Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Дмитрий Манасыпов
Дорога стали и надежды
Не говори, что ты слишком устал.
Не говори, что ты уже опоздал.
Ведь к цели движется тот,
Кто хотя бы ползет.
Не говори, что ты остался один.
Зато теперь – ты сам себе командир!
«Не говори», Черный Обелиск
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
Два вопроса современности
Докладная записка Вячеслава Бакулина
В начале апреля многие задаются вопросами. Совершенно разными. Например, будет ли в этом году весна? Или что принесет России воссоединение с Крымом? Или действительно ли у меня спина белая, либо это все-таки первоапрельская шутка? Хотя, конечно, все прогрессивное человечество куда больше заботит, что же дальше будет написано на корешках книг нашей серии после «Вселенная Метро 2033. Проект Дмитрия Глуховского». Интересно это и мне. Ведь, что ни говори, завершение этой фразы – своеобразная веха. Сорок восемь книг. Очень разных. Порой спорных. Порой даже провокационных. Но совершенно точно – интересных. А дальше?
Разумеется, «Вселенная» не останавливается на достигнутом. Есть еще города и метрополитены, над которыми мы не водрузили свои флаги, есть нерассказанные истории, есть талантливые авторы, но главное – есть вы, наши дорогие читатели. Значит, останавливаться рано. А продолжение фразы… дерзайте! Кто знает, может, именно предложенный вами вариант окажется самым лучшим, и вы впишете новую страницу в летописи?
Но я недаром назвал свою докладную именно так, как назвал. Потому что второй вопрос – гораздо менее конкретный и более философский – занимает меня уже давно. И не только меня, как мне кажется. Как и положено философскому вопросу, однозначный ответ на него вряд ли возможен, поэтому я просто предлагаю подумать вместе. Ведь со времен Декарта ничего не изменилось, и его знаменитое cogito, ergo sum по-прежнему актуально.
А вопрос заключается вот в чем: случись все, придуманное когда-то Дмитрием Глуховским, на самом деле, кому окажется лучше – тем, кто застал прежний мир, или рожденным уже в мире новом? Заметьте, я намеренно написал «лучше», а не «хуже». Просто потому, что негатива в постапокалипсисе и без того достаточно, а память порой – едва ли не самое драгоценное, что есть у человека. Впрочем, кто-то считает (и не без причин), что она же – один из главных источников боли. Особенно память о чем-то или ком-то дорогом, важном, и при этом – утраченном навсегда. Или память о совершенной ошибке, которую можно попытаться исправить, но невозможно отменить. Отмотать все назад, словно в компьютерной игре, и начать заново с места сохранения. Равно как невозможно и заставить себя забыть что-либо по собственному желанию. Конечно, время может стереть детали, может сгладить остроту переживаний, но даже оно не способно полностью отменить воспоминания. Такие сладкие и горькие воспоминания. То, что останется с человеком навсегда. То, что и составляет его личность. Стало быть, равно справедливо и другое высказывание – «Я помню, следовательно, существую».
А уж считать ли себя счастливым из-за этого, каждый решит сам…
Разумеется, «Вселенная» не останавливается на достигнутом. Есть еще города и метрополитены, над которыми мы не водрузили свои флаги, есть нерассказанные истории, есть талантливые авторы, но главное – есть вы, наши дорогие читатели. Значит, останавливаться рано. А продолжение фразы… дерзайте! Кто знает, может, именно предложенный вами вариант окажется самым лучшим, и вы впишете новую страницу в летописи?
Но я недаром назвал свою докладную именно так, как назвал. Потому что второй вопрос – гораздо менее конкретный и более философский – занимает меня уже давно. И не только меня, как мне кажется. Как и положено философскому вопросу, однозначный ответ на него вряд ли возможен, поэтому я просто предлагаю подумать вместе. Ведь со времен Декарта ничего не изменилось, и его знаменитое cogito, ergo sum по-прежнему актуально.
А вопрос заключается вот в чем: случись все, придуманное когда-то Дмитрием Глуховским, на самом деле, кому окажется лучше – тем, кто застал прежний мир, или рожденным уже в мире новом? Заметьте, я намеренно написал «лучше», а не «хуже». Просто потому, что негатива в постапокалипсисе и без того достаточно, а память порой – едва ли не самое драгоценное, что есть у человека. Впрочем, кто-то считает (и не без причин), что она же – один из главных источников боли. Особенно память о чем-то или ком-то дорогом, важном, и при этом – утраченном навсегда. Или память о совершенной ошибке, которую можно попытаться исправить, но невозможно отменить. Отмотать все назад, словно в компьютерной игре, и начать заново с места сохранения. Равно как невозможно и заставить себя забыть что-либо по собственному желанию. Конечно, время может стереть детали, может сгладить остроту переживаний, но даже оно не способно полностью отменить воспоминания. Такие сладкие и горькие воспоминания. То, что останется с человеком навсегда. То, что и составляет его личность. Стало быть, равно справедливо и другое высказывание – «Я помню, следовательно, существую».
А уж считать ли себя счастливым из-за этого, каждый решит сам…
Пролог
Немного раньше
За окнами, в темноте, грязи и ветре, кралась смерть, пока еще неторопливо и почти неслышно. Аня всхлипнула, крепче прижав к себе скулящую Леночку, стиснула в мокрой ладони кочергу. Там, в черноте, еле заметно бродили ужас и боль.
Дождь хлестал по окнам, барабанил, бил сильными тугими потоками. Стекла для них ее Мишка искал повсюду, порой пропадая по полдня. Стекла… Он захотел их сразу же после того, как они обустроились и подлатали хорошо сохранившийся домик. «Чтобы солнце внутрь, чтобы золотом по нашей жизни-то… – Мишка довольно усмехался в редкие рыжие усы, – и нам радость, и Леночке».
Леночка, дочурка, их славная малышка, очень любила редких блескучих зайчиков, порой пробивавшихся через серую хмарь неба. Гонялась за ними по мягко мяукающим старым половицам, хватала ручонками. Мишка хохотал, глядя на нее, и даже переставал хмуриться. Аня смотрела на него, такого неожиданно родного и близкого, и тихо радовалась.
Хмурился-то он частенько, не отнять. Но в последнее время, как только по полотну железки в Чишмы добралась первая дрезина из Уфы… От правой брови вверх залегла глубокая кривая складка. Ведь сразу же, стоило наладить сообщение, до села добрались санитары. Но ведь Мишка не отступал. Никогда и ни за что.
Переживать было с чего. Уйти из пусть и не особо сытой, но хотя бы безопасной Новой Уфы долго не решались, хотя спокойствию, вместе с относительным достатком, медленно, но верно приходил конец. Осмотр у врача в пять лет обязателен для всех. Аня плакала, гладила дочку по мягкой спинке, боялась каждого шороха. Мишка хмурился, вылез вон из кожи, наскреб всякого добра для мены, хозяйства и житья на первое время, и они ушли.
Торговцы, шедшие большим караваном к западу, довели семью с собой до того самого села, куда ушел Мишкин дядя. Письмо от него, написанное между строк на двух листках какой-то насквозь пожелтевшей книжки, принес с собой уставший паренек-челнок, Марат, постоянно мотавшийся между Чишмами и Демой. Получил за весточку кусок круто соленого сала, вздохнул, пожал плечами и пошел. Мишка даже улыбнулся, глядя на него, и долго объяснял Ане, что и кому нельзя употреблять и почему все-таки можно, если под крышей.
Неделя на ногах, подталкивание увязающих в весенней грязи тачек и тележек с товаром. Сырая и едкая вонь немытого тела, затянутого вытертой «химзой», чавкающая липкая земля на стареньких резиновых чулках. Усталость, усталость и усталость. Леночку она несла на спине, закутав в дырявый ОЗК, что Мишка сшил леской и кое-где, расплавив материал, слепил края пробоин от пуль, когтей и времени. Запотевшие стекла противогазов, хрип соседки, спина мужа, тащившего в качестве оплаты старинную швейную машинку на чугунной станине. Но они добрались.
Так семья оказалась в Чишмах, большом и крепком селе, вставшем на ноги одним из первых. Жизнь брала свое, тем более за последние пять лет фон стал не таким уж и сильным. Здесь противогазы не носили, и погреба давно превратились именно в погреба. В городе да, в городе хватало, пусть и зацепило его, стоящего над Белой рекой, не так уж сильно. Били рядом, в Оренбуржье, били и по республике, по каким-то частям 2-ой армии. Но все же Уфу только зацепили, оставив людям шанс. Говорили, что дальше к Уралу леса бывшего заповедника накрыло густо и что жить там нельзя совершенно.
Ане было наплевать на многое, ее мало интересовало происходящее у Белорецка, Сибая или Учалов. Родившаяся на третий год после Войны и выросшая с теткой, девушка просто хотела жить. С мужем, старше ее в два раза и с дочкой, которую теперь не осмотрит ни один врач. То, что у нее под платьицем растет светлая шелковистая шерстка, не мешало ни Мишке, ни ей самой любить Леночку больше жизни. Но первая дрезина оказалась не последней, и им снова предстояло уходить, предстояло, пока…
За окном зашуршали, треснула кучка растопки у стены. Аня затряслась, застучала зубами. Дождь ударил сильнее, стекло уже заметно дрогнуло под напором. Любовно вырезанное стекло, вставленное ее мужем и не закрытое тяжелыми ставнями. Пальцы до хруста вцепились в кочергу, крюк еле слышно скрипнул по дереву, когда Аня потянула ее к себе. Дура, клятая дура, чокнутая тупая дура! Как можно было забыть закрыть ставни?! Миша, Ми-и-и-ш-а-а…
Дядька мужа их не дождался: неожиданно умер, погиб на охоте, упокоившись в земле спокойных и относительно сытых Чишмов. Так сказали соседи, немногочисленные и угрюмые. На все вопросы Мишки никто так и не ответил ничего путного. Домик, старенький пятистенок, им отдали без споров. Муж обрадовался, хмурился куда меньше обычного и сразу же взялся за хозяйство. На Леночку, весело копошащуюся во дворе с пятилапой Жучкой, соседи не обращали никакого внимания. Чуть позже, познакомившись с жизнью села и самими односельчанами, Аня поняла причину: здесь хватало тех, кого в Новой Уфе СБ отправляла за колючую проволоку, заставляя непосильным трудом искупать мутации, уродства и отличия от «нормальных» людей.
Аня и Мишка радовались, жизнь налаживалась, и даже три крольчихи, обмененные на несколько хороших лопат и сапоги-болотники, готовились дать первое потомство. Чишмы славились заново выведенными животными, оставившими от поражения радиацией только большой вес и густющий мех. К мясу кроли оказались совершенно равнодушными, в отличие от многой другой домашней скотины. Почему им так легко уступили дом, не разваливающийся по бревнышку, со всего несколькими прорехами в дранке на крыше и пристроем, беглецы не задумывались. До сегодняшней ночи.
Услышав пронзительный кроличий крик, не писк, а крик, почти детский, Мишка не понесся сломя голову к клеткам. Мясо мясом, шерсть шерстью, жизнь дороже. Ему в караулы у села ходить доводилось, и пусть в округе все казалось тихим, муж рисковать не хотел. Аня сжала в руках мокрую дочку, закрыла ей уши и вздрогнула, проследив взгляд Мишки.
Вечером он натаскал воды, нагрел ее в печи и начал купать Леночку в недавно запаянном большом корыте. И, увлекшись хохочущей и довольной дочкой, забыл сам закрыть ставни. И Аня, стиравшая весь день, забегалась и забыла. А свет от нескольких лучин дрожал и дрожал от сквозняка, бросая блики на стекла незакрытых окон. Первым влетело внутрь дома окно, выходящее во двор. Мишка успел втолкнуть Аню с дочерью в комнату, грохнул дверью. Сдвинуть в сторону стол и открыть подпол не успел.
Сундук, тяжеленный, стоящий у стены, поддаваться не хотел. Аня уперлась ногой, толкнула его вперед. В спине щелкнуло, разлилось горячей сухой болью, и тут же, пусть и слабее, отозвалось в руке. Она моргнула и в полутьме, совершенно спокойно, проследила взглядом сорванный, упавший на пол ноготь. Сундук, скрипнув сразу несколькими половицами, пошел вперед, надежно придавив дверь. Леночка плакала, глядя блестящими глазенками на мокрую от пота мать, а та…
Она услышала его крик, резанувший по ушам, поднявшийся вверх, дикий, рвущийся из груди ее сильного мужа, никого не боявшегося, способного выйти одному на трех противников. К крику добавилось, чуть позже, довольное сопение и влажные хлюпающие звуки, какой-то непонятный треск, заставивший ее задрожать сильнее.
Дверь мягко толкнули, навалились, недовольно зафыркал кто-то, забормотал срывающимся безумным шепотом. Аня прижала к себе скулящую Леночку, потянулась за кочергой, незаметно для нее брошенной вслед в комнату Мишкой. Ее уже бывшим Мишкой. Тишина наступила чуть позже. И ненадолго.
Дождь все так же продолжал хлестать по открытым стеклам, барабанил по крыше, звенел по металлу козырьков и ржавой печной трубы. А за окном, слышимые через него, ходили те, кто только что бормотал и чавкал за стеной. Среди черноты и сырости, жирной липкой грязи и совершенно мокрой растопки.
– Мама? – пискнула Леночка, прижавшись к ней ближе. За окном что-то шевельнулось, прижалось бледным кругляшом, глянуло провалами глаз. Тяжелая кованая кочерга легла в руку легко, неожиданно удобно и привычно. Стекло вылетело чуть позже, запустив внутрь запах земли, воды, льющейся с непроглядно серого неба, и гнили.
Аня дико крикнула, боясь не успеть, оттолкнула дочку, ударила коротко, без замаха. Много ли надо маленькой девочке? Ее собственная смерть пришла к ней секундой позже и оказалась куда страшнее и больней.
Дождь хлестал по окнам, барабанил, бил сильными тугими потоками. Стекла для них ее Мишка искал повсюду, порой пропадая по полдня. Стекла… Он захотел их сразу же после того, как они обустроились и подлатали хорошо сохранившийся домик. «Чтобы солнце внутрь, чтобы золотом по нашей жизни-то… – Мишка довольно усмехался в редкие рыжие усы, – и нам радость, и Леночке».
Леночка, дочурка, их славная малышка, очень любила редких блескучих зайчиков, порой пробивавшихся через серую хмарь неба. Гонялась за ними по мягко мяукающим старым половицам, хватала ручонками. Мишка хохотал, глядя на нее, и даже переставал хмуриться. Аня смотрела на него, такого неожиданно родного и близкого, и тихо радовалась.
Хмурился-то он частенько, не отнять. Но в последнее время, как только по полотну железки в Чишмы добралась первая дрезина из Уфы… От правой брови вверх залегла глубокая кривая складка. Ведь сразу же, стоило наладить сообщение, до села добрались санитары. Но ведь Мишка не отступал. Никогда и ни за что.
Переживать было с чего. Уйти из пусть и не особо сытой, но хотя бы безопасной Новой Уфы долго не решались, хотя спокойствию, вместе с относительным достатком, медленно, но верно приходил конец. Осмотр у врача в пять лет обязателен для всех. Аня плакала, гладила дочку по мягкой спинке, боялась каждого шороха. Мишка хмурился, вылез вон из кожи, наскреб всякого добра для мены, хозяйства и житья на первое время, и они ушли.
Торговцы, шедшие большим караваном к западу, довели семью с собой до того самого села, куда ушел Мишкин дядя. Письмо от него, написанное между строк на двух листках какой-то насквозь пожелтевшей книжки, принес с собой уставший паренек-челнок, Марат, постоянно мотавшийся между Чишмами и Демой. Получил за весточку кусок круто соленого сала, вздохнул, пожал плечами и пошел. Мишка даже улыбнулся, глядя на него, и долго объяснял Ане, что и кому нельзя употреблять и почему все-таки можно, если под крышей.
Неделя на ногах, подталкивание увязающих в весенней грязи тачек и тележек с товаром. Сырая и едкая вонь немытого тела, затянутого вытертой «химзой», чавкающая липкая земля на стареньких резиновых чулках. Усталость, усталость и усталость. Леночку она несла на спине, закутав в дырявый ОЗК, что Мишка сшил леской и кое-где, расплавив материал, слепил края пробоин от пуль, когтей и времени. Запотевшие стекла противогазов, хрип соседки, спина мужа, тащившего в качестве оплаты старинную швейную машинку на чугунной станине. Но они добрались.
Так семья оказалась в Чишмах, большом и крепком селе, вставшем на ноги одним из первых. Жизнь брала свое, тем более за последние пять лет фон стал не таким уж и сильным. Здесь противогазы не носили, и погреба давно превратились именно в погреба. В городе да, в городе хватало, пусть и зацепило его, стоящего над Белой рекой, не так уж сильно. Били рядом, в Оренбуржье, били и по республике, по каким-то частям 2-ой армии. Но все же Уфу только зацепили, оставив людям шанс. Говорили, что дальше к Уралу леса бывшего заповедника накрыло густо и что жить там нельзя совершенно.
Ане было наплевать на многое, ее мало интересовало происходящее у Белорецка, Сибая или Учалов. Родившаяся на третий год после Войны и выросшая с теткой, девушка просто хотела жить. С мужем, старше ее в два раза и с дочкой, которую теперь не осмотрит ни один врач. То, что у нее под платьицем растет светлая шелковистая шерстка, не мешало ни Мишке, ни ей самой любить Леночку больше жизни. Но первая дрезина оказалась не последней, и им снова предстояло уходить, предстояло, пока…
За окном зашуршали, треснула кучка растопки у стены. Аня затряслась, застучала зубами. Дождь ударил сильнее, стекло уже заметно дрогнуло под напором. Любовно вырезанное стекло, вставленное ее мужем и не закрытое тяжелыми ставнями. Пальцы до хруста вцепились в кочергу, крюк еле слышно скрипнул по дереву, когда Аня потянула ее к себе. Дура, клятая дура, чокнутая тупая дура! Как можно было забыть закрыть ставни?! Миша, Ми-и-и-ш-а-а…
Дядька мужа их не дождался: неожиданно умер, погиб на охоте, упокоившись в земле спокойных и относительно сытых Чишмов. Так сказали соседи, немногочисленные и угрюмые. На все вопросы Мишки никто так и не ответил ничего путного. Домик, старенький пятистенок, им отдали без споров. Муж обрадовался, хмурился куда меньше обычного и сразу же взялся за хозяйство. На Леночку, весело копошащуюся во дворе с пятилапой Жучкой, соседи не обращали никакого внимания. Чуть позже, познакомившись с жизнью села и самими односельчанами, Аня поняла причину: здесь хватало тех, кого в Новой Уфе СБ отправляла за колючую проволоку, заставляя непосильным трудом искупать мутации, уродства и отличия от «нормальных» людей.
Аня и Мишка радовались, жизнь налаживалась, и даже три крольчихи, обмененные на несколько хороших лопат и сапоги-болотники, готовились дать первое потомство. Чишмы славились заново выведенными животными, оставившими от поражения радиацией только большой вес и густющий мех. К мясу кроли оказались совершенно равнодушными, в отличие от многой другой домашней скотины. Почему им так легко уступили дом, не разваливающийся по бревнышку, со всего несколькими прорехами в дранке на крыше и пристроем, беглецы не задумывались. До сегодняшней ночи.
Услышав пронзительный кроличий крик, не писк, а крик, почти детский, Мишка не понесся сломя голову к клеткам. Мясо мясом, шерсть шерстью, жизнь дороже. Ему в караулы у села ходить доводилось, и пусть в округе все казалось тихим, муж рисковать не хотел. Аня сжала в руках мокрую дочку, закрыла ей уши и вздрогнула, проследив взгляд Мишки.
Вечером он натаскал воды, нагрел ее в печи и начал купать Леночку в недавно запаянном большом корыте. И, увлекшись хохочущей и довольной дочкой, забыл сам закрыть ставни. И Аня, стиравшая весь день, забегалась и забыла. А свет от нескольких лучин дрожал и дрожал от сквозняка, бросая блики на стекла незакрытых окон. Первым влетело внутрь дома окно, выходящее во двор. Мишка успел втолкнуть Аню с дочерью в комнату, грохнул дверью. Сдвинуть в сторону стол и открыть подпол не успел.
Сундук, тяжеленный, стоящий у стены, поддаваться не хотел. Аня уперлась ногой, толкнула его вперед. В спине щелкнуло, разлилось горячей сухой болью, и тут же, пусть и слабее, отозвалось в руке. Она моргнула и в полутьме, совершенно спокойно, проследила взглядом сорванный, упавший на пол ноготь. Сундук, скрипнув сразу несколькими половицами, пошел вперед, надежно придавив дверь. Леночка плакала, глядя блестящими глазенками на мокрую от пота мать, а та…
Она услышала его крик, резанувший по ушам, поднявшийся вверх, дикий, рвущийся из груди ее сильного мужа, никого не боявшегося, способного выйти одному на трех противников. К крику добавилось, чуть позже, довольное сопение и влажные хлюпающие звуки, какой-то непонятный треск, заставивший ее задрожать сильнее.
Дверь мягко толкнули, навалились, недовольно зафыркал кто-то, забормотал срывающимся безумным шепотом. Аня прижала к себе скулящую Леночку, потянулась за кочергой, незаметно для нее брошенной вслед в комнату Мишкой. Ее уже бывшим Мишкой. Тишина наступила чуть позже. И ненадолго.
Дождь все так же продолжал хлестать по открытым стеклам, барабанил по крыше, звенел по металлу козырьков и ржавой печной трубы. А за окном, слышимые через него, ходили те, кто только что бормотал и чавкал за стеной. Среди черноты и сырости, жирной липкой грязи и совершенно мокрой растопки.
– Мама? – пискнула Леночка, прижавшись к ней ближе. За окном что-то шевельнулось, прижалось бледным кругляшом, глянуло провалами глаз. Тяжелая кованая кочерга легла в руку легко, неожиданно удобно и привычно. Стекло вылетело чуть позже, запустив внутрь запах земли, воды, льющейся с непроглядно серого неба, и гнили.
Аня дико крикнула, боясь не успеть, оттолкнула дочку, ударила коротко, без замаха. Много ли надо маленькой девочке? Ее собственная смерть пришла к ней секундой позже и оказалась куда страшнее и больней.
Глава 1
Из объятий ночного кошмара
Башкортостан, Новоуфимская Коммунистическая Республика, присоединенное село Чишмы (координаты: 54°35'38''с. ш., 55°23'42''в. д.), 2033 г. от РХ
– Ты ошибся.
– Э? Что ты сказал?
Солнце, выглянувшее утром, спряталось. Осень, только-только наступившая по календарю, решила наступить и в жизни. Зелень, оставшаяся в округе, разом перецвела, решив стать золотисто-желтой охрой, паутинно-блеклой серостью и редкими всполохами алого бархата. Даже стало жаль лета, убегавшего торопливо, как конокрад. И пусть маска с зеркальными очками уже успела натереть кожу за теплые месяцы, но ведь жаль…
– Я тебя спрашиваю, малай.
Азамат вздохнул. Все, как всегда.
Если ты выше, шире в плечах и явно тяжелее, то, само собой, прямо-таки должен оказаться сильнее. Особенно когда напротив тебя стоит не крепкий мужичина, а так себе, почти мальчишка. А мальчишка этот выглядит и впрямь как малай: невысокий, худощавый, даже усы с бородой нормально не растут. Как себя вести, если ты сам не особо добрый, зато большой и крепкий? То-то и оно, что как обычно.
– Ты ошибся, – он повторил это спокойно и ровно, как для дебила. – Малай у тебя в штанах. Меня зовут Азамат. Для друзей. Для остальных – просто Пуля.
Здоровяк крякнул, начав медленно и картинно отводить правую руку. Двое его друзей, стоявших по бокам, гыгыкнули и чуть отодвинулись. Их явно ожидала для начала потеха, а потом еще и легкая пожива в виде барахла вот этого самого малорослого дурачка. Не вышло. Пока, во всяком случае.
Дом, срубленный из ставших серыми бревен, выглядел крепким, наверное, когда солнце стояло высоко, даже красивым. Не так давно кто-то выкрасил наличники, ставни и дверь зеленой краской, не успевшей выцвести, обтереться и взбухнуть пузырями. Сейчас краска, как ни странно, тоже казалась блеклой, как и все вокруг. Осенняя пора, одним словом, чего-то там очарованье.
Мало ли, вдруг вот эти трое, всего-навсего, встав с утра, неожиданно затосковали именно из-за нее: впереди зима, с ее морозами, снегом по пояс, холодом в домах, постоянной нехваткой дров и зверьем, прущим к жилью. И, не приведи всевышний, голодом. А тут Азамат, со своими лошаденками и каким-никаким, а скарбом. Так что в чем-то он их понимал. Вот только соглашаться не спешил. Уж тем более, если в качестве аргумента хотят использовать кулаки: и так хватает вокруг чего угодно, что успешно испортит настроение.
Тук-тук-тук. По ржавому ведру, смятому в середине, с дырками, с оставшейся третью кругляша донышка, начала барабанить дробь начавшегося дождя. Стало влажно, разом на куртку и брюки осела мелкая морось. Где-то в леске, неподалеку, тоскливо каркала ворона. Трава, из радостно изумрудной утром, превратилась во что-то враждебное, шелестящее отяжелевшими перьями, что-то, казалось, щепчущими друг другу. Хотя нет, звук и правда был, и шел он, зло урчащий, именно из травы.
Из нее, высоченной, по колено даже драчуну, зашипело и фыркнуло. Чуть позже на растерявшегося здоровяка вылетело что-то большое, мохнатое и дико завывающее. Приземлилось серое в полоску ядро прямо на синюю фуфайку, туго обтягивающую выпуклую грудь. Здоровяк тонко, по-девчоночьи закричал и замахал ручищами, полетела рыжая вата, куски шерстяной рубахи, кровь.
Друзья синефуфаечного изменились в лице и собрались задать деру. Азамат им этого не разрешил, прыжком оказавшись рядом. Камча, пусть и короткая, свистнула, рубанув первого по ногам, мужик заорал, повалился головой вперед. Второго, явно решившегося все же побороться, приголубила рукоять плети, украшенная солидным металлическим шаром. Череп гулко отозвался, войдя в контакт с камчой, глаза у деревенского ухаря сошлись к переносице, и он провалился куда-то внутрь себя, глубоко и надолго. Бежавший первым вскочил, развернувшись к Азамату, пальцы судорожно зашарили у пояса, стараясь достать нож. Чуть позже ошалевшие глаза повернулись в сторону уже затихшего шипения и рева, и мужик замер, уставившись на Саблезуба.
Кот сидел на задире и явно не верил в жизнь вокруг и себя в ней. Закатившиеся глаза уставились куда-то в глубь низкого серого неба, руки чуть заметно подрагивали. В целом же здоровяк старательно не шевелился. И немудрено – Саблезуб весил почти как годовалый алабай, но казался куда страшнее, особенно вблизи, нагло развалившись прямо на разодранной фуфайке и облизывая лапу. Заднюю, у самого ее начала и все остальное, находящееся рядом. Красный язык так и мелькал меж длиннющих верхних клыков.
– Никуда не уходи. – Азамат пнул друга драчуна в голень. Мужик зашипел и сел, свернувшись клубком. – Удирать вздумаешь, дурья голова, кота на тебя спущу.
Третий так и валялся в траве, лишь начал чуть шевелиться. На макушке, поближе ко лбу, взбух немалый желвак. Грудь чуть заметно приподнималась – живой, и ладно. Азамат хмыкнул, повернулся к лошадям. Те мирно стояли, стреноженные и даже не думали попытаться распутаться. Серая, как мышь, кобылка так вообще тихо и мирно хрустела сушеной рыбой в торбе. Жеребчик, весь путь горячившийся, нервничал: косился на Азамата покрасневшим глазом, переминался с ноги на ногу, рыхлил острыми копытами землю, скалил подпиленные зубищи. Хвост, короткий, жесткий, так и мелькал, монотонно ударяясь по буланым бокам. Ших-шлеп, ши-и-их – шлеп.
– Но, но, тсс-с-с, голуба, тиха-тиха. – Азамат подошел, крепко взял за уздечку, потрепал коня, погладил. – Успокойся.
Со стороны тына, огораживающего село, торопливо катились две таратайки. Подпрыгивала на разнокалиберных толстых колесах от какой-то серьезной легковушки, латаных-перелатаных, двуколка-эгоистка. Дядьки в ней, одетые в пыльники, само собой тоже подпрыгивали, осторожно держа в руках ружья. В телеге, сколоченной кривовато и неумело, гуртом сидело человек семь с кольями, вилами и прочим нехитрым инвентарем. Азамат справедливо заподозрил, что все это сельскохозяйственное железо направлено явно в его сторону, а не прихвачено для какой-нибудь неожиданной работы в поле. Да и не сезон уже, осень вступила в свои права.
Но если чутье его не подвело, куда важнее казалась троица верховых, опередивших группу товарищей-колхозников и уж совершенно явно направляющаяся в сторону небольшого побоища. Вот эти беспокоили.
Двое походили друг на друга, как яйца одной вороны: удобные короткие куртки, серые, с капюшонами, кустарные, хотя и удобные разгрузки, что-то вроде «семьдесят четвертых» АК за спиной. Знакомые типажи, косточка войны, наемные солдаты. Интереснее выглядел первый, явно главный, до него-то уже практически рукой подать.
Коняга у него оказался хороший, справный такой жеребец – высокий, сильный, без заметных глазу изменений. Азамат был готов поспорить на патрон, что порода тут есть, как и относительная чистота. У его же кобылки на голове пялились на мир, прячась под жесткой щеткой гривы, по два дополнительных глазка с каждой стороны, недоразвитых и слепых. Жеребчик порой не просто екал изнутри, нет – буланый явно родился с дополнительным комплектом каких-то там органов, недаром такой живчик, да и выносливости не занимать. Ну а то, что зубы у коняшек, как у собак стали, так жизнь такая: не ты кого-то сожрешь, так тебя съедят.
Кожанка старая и потертая, но очень хорошо пошитая. Вместо обычных, хрен пойми из каких загашников камуфлированных штанов, на дядьке красовались настоящие брюки для езды, сшитые прямо по фигуре и все такое. Азамат, много времени проводивший в седле, даже издалека оценил и кожаные шлеи, и добротное сукно оливкового оттенка. Ремни портупеи оттягивались с обеих сторон, и если кобура с чем-то заводским сразу бросалась в глаза, то вот с левой стороны вполне могло болтаться что-то из серьезного холодного оружия.
Голову первый ничем не прикрывал, лишь подтвердив и показания дозиметра, и слухи: в Чишмах оказалось по-настоящему чисто. То-то дядька так вольно подставлял сильное, чеканной рубки лицо свежему ветру, трепавшему заодно и черные, с еле заметной проседью, густые непокорные кудри. И к этому времени Азамату стало ясно – кто так уверенно скачет в его сторону.
Стальной Ильяс, один из лидеров южных сепаратистов республики, бывший лидер и бывший комендант Мелеуза и Кумертау, разом решивший исход войны пятилетней давности, ударив по совершенно озверевшему основному крылу врагов Новоуфимки. Азамат слышал о нем, сейчас обретавшимся именно здесь, но не думал увидеть легенду так запросто, особенно в складывающейся прямо на глазах ситуации, не особо положительной. Хотя переживать пока еще не стоило.
– Салам. – Ильяс остановился, прыжком оказавшись на земле и придерживая самую настоящую шашку, висевшую слева. Тем временем оба его бойца проехались чуть дальше, взяв под присмотр открытый участок. На валяющихся односельчан и Саблезуба, немедленно вздыбившего шерсть, ни один не обратил внимания. – Я Ильяс.
– Салам. – Азамат дождался протянутой руки от старшего, пожал. Силы в ладони у немолодого человека, стоявшего напротив, хватало. – Я Азамат. К другу приехал.
– К другу, говоришь? – Ильяс кивнул на жертв драки. – С этими-то ухарями что не поделил?
– Ну… вещи.
– Свои, да? – хозяин села неодобрительно поцокал. – И ведь просил тебя Степа, так?
Говорил он, кроме приветствия, полностью на русском. Здесь этому придавали большое значение – народ стекался со всех сторон, разный, что по крови, что по характеру, язык, общий для всех и знакомый, как и родные татарский, башкирский или чувашский, с детства, объединял. Стальной Ильяс, видно, очень крепко уважал всех, живущих в Чишмах. Иначе разве стал бы при односельчанах, пусть пойманных на грабеже, говорить с чужаком не по-татарски или башкирски?
– Сволочи. – Ильяс сплюнул, ударил по голенищу сапога плетью, такой же камчой, как и у Азамата. – Ответите.
Единственный из троих, что мог шевелиться, торопливо закивал головой.
– Я так и понял, что ты не просто проездом, – повторил Ильяс. – Как там его… к Мише приехал?
– К Мише. – Азамат показал в сторону домика, где успел побывать перед тем, как встретился со Степой и его товарищами. – Недавно?
– Да. Позавчера ночью. Хороший друг был?
– Единственный. – Азамат пожал плечами. Внутри стало разом больнее. Поправил сам себя. – Последний. А семья?
– Всех. – Ильяс покачал головой. – На отшибе же жили, ночью никто не решился выйти. Меня не было, санитары…
– Санитары чистили коровник, как же еще? – Азамат скрипнул зубами. Когда Мишку, помогавшего ему с самого малолетства в учебке, убивали, когда убивали его жену с дочкой… санитары, вооруженные до зубов, не спешили помочь. – Мутанты напали?
– Да. – Ильяс сплюнул. – Да и не только на них.
– Не только? – Азамат удивился.
Ильяс снова сплюнул, под смуглой кожей выступили желваки. Все немного прояснялось на глазах, если Азамат думал верно: таких домов в округе явно хватало и про приходящих ночью в селе знали. Но не говорили вновь прибывшим поселенцам, молчали, отдавая людей в жертву.
– У меня две трети отряда стоят вдоль железки. – Ильяс смотрел в сторону. Камча нервно била по голенищу. – Еле хватает, чтобы вон тех вывозить в поля, за скотиной следить и по лескам вокруг хотя бы какие секреты выставлять.
«Вон те», загруженные в телегу и двуколку, уже скрылись за поворотом. Азамат снова пожал плечами. Это не его дело, уважать правила местных, где бы он ни оказывался, приучила жизнь.
– Но их не особо много, как понимаю?
– Нет. – Ильяс поиграл желваками. – Раз-два в месяц появляются, не чаще. Санитарам сказали, а они…
– А они давай мутантов среди жителей искать, да? – Азамат хмыкнул. Картина оказалась знакомой. – Ладно. Я убью этих тварей.
– Один?
– Справлюсь. Кое-какая помощь потребуется, но попробую сам.
– Отдохнуть, поесть, в баню сходить?
– Сперва дело. Мне надо еще раз зайти в дом. Тела сожгли?
– Да. Это… – Ильяс не стал мяться и ходить вокруг да около. – Много заплатить не смогу. Чем возьмешь? Есть кожа, мех, шерсть, патроны тоже есть. Могу новой одеждой и обувью отдать.
– Мне за друга рассчитаться надо… не стоит про это. Пойду в дом, огляжусь, потом скажу, что да как.
– Мутант твой, он вообще как? И кто?
– Драться не станет, спокойный он у меня. Лошадок посторожит. А кто? Да кот… просто большой.
Когда Пуля вышел из дома, драчунов уже не было. Ильяс, оседлавший не особо трухлявый пень, ждал у костерка, разожженного из наломанных досок невысокого заборчика. Один из охранников торчал тут же, засев в кроне кривого карагача, заверченного безжалостной природой в штопор. Где шлялся его напарник, Азамата не интересовало. Саблезуб, спящий на земле возле лошадей, встрепенулся, глянул ленивым желтым глазом с двумя зрачками.
– Ребенку-то года четыре, не меньше? Я ее и не видел, да и жену Мишину плохо знал.
Ильяс убрал струганую палочку, сплюнул чем-то, вытащенным из зубов:
– Пять, девочка. Мутант.
– Это не имеет никакого значения. – Азамат сел рядом, сняв с кобылки седло и бросив на землю. – То, в смысле, что она мутант. Возраст играет роль. Дема недалеко течет?
– Напрямки, вон через тот лесок, минут двадцать хода. А что?
– Так… – Азамат глянул на часы, свой драгоценный «Полет». – Время уже обед, часов через пять стемнеет?
– Чуть больше.
– Лошадей моих отведите в село. Я прогуляюсь, огляжусь. Тела погрызли, подрали, выпотрошили, но вы их нашли почти целыми?
Ильяс кивнул. К чему клонил парень с замашками хорошего бойца, он пока не понимал.
– Ну да. У женщины… ее, в общем, сильнее всего разделали. А причем тут девчонкин возраст?
– Она живая. Пока еще, возможно, живая.
– Пят’як! – Ильяс сплюнул. – Откуда знаешь?
Откуда…
Азамат не ответил. Снял с кобылки рюкзак-«эрдэшку», повесил за спину. Противогаз на левом боку, обрез на правом и патронташ между ними. Дозиметр, отлаженный умельцами в Деме, упрятал в чехол за спиной. Ильяс молчал, не дожидаясь ответа, смотрел на приготовления. Небольшой топорик тоже на пояс, нож за голенище сапога, большой – в ножны у противогаза. Парень собирался споро, выверенными движениями. Пуля не смотрел в сторону хозяина села, прокачивал в голове увиденное внутри домика.
– Ты ошибся.
– Э? Что ты сказал?
Солнце, выглянувшее утром, спряталось. Осень, только-только наступившая по календарю, решила наступить и в жизни. Зелень, оставшаяся в округе, разом перецвела, решив стать золотисто-желтой охрой, паутинно-блеклой серостью и редкими всполохами алого бархата. Даже стало жаль лета, убегавшего торопливо, как конокрад. И пусть маска с зеркальными очками уже успела натереть кожу за теплые месяцы, но ведь жаль…
– Я тебя спрашиваю, малай.
Азамат вздохнул. Все, как всегда.
Если ты выше, шире в плечах и явно тяжелее, то, само собой, прямо-таки должен оказаться сильнее. Особенно когда напротив тебя стоит не крепкий мужичина, а так себе, почти мальчишка. А мальчишка этот выглядит и впрямь как малай: невысокий, худощавый, даже усы с бородой нормально не растут. Как себя вести, если ты сам не особо добрый, зато большой и крепкий? То-то и оно, что как обычно.
– Ты ошибся, – он повторил это спокойно и ровно, как для дебила. – Малай у тебя в штанах. Меня зовут Азамат. Для друзей. Для остальных – просто Пуля.
Здоровяк крякнул, начав медленно и картинно отводить правую руку. Двое его друзей, стоявших по бокам, гыгыкнули и чуть отодвинулись. Их явно ожидала для начала потеха, а потом еще и легкая пожива в виде барахла вот этого самого малорослого дурачка. Не вышло. Пока, во всяком случае.
Дом, срубленный из ставших серыми бревен, выглядел крепким, наверное, когда солнце стояло высоко, даже красивым. Не так давно кто-то выкрасил наличники, ставни и дверь зеленой краской, не успевшей выцвести, обтереться и взбухнуть пузырями. Сейчас краска, как ни странно, тоже казалась блеклой, как и все вокруг. Осенняя пора, одним словом, чего-то там очарованье.
Мало ли, вдруг вот эти трое, всего-навсего, встав с утра, неожиданно затосковали именно из-за нее: впереди зима, с ее морозами, снегом по пояс, холодом в домах, постоянной нехваткой дров и зверьем, прущим к жилью. И, не приведи всевышний, голодом. А тут Азамат, со своими лошаденками и каким-никаким, а скарбом. Так что в чем-то он их понимал. Вот только соглашаться не спешил. Уж тем более, если в качестве аргумента хотят использовать кулаки: и так хватает вокруг чего угодно, что успешно испортит настроение.
Тук-тук-тук. По ржавому ведру, смятому в середине, с дырками, с оставшейся третью кругляша донышка, начала барабанить дробь начавшегося дождя. Стало влажно, разом на куртку и брюки осела мелкая морось. Где-то в леске, неподалеку, тоскливо каркала ворона. Трава, из радостно изумрудной утром, превратилась во что-то враждебное, шелестящее отяжелевшими перьями, что-то, казалось, щепчущими друг другу. Хотя нет, звук и правда был, и шел он, зло урчащий, именно из травы.
Из нее, высоченной, по колено даже драчуну, зашипело и фыркнуло. Чуть позже на растерявшегося здоровяка вылетело что-то большое, мохнатое и дико завывающее. Приземлилось серое в полоску ядро прямо на синюю фуфайку, туго обтягивающую выпуклую грудь. Здоровяк тонко, по-девчоночьи закричал и замахал ручищами, полетела рыжая вата, куски шерстяной рубахи, кровь.
Друзья синефуфаечного изменились в лице и собрались задать деру. Азамат им этого не разрешил, прыжком оказавшись рядом. Камча, пусть и короткая, свистнула, рубанув первого по ногам, мужик заорал, повалился головой вперед. Второго, явно решившегося все же побороться, приголубила рукоять плети, украшенная солидным металлическим шаром. Череп гулко отозвался, войдя в контакт с камчой, глаза у деревенского ухаря сошлись к переносице, и он провалился куда-то внутрь себя, глубоко и надолго. Бежавший первым вскочил, развернувшись к Азамату, пальцы судорожно зашарили у пояса, стараясь достать нож. Чуть позже ошалевшие глаза повернулись в сторону уже затихшего шипения и рева, и мужик замер, уставившись на Саблезуба.
Кот сидел на задире и явно не верил в жизнь вокруг и себя в ней. Закатившиеся глаза уставились куда-то в глубь низкого серого неба, руки чуть заметно подрагивали. В целом же здоровяк старательно не шевелился. И немудрено – Саблезуб весил почти как годовалый алабай, но казался куда страшнее, особенно вблизи, нагло развалившись прямо на разодранной фуфайке и облизывая лапу. Заднюю, у самого ее начала и все остальное, находящееся рядом. Красный язык так и мелькал меж длиннющих верхних клыков.
– Никуда не уходи. – Азамат пнул друга драчуна в голень. Мужик зашипел и сел, свернувшись клубком. – Удирать вздумаешь, дурья голова, кота на тебя спущу.
Третий так и валялся в траве, лишь начал чуть шевелиться. На макушке, поближе ко лбу, взбух немалый желвак. Грудь чуть заметно приподнималась – живой, и ладно. Азамат хмыкнул, повернулся к лошадям. Те мирно стояли, стреноженные и даже не думали попытаться распутаться. Серая, как мышь, кобылка так вообще тихо и мирно хрустела сушеной рыбой в торбе. Жеребчик, весь путь горячившийся, нервничал: косился на Азамата покрасневшим глазом, переминался с ноги на ногу, рыхлил острыми копытами землю, скалил подпиленные зубищи. Хвост, короткий, жесткий, так и мелькал, монотонно ударяясь по буланым бокам. Ших-шлеп, ши-и-их – шлеп.
– Но, но, тсс-с-с, голуба, тиха-тиха. – Азамат подошел, крепко взял за уздечку, потрепал коня, погладил. – Успокойся.
Со стороны тына, огораживающего село, торопливо катились две таратайки. Подпрыгивала на разнокалиберных толстых колесах от какой-то серьезной легковушки, латаных-перелатаных, двуколка-эгоистка. Дядьки в ней, одетые в пыльники, само собой тоже подпрыгивали, осторожно держа в руках ружья. В телеге, сколоченной кривовато и неумело, гуртом сидело человек семь с кольями, вилами и прочим нехитрым инвентарем. Азамат справедливо заподозрил, что все это сельскохозяйственное железо направлено явно в его сторону, а не прихвачено для какой-нибудь неожиданной работы в поле. Да и не сезон уже, осень вступила в свои права.
Но если чутье его не подвело, куда важнее казалась троица верховых, опередивших группу товарищей-колхозников и уж совершенно явно направляющаяся в сторону небольшого побоища. Вот эти беспокоили.
Двое походили друг на друга, как яйца одной вороны: удобные короткие куртки, серые, с капюшонами, кустарные, хотя и удобные разгрузки, что-то вроде «семьдесят четвертых» АК за спиной. Знакомые типажи, косточка войны, наемные солдаты. Интереснее выглядел первый, явно главный, до него-то уже практически рукой подать.
Коняга у него оказался хороший, справный такой жеребец – высокий, сильный, без заметных глазу изменений. Азамат был готов поспорить на патрон, что порода тут есть, как и относительная чистота. У его же кобылки на голове пялились на мир, прячась под жесткой щеткой гривы, по два дополнительных глазка с каждой стороны, недоразвитых и слепых. Жеребчик порой не просто екал изнутри, нет – буланый явно родился с дополнительным комплектом каких-то там органов, недаром такой живчик, да и выносливости не занимать. Ну а то, что зубы у коняшек, как у собак стали, так жизнь такая: не ты кого-то сожрешь, так тебя съедят.
Кожанка старая и потертая, но очень хорошо пошитая. Вместо обычных, хрен пойми из каких загашников камуфлированных штанов, на дядьке красовались настоящие брюки для езды, сшитые прямо по фигуре и все такое. Азамат, много времени проводивший в седле, даже издалека оценил и кожаные шлеи, и добротное сукно оливкового оттенка. Ремни портупеи оттягивались с обеих сторон, и если кобура с чем-то заводским сразу бросалась в глаза, то вот с левой стороны вполне могло болтаться что-то из серьезного холодного оружия.
Голову первый ничем не прикрывал, лишь подтвердив и показания дозиметра, и слухи: в Чишмах оказалось по-настоящему чисто. То-то дядька так вольно подставлял сильное, чеканной рубки лицо свежему ветру, трепавшему заодно и черные, с еле заметной проседью, густые непокорные кудри. И к этому времени Азамату стало ясно – кто так уверенно скачет в его сторону.
Стальной Ильяс, один из лидеров южных сепаратистов республики, бывший лидер и бывший комендант Мелеуза и Кумертау, разом решивший исход войны пятилетней давности, ударив по совершенно озверевшему основному крылу врагов Новоуфимки. Азамат слышал о нем, сейчас обретавшимся именно здесь, но не думал увидеть легенду так запросто, особенно в складывающейся прямо на глазах ситуации, не особо положительной. Хотя переживать пока еще не стоило.
– Салам. – Ильяс остановился, прыжком оказавшись на земле и придерживая самую настоящую шашку, висевшую слева. Тем временем оба его бойца проехались чуть дальше, взяв под присмотр открытый участок. На валяющихся односельчан и Саблезуба, немедленно вздыбившего шерсть, ни один не обратил внимания. – Я Ильяс.
– Салам. – Азамат дождался протянутой руки от старшего, пожал. Силы в ладони у немолодого человека, стоявшего напротив, хватало. – Я Азамат. К другу приехал.
– К другу, говоришь? – Ильяс кивнул на жертв драки. – С этими-то ухарями что не поделил?
– Ну… вещи.
– Свои, да? – хозяин села неодобрительно поцокал. – И ведь просил тебя Степа, так?
Говорил он, кроме приветствия, полностью на русском. Здесь этому придавали большое значение – народ стекался со всех сторон, разный, что по крови, что по характеру, язык, общий для всех и знакомый, как и родные татарский, башкирский или чувашский, с детства, объединял. Стальной Ильяс, видно, очень крепко уважал всех, живущих в Чишмах. Иначе разве стал бы при односельчанах, пусть пойманных на грабеже, говорить с чужаком не по-татарски или башкирски?
– Сволочи. – Ильяс сплюнул, ударил по голенищу сапога плетью, такой же камчой, как и у Азамата. – Ответите.
Единственный из троих, что мог шевелиться, торопливо закивал головой.
– Я так и понял, что ты не просто проездом, – повторил Ильяс. – Как там его… к Мише приехал?
– К Мише. – Азамат показал в сторону домика, где успел побывать перед тем, как встретился со Степой и его товарищами. – Недавно?
– Да. Позавчера ночью. Хороший друг был?
– Единственный. – Азамат пожал плечами. Внутри стало разом больнее. Поправил сам себя. – Последний. А семья?
– Всех. – Ильяс покачал головой. – На отшибе же жили, ночью никто не решился выйти. Меня не было, санитары…
– Санитары чистили коровник, как же еще? – Азамат скрипнул зубами. Когда Мишку, помогавшего ему с самого малолетства в учебке, убивали, когда убивали его жену с дочкой… санитары, вооруженные до зубов, не спешили помочь. – Мутанты напали?
– Да. – Ильяс сплюнул. – Да и не только на них.
– Не только? – Азамат удивился.
Ильяс снова сплюнул, под смуглой кожей выступили желваки. Все немного прояснялось на глазах, если Азамат думал верно: таких домов в округе явно хватало и про приходящих ночью в селе знали. Но не говорили вновь прибывшим поселенцам, молчали, отдавая людей в жертву.
– У меня две трети отряда стоят вдоль железки. – Ильяс смотрел в сторону. Камча нервно била по голенищу. – Еле хватает, чтобы вон тех вывозить в поля, за скотиной следить и по лескам вокруг хотя бы какие секреты выставлять.
«Вон те», загруженные в телегу и двуколку, уже скрылись за поворотом. Азамат снова пожал плечами. Это не его дело, уважать правила местных, где бы он ни оказывался, приучила жизнь.
– Но их не особо много, как понимаю?
– Нет. – Ильяс поиграл желваками. – Раз-два в месяц появляются, не чаще. Санитарам сказали, а они…
– А они давай мутантов среди жителей искать, да? – Азамат хмыкнул. Картина оказалась знакомой. – Ладно. Я убью этих тварей.
– Один?
– Справлюсь. Кое-какая помощь потребуется, но попробую сам.
– Отдохнуть, поесть, в баню сходить?
– Сперва дело. Мне надо еще раз зайти в дом. Тела сожгли?
– Да. Это… – Ильяс не стал мяться и ходить вокруг да около. – Много заплатить не смогу. Чем возьмешь? Есть кожа, мех, шерсть, патроны тоже есть. Могу новой одеждой и обувью отдать.
– Мне за друга рассчитаться надо… не стоит про это. Пойду в дом, огляжусь, потом скажу, что да как.
– Мутант твой, он вообще как? И кто?
– Драться не станет, спокойный он у меня. Лошадок посторожит. А кто? Да кот… просто большой.
Когда Пуля вышел из дома, драчунов уже не было. Ильяс, оседлавший не особо трухлявый пень, ждал у костерка, разожженного из наломанных досок невысокого заборчика. Один из охранников торчал тут же, засев в кроне кривого карагача, заверченного безжалостной природой в штопор. Где шлялся его напарник, Азамата не интересовало. Саблезуб, спящий на земле возле лошадей, встрепенулся, глянул ленивым желтым глазом с двумя зрачками.
– Ребенку-то года четыре, не меньше? Я ее и не видел, да и жену Мишину плохо знал.
Ильяс убрал струганую палочку, сплюнул чем-то, вытащенным из зубов:
– Пять, девочка. Мутант.
– Это не имеет никакого значения. – Азамат сел рядом, сняв с кобылки седло и бросив на землю. – То, в смысле, что она мутант. Возраст играет роль. Дема недалеко течет?
– Напрямки, вон через тот лесок, минут двадцать хода. А что?
– Так… – Азамат глянул на часы, свой драгоценный «Полет». – Время уже обед, часов через пять стемнеет?
– Чуть больше.
– Лошадей моих отведите в село. Я прогуляюсь, огляжусь. Тела погрызли, подрали, выпотрошили, но вы их нашли почти целыми?
Ильяс кивнул. К чему клонил парень с замашками хорошего бойца, он пока не понимал.
– Ну да. У женщины… ее, в общем, сильнее всего разделали. А причем тут девчонкин возраст?
– Она живая. Пока еще, возможно, живая.
– Пят’як! – Ильяс сплюнул. – Откуда знаешь?
Откуда…
Азамат не ответил. Снял с кобылки рюкзак-«эрдэшку», повесил за спину. Противогаз на левом боку, обрез на правом и патронташ между ними. Дозиметр, отлаженный умельцами в Деме, упрятал в чехол за спиной. Ильяс молчал, не дожидаясь ответа, смотрел на приготовления. Небольшой топорик тоже на пояс, нож за голенище сапога, большой – в ножны у противогаза. Парень собирался споро, выверенными движениями. Пуля не смотрел в сторону хозяина села, прокачивал в голове увиденное внутри домика.