Дмитрий Фурманов. В восемнадцатом году

   – Ясно, – подкрепил Паценко.
   – Ну, вот тебе и ясно… Надо дельного, потому что все-таки ученая вся тут компания… И язык надо круглый, и с головой, а где они, ученые-то, кого ты дашь?
   – Да что ты, братец, гремишь впустую, – тихо успокаивал Паценко, – а ты не ядрися, какого черта?.. Потом мы же ничего еще и не решили, только говорим… А я думаю, надо будет и его потревожить, – указал он пальцем на Пащука. – Эй, Сократ Пантелеич, заканчивай… Голос нужен.
   Пащук приподнял от бумаги голову и посмотрел совершенно рассеянно, – он ничего не слыхал из того, о чем спорили товарищи; он мастерски умел приспособляться к работе в любой обстановке и мог под шум, под крики составлять самые дельные статьи и заметки, будто все мысли и даже фразы были у него давно готовы и теперь он их только механически заносил на бумагу.
   – Ты скоро ли кончишь?
   – Кончаю вторую… А что я?..
   – Да нужен бы к разговору. Ну, кончай, кончай, только поскорее, кстати, нам и идти пора бы, – взглянул он на часы и почесал затылок под шляпой, поддав ее еще ниже на нос.
   Через две минуты Пащук окончил работу.
   – А курнуть бы, а? – обратился он неопределенно, не глядя ни на кого.
   Степан Петрович достал кисет. Стал вертеть из газетных обрывков здоровенные, толстые цигарки.
   – Я вот что, Пащук, – обратился к нему Паценко, – я говорю – с молодежью тут пора бы побудора-жить, потому что…
   – А кто ж тебе не говорит? – прервал его Пащук. Он иногда выражался странно, и это было всегда
   в те минуты, когда голова все еще полна была неотлетевшими мыслями, а слова выскакивали сами собою.
   – Да ты понимаешь ли, что я говорю? – улыбнулся Паценко.
   – Ну да, насчет молодежи…
   И Паценко рассказал ему коротко, в чем дело. Пащук горячо встал на его сторону. Климов сначала колебался, а потом согласился и сам.
   – Во всяком случае хуже не будет, – решил он вслух.
   Один Бондарчук упорно стоял на своем и отрицал в этой работе всякий смысл, твердя все об одном:
   – Сил и так нет, а вы и ее губить хотите, останную силу.
   – Лучше всего, Климов, знаешь ли, тебе бы взяться самому, – сказал Паценко.
   – А как же?.. – посмотрел на него вопросительно Климов и мотнул головой в сторону чуланчика, намекая на то, как же, дескать, типография.
   – А Пащук с ней… И Лизу можно… Она уж малость работала… Обвыкнет… Ты как сам-то?
   – Я что, я ничего… Только слажу ли?..
   – Сладишь, Витя, сладишь, в тебе ладу много, – похлопал его по плечу Пащук и густо пахнул махорочной струей.
   Решили Виктора отрядить на работу с молодежью.
   – Читать, что ли? – развернул Пащук исписанные бумажки. – Тут в самых что ни на есть кратких словах…
   – Вали, – согласился Паценко.
   Бондарчук сидел угрюмый и насупленный. Орехово-зуевский ткач, сын ткача, потомственный пролетарий, он с большим недоверием смотрел на всякие затеи в нерабочей среде, ни на грош не верил интеллигентам и уважал из них только немногих, которые все время были с ними вместе, которых изо дня в день он мог проверять на непосредственной работе. Поэтому не верил он и теперь, что с «девчонками» выйдет какой-нибудь толк.
   – Придется, Витенька, во все тяжкие пускаться, – продолжал Пащук, – и вальсом кружить, и слова ласковые…
   Климов молчал, улыбался, забористо тянул цигарку.
   – Пащук, Пащук, к делу, – торопил его Паценко.
   – Только покороче, знаешь ли, одну середку…
   – Идет…
   И пункт за пунктом передал Пащук содержание двух предполагавшихся листовок. В одной клеймилась предательская, фальшивая деятельность рады, указывалось, как она, прикрываясь красивыми лозунгами, идет покорно на поводу у монархиста Покровского и выполняет, по существу, самое черное, грязное дело… Говорилось о том, что представители станичников в раде околпачены, что наиболее сознательные из них уже поняли это и из рады бегут, что красные войска подступают к самому Краснодару и надо помочь им освободить Кубань от генеральского гнета, но не с радой, а против рады, потому что… и т. д. и т. д.
   В другой листовке красочными, сочными мазками набросал Пащук картину издевательства и зверств, учиняемых офицерьем по запуганным, немым станицам… И как пример, приводил недавний расстрел в Казанке и поставленные там четыре виселицы.
   «Кубанцы! Трудовые казаки! Рабочие и крестьяне! Поймите этот кровавый ужас, поймите, к чему приведет вас эта жестокая расправа царского генерала», – заканчивал Пащук вторую листовку и звал на восстание, звал объединиться с наступающими красными войсками, быть им подмогой.
   Поговорили недолго. Обработать листовки поручили ему вместе с Климовым. Паценко с Тарасом скоро ушли. Степан Петрович проводил их до калитки, отодвинул бесшумно засов, вышел первый, осмотрелся вокруг и, когда уверился, что нет никого, пропустил их мимо себя, пожимая руки…
   Добрый час Пащук с Виктором писали и переписывали, а когда закончили, возились в чулане при свете тусклой лампочки, чуть разбирая мелкие свинцовые куколки шрифта, перекладывая их с пальца на палец, бережно и плотно приставляя друг к другу, словно лепили холодные и гладкие соты… Когда набран был весь текст, уложили заверстанные полосы на ящик, плотно сомкнули, накатали накрашенным валиком, притиснули первый лист… Тиснули второй, третий… Разделили полосы пополам – проверяли, отмечая на полях, потом снова брали крошечные буковки, одни вытаскивали, другие вставляли и, когда весь текст был начисто проверен и исправлен, поочередно начали тискать листок за листком… Степан Петрович тем временем сготовил самовар, наломал большими кусками хлеб в тарелку, пришел за ребятами в чуланчик:
   – Идите-ка заправиться… Ишь носы раскрасили…
   – А ты, Степан Петрович, сменой будешь. Ну же, подходи, – командовал ему Пащук. – Вот так, теперь намажешь… Кладешь, ну, нажимай… – И он обучал Караева новому ремеслу.
   Уж давно прокричали петухи…
   Бледнело глубокое темно-синее небо, откуда-то издалека глухо гудел гудок. Просыпались утренние шорохи и вздохи… Комната посерела… В тонкие щели чуланчика заползали рассветные бледные полосы…
   А они втроем все крутились около станка. Тут же чавкали хлеб, прихлебывали из стаканов остывающий чай.
   Наутро листовки были готовы…

III. Бал

   Сегодня у Нади много хлопот. Она весь день занята приготовлениями к концерту. Концерт устраивается в пользу раненых солдат добровольческой армии. Начальница той гимназии, где должен состояться концерт-бал, отобрала группу учениц и поручила им все заботы, а сама то и дело ездила в штаб, тоже хлопотала, сносилась с разными высокими чинами – жаждала блеснуть, отличиться, показать себя во всей красе великодушного порыва.
   В число избранниц попала и Надя. Она с большой охотой взялась за порученное дело и последнее время занята была до поздних вечеров, собирала, раскладывала, размеривала, тоже металась по разным учреждениям, приглашала артистов, устраивалась с музыкантами, раздобывала разное добро, вместе с подругами перевозила его в отведенный для этого класс и была всецело поглощена своим новым, живым, интересным делом. Ей впервые приходилось исполнять нечто такое, где она перестала чувствовать себя ученицей, где не было обычной суеты над книгами, забот об уроках, ответах, удачах и неудачах, где она чувствовала себя и более взрослой, и более серьезной, и, казалось ей, по-настоящему нужной и полезной!
   Анна Евлампьевна только руками разводила:
   – И что это ты, Надюшка, есть совсем перестала, день-деньской шатаешься?
   – Ах, мама, ты не представляешь, – щебетала весело Надя, – ты не знаешь, какие будут силы… Всех из театра забрали – самых лучших… Два оркестра духовых, от штаба… Игры, масса игр… И Анна Петровна, начальница, говорила, что все будут принимать участие, а старший класс останется до конца… Наша группа только готовит бал, а во время бала торговать, разводить, помогать будет другая группа,… Мы там свободны. Мы там – э-эх, погоди-ка! – весело щелкнула Надя.
   – Ну, так что, что до конца: обедать-то надо все-таки или нет? – сокрушенным голосом возражала Анна Евлампьевна.
   – Да что ты: обедать-обедать, вот кухмистерша какая! Мы же и там… Накупили такую массу… Буфет… знаешь, наверху, в третьем классе, как раз над папиной канцелярией. Поваров тоже от штаба, и откуда-то из ресторана. Входных билетов совсем не будет, – только на места… И Анна Петровна говорит, что разобрали… Ничего не осталось… Цены – выше некуда… Сбор, говорят, такой будет – на редкость!..