, а я пошел. Меня ждет советский резидент в его вашингтонском логове.
Глава 8
Америка превыше всего
Наконец-то он ухватил главную нить. И что же? Нет ничего нового, что уже не случалось в истории. Эврика! Конечно, тайные общества. Конечно, конечно. Демократическое поле и задумано как сцена для заговорщиков. Оно таким родилось на свет. Вспомни, Збигнев, вспомни, дурашка, кто управлял подготовкой Парижской коммуны. Французские масоны, спрятавшиеся за фасад многочисленных общественных клубов. А какой эффективной была их организация! В нужный момент они смогли направить волю масс на физическую расправу с королевской знатью. Вот! Искусство управления обществом только притворяется развивающимся. Ни черта оно не развивается. Общество всегда будет управляться по одним и тем же законам. По тем самым, по которым яблоко падает не вверх, а вниз, и хочется писать после пинты пива, а не до нее. В обществе всегда будет существовать организационный центр, состоящий из наиболее влиятельных, а значит, богатых людей, и стада баранов, рыщущих в поисках свежей травки. Пора взглянуть на эти вещи открыто и перестать играть в демократический балаган, называющийся американской системой. То есть, балаган этот на потеху публики, конечно, продолжать надо. Но также очевидно, что основным игрокам надо договариваться о разделении власти за пределами выборной системы. Это и будет гарантировать стабильность в обществе, и усиливать роль Америки в мире. Масонство? Да назовите как угодно. Главное – это самый эффективный способ управления американской державой, а в будущем – и американской империей. Почему? Потому что нет ничего страшнее для имперской политики, чем два противоборствующих лагеря на самом верху власти. Это младенческое состояние государства, которое оно должно преодолевать по мере наращивания своих мускулов. Руководить США должна элита, а не демос.
Ситуацию подогрел в 1971 году невообразимый скандал, разгоревшийся вокруг причин Вьетнамской войны. Какой-то малоизвестный подонок из Пентагона по имени Даниэль Эллсберг стибрил секретные материалы по всему периоду подготовки операции, включая провокацию в Тонкинском заливе, и передал ее в «Нью-Йорк Таймс». После долгих колебаний эта газета начала публикации, произведшие эффект разорвавшейся бомбы. Оказалось, что вся эта военная операция замышлялась в Пентагоне и Белом доме задолго до инцидента в заливе и была наглядным образчиком спланированной агрессии, в результате которой сложили головы десятки тысяч молодых американцев. Либеральная пресса, интеллигенция, студенческая молодежь, интеллектуалы развернули небывалое улюлюкание в адрес администрации и вообще всей американской системы ценностей, которая в их глазах оказалась подложной. Началось бурное брожение, способное произвести на свет новую либеральную политическую элиту, далекую от имперских целей.
Збигнев с обеспокоенностью следил за происходящим и вскоре понял, что необходимо срочно действовать. Он вступил в контакт с председателем Торговой Палаты США Льюисом Пауэллом, одним из наиболее влиятельных людей в деловом мире страны.
Вскоре увидела свет и получила широкое хождение подписанная Пауэллом, но составленная Збигневым памятная записка по текущему положению. В записке говорилось, что для Америки настал решительный час противостояния реальной опасности самого ее существования. Основа основ американского образа жизни – свобода – подвергается оголтелым наскокам со стороны либералов, коммунистов, левых профессоров и других революционеров всех мастей. Их главная цель – разрушить существующий порядок. За этой опасностью стоят интеллектуалы, профессора университетов, студенты, газетчики, люди искусства и даже некоторые бизнесмены и политики.
Ситуацию подогрел в 1971 году невообразимый скандал, разгоревшийся вокруг причин Вьетнамской войны. Какой-то малоизвестный подонок из Пентагона по имени Даниэль Эллсберг стибрил секретные материалы по всему периоду подготовки операции, включая провокацию в Тонкинском заливе, и передал ее в «Нью-Йорк Таймс». После долгих колебаний эта газета начала публикации, произведшие эффект разорвавшейся бомбы. Оказалось, что вся эта военная операция замышлялась в Пентагоне и Белом доме задолго до инцидента в заливе и была наглядным образчиком спланированной агрессии, в результате которой сложили головы десятки тысяч молодых американцев. Либеральная пресса, интеллигенция, студенческая молодежь, интеллектуалы развернули небывалое улюлюкание в адрес администрации и вообще всей американской системы ценностей, которая в их глазах оказалась подложной. Началось бурное брожение, способное произвести на свет новую либеральную политическую элиту, далекую от имперских целей.
Збигнев с обеспокоенностью следил за происходящим и вскоре понял, что необходимо срочно действовать. Он вступил в контакт с председателем Торговой Палаты США Льюисом Пауэллом, одним из наиболее влиятельных людей в деловом мире страны.
Вскоре увидела свет и получила широкое хождение подписанная Пауэллом, но составленная Збигневым памятная записка по текущему положению. В записке говорилось, что для Америки настал решительный час противостояния реальной опасности самого ее существования. Основа основ американского образа жизни – свобода – подвергается оголтелым наскокам со стороны либералов, коммунистов, левых профессоров и других революционеров всех мастей. Их главная цель – разрушить существующий порядок. За этой опасностью стоят интеллектуалы, профессора университетов, студенты, газетчики, люди искусства и даже некоторые бизнесмены и политики.