Страница:
Дмитрий Матяш
АТРИум
Глава 1
Память возвращалась фрагментами. Не связанными между собой, порой совершенно бессмысленными картинками из жизни, подобными выпавшим из альбома фотографиям. Поочередно вспоминались то вчерашний бар, то болтовня с какими-то бродягами, то седой человек – очки в черной оправе, то упирающаяся в подножье снежной скалы железная дорога, то мать с отцом, земля им пухом…
Сколько он ни пытался выстроить воспоминания в ряд, сколько ни силился выискать средь них первые и последние, установить определенную хронологию, все было тщетно. Едва он находил между ними нечто общее, что сложило бы их в один узор, как они вновь выскальзывали из рук и разлетались сотней разноцветных искр. Это становилось нестерпимо. Единственным вариантом прекратить все это, избавиться от назойливых картинок, вынырнуть из мира хаотически мелькающих образов было открыть глаза. Но веки казались настолько тяжелыми, что не хватало сил их приподнять.
А когда наконец это получилось, то первое, что он увидел, были дождевые капли. Дождь. Он начался еще ранним утром и до сих пор лил не переставая. Земля напрочь раскисла, сделавшись вязким болотом; поначалу робкие ручейки превратились в полноценные бурные ручьи, вымывая в почве глубокие рвы, а небо продолжало разрываться от раскатов грома. Стены дождя накатывали одна за другой, и казалось, что это не закончится никогда.
Бродяга лежал ничком. Вода затекала ему за шиворот, неприятные удары тяжелых капель чувствовались даже сквозь плотный защитный костюм. Рот и ноздри были забиты грязью, но пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы встать, он не мог. Лежал и смотрел, как впереди на голом холме, метрах в тридцати от него, кто-то ворочается, извиваясь, то и дело принимая позу эмбриона. Бродяге словно снился кошмар, от которого никак было не пробудиться, но он понимал, что это не сон. Он хотел что-то крикнуть тому бедолаге на холме, но онемевший язык прилип к нёбу. Хотел протянуть руку, но та отказалась подчиняться.
Ощущать свое тело он начал лишь после того, как с десятой попытки перевернулся на спину и подставил лицо под холодный, сильный душ. Ему подумалось, что, как только к нему вернется возможность чувствовать, он тоже начнет извиваться в агонии, как тот человек на холме, но ожидаемый приступ боли так и не появился. Вместо этого он испытал дикий страх, осознав, что, несмотря на возвратившиеся чувства, его суставы словно задеревенели, а мышцы рук и ног стали как из тряпья. Сжать кулак ему стоило таких же усилий, какие потребовались бы, чтобы рвануть штангу.
Полыхнула молния. Длинная, изломанная, ослепительно яркая, он смог увидеть ее даже сквозь закрытые веки. А затем ощутить, как раскат грома заставил содрогнуться землю, заодно будто вдавливая его в размокшее подножие холма.
Прошло еще немало времени, прежде чем он, несколько раз сжав и разжав кулак, убедился, что тело наконец начинает его слушаться. Понимая, что все еще достаточно слаб для того, чтобы встать на ноги, он поднял правую руку, а левой сдвинул обшлаг рукава. К несчастью, КИП был разбит, покрытый трещинами экран не ожил и после нескольких нажимов на кнопку включения. Не узнать теперь ни локальных координат, ни сколько оставалось времени до очередного сияния, ни просканировать местность на наличие живых существ.
Бродяга попытался вспомнить причину, по которой он здесь валяется, но… пусто, в голове было совсем пусто. Никаких догадок, никаких мыслей, кроме тех, что вяло ползали в глубине сознания, словно черви в рыхлой земле, но ничего не объясняли.
Он повернул голову набок, посмотрел туда, где еще пару минут назад извивался в агонии человек, и отметил, что тот уже лежал неподвижно, раскинув руки и задрав к небу подбородок. Неподалеку от него, прижав руки к груди, лежал еще один мужчина.
Бродяга закрыл глаза и попытался успокоиться, дав воспаленному мозгу время на обдумывание. Но тщетно, в голове по-прежнему ничего не рождалось, кроме возникающих из ниоткуда, скачущих галопом стоп-кадров.
По-стариковски кряхтя, бродяга приподнялся на локтях, сел, затем не без труда стал на ноги и огляделся. Рядом валялось несколько промокших до нитки рюкзаков, среди которых не было его собственного. Рюкзаки и оружие – пять «калашей», они выглядели так, будто их бросили на бегу… будто это он сам, бродяга, их бросил, прежде чем отключился. «Но… что все это значит? – недоумевал он. – Зачем мне было тащить чьи-то рюкзаки? И… что это там за люди?»
Он повернулся лицом к холму и, вкладывая в каждый неуверенный, шаткий шаг последние силы, начал подниматься на вершину. В голове гудело, тяжелые дождевые капли, казалось, вот-вот раскрошат ему череп, настолько люто они барабанили по его макушке. К тому же кровь пульсировала в венах такими резкими толчками, что веки закрывались и открывались сами по себе. Дышать было тяжело, и, несмотря на непомерную влагу, во рту у него стало до того сухо и противно, что вдыхаемый и выдыхаемый воздух казался потоком песка.
А когда он наконец взобрался на холм и увидел то, что боялся увидеть, он перестал чувствовать и дождь, и кровь, и усталость в ногах. Он сам не понимал отчего, но на глаза невольно накатили слезы. В лежавшем на боку юноше он с ужасом узнал Стрижа.
«О, Господи!» – взмолился бродяга, и его лицо исказилось в гримасе невыразимой боли.
Прыщавый бледнолицый юнец с едва пробившимся над верхней губой светлым пушком смотрел на него не мигая. На мертвом лице не было следов ужаса. Парень умер не самой легкой смертью, но страх и боль не читались в его взгляде. Он не выглядел даже испуганным, скорее… удивленным. На шее все еще кровоточит рана…
Всего было десять или двенадцать трупов – окровавленные тела изувечены и раскиданы по поляне, будто нарвавшийся на засаду и расстрелянный в упор партизанский отряд. Оружие, снаряжение, шлемы расшвыряны, по всей видимости, никто не успел схватиться даже за нож. Среди убитых двое совсем еще зеленых, Стрижу еще и четырнадцати не было, а второй и того моложе. Живые маркеры, вызвавшиеся добровольцами пойти с ним в поход…
Глаза застлала сизая пелена, в ушах появился низкий, нарастающий гул, но бродяга не обращал на это внимания. Его в эту минуту гораздо сильнее заботило другое: убитые кем-то люди были из одной группировки, о чем свидетельствовала и форма – реинкарнация славной кольчуги, и опознавательные знаки, и характерные черты лица. Это были ребята из клана «Монгол» – мощного и авторитетного в средней полосе Атри. С его могуществом сравниться могли разве что «Медведи», но те за пределы белого периметра выходили редко, не говоря уже о вылазках в глубь средней полосы.
Пустота в голове начала заполняться, бродяга вдруг вспомнил, как пришел в Ордынец накануне утром, откликнувшись на объявление насчет проводника. Как встретили его с почестями, словно посла из соседнего государства. В Ордынце для хороших людей вообще не скупятся: там либо ночь в дорогом шатре с прекрасной раскосой девицей, либо кинжал к горлу. Им нужен был человек, который бывал за «вечной колонной», ведь туда мало кто путь знал, а кто знал – не соглашался ходить ни за какие деньги. А бродяга бывал в тех краях, потому и приняли его как знатного гостя.
Хан Айкар, предводитель «монголов», для похода доверил ему лучших своих людей, первоклассных, как он заверял, бойцов, и вот… Теперь они все мертвы. Что делать? Как объяснить это хану? Знал ли бродяга о том, что думают о человеке, который пошел за хабаром с группой, а возвратился один? Знал ли, что, как бы ни напускал он на лицо тоску по умершим напарникам, многие наверняка решат, что он убрал подельников и спрятал хабар? Знал. А еще знал, что «монголы», с их почти первобытным устоем и обычаем кровной местью, рано или поздно найдут его, найдут даже на том свете.
Его бушлат, рюкзак с кое-какими запасами съестного и патронами, весь перепачканный в грязи, рядом, неподалеку, а чуть дальше – подсумки для гранат и цацек и любимый «пустынный орел», подарок друга. Но бродяга не к ним со всех ног бросился, а к молодому маркеру, вдруг начавшему жадно заглатывать воздух.
– Кто?! – завопил бродяга, взяв его голову в руки. – Кто это был?! Человек? Мутант? Сколько их было? Что со мной произошло? Прочему я остался жив? Слышишь?
Боец закашлялся, выплевывая сгустки крови, захрипел, пытаясь проглотить или вытолкнуть застывшую в глотке воздушную пробку, но так и не смог выдавить ни слова. Он уже был не жилец, и бродяга это отлично понимал. Раздавленная грудь, торчащие из одежды белесыми дугами обломки ребер – раны, несовместимые с жизнью, но он не отпускал умирающего, тряс за плечи и несильно хлопал по щекам, стараясь не думать о том, что лишь ускоряет смерть салаги, а тот таращил на него глаза, кряхтел и вонзал пальцы в землю, сгребая ее в кулак. А потом последний раз глубоко вдохнул и затих, обмяк, и его глаза заволокла серая дымка.
Бродяга встряхнул его еще несколько раз, в отчаянии влепил пощечину, затем резко оглянулся. Ему показалось, что рядом кто-то пошевелился. Но нет, остальные лежали, как и раньше, жизнь не возвращалась в их тела.
Внезапно гул в голове усилился, перешел в низкочастотный свист, будто кто-то поднес микрофон к динамику. Бродяга вскрикнул и прижал ладони к ушам, но это не помогло – свист резонанса исходил как будто из его головы. Зная, что на его крик могут сбежаться незваные гости, бродяга больше не издал ни звука, хотя крик пер из его глотки, как проломившая плотину водная стихия. Уф, отпустило.
Он поднял с земли свое оружие, рюкзак и уже собрался было идти, но остановился и покосился на лежащую у ног чью-то экипировку. Бродяга никогда не был мародером, одна только мысль о том, чтобы направить дуло автомата на желторотого юнца, нашедшего в тайге пару цацек, заставляла его нервно сжимать кулаки и люто ненавидеть тех, кто не брезговал этим промышлять. С другой стороны, если человек мертв, патроны ему уже не нужны. К тому же до Ордынца за остаток дня ему не добраться. Придется где-то ночевать, а значит, нужны не только патроны, но и пища.
Бродяга отложил свои вещи и принялся просматривать содержимое рюкзака одного из «монголов», вытаскивая оттуда все, что могло оказаться пригодным: боеприпасы, сухари, флягу с водой, спички. Да, похоже, парни недооценили сложность рейда и пищи взяли, лишь чтобы перекусывать на ходу. Бродяга принялся шмонать остальные рюкзаки, благо их не нужно было снимать с трупов. В одном нашлось то, ради чего они шли за «вечную колону». В подсумке для артефактов лежала «брошь» – небольшая, легкая, круглая штуковина, усеянная мигающими красными глазками-камешками. Несмотря на свою исключительную ценность, стоила она в Атри сущие копейки. Здесь мало платили за цацку, которая не имела практического применения: не защищала от радиации, не помогала ранам заживать или не придавала сил. «Брошь» была всего лишь украшением, но, продав ее не местному скупщику, а напрямую человеку из мира, можно было уже на следующий день слушать шум океанского прибоя, качаться в гамаке в тени пальм и наблюдать за смуглыми девушками. Тем не менее Хан Айкар не собирался ее продавать. Он хотел подарить ее своей дочери по случаю ее бракосочетания.
Бродяга припрятал «брошь» и уже снимал с руки одного из «монголов» КИП, когда снова услышал донесшийся из-за спины шорох. В этот раз он был уверен, что ему не почудилось. Резко обернувшись, он сощурился и присмотрелся к кустарнику, стеной растущему метрах в пятнадцати с противоположной стороны пологого холма. Сначала ему показалось, что там бродит зверь, но не хищник – тот давно уже напал бы на него, пока он рылся в рюкзаках. А когда в небе полыхнула очередная молния, бродяга увидел засевшую в кустах сгорбленную человеческую фигуру.
– Эй! – крикнул бродяга, но его голос показался ему не громче шума дождя.
Он поднялся на ноги и двинулся к кустарнику, но прятавшийся там человек бросился наутек. Он бежал, втянув голову в плечи и размахивая руками, чтоб удержать равновесие на ускользающей из-под ног земле. Бежал в сторону ельника, окружающего эту опушку с холмом посередине. Бродяга не собирался его догонять, выкрикнул только, чтобы тот остановился, но беглец даже не обернулся. Бродяга в недоумении ступил на пологий склон, но поскользнулся, упал и кубарем покатился вниз. Зацепился за одиноко торчащую из земли маленькую ель уже в самом конце спуска. Тяжело дыша, поднялся на ноги. Изображение перед глазами продолжало расплываться, а потому он не сразу заметил остановившегося перед кромкой леса молодого человека. Невысокий, коренастый парень был тоже из «монголов» – характерный для азиатов цвет кожи, прищуренные глаза. У него была разбита голова, кровь залила пол-лица, «защитка» порвана на плече и шее, левую руку он держал согнутой у груди – то ли она была сломана, то ли он что-то прятал за пазухой. А в следующее мгновенье он уже бесследно исчез в высоких зарослях, будто его и не было там никогда.
Насколько бродяга успел разглядеть, оружия при себе тот не имел, как и рюкзака и прочей экипировки. Все, что у него было, это болтавшийся у пояса пистолет, заряженный ампулами снотворного. Им пользовались при охоте на птиц, которые, не считая змей, были единственными из животного мира Атри, пригодными для употребления в пищу. Но оружием назвать такой пистолетик не поворачивался язык. Стало быть, парень ушел в тайгу совершенно безоружным. Предпочел оставить на холме свой автомат и вещи? Но почему? Что так напугало его?
Бродяга еще долго не мог осознать в полной мере, что произошло. А когда кое-что начало проясняться, он впервые подумал, что лучше бы тогда, в две тысячи десятом году, когда он впервые в жизни «попал» возле Стрелки на развод к мародерам, приставленный ему ко лбу пистолет выстрелил…
«Отец… мы умираем… тут что-то… мы… не смогли… – дрожащий, слабый голос из КИПа прерывался статическими помехами и кашлем говорящего. – Кудесник… сошел с ума… мы не знаем, кто он… но он не тот, за кого себя выдает… Дакас, Трезвонец, Питон и его братья – мертвы… Кудесниковы маркеры тоже… не попал под… это не излучение… не мутант… кто-то другой… не успели даже… он в отключке… взял наши вещи… не умер… кто-то выжил… не знаю… зачем?..»
Бродяга прослушал эту запись из стянутого с руки лежавшего поблизости «монгола» КИПа не меньше десяти раз. Все не хотел верить услышанному. Не хотел даже вникать в смысл этих слов и связывать их воедино. Он закольцевал запись лишь для того, чтобы выловить в явном намеке на его причастность к смерти шести «монголов» какую-то ошибку. Хоть что-нибудь, что могло бы пошатнуть первый и самый прочный вывод, сделанный после первичного прослушивания. Что подтвердило бы, что он ослышался, что его на самом деле считают такой же жертвой нападения неизвестного, а не обвиняют в убийстве!
«Отец?!! – замельтешило слово в голове. – Выходит, Хаим был сыном хана Ордынского?!»
Сегодняшний день был для него полон открытий. Снятый с «монгола» КИП, по злой иронии судьбы, принадлежал Хаиму. На домашней странице фотографии сына, жены, личная переписка с родными… Бродяга выключил его и пошарил по карманам в поисках сигареты. Мокрой, сухой, все равно, лишь бы дымила. А найдя, зажег ее лишь с шестой или седьмой попытки. И пускай она намокла почти сразу же, дым горше от этого не становился.
Кудесник достаточно отчетливо понимал, что эта запись забьет последний гвоздь в его гроб. До этого у него еще теплилась надежда, что если отослать хану сообщение, мол, случилась такая петрушка, – для чего он, собственно, и снимал с руки Хаима КИП, – а потом принести ему «брошь», то сможет рассчитывать на ханскую милость, но после этой записи поверить в светлое будущее было трудно.
Сообщить хану, что произошла глупая ошибка, и остаться ждать на холме прихода его людей, которые заберут тела однополчан, глупо. Если уж родной сын перед смертью обвинил бродягу в предательстве – дескать, «он не тот, за кого себя выдает», то какие аргументы могли заставить хана поверить в невиновность бродяги? Плюс ко всему неизвестно, что еще расскажет Махаон, тот парень, что убежал в тайгу.
Вспорхнула в небо стая напуганных, кричащих птиц. Бродяга, уловив тревожный сигнал, засобирался. Он решил, что, в конце концов, хан не Господь Бог, молнией в него сейчас не шарахнет, а вот тварь какая-нибудь уже давно могла уловить запах крови. Странно, что до сих пор никто на холм не забрался – аномалий здесь нет и радиация в пределах нормы.
«Не накаркать бы», – подумал Кудесник, оглядываясь.
Он подхватил заметно потяжелевший рюкзак, подсумки с аммуницией, взял в руки автомат с выцарапанными на прикладе иероглифами. Забрал и подарок друга – именной пистолет с выгравированным на рукояти человечком в длинном плаще и с колпаком на смешной миниатюрной головке – и поспешил прочь с проклятой опушки.
Едва холм перестал быть виден за толстыми стволами высоких, тенистых елей, Кудесник услышал за спиной оглушительный рев. Мурашки побежали у него по спине. Нужно было бежать! Бежать, бежать как можно дальше от холма и приманивающих к себе запахом крови тел, но как тут побежишь, если он выключил КИП (зная, что у хана есть оборудование для отслеживания местонахождения этих штуковин), то есть сознательно лишился анализатора аномалий и счетчика Гейгера. Он бросал вперед бумеранг – самый надежный маркер. Это помогало ему определить наличие аномалий, но что касается радиационных очагов, то тут приходилось доверяться интуиции. «Там, где буйствует зелень, не может быть радиации», – уверял он себя.
Что-то огромное снова издало протяжный, страшный рев. Оно добралось до тел мертвых «монголов» и, видимо, нарвалось на конкурентов. Несколько голосов пронзительно завизжали, не собираясь сдавать позиции, и большого зверя это, должно быть, здорово взбесило. Если бы Кудесник задержался на холме хоть на пару минут, он наверняка увидел бы, чем закончилась перебранка между угрожающим ревом и пронизывающим до мозга костей визгом, а потом, скорее всего, сам стал бы для кого-то утешительным призом. Но фортуна пока была милостива к нему, и ушел он с опушки целым и невредимым.
Судя по всему, бой на холме шел не на жизнь, а на смерть. Драка, сопровождавшаяся взвизгами и постепенно затихающим гортанным рыком, длилась около минуты, а потом большой зверь затих. Многоголосый визг тоже прекратился, и в атрийской тайге стал снова слышен лишь шум дождя.
Сердце у Кудесника учащенно забилось. Если все так быстро кончилось на холме, не станут ли преследовать и его? Запах оставляемых им следов, конечно же, не развеется за столь короткое время, а зная о вечном голоде пронырливых здешних тварей, глупо думать, что они могут пренебречь им. Они умные. Если бы следов двуногих существ с изрыгающими огонь палками было больше, они вряд ли осмелились бы преследовать. А когда след всего один, то почему бы и нет?
Отбежав, как ему показалось, на достаточное расстояние, бродяга остановился и отдышался. Сделанный из полимера бумеранг возвратился горячим, будто вылетел из печи. Кудесник почему-то подумал об «огненных гейзерах», пригляделся и увидел «волнующиеся» столбы воздуха прямо у него по курсу. Бумеранг слишком мелок для того, чтобы зажечь гейзер на полную катушку, но если туда войдет человек… Атрийским тварям обычно приходится лишь облизываться при виде запеченного куска вкусной человечины – к областям измененного пространства, как тут по-правильному называются аномалии, они не рискуют приближаться.
Кудесник, бросая перед собой комья мокрой земли, осторожно обошел почти невидимую, аляповато разбросанную по двадцатиметровому квадрату аномалию и собрался было снова запускать бумеранг, когда услышал за спиной негромкое рычание. Бродяга повернул голову медленно, как наводящий орудие танк. Он знал, что резкость в таких ситуациях не означает успех. Резко повернешься – и тварь узрит в этом движении угрозу. Лучше, чтобы она считала, что на жертву нашел столбняк.
Мутировавший медведь, здоровенный, весь израненный, окровавленный, слегка наклонив голову вперед, стоял на задних лапах метрах в пяти от него. Это именно его свергли с холма какие-то мелкие, но превосходящие количеством твари. Он был лют и голоден, в больших, спрятанных под ороговевшими надбровьями черных глазах читалась злоба. Живоглот – один из самых крупных и опасных обитателей Атри. Всего один прыжок, и Кудеснику не помогут ни ноги, ни оружие. Возможно, всадив в эту махину рожок патронов, он его и убьет, но во что за это время превратят его десятисантиметровые когти и мощные клыки – еще вопрос. Стрелять в живоглота, подкравшегося к Кудеснику с завидной скрытностью, нужно было либо под лопатку, где у него слабое место, либо в глаз, иначе только пустая трата времени и боеприпасов.
Незаметным движением Кудесник положил руку на торчащую из кобуры рукоять пистолета. Он предпочел бы сейчас использовать автомат, но тот был заброшен на плечо, и времени на то, чтобы его перетаскивать, не было. Зверь взревел настолько громко, что у бродяги заложило в ушах.
– Чего-то не страшно совсем, – сыронизировал Кудесник, повернувшись к нему левым боком и поднеся ладонь к уху. – Ну-ка еще, для устрашения.
Обезумевший от невиданной наглости медведь сделал шаг вперед, поднял передние лапы, растопырив длинные саблеобразные когти, и снова взревел. Кудесник никогда не понимал, зачем животные, начиная от рыси и заканчивая ти-рэксом, издают эти страшные звуки, если могли бы уже давно наброситься на свою жертву и, вместо того чтобы драть глотку, жрать мясо? Так у них, видимо, в животном мире заведено: сначала демонстрировать в полной мере свою мощь, а уж только потом нападать на потенциальную добычу. Кудесник не имел ничего против подобной тактики. Даже за – обеими руками. Как только живоглот склонился над ним, бродяга отправил в его раскрытую пасть сразу три пули. Он никогда не слышал ранее, чтобы это помогало. Попадавшие в передряги с живоглотами бродяги уверяли, что стрелять нужно только в глаз либо под лопатку, иначе пули застревают в его ороговевшей шерсти и наносят зверю мизерный ущерб. Что ж до раскрытой пасти, то начет этого никто ничего не сообщал. Неужели Кудесник нашел новый способ?
Живоглот резко умолк, зубы его окрасились красным. Он затоптался на месте, затем встал на четвереньки и принялся мотать головой. Он не умер мгновенно, а значит, в агонии мог достать своей когтистой лапой застывшего в нескольких метрах от него бродягу, но, похоже, зверь напрочь забыл о его существовании. Пробившие нёбо свинцовые осы внесли поправку в мозг живоглота. Бродяга не решался сделать шаг назад, чувствуя спиной тепло и боясь угодить в гейзер. Ему нужно было запустить бумеранг, но для этого следовало повернуться спиной к раненому зверю, а делать этого было нельзя до тех пор, пока живоглот не издох.
Наконец тварь уткнулась мордой в траву. Даже в таком положении он все еще внушал ужас. Огромная махина все еще дышала, но вряд ли уже была способна на какое-нибудь действие.
Кудесник облегченно выдохнул, поцеловал вытянутый из-за пазухи золотой крест и, спрятав его обратно под «защитку», бросил бумеранг.
Бродяга посмотрел на КИП, но включить его так и не решился. Он подбросил в костер дров и, присев у высоченной сосны, закурил, задумался. Ордынец уже наверняка на ушах стоит. Не трудно представить себе и без того злобное лицо хана, а уж в том, что наказание он для Кудесника выдумывает самое изощренное, нечего и сомневаться. «Интересно, сумеет ли добежать до Ордынца Махаон? – размышлял Кудесник. – Если сумеет и расскажет, что он видел, как бродяга шмонал их рюкзаки, а также о том, как „брошь“ к рукам прибрал, – все, хана мне. А потом узнают, что я еще и Хаимов КИП взял, и решат, что вообще поехала у бродяги крыша – мало того, что причастен к убийству сына ордынского, так еще и на личное посягнул. Эх, добраться бы хоть до Коломино, а там есть люди, которые перепрошьют КИП, пропишут какой-нибудь ник, тогда и думать легче будет».
Выспаться Кудеснику так и не удалось. Едва он смыкал веки, как тут же начинал куда-то бежать, а какой-то большой, мощный, дышащий смертью зверь гнался за ним, догонял, продираясь сквозь таежные заросли. Кудесник просыпался, смотрел на небо, прислушивался к шепоту тайги и приглядывался к главной аномалии Атри – шпилю, видному из всех уголков зоны, светящемуся изнутри неярким мерцающим светом, будто гигантский маяк.
Костер давно погас, но бродяга не чувствовал холода. Обычно в здешних краях под утро довольно прохладно, но сегодня все было наоборот. После дождя земля парила, будто ее кто-то снизу разогревал, и, несмотря на нулевую по этой причине видимость в низинах, здесь, на вершине облюбованного Кудесником холма, с обзором не было проблем. Отсюда остальной мир казался словно обложенным ватой, из которой торчали лишь острые верхушки столетних елей и развесистых сосен.
Не слышно было ни шорохов собак, ни дыхания изгоев, ни волчьего воя. Впрочем, до утра Кудесник все равно так и не смог уснуть. И лишь только на востоке зажглась заря, сразу же двинулся в путь.
Сколько он ни пытался выстроить воспоминания в ряд, сколько ни силился выискать средь них первые и последние, установить определенную хронологию, все было тщетно. Едва он находил между ними нечто общее, что сложило бы их в один узор, как они вновь выскальзывали из рук и разлетались сотней разноцветных искр. Это становилось нестерпимо. Единственным вариантом прекратить все это, избавиться от назойливых картинок, вынырнуть из мира хаотически мелькающих образов было открыть глаза. Но веки казались настолько тяжелыми, что не хватало сил их приподнять.
А когда наконец это получилось, то первое, что он увидел, были дождевые капли. Дождь. Он начался еще ранним утром и до сих пор лил не переставая. Земля напрочь раскисла, сделавшись вязким болотом; поначалу робкие ручейки превратились в полноценные бурные ручьи, вымывая в почве глубокие рвы, а небо продолжало разрываться от раскатов грома. Стены дождя накатывали одна за другой, и казалось, что это не закончится никогда.
Бродяга лежал ничком. Вода затекала ему за шиворот, неприятные удары тяжелых капель чувствовались даже сквозь плотный защитный костюм. Рот и ноздри были забиты грязью, но пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы встать, он не мог. Лежал и смотрел, как впереди на голом холме, метрах в тридцати от него, кто-то ворочается, извиваясь, то и дело принимая позу эмбриона. Бродяге словно снился кошмар, от которого никак было не пробудиться, но он понимал, что это не сон. Он хотел что-то крикнуть тому бедолаге на холме, но онемевший язык прилип к нёбу. Хотел протянуть руку, но та отказалась подчиняться.
Ощущать свое тело он начал лишь после того, как с десятой попытки перевернулся на спину и подставил лицо под холодный, сильный душ. Ему подумалось, что, как только к нему вернется возможность чувствовать, он тоже начнет извиваться в агонии, как тот человек на холме, но ожидаемый приступ боли так и не появился. Вместо этого он испытал дикий страх, осознав, что, несмотря на возвратившиеся чувства, его суставы словно задеревенели, а мышцы рук и ног стали как из тряпья. Сжать кулак ему стоило таких же усилий, какие потребовались бы, чтобы рвануть штангу.
Полыхнула молния. Длинная, изломанная, ослепительно яркая, он смог увидеть ее даже сквозь закрытые веки. А затем ощутить, как раскат грома заставил содрогнуться землю, заодно будто вдавливая его в размокшее подножие холма.
Прошло еще немало времени, прежде чем он, несколько раз сжав и разжав кулак, убедился, что тело наконец начинает его слушаться. Понимая, что все еще достаточно слаб для того, чтобы встать на ноги, он поднял правую руку, а левой сдвинул обшлаг рукава. К несчастью, КИП был разбит, покрытый трещинами экран не ожил и после нескольких нажимов на кнопку включения. Не узнать теперь ни локальных координат, ни сколько оставалось времени до очередного сияния, ни просканировать местность на наличие живых существ.
Бродяга попытался вспомнить причину, по которой он здесь валяется, но… пусто, в голове было совсем пусто. Никаких догадок, никаких мыслей, кроме тех, что вяло ползали в глубине сознания, словно черви в рыхлой земле, но ничего не объясняли.
Он повернул голову набок, посмотрел туда, где еще пару минут назад извивался в агонии человек, и отметил, что тот уже лежал неподвижно, раскинув руки и задрав к небу подбородок. Неподалеку от него, прижав руки к груди, лежал еще один мужчина.
Бродяга закрыл глаза и попытался успокоиться, дав воспаленному мозгу время на обдумывание. Но тщетно, в голове по-прежнему ничего не рождалось, кроме возникающих из ниоткуда, скачущих галопом стоп-кадров.
По-стариковски кряхтя, бродяга приподнялся на локтях, сел, затем не без труда стал на ноги и огляделся. Рядом валялось несколько промокших до нитки рюкзаков, среди которых не было его собственного. Рюкзаки и оружие – пять «калашей», они выглядели так, будто их бросили на бегу… будто это он сам, бродяга, их бросил, прежде чем отключился. «Но… что все это значит? – недоумевал он. – Зачем мне было тащить чьи-то рюкзаки? И… что это там за люди?»
Он повернулся лицом к холму и, вкладывая в каждый неуверенный, шаткий шаг последние силы, начал подниматься на вершину. В голове гудело, тяжелые дождевые капли, казалось, вот-вот раскрошат ему череп, настолько люто они барабанили по его макушке. К тому же кровь пульсировала в венах такими резкими толчками, что веки закрывались и открывались сами по себе. Дышать было тяжело, и, несмотря на непомерную влагу, во рту у него стало до того сухо и противно, что вдыхаемый и выдыхаемый воздух казался потоком песка.
А когда он наконец взобрался на холм и увидел то, что боялся увидеть, он перестал чувствовать и дождь, и кровь, и усталость в ногах. Он сам не понимал отчего, но на глаза невольно накатили слезы. В лежавшем на боку юноше он с ужасом узнал Стрижа.
«О, Господи!» – взмолился бродяга, и его лицо исказилось в гримасе невыразимой боли.
Прыщавый бледнолицый юнец с едва пробившимся над верхней губой светлым пушком смотрел на него не мигая. На мертвом лице не было следов ужаса. Парень умер не самой легкой смертью, но страх и боль не читались в его взгляде. Он не выглядел даже испуганным, скорее… удивленным. На шее все еще кровоточит рана…
Всего было десять или двенадцать трупов – окровавленные тела изувечены и раскиданы по поляне, будто нарвавшийся на засаду и расстрелянный в упор партизанский отряд. Оружие, снаряжение, шлемы расшвыряны, по всей видимости, никто не успел схватиться даже за нож. Среди убитых двое совсем еще зеленых, Стрижу еще и четырнадцати не было, а второй и того моложе. Живые маркеры, вызвавшиеся добровольцами пойти с ним в поход…
Глаза застлала сизая пелена, в ушах появился низкий, нарастающий гул, но бродяга не обращал на это внимания. Его в эту минуту гораздо сильнее заботило другое: убитые кем-то люди были из одной группировки, о чем свидетельствовала и форма – реинкарнация славной кольчуги, и опознавательные знаки, и характерные черты лица. Это были ребята из клана «Монгол» – мощного и авторитетного в средней полосе Атри. С его могуществом сравниться могли разве что «Медведи», но те за пределы белого периметра выходили редко, не говоря уже о вылазках в глубь средней полосы.
Пустота в голове начала заполняться, бродяга вдруг вспомнил, как пришел в Ордынец накануне утром, откликнувшись на объявление насчет проводника. Как встретили его с почестями, словно посла из соседнего государства. В Ордынце для хороших людей вообще не скупятся: там либо ночь в дорогом шатре с прекрасной раскосой девицей, либо кинжал к горлу. Им нужен был человек, который бывал за «вечной колонной», ведь туда мало кто путь знал, а кто знал – не соглашался ходить ни за какие деньги. А бродяга бывал в тех краях, потому и приняли его как знатного гостя.
Хан Айкар, предводитель «монголов», для похода доверил ему лучших своих людей, первоклассных, как он заверял, бойцов, и вот… Теперь они все мертвы. Что делать? Как объяснить это хану? Знал ли бродяга о том, что думают о человеке, который пошел за хабаром с группой, а возвратился один? Знал ли, что, как бы ни напускал он на лицо тоску по умершим напарникам, многие наверняка решат, что он убрал подельников и спрятал хабар? Знал. А еще знал, что «монголы», с их почти первобытным устоем и обычаем кровной местью, рано или поздно найдут его, найдут даже на том свете.
Его бушлат, рюкзак с кое-какими запасами съестного и патронами, весь перепачканный в грязи, рядом, неподалеку, а чуть дальше – подсумки для гранат и цацек и любимый «пустынный орел», подарок друга. Но бродяга не к ним со всех ног бросился, а к молодому маркеру, вдруг начавшему жадно заглатывать воздух.
– Кто?! – завопил бродяга, взяв его голову в руки. – Кто это был?! Человек? Мутант? Сколько их было? Что со мной произошло? Прочему я остался жив? Слышишь?
Боец закашлялся, выплевывая сгустки крови, захрипел, пытаясь проглотить или вытолкнуть застывшую в глотке воздушную пробку, но так и не смог выдавить ни слова. Он уже был не жилец, и бродяга это отлично понимал. Раздавленная грудь, торчащие из одежды белесыми дугами обломки ребер – раны, несовместимые с жизнью, но он не отпускал умирающего, тряс за плечи и несильно хлопал по щекам, стараясь не думать о том, что лишь ускоряет смерть салаги, а тот таращил на него глаза, кряхтел и вонзал пальцы в землю, сгребая ее в кулак. А потом последний раз глубоко вдохнул и затих, обмяк, и его глаза заволокла серая дымка.
Бродяга встряхнул его еще несколько раз, в отчаянии влепил пощечину, затем резко оглянулся. Ему показалось, что рядом кто-то пошевелился. Но нет, остальные лежали, как и раньше, жизнь не возвращалась в их тела.
Внезапно гул в голове усилился, перешел в низкочастотный свист, будто кто-то поднес микрофон к динамику. Бродяга вскрикнул и прижал ладони к ушам, но это не помогло – свист резонанса исходил как будто из его головы. Зная, что на его крик могут сбежаться незваные гости, бродяга больше не издал ни звука, хотя крик пер из его глотки, как проломившая плотину водная стихия. Уф, отпустило.
Он поднял с земли свое оружие, рюкзак и уже собрался было идти, но остановился и покосился на лежащую у ног чью-то экипировку. Бродяга никогда не был мародером, одна только мысль о том, чтобы направить дуло автомата на желторотого юнца, нашедшего в тайге пару цацек, заставляла его нервно сжимать кулаки и люто ненавидеть тех, кто не брезговал этим промышлять. С другой стороны, если человек мертв, патроны ему уже не нужны. К тому же до Ордынца за остаток дня ему не добраться. Придется где-то ночевать, а значит, нужны не только патроны, но и пища.
Бродяга отложил свои вещи и принялся просматривать содержимое рюкзака одного из «монголов», вытаскивая оттуда все, что могло оказаться пригодным: боеприпасы, сухари, флягу с водой, спички. Да, похоже, парни недооценили сложность рейда и пищи взяли, лишь чтобы перекусывать на ходу. Бродяга принялся шмонать остальные рюкзаки, благо их не нужно было снимать с трупов. В одном нашлось то, ради чего они шли за «вечную колону». В подсумке для артефактов лежала «брошь» – небольшая, легкая, круглая штуковина, усеянная мигающими красными глазками-камешками. Несмотря на свою исключительную ценность, стоила она в Атри сущие копейки. Здесь мало платили за цацку, которая не имела практического применения: не защищала от радиации, не помогала ранам заживать или не придавала сил. «Брошь» была всего лишь украшением, но, продав ее не местному скупщику, а напрямую человеку из мира, можно было уже на следующий день слушать шум океанского прибоя, качаться в гамаке в тени пальм и наблюдать за смуглыми девушками. Тем не менее Хан Айкар не собирался ее продавать. Он хотел подарить ее своей дочери по случаю ее бракосочетания.
Бродяга припрятал «брошь» и уже снимал с руки одного из «монголов» КИП, когда снова услышал донесшийся из-за спины шорох. В этот раз он был уверен, что ему не почудилось. Резко обернувшись, он сощурился и присмотрелся к кустарнику, стеной растущему метрах в пятнадцати с противоположной стороны пологого холма. Сначала ему показалось, что там бродит зверь, но не хищник – тот давно уже напал бы на него, пока он рылся в рюкзаках. А когда в небе полыхнула очередная молния, бродяга увидел засевшую в кустах сгорбленную человеческую фигуру.
– Эй! – крикнул бродяга, но его голос показался ему не громче шума дождя.
Он поднялся на ноги и двинулся к кустарнику, но прятавшийся там человек бросился наутек. Он бежал, втянув голову в плечи и размахивая руками, чтоб удержать равновесие на ускользающей из-под ног земле. Бежал в сторону ельника, окружающего эту опушку с холмом посередине. Бродяга не собирался его догонять, выкрикнул только, чтобы тот остановился, но беглец даже не обернулся. Бродяга в недоумении ступил на пологий склон, но поскользнулся, упал и кубарем покатился вниз. Зацепился за одиноко торчащую из земли маленькую ель уже в самом конце спуска. Тяжело дыша, поднялся на ноги. Изображение перед глазами продолжало расплываться, а потому он не сразу заметил остановившегося перед кромкой леса молодого человека. Невысокий, коренастый парень был тоже из «монголов» – характерный для азиатов цвет кожи, прищуренные глаза. У него была разбита голова, кровь залила пол-лица, «защитка» порвана на плече и шее, левую руку он держал согнутой у груди – то ли она была сломана, то ли он что-то прятал за пазухой. А в следующее мгновенье он уже бесследно исчез в высоких зарослях, будто его и не было там никогда.
Насколько бродяга успел разглядеть, оружия при себе тот не имел, как и рюкзака и прочей экипировки. Все, что у него было, это болтавшийся у пояса пистолет, заряженный ампулами снотворного. Им пользовались при охоте на птиц, которые, не считая змей, были единственными из животного мира Атри, пригодными для употребления в пищу. Но оружием назвать такой пистолетик не поворачивался язык. Стало быть, парень ушел в тайгу совершенно безоружным. Предпочел оставить на холме свой автомат и вещи? Но почему? Что так напугало его?
Бродяга еще долго не мог осознать в полной мере, что произошло. А когда кое-что начало проясняться, он впервые подумал, что лучше бы тогда, в две тысячи десятом году, когда он впервые в жизни «попал» возле Стрелки на развод к мародерам, приставленный ему ко лбу пистолет выстрелил…
«Отец… мы умираем… тут что-то… мы… не смогли… – дрожащий, слабый голос из КИПа прерывался статическими помехами и кашлем говорящего. – Кудесник… сошел с ума… мы не знаем, кто он… но он не тот, за кого себя выдает… Дакас, Трезвонец, Питон и его братья – мертвы… Кудесниковы маркеры тоже… не попал под… это не излучение… не мутант… кто-то другой… не успели даже… он в отключке… взял наши вещи… не умер… кто-то выжил… не знаю… зачем?..»
Бродяга прослушал эту запись из стянутого с руки лежавшего поблизости «монгола» КИПа не меньше десяти раз. Все не хотел верить услышанному. Не хотел даже вникать в смысл этих слов и связывать их воедино. Он закольцевал запись лишь для того, чтобы выловить в явном намеке на его причастность к смерти шести «монголов» какую-то ошибку. Хоть что-нибудь, что могло бы пошатнуть первый и самый прочный вывод, сделанный после первичного прослушивания. Что подтвердило бы, что он ослышался, что его на самом деле считают такой же жертвой нападения неизвестного, а не обвиняют в убийстве!
«Отец?!! – замельтешило слово в голове. – Выходит, Хаим был сыном хана Ордынского?!»
Сегодняшний день был для него полон открытий. Снятый с «монгола» КИП, по злой иронии судьбы, принадлежал Хаиму. На домашней странице фотографии сына, жены, личная переписка с родными… Бродяга выключил его и пошарил по карманам в поисках сигареты. Мокрой, сухой, все равно, лишь бы дымила. А найдя, зажег ее лишь с шестой или седьмой попытки. И пускай она намокла почти сразу же, дым горше от этого не становился.
Кудесник достаточно отчетливо понимал, что эта запись забьет последний гвоздь в его гроб. До этого у него еще теплилась надежда, что если отослать хану сообщение, мол, случилась такая петрушка, – для чего он, собственно, и снимал с руки Хаима КИП, – а потом принести ему «брошь», то сможет рассчитывать на ханскую милость, но после этой записи поверить в светлое будущее было трудно.
Сообщить хану, что произошла глупая ошибка, и остаться ждать на холме прихода его людей, которые заберут тела однополчан, глупо. Если уж родной сын перед смертью обвинил бродягу в предательстве – дескать, «он не тот, за кого себя выдает», то какие аргументы могли заставить хана поверить в невиновность бродяги? Плюс ко всему неизвестно, что еще расскажет Махаон, тот парень, что убежал в тайгу.
Вспорхнула в небо стая напуганных, кричащих птиц. Бродяга, уловив тревожный сигнал, засобирался. Он решил, что, в конце концов, хан не Господь Бог, молнией в него сейчас не шарахнет, а вот тварь какая-нибудь уже давно могла уловить запах крови. Странно, что до сих пор никто на холм не забрался – аномалий здесь нет и радиация в пределах нормы.
«Не накаркать бы», – подумал Кудесник, оглядываясь.
Он подхватил заметно потяжелевший рюкзак, подсумки с аммуницией, взял в руки автомат с выцарапанными на прикладе иероглифами. Забрал и подарок друга – именной пистолет с выгравированным на рукояти человечком в длинном плаще и с колпаком на смешной миниатюрной головке – и поспешил прочь с проклятой опушки.
Едва холм перестал быть виден за толстыми стволами высоких, тенистых елей, Кудесник услышал за спиной оглушительный рев. Мурашки побежали у него по спине. Нужно было бежать! Бежать, бежать как можно дальше от холма и приманивающих к себе запахом крови тел, но как тут побежишь, если он выключил КИП (зная, что у хана есть оборудование для отслеживания местонахождения этих штуковин), то есть сознательно лишился анализатора аномалий и счетчика Гейгера. Он бросал вперед бумеранг – самый надежный маркер. Это помогало ему определить наличие аномалий, но что касается радиационных очагов, то тут приходилось доверяться интуиции. «Там, где буйствует зелень, не может быть радиации», – уверял он себя.
Что-то огромное снова издало протяжный, страшный рев. Оно добралось до тел мертвых «монголов» и, видимо, нарвалось на конкурентов. Несколько голосов пронзительно завизжали, не собираясь сдавать позиции, и большого зверя это, должно быть, здорово взбесило. Если бы Кудесник задержался на холме хоть на пару минут, он наверняка увидел бы, чем закончилась перебранка между угрожающим ревом и пронизывающим до мозга костей визгом, а потом, скорее всего, сам стал бы для кого-то утешительным призом. Но фортуна пока была милостива к нему, и ушел он с опушки целым и невредимым.
Судя по всему, бой на холме шел не на жизнь, а на смерть. Драка, сопровождавшаяся взвизгами и постепенно затихающим гортанным рыком, длилась около минуты, а потом большой зверь затих. Многоголосый визг тоже прекратился, и в атрийской тайге стал снова слышен лишь шум дождя.
Сердце у Кудесника учащенно забилось. Если все так быстро кончилось на холме, не станут ли преследовать и его? Запах оставляемых им следов, конечно же, не развеется за столь короткое время, а зная о вечном голоде пронырливых здешних тварей, глупо думать, что они могут пренебречь им. Они умные. Если бы следов двуногих существ с изрыгающими огонь палками было больше, они вряд ли осмелились бы преследовать. А когда след всего один, то почему бы и нет?
Отбежав, как ему показалось, на достаточное расстояние, бродяга остановился и отдышался. Сделанный из полимера бумеранг возвратился горячим, будто вылетел из печи. Кудесник почему-то подумал об «огненных гейзерах», пригляделся и увидел «волнующиеся» столбы воздуха прямо у него по курсу. Бумеранг слишком мелок для того, чтобы зажечь гейзер на полную катушку, но если туда войдет человек… Атрийским тварям обычно приходится лишь облизываться при виде запеченного куска вкусной человечины – к областям измененного пространства, как тут по-правильному называются аномалии, они не рискуют приближаться.
Кудесник, бросая перед собой комья мокрой земли, осторожно обошел почти невидимую, аляповато разбросанную по двадцатиметровому квадрату аномалию и собрался было снова запускать бумеранг, когда услышал за спиной негромкое рычание. Бродяга повернул голову медленно, как наводящий орудие танк. Он знал, что резкость в таких ситуациях не означает успех. Резко повернешься – и тварь узрит в этом движении угрозу. Лучше, чтобы она считала, что на жертву нашел столбняк.
Мутировавший медведь, здоровенный, весь израненный, окровавленный, слегка наклонив голову вперед, стоял на задних лапах метрах в пяти от него. Это именно его свергли с холма какие-то мелкие, но превосходящие количеством твари. Он был лют и голоден, в больших, спрятанных под ороговевшими надбровьями черных глазах читалась злоба. Живоглот – один из самых крупных и опасных обитателей Атри. Всего один прыжок, и Кудеснику не помогут ни ноги, ни оружие. Возможно, всадив в эту махину рожок патронов, он его и убьет, но во что за это время превратят его десятисантиметровые когти и мощные клыки – еще вопрос. Стрелять в живоглота, подкравшегося к Кудеснику с завидной скрытностью, нужно было либо под лопатку, где у него слабое место, либо в глаз, иначе только пустая трата времени и боеприпасов.
Незаметным движением Кудесник положил руку на торчащую из кобуры рукоять пистолета. Он предпочел бы сейчас использовать автомат, но тот был заброшен на плечо, и времени на то, чтобы его перетаскивать, не было. Зверь взревел настолько громко, что у бродяги заложило в ушах.
– Чего-то не страшно совсем, – сыронизировал Кудесник, повернувшись к нему левым боком и поднеся ладонь к уху. – Ну-ка еще, для устрашения.
Обезумевший от невиданной наглости медведь сделал шаг вперед, поднял передние лапы, растопырив длинные саблеобразные когти, и снова взревел. Кудесник никогда не понимал, зачем животные, начиная от рыси и заканчивая ти-рэксом, издают эти страшные звуки, если могли бы уже давно наброситься на свою жертву и, вместо того чтобы драть глотку, жрать мясо? Так у них, видимо, в животном мире заведено: сначала демонстрировать в полной мере свою мощь, а уж только потом нападать на потенциальную добычу. Кудесник не имел ничего против подобной тактики. Даже за – обеими руками. Как только живоглот склонился над ним, бродяга отправил в его раскрытую пасть сразу три пули. Он никогда не слышал ранее, чтобы это помогало. Попадавшие в передряги с живоглотами бродяги уверяли, что стрелять нужно только в глаз либо под лопатку, иначе пули застревают в его ороговевшей шерсти и наносят зверю мизерный ущерб. Что ж до раскрытой пасти, то начет этого никто ничего не сообщал. Неужели Кудесник нашел новый способ?
Живоглот резко умолк, зубы его окрасились красным. Он затоптался на месте, затем встал на четвереньки и принялся мотать головой. Он не умер мгновенно, а значит, в агонии мог достать своей когтистой лапой застывшего в нескольких метрах от него бродягу, но, похоже, зверь напрочь забыл о его существовании. Пробившие нёбо свинцовые осы внесли поправку в мозг живоглота. Бродяга не решался сделать шаг назад, чувствуя спиной тепло и боясь угодить в гейзер. Ему нужно было запустить бумеранг, но для этого следовало повернуться спиной к раненому зверю, а делать этого было нельзя до тех пор, пока живоглот не издох.
Наконец тварь уткнулась мордой в траву. Даже в таком положении он все еще внушал ужас. Огромная махина все еще дышала, но вряд ли уже была способна на какое-нибудь действие.
Кудесник облегченно выдохнул, поцеловал вытянутый из-за пазухи золотой крест и, спрятав его обратно под «защитку», бросил бумеранг.
Бродяга посмотрел на КИП, но включить его так и не решился. Он подбросил в костер дров и, присев у высоченной сосны, закурил, задумался. Ордынец уже наверняка на ушах стоит. Не трудно представить себе и без того злобное лицо хана, а уж в том, что наказание он для Кудесника выдумывает самое изощренное, нечего и сомневаться. «Интересно, сумеет ли добежать до Ордынца Махаон? – размышлял Кудесник. – Если сумеет и расскажет, что он видел, как бродяга шмонал их рюкзаки, а также о том, как „брошь“ к рукам прибрал, – все, хана мне. А потом узнают, что я еще и Хаимов КИП взял, и решат, что вообще поехала у бродяги крыша – мало того, что причастен к убийству сына ордынского, так еще и на личное посягнул. Эх, добраться бы хоть до Коломино, а там есть люди, которые перепрошьют КИП, пропишут какой-нибудь ник, тогда и думать легче будет».
Выспаться Кудеснику так и не удалось. Едва он смыкал веки, как тут же начинал куда-то бежать, а какой-то большой, мощный, дышащий смертью зверь гнался за ним, догонял, продираясь сквозь таежные заросли. Кудесник просыпался, смотрел на небо, прислушивался к шепоту тайги и приглядывался к главной аномалии Атри – шпилю, видному из всех уголков зоны, светящемуся изнутри неярким мерцающим светом, будто гигантский маяк.
Костер давно погас, но бродяга не чувствовал холода. Обычно в здешних краях под утро довольно прохладно, но сегодня все было наоборот. После дождя земля парила, будто ее кто-то снизу разогревал, и, несмотря на нулевую по этой причине видимость в низинах, здесь, на вершине облюбованного Кудесником холма, с обзором не было проблем. Отсюда остальной мир казался словно обложенным ватой, из которой торчали лишь острые верхушки столетних елей и развесистых сосен.
Не слышно было ни шорохов собак, ни дыхания изгоев, ни волчьего воя. Впрочем, до утра Кудесник все равно так и не смог уснуть. И лишь только на востоке зажглась заря, сразу же двинулся в путь.
Глава 2
Коломино был одним из тех поселков, в котором, за малым исключением, жили крестьяне: пахари и ремесленники. Благодаря плодородной почве, минимальному уровню радиации и отсутствию аномалий Коломино считалось житницей средней полосы Атри. Здесь закупали пшеницу все поселки в округе, а иногда даже с диких земель арбы приходили, хотя откуда именно – тайна за семью печатями. Развитая инфраструктура торговли превратила захолустную деревушку в настоящий аграрный бизнес-центр. Дающие электричество дорогущие цацки типа «заряд-500» или «эла», которые жители белого периметра экономили, как воду в пустыне, здесь были подключены к уличным фонарным столбам, стоявшим через каждые десять метров, а улицы были вымощены брусчаткой. Люди тут пахали тяжело, целыми днями, без выходных и дневных перерывов, собирали четыре урожая в год, а потому имели полное право добираться до своих домов после изнурительной работы не в потемках и не увязая по колено в грязи. Коломинцы вообще не любили темноту и, хотя знали, что светящийся ночью поселок привлекает внимание тварей и разбойников с большой дороги, оставаться в темноте упрямо не желали.