Страница:
Дмитрий Ненадович
Анти-Духлесс
(или страсти по The Mokroshelkam)
(Повесть о душевных муках настоящего маркетолога)
Новейший социализм (по нашему, читай капитализм, прим. авт.) по своему содержанию является, прежде всего, результатом наблюдений, с одной стороны, над господствующим в современном обществе антагонизмом между имущими и неимущими классами, капиталистами и наемными рабочими, с другой – над анархией, существующей в производстве.
На первой же странице его господин Дюринг возвещает о себе как о "том, кто берет на себя представительство этой силы (философии) в данную эпоху и на ближайший обозримый период времени". Таким образом, он провозглашает себя единственным истинным философом настоящего времени и «обозримого» будущего. Заметим сперва, что только при дюринговой влюбленности в самого себя этот взгляд мог показаться ему столь «своеобразным»
Порабощение всегда служило, употребляя элегантное выражение г. Дюринга, "средством для удовлетворения потребностей желудка"
«Насилие и труд – вот два главных фактора, которые участвуют в образовании социальных связей».
"Собственность на капитал, – говорит он, – не имеет никакого практического смысла и не может быть реализована, если в нее не вложено одновременно косвенное насилие над человеческим материалом. Результатом этого насилия является прибыль на капитал, и величина последней зависит поэтому от объема и интенсивности этого применения господства.
Г-н Дюринг поражает нас все больше и больше. В теории стоимости и в последующих главах, вплоть до учения о конкуренции включительно.
Количество преступлений возрастало с каждым годом. Если пороки феодалов, прежде выставлявшиеся напоказ, теперь на время стушевались, зато тем пышнее расцвели на их месте пороки буржуазии, прежде робко скрывавшиеся во тьме. Торговля все более и более проникалась мошенничеством. Революционный девиз «братство» осуществился в плутнях и во вражде конкуренции. Подкуп заменил грубое насилие, и, вместо меча, главнейшим рычагом общественной жизни стали деньги. «Право первой ночи» по наследству перешло от феодалов к фабрикантам. Проституция выросла до неслыханных размеров, и даже самый брак превратился в законом признанную форму разврата, в его официальный покров, дополняясь к тому же многочисленными незаконными связями.
Над всем нашим теоретическим мышлением господствует с абсолютной силой тот факт, что наше субъективное мышление и объективный мир подчинены одним и тем же законам и что поэтому оба они не могут противоречить друг другу в своих конечных результатах, а должны согласоваться между собой.
… останется вне конкурса слава человека, сконструировавшего свое грехопадение при помощи двух мужчин…
Возвратимся, однако, к нашим молодцам. Робинзон "со шпагою в руках" (поразительное дюрингово невежество – откуда у Робинзона вдруг взялась шпага? Прим. автора) обращает Пятницу в своего раба. Но для этого кроме шпаги (?) Робинзону нужно еще кое-что. Не всякий может воспользоваться трудом раба. Чтобы извлекать из него пользу, необходимо заранее приготовить, во-первых, материалы и орудия труда, во-вторых, средства для скудного пропитания раба.
(Ф. Энгельс. Анти-Дюринг. 1878 г.)
Всем героям, одолевшим Духless c The Telkami (в совокупности или порознь – не имеет значения), пусть даже и не в полном объеме, посвящается.
WE HAD A GOOD TIME
Самым бездарным в амбициозности своей представителям поколения 1970–1980 годов рождения. Безграмотным и беспринципным. Пребывающим в постоянном поиске возможности с упоением рассказать о своих пороках всему миру.
Игорь Бухаров, Константин Рыков, Виталий Нотов – в этот раз вы сильно погорячились.
I’m on business here
Our firm’s products are in great demand
I’ ve never heard people[1] talk so much about politics
I suffer in silence
We don’t live to eat
What’s on at the circus tonight?
Let’s hope for the best
Все совпадения с реально живущими персонажами, фактами и явлениями далеко не случайны. Все события и герои, вся мерзость и ужасы взяты из реальной маркетологической жизни. Ибо любой вымысел будет гораздо менее омерзительным и ужасным…
Краткая история критики бездарности и особенности отечественного мерчендайзерства
В далекие-далекие времена, в период зарождения в обществе ныне здравствующих капиталистических отношений, жил на свете Евгений Дюринг (отчества за давностью прошедших лет никто припомнить уже не может). С некоторых пор возомнил он себя выдающимся социал-экономистом современности и принялся сочинять всяческие рассказы об окружающем его бытии. Рассказы были очень яркими и современными. Они очень быстро овладели умами самых бестолковых господ из читающей части тогдашнего населения. А все потому как не стеснялся неистовый Евгений повсеместно использовать яркость образов, заимствованных из самых значительных литературных произведений того времени. А что касалось величественности неких обобщений и смелости выводов, тут Евгений просто зажигал! И многим это нравилось. Только вот был в этих дюринговых рассказиках один недостаток – полное отсутствие смысла. Вернее, кое-какой смысл, конечно же, в его книжонках присутствовал, но очень далек он был от действительности. Вот кто, к примеру, может сказать, что в произведениях Д. Р. Р. Толкиена нет смысла? Если таковые и найдутся, то, почти наверняка, это будут либо очень неумные люди, либо человеческие особи, напрочь лишенные воображения. А на таких и не стоит даже вовсе заморачиваться, не стоит вовсе тратить на них ни бумагу, ни драгоценные биты информации. Лучше их израсходовать на что-то другое. В особенности бумагу. Но ведь мистер Д. Р. Р. Толкиен никогда открыто не претендовал на научность и историчность своих произведений. Он просто рассказывал эти сказки на ночь своим деткам, а потом вдруг понравилось все это ему самому. А когда понравилось, закралась капиталистическая мыслишка: «А не нарубить ли на этом бабла?!» И пошло, и поехало. Экранизация за экранизацией. Одна страшней другой. И если бы толкиненовские детки все это в начале славных дел на ночь смотрели… В общем, не состоялся бы Д. Р. Р. Толкинен никогда как писатель. А так вот состоялся. Потому что не претендовал ни на какую научность. Сказки и все тут. А вот ошибка некоего Евгения Дюринга как раз-то и состояла в том, что он пытался доказать, что все его ошибочные измышления имеют под собой реальные основания, и даже претендовал на глубокую научность изрекаемой им чуши. И делал он это, надо сказать так нагло и беспринципно, так напористо утюжил он незрелые мозги бестолковых своих почитателей, что многие признанные научные авторитеты тогдашней современности впали в полную растерянность и не могли никак сообразить, когда, как и в какой форме можно всю эту чушь изобличить. А воинствующая серость тем временем продолжала набирать обороты. Так всегда, между прочим, с чушью этой всегда и происходит. Чем она наглей, тем она почему-то оказывается привлекательней для основной массы пипла. И поэтому, тем больше эта чушь нуждается в собственном умерщвлении. Мгновенном умерщвлении еще в самом своем зародыше. Потому как наступает момент, когда она становится самой себе омерзительной. Так в чем же, собственно, дело? Почему же в те далекие времена не воспользовались каким-нибудь подходящим с точки зрения права моментом, не прихлопнули и быстренько так не зарыли остывающий труп этого подлого эмбриона? Почему, наконец, выпустили тогда этого уже успевшего протухнуть джина из его плесневой бутылки?
Все дело в том, что все эти по тогдашним меркам знаменитости хотя и действительно, наверное, были выдающимися учеными того времени, но имели они один общий недостаток. Недостаток, который порой перечеркивал все их достоинства и состоял в том, что были они все, как на подбор, беззащитными интеллигентными хлюпиками. Хлюпики эти все время ныли в своих больших кабинетах за массивными столами из красного дерева о каких-то надуманных проблемах общества. Но надо отдать им должное, периодически демонстрировали они и приступы коллективной неврастении, переходящие в классические формы буйно-массового помешательства. И это массовое буйство ученого сообщества воинствующих хлюпиков помогало-таки иногда достичь какого-либо практического результата. Вот и в том конкретном случае начинающие свирепеть хлюпики-ученые сначала постоянно о чем-то переписывались, иногда собирались вместе и непрерывно гундели о научной этике, спорили по поводу самых вопиющих дюринговых заявлений. При этом отдельные из них впадали в полную прострацию и вдруг начинали гундеть о том, что в этой дюринговой чуши что-то все же есть. Какая-то социально-экономическая изюминка. И это были первые признаки проникновения смертельной заразы в стерильную ученую среду. И самым продвинутым из всех вдруг стало понятно, что это мракобесие пора останавливать. И чем быстрей, тем лучше. Но вот кто этим займется? И заметались они в очередной раз в суетливых поисках достойной кандидатуры-киллера. Заметались, засуетились и опять же свалились эти рафинированные особи в свои длительные словоблудия. В ходе этого коллективного онанизма, наконец, выяснилось, что никому из них это не под силу. Слишком сильно надо было нарушить научную этику. Этого мягкотелые интеллигенты от науки не могли себе позволить. После таких надругательств над этикой им пришлось бы всем сразу застрелиться в тиши своих большущих кабинетов. Или же всем одновременно залпом осушить полные яда бокалы на очередном нудном своем сборище. Одним словом, пришлось бы им совершить тогда акт коллективного самоубийства. А это в планы неврастеников никак не входило. Очень они любили свою псевдонауку. И хотели еще посидеть за своими массивными, обтянутыми зеленым сукном столиками. Ну и кто же тогда, господа чистоплюи, должен выступить в роли ассенизатора от науки? Долго они опять то судили, то рядили. Собирали друг на друга различные сплетни и кулуарно перемывали друг другу тонкие аристократические косточки. И, наконец, сошло на них озарение. Наступило-таки оно, коллективное это прозрение. Как же раньше-то им было до таких простых вещей-то не додуматься?!
Дело в том, что в те далекие времена жил на свете очень продвинутый в науке и, чисто конкретный такой, чел. Звали его Карл Маркс. Несмотря на свою известную ученость, он был начисто лишен всяческих интеллигентских комплексов. Он всегда считал их абсолютно лживыми в извечной своей слюнявости человеческими пороками. Поэтому не гнушался он, например, после принятия изрядной порции пива разбить парочку другую уличных фонарей и быстро скрыться с неосвещенного места. А что? Классикам им ведь ничто человеческое не чуждо. Они ведь как обычно поступают: корпят, корпят над своими нетленками в полнейшем психологическом напряжении, а потом вдруг – раз и ступор. И ни туда и, ни сюда. Срочно нужна психологическая разгрузка. Обычно в этом случае классики азартно поколачивают своих жен, горничных или, когда совсем уж разойдутся – любовниц. А вот Маркс – нет. Не таков он был. Очень отличался он от большинства классиков. Исключительно на уличных фонарях он специализировался. Разобьет из под тишка и быстро убежит. Полиция даже и не пыталась его никогда догнать. Что толку-то? Сразу ведь было видно, что это классик бежит. А что можно было взять с классика? С него, классика, как с гуся вода. И зачем тогда бегать за ним? Никто и не бегал. А факт этот был документально засвидельствовал наш пламенный анархист Плеханов, имевший неосторожность попить пивка с классиом.
Но при всем при том, несмотря на такое вот свое классически нестандартное, можно даже сказать девиантное поведение, был этот Маркс настолько велик, что заниматься такой шушерой как некий Дюринг (пусть бы был он даже и трижды ЕвГений), ему было абсолютно не по понятиям. Да и недосуг ему, в общем-то, было в то далекое, можно даже сказать эпохальное время. Строчил он в ту пору, наверное, очередной том своего знаменитого «Капитала», самого захватывающего экономического бестселлера на все капиталистические времена. Нельзя, конечно же, его было от этого отвлекать. Тем более по такому вот абсолютно лажовому вопросу. Понимали это и ученые-хлюпики. Поэтому стали перебирать они по памяти всех марксовских дружбанов и наткнулись вдруг на Фридриха Энгельса. («Как же мы раньше про него не вспомнили!» – гнусаво ныли в восторге внезапного озарения спасенные ученые-хлюпики). Энгельс в то далекое время уже тоже был очень знаменит. И помимо того, что был он закадычным марксовским дружбаном, работал он еще по совместительству его же спонсором. И пусть Энгельс был не так продвинут в теории, как гроза местных фонарей – дружбанище Маркс, но зато был он гораздо более успешен в практике мирового капиталистического движения. Попросту говоря, досконально изучив экономическую теорию Маркса, он так хорошо научился рубить бабло на капиталистической ниве, что самому отцу теории такое даже и не снилось. А потому что не занимался Энгельс никогда всякой фигней и был он во всех своих начинаниях очень практичным и всегда чисто таким конкретным. По крайней мере, надуманные проблемы научной этики его, как и Маркса, никогда сильно не парили. Но уличных фонарей при этом никогда не бил он. Видимо, не было у него никогда приступов особых творческих мук и запредельного такого внутреннего напряжения. Однако, Энгельса еще надо было уговорить. Доказать ему, что вовсе все это не полная фигня. Не лажа это какая-нибудь, а самая настоящая социальная полемика. А сделать это было очень даже непросто. Больно уж прозорлив он был. Энгельс этот. Потому-то прозревшие нытики от науки, хоть и робкие духом, но всегда упорные тихой сапой в достижении поставленных самим себе и не нужных никому псевдонаучных целей, начали очень сильно занятому Энгельсу докучать. Начали они совершенно беспардонно приставать к нему и всячески его беспокоить. Некоторые приезжали к нему лично и падали в слезливой мольбе на колени. Другие каждый день отправляли ему мокрые от слез и соплей почтовые, телефонные и телеграфные обращения. (Да, да. Именно так: бумага с нацарапанным на ней посланием попросту не успевала просохнуть, а смесь соплеслюней, обгоняя электромагнитные волны, шумно текла по проводам и в конце-концов заливала мудреные механизмы телеграфных аппаратов. Кроме того, смесь эта противно чавкала паразитной модуляцией и во внушительных своими округлыми размерами тогдашних телефонных трубках. В общем, разборчивость этих склизких сообщений была, прямо скажем, неважнецкая. Энгельс мало что из этих текстов понимал или же делал вид, что не врубается он в это прокисшее-хлюпающее безобразие. Кроме того, все сопливо-мокрое непотребство часто приводило к коротким замыканиям и вызывало большое недовольство работников телефонно-телеграфных служб. Работники часто раздражались и, в свою очередь, выплескивали справедливый профессиональный гнев на суетливых в неуемности своей хлюпиков. Но тех это никак не могло остановить. Хлюпики молча утирали выплеснутое на них своими по-интеллигентски безупречными платочками и вновь принимались за настырное – свое. Но вся эта около научная возня была пока что безрезультатной. Энгельс принялся ломаться и долго набивал себе цену. Он ведь и раньше время от времени полемизировал с этими задохликами и приобрел уже кое-какой опыт. А полемизировал он всегда с присущей только некультурным капиталистическим отношениям деловой такой простотой: «Да пошли вы все отсюдова, козлы слюнявые! Мне что, по-вашему, заняться что ли нечем? У меня же, все-таки, свой бизнес. Семья большая, которая все время почему-то хочет есть, модно одеваться и отдыхать исключительно только на Лазурном побережье. Опять же этот фанат пролетариата Маркс на моей тонкой шее примостился и соскакивать, похоже, совсем не собирается. Ладно бы один дружбан этот примостился. А то ведь детей-то наплодил, а сам все книжки какие-то слишком уж мудреные пишет. И издает за мой счет. А книжки эти из-за их мудрености никто кроме вас, маргиналов, не покупает. Да и то, что с вас можно взять-то? Все время ноете вы у прилавков: «Скока-скока? Отдайте, пожалуйста, подешевле. Общемировое революционное движение вас не забудет!» И приходится вам эти книжки отдавать задешево. Даром, почти. Это не по рыночному. Ну а что делать, если больше никого кроме вас звериный оскал капитализма не впечатляет, а Маркс все строчит и строчит? А тем, которые с деньгами, им все про любовь с клубничкой подавай. Им ведь в капитализме все нравится, тем-то, которые с деньгами. В общем, сплошные убытки. Поэтому-то и надо мне непрерывно рубить бабло. Вы ведь, поганцы, кормить-то меня, наверное, не собираетесь? И семью мою тоже не собираетесь? Тем более на Лазурном побережье? Да, там цены будь здоров! А каков аппетит от морского воздуха! Конечно же, куда вам, горемычным. А как насчет того, чтобы Маркса прокормить? С семьей его цыганской? Ну, конечно, дождешься чего-нибудь от вас когда-нибудь хорошего, позитивного, так сказать. Что-что? Ненадолго придется отвлечься, говорите?! Это ведь написать мне недолго при таком-то моем талантище! Особенно когда время у меня есть. Но ведь его-то как раз и нет! А ведь всю эту чушь надо же еще и прочитать! Разобраться в ней надо! Чтобы подобрать необходимые глаголы. Такие, которые бы зажигали. А если чуши очень много? Вот, сами признаетесь, что много ее. Чуши этой нечитабельной. Нет, даже и не приставайте больше ко мне с этими поганенькими провокациями». И Энгельс, пребывая в состоянии крайне острого раздражения, обычно с омерзением выбрасывал за порог очередного умытого слезами горе– просителя. Но хлюпики, несмотря ни на что, даже на такие-то вот самые что ни на есть неслыханные для них унижения, вовсе и не думали униматься! Они поднимались с земли, отряхивались и снова шли к Энгельсу, как на Голгофу. И, надо отметить, добивались-таки постепенно своего эти проходимцы. Тон Энгельса с некоторых пор начал постепенно теплеть: «А почему вы сами, бездельники, не хотите эту чушь разоблачать? Сидите в своих кабинетах, штаны только зазря протираете. Мало того что никакой практической пользы от вас нет мировому революционному движению, так вы еще и собственный семейный бюджет своими дырявыми штанами опустошаете. Да еще набираетесь наглости и пишете мне: «Дорогой Фридрих! То да се, опять, мол, протер я свои скорбные штанишки. Не могу, мол, выйти теперь в ученый свет. На защите очередной бредовой диссертации не могу потусоваться теперь я. И на халявном банкете откушать не в чем мне теперь. Сплошной облом со мной произошел. Пришли, пожалуйста, дорогой Фридрих, хоть немножечко денежек на обновление моего куцего гардеробчика. На штанишки хуч бы пришли денежек нам каких-нибудь, отец ты наш родной!». А зачем вы, интересно, в кабинетах своих штаны эти самые носите? Протираете их там? Почему, к примеру, вы не можете поберечь их для выходов своих, подлецы вы эдакие, расточители? Кого вы там в кабинетах своих полутемных от невежества стесняетесь? Супругу и горничную уже никогда ничем не сможете удивить вы. А кто вас там еще может увидеть? Кабинетные мыши, грызущие от полнейшей безнадеги эти давно уже пожелтевшие в бездарности вашей не нужные никому бумажные ваши труды? Им, мышам этим, уже давно не до вас, поверьте. Каково им приходится? Каждый день жевать эту желтую чушь! Что-что? Мышей не стесняетесь вы? Я знаю, что причина не в этом. Это же я так, для жгущего глагола только-то мышей этих отстойных поминул. Тогда что же заставляет вас штанишки ваши в ваших кабинетах-склепах протирать? Этикет, говорите вы? Так значит опять эти ваши комплексы? Оставьте, не нужны вы уже давно никому со своим этикетом, теоретики гребанные. Одного Маркса вместо вас всех мне достаточно. И денег на штаны ваши сраные больше никогда не дождетесь от меня! Вон отсюда! Мерзавцы!»
И очередные отсыревшие от слез нытики от науки, монотонно замедляясь, молча катились по жесткой лестничной крутизне всегда гостеприимного энгельсового дома. Однако, благодаря такому вот беспримерному самопожертвованию, вскоре тон энгельсовских отказов приобрел уже почти оправдательные оттенки: «Ну не могу же я на каждого вашего «дюринга» вот так всерьез реагировать. Ну пусть человек себе немного поболтает. Ну любит он, видимо, письменно и со всеми сразу так и ни о чем поговорить. Известить сразу всех о своей беспросветной глупости. Терпимей надо быть. Что поделаешь, у всех у нас ведь свои недостатки и особые заболевания имеются…». Но тут уже плаксивые ученые, почувствовав временную энгельсову слабину, не упустили своего шанса, в очередной раз проявили они лучшие в своем эгоизме качества, нашли какие-то особые слова и смогли-таки убедить в конце-концов этого (уже больше для понта) ломающегося Энгельса в необходимости мощного анти-дюрингового выступления. Показали они ему всю вредность этого псевдоучения, туманящего сознание мирового пролетариата и отвлекающего его от праведной борьбы с капиталом. И дрогнул, наконец-то, окончательно этот железный Энгельс. А уж дрогнув совсем окончательно, Энгельс вдруг так разошелся, что долго уже не мог остановиться. Лягал и лягал он впоследствии этого уже и без того растоптанного Дюринга по поводу и без. Иногда совсем просто так пинал он его – походя и всуе. Испортится бывалыча у Энгельса по каким-то причинам настроение, он сразу раз – и за столик письменный: немедленно тиснуть очередную (трехсот…ую) добавку в свой «Анти-Дюринг»! А в добавке этой очередное же: «Вот вы Дюринг тогда написали… Ну вы Дюринг и собачий сын! Да вы…!!!!!».
В общем-то тоже занялся он впоследствии беспределом каким-то. Вел себя совершенно не по-спортивному. Так тоже нельзя. Надо уметь вовремя останавливаться. А то можно и по шапке получить. Вон НАТО понесло в очередной раз куда-то со своими радарами и противоракетами, а наш президент им хлоп по башке, и отправленные в опломбированных вагонах «Искандеры» уже приближаются к границе с Польшей. И «пшеки» уже заходятся в извечной своей истерике по поводу своих псевдоисторических территорий: «От мозя и до мозя!» А вот хрен вам, вороватые вруны вы и отъявленные в хитрости своей бездельники-воришки. Наши патриоты ведь так про вас иной раз рассуждают: «Маловато этой нечисти когда-то и в какой-то там Катыни замочили. Надо было всех вчистую замочить и утопить в озере Селигер! И без лживых в последствии покаяний! А потому как не надо было беспредельничать с заблудившимися бойцами нашей Первой конной армии! (Кстати, где ваше-то покаяние?) И все было бы у вас хорошо. Но вы же – нет! Который век уже на матушку Русь мастурбируете. Импотенты чертовы! Пора бы уже и честь знать. Пора бы уже, наконец, господа хорошие, и кончить в удалении. Бросить бесплодное семя свое на поганую свою землицу. А кончив, уже и успокоиться окончательно. Покончить со своими шляхетскими амбициями и впасть в апатию. Ведь что такое апатия? Правильно, это отношение к сношению после сношения. А вам сношения давно уже заменила дистанционная ваша мастурбация. Вот после нее и кончайте. А кончив – апатично успокаивайтесь. Не то получите «Искандером» по кумполу!» И ведь есть определенное рациональное зерно в этих злобных патриотических рассуждениях! Ведь так будет лучше для всех: бросай себе зерна в свою землю и жди своего урожая. А на чужой кусок, как говорится, не разевай никогда роток.
Так вот, об Энгельсе. Это ведь он только потом неспортивным таким беспределом занялся. Ближе к старости. Ну, когда уже подкрался к нему маразм. А когда Энгельс за Дюринга по-первости принимался, был он еще достаточно молодым и спортивным. Нашел он тогда в себе силы и отвлекся решительно от бизнеса своего и от большой своей семьи временно отрекся. (Этот пример вдохновил впоследствии нашего Ильича: «Жене надо бы сказать, что пошел к Инессе, Инессе наврать, что пошел к жене, а самому на чердак и работать, работать, работать!») Даже от Маркса слегка отдалился Энгельс в этот сложнейший для себя период. В общем, все, чем только мог поступиться это классик марксизма-ленинизма в тот исторический момент – все бросил он. Бросил и сильно сосредоточился. Сосредоточился и смешал-таки этого нахала Дюринга с дерьмом собачачьим под осмелевшие аплодисменты когда-то трусливо-плаксивого сообщества. И сделал это так он, что об этом нахале, о смешанном с фекалиями и порубленном в капусту Дюринге не было слышно целых два века. Если бы, конечно, тогда же в дело вмешался бы еще и Маркс…, то мы бы, наверное, до сих пор не знали бы никаких проблем от шершавой фамилии Дюринг. Но Марксу, к большому сожалению, было тогда некогда. Дел просто невпроворот у него тогда накопилось. Даже помимо «Капитала». Ведь тогда-то призрак коммунизма только еще начал бродить по Европе. И был еще очень худеньким и слабеньким этот отстойный призрак в ту далекую пору. Только-то и мог он тогда поднять тонюсенькую книжечку с гордым названием: «Манифест». Робко стучался он тогда в дома начинающих буржуинов и заискивающе спрашивал своим тонюсеньким голосом, протягивая хозяевам книжечку: «Не желаете ли чуть-чуть коммунизму, господа хорошие?» «Ты что, малый, совсем оборзел? – крутили пальцем у виска развивающиеся буржуа, – Мало того, что ты ломишься в чужие дома (это частная собственность!), так еще и выражаешься так неприлично. Вон отсюдова, бледнотень худосочная! Коммунизьму он принёс! В моем доме попрошу не выражаться!»
Все дело в том, что все эти по тогдашним меркам знаменитости хотя и действительно, наверное, были выдающимися учеными того времени, но имели они один общий недостаток. Недостаток, который порой перечеркивал все их достоинства и состоял в том, что были они все, как на подбор, беззащитными интеллигентными хлюпиками. Хлюпики эти все время ныли в своих больших кабинетах за массивными столами из красного дерева о каких-то надуманных проблемах общества. Но надо отдать им должное, периодически демонстрировали они и приступы коллективной неврастении, переходящие в классические формы буйно-массового помешательства. И это массовое буйство ученого сообщества воинствующих хлюпиков помогало-таки иногда достичь какого-либо практического результата. Вот и в том конкретном случае начинающие свирепеть хлюпики-ученые сначала постоянно о чем-то переписывались, иногда собирались вместе и непрерывно гундели о научной этике, спорили по поводу самых вопиющих дюринговых заявлений. При этом отдельные из них впадали в полную прострацию и вдруг начинали гундеть о том, что в этой дюринговой чуши что-то все же есть. Какая-то социально-экономическая изюминка. И это были первые признаки проникновения смертельной заразы в стерильную ученую среду. И самым продвинутым из всех вдруг стало понятно, что это мракобесие пора останавливать. И чем быстрей, тем лучше. Но вот кто этим займется? И заметались они в очередной раз в суетливых поисках достойной кандидатуры-киллера. Заметались, засуетились и опять же свалились эти рафинированные особи в свои длительные словоблудия. В ходе этого коллективного онанизма, наконец, выяснилось, что никому из них это не под силу. Слишком сильно надо было нарушить научную этику. Этого мягкотелые интеллигенты от науки не могли себе позволить. После таких надругательств над этикой им пришлось бы всем сразу застрелиться в тиши своих большущих кабинетов. Или же всем одновременно залпом осушить полные яда бокалы на очередном нудном своем сборище. Одним словом, пришлось бы им совершить тогда акт коллективного самоубийства. А это в планы неврастеников никак не входило. Очень они любили свою псевдонауку. И хотели еще посидеть за своими массивными, обтянутыми зеленым сукном столиками. Ну и кто же тогда, господа чистоплюи, должен выступить в роли ассенизатора от науки? Долго они опять то судили, то рядили. Собирали друг на друга различные сплетни и кулуарно перемывали друг другу тонкие аристократические косточки. И, наконец, сошло на них озарение. Наступило-таки оно, коллективное это прозрение. Как же раньше-то им было до таких простых вещей-то не додуматься?!
Дело в том, что в те далекие времена жил на свете очень продвинутый в науке и, чисто конкретный такой, чел. Звали его Карл Маркс. Несмотря на свою известную ученость, он был начисто лишен всяческих интеллигентских комплексов. Он всегда считал их абсолютно лживыми в извечной своей слюнявости человеческими пороками. Поэтому не гнушался он, например, после принятия изрядной порции пива разбить парочку другую уличных фонарей и быстро скрыться с неосвещенного места. А что? Классикам им ведь ничто человеческое не чуждо. Они ведь как обычно поступают: корпят, корпят над своими нетленками в полнейшем психологическом напряжении, а потом вдруг – раз и ступор. И ни туда и, ни сюда. Срочно нужна психологическая разгрузка. Обычно в этом случае классики азартно поколачивают своих жен, горничных или, когда совсем уж разойдутся – любовниц. А вот Маркс – нет. Не таков он был. Очень отличался он от большинства классиков. Исключительно на уличных фонарях он специализировался. Разобьет из под тишка и быстро убежит. Полиция даже и не пыталась его никогда догнать. Что толку-то? Сразу ведь было видно, что это классик бежит. А что можно было взять с классика? С него, классика, как с гуся вода. И зачем тогда бегать за ним? Никто и не бегал. А факт этот был документально засвидельствовал наш пламенный анархист Плеханов, имевший неосторожность попить пивка с классиом.
Но при всем при том, несмотря на такое вот свое классически нестандартное, можно даже сказать девиантное поведение, был этот Маркс настолько велик, что заниматься такой шушерой как некий Дюринг (пусть бы был он даже и трижды ЕвГений), ему было абсолютно не по понятиям. Да и недосуг ему, в общем-то, было в то далекое, можно даже сказать эпохальное время. Строчил он в ту пору, наверное, очередной том своего знаменитого «Капитала», самого захватывающего экономического бестселлера на все капиталистические времена. Нельзя, конечно же, его было от этого отвлекать. Тем более по такому вот абсолютно лажовому вопросу. Понимали это и ученые-хлюпики. Поэтому стали перебирать они по памяти всех марксовских дружбанов и наткнулись вдруг на Фридриха Энгельса. («Как же мы раньше про него не вспомнили!» – гнусаво ныли в восторге внезапного озарения спасенные ученые-хлюпики). Энгельс в то далекое время уже тоже был очень знаменит. И помимо того, что был он закадычным марксовским дружбаном, работал он еще по совместительству его же спонсором. И пусть Энгельс был не так продвинут в теории, как гроза местных фонарей – дружбанище Маркс, но зато был он гораздо более успешен в практике мирового капиталистического движения. Попросту говоря, досконально изучив экономическую теорию Маркса, он так хорошо научился рубить бабло на капиталистической ниве, что самому отцу теории такое даже и не снилось. А потому что не занимался Энгельс никогда всякой фигней и был он во всех своих начинаниях очень практичным и всегда чисто таким конкретным. По крайней мере, надуманные проблемы научной этики его, как и Маркса, никогда сильно не парили. Но уличных фонарей при этом никогда не бил он. Видимо, не было у него никогда приступов особых творческих мук и запредельного такого внутреннего напряжения. Однако, Энгельса еще надо было уговорить. Доказать ему, что вовсе все это не полная фигня. Не лажа это какая-нибудь, а самая настоящая социальная полемика. А сделать это было очень даже непросто. Больно уж прозорлив он был. Энгельс этот. Потому-то прозревшие нытики от науки, хоть и робкие духом, но всегда упорные тихой сапой в достижении поставленных самим себе и не нужных никому псевдонаучных целей, начали очень сильно занятому Энгельсу докучать. Начали они совершенно беспардонно приставать к нему и всячески его беспокоить. Некоторые приезжали к нему лично и падали в слезливой мольбе на колени. Другие каждый день отправляли ему мокрые от слез и соплей почтовые, телефонные и телеграфные обращения. (Да, да. Именно так: бумага с нацарапанным на ней посланием попросту не успевала просохнуть, а смесь соплеслюней, обгоняя электромагнитные волны, шумно текла по проводам и в конце-концов заливала мудреные механизмы телеграфных аппаратов. Кроме того, смесь эта противно чавкала паразитной модуляцией и во внушительных своими округлыми размерами тогдашних телефонных трубках. В общем, разборчивость этих склизких сообщений была, прямо скажем, неважнецкая. Энгельс мало что из этих текстов понимал или же делал вид, что не врубается он в это прокисшее-хлюпающее безобразие. Кроме того, все сопливо-мокрое непотребство часто приводило к коротким замыканиям и вызывало большое недовольство работников телефонно-телеграфных служб. Работники часто раздражались и, в свою очередь, выплескивали справедливый профессиональный гнев на суетливых в неуемности своей хлюпиков. Но тех это никак не могло остановить. Хлюпики молча утирали выплеснутое на них своими по-интеллигентски безупречными платочками и вновь принимались за настырное – свое. Но вся эта около научная возня была пока что безрезультатной. Энгельс принялся ломаться и долго набивал себе цену. Он ведь и раньше время от времени полемизировал с этими задохликами и приобрел уже кое-какой опыт. А полемизировал он всегда с присущей только некультурным капиталистическим отношениям деловой такой простотой: «Да пошли вы все отсюдова, козлы слюнявые! Мне что, по-вашему, заняться что ли нечем? У меня же, все-таки, свой бизнес. Семья большая, которая все время почему-то хочет есть, модно одеваться и отдыхать исключительно только на Лазурном побережье. Опять же этот фанат пролетариата Маркс на моей тонкой шее примостился и соскакивать, похоже, совсем не собирается. Ладно бы один дружбан этот примостился. А то ведь детей-то наплодил, а сам все книжки какие-то слишком уж мудреные пишет. И издает за мой счет. А книжки эти из-за их мудрености никто кроме вас, маргиналов, не покупает. Да и то, что с вас можно взять-то? Все время ноете вы у прилавков: «Скока-скока? Отдайте, пожалуйста, подешевле. Общемировое революционное движение вас не забудет!» И приходится вам эти книжки отдавать задешево. Даром, почти. Это не по рыночному. Ну а что делать, если больше никого кроме вас звериный оскал капитализма не впечатляет, а Маркс все строчит и строчит? А тем, которые с деньгами, им все про любовь с клубничкой подавай. Им ведь в капитализме все нравится, тем-то, которые с деньгами. В общем, сплошные убытки. Поэтому-то и надо мне непрерывно рубить бабло. Вы ведь, поганцы, кормить-то меня, наверное, не собираетесь? И семью мою тоже не собираетесь? Тем более на Лазурном побережье? Да, там цены будь здоров! А каков аппетит от морского воздуха! Конечно же, куда вам, горемычным. А как насчет того, чтобы Маркса прокормить? С семьей его цыганской? Ну, конечно, дождешься чего-нибудь от вас когда-нибудь хорошего, позитивного, так сказать. Что-что? Ненадолго придется отвлечься, говорите?! Это ведь написать мне недолго при таком-то моем талантище! Особенно когда время у меня есть. Но ведь его-то как раз и нет! А ведь всю эту чушь надо же еще и прочитать! Разобраться в ней надо! Чтобы подобрать необходимые глаголы. Такие, которые бы зажигали. А если чуши очень много? Вот, сами признаетесь, что много ее. Чуши этой нечитабельной. Нет, даже и не приставайте больше ко мне с этими поганенькими провокациями». И Энгельс, пребывая в состоянии крайне острого раздражения, обычно с омерзением выбрасывал за порог очередного умытого слезами горе– просителя. Но хлюпики, несмотря ни на что, даже на такие-то вот самые что ни на есть неслыханные для них унижения, вовсе и не думали униматься! Они поднимались с земли, отряхивались и снова шли к Энгельсу, как на Голгофу. И, надо отметить, добивались-таки постепенно своего эти проходимцы. Тон Энгельса с некоторых пор начал постепенно теплеть: «А почему вы сами, бездельники, не хотите эту чушь разоблачать? Сидите в своих кабинетах, штаны только зазря протираете. Мало того что никакой практической пользы от вас нет мировому революционному движению, так вы еще и собственный семейный бюджет своими дырявыми штанами опустошаете. Да еще набираетесь наглости и пишете мне: «Дорогой Фридрих! То да се, опять, мол, протер я свои скорбные штанишки. Не могу, мол, выйти теперь в ученый свет. На защите очередной бредовой диссертации не могу потусоваться теперь я. И на халявном банкете откушать не в чем мне теперь. Сплошной облом со мной произошел. Пришли, пожалуйста, дорогой Фридрих, хоть немножечко денежек на обновление моего куцего гардеробчика. На штанишки хуч бы пришли денежек нам каких-нибудь, отец ты наш родной!». А зачем вы, интересно, в кабинетах своих штаны эти самые носите? Протираете их там? Почему, к примеру, вы не можете поберечь их для выходов своих, подлецы вы эдакие, расточители? Кого вы там в кабинетах своих полутемных от невежества стесняетесь? Супругу и горничную уже никогда ничем не сможете удивить вы. А кто вас там еще может увидеть? Кабинетные мыши, грызущие от полнейшей безнадеги эти давно уже пожелтевшие в бездарности вашей не нужные никому бумажные ваши труды? Им, мышам этим, уже давно не до вас, поверьте. Каково им приходится? Каждый день жевать эту желтую чушь! Что-что? Мышей не стесняетесь вы? Я знаю, что причина не в этом. Это же я так, для жгущего глагола только-то мышей этих отстойных поминул. Тогда что же заставляет вас штанишки ваши в ваших кабинетах-склепах протирать? Этикет, говорите вы? Так значит опять эти ваши комплексы? Оставьте, не нужны вы уже давно никому со своим этикетом, теоретики гребанные. Одного Маркса вместо вас всех мне достаточно. И денег на штаны ваши сраные больше никогда не дождетесь от меня! Вон отсюда! Мерзавцы!»
И очередные отсыревшие от слез нытики от науки, монотонно замедляясь, молча катились по жесткой лестничной крутизне всегда гостеприимного энгельсового дома. Однако, благодаря такому вот беспримерному самопожертвованию, вскоре тон энгельсовских отказов приобрел уже почти оправдательные оттенки: «Ну не могу же я на каждого вашего «дюринга» вот так всерьез реагировать. Ну пусть человек себе немного поболтает. Ну любит он, видимо, письменно и со всеми сразу так и ни о чем поговорить. Известить сразу всех о своей беспросветной глупости. Терпимей надо быть. Что поделаешь, у всех у нас ведь свои недостатки и особые заболевания имеются…». Но тут уже плаксивые ученые, почувствовав временную энгельсову слабину, не упустили своего шанса, в очередной раз проявили они лучшие в своем эгоизме качества, нашли какие-то особые слова и смогли-таки убедить в конце-концов этого (уже больше для понта) ломающегося Энгельса в необходимости мощного анти-дюрингового выступления. Показали они ему всю вредность этого псевдоучения, туманящего сознание мирового пролетариата и отвлекающего его от праведной борьбы с капиталом. И дрогнул, наконец-то, окончательно этот железный Энгельс. А уж дрогнув совсем окончательно, Энгельс вдруг так разошелся, что долго уже не мог остановиться. Лягал и лягал он впоследствии этого уже и без того растоптанного Дюринга по поводу и без. Иногда совсем просто так пинал он его – походя и всуе. Испортится бывалыча у Энгельса по каким-то причинам настроение, он сразу раз – и за столик письменный: немедленно тиснуть очередную (трехсот…ую) добавку в свой «Анти-Дюринг»! А в добавке этой очередное же: «Вот вы Дюринг тогда написали… Ну вы Дюринг и собачий сын! Да вы…!!!!!».
В общем-то тоже занялся он впоследствии беспределом каким-то. Вел себя совершенно не по-спортивному. Так тоже нельзя. Надо уметь вовремя останавливаться. А то можно и по шапке получить. Вон НАТО понесло в очередной раз куда-то со своими радарами и противоракетами, а наш президент им хлоп по башке, и отправленные в опломбированных вагонах «Искандеры» уже приближаются к границе с Польшей. И «пшеки» уже заходятся в извечной своей истерике по поводу своих псевдоисторических территорий: «От мозя и до мозя!» А вот хрен вам, вороватые вруны вы и отъявленные в хитрости своей бездельники-воришки. Наши патриоты ведь так про вас иной раз рассуждают: «Маловато этой нечисти когда-то и в какой-то там Катыни замочили. Надо было всех вчистую замочить и утопить в озере Селигер! И без лживых в последствии покаяний! А потому как не надо было беспредельничать с заблудившимися бойцами нашей Первой конной армии! (Кстати, где ваше-то покаяние?) И все было бы у вас хорошо. Но вы же – нет! Который век уже на матушку Русь мастурбируете. Импотенты чертовы! Пора бы уже и честь знать. Пора бы уже, наконец, господа хорошие, и кончить в удалении. Бросить бесплодное семя свое на поганую свою землицу. А кончив, уже и успокоиться окончательно. Покончить со своими шляхетскими амбициями и впасть в апатию. Ведь что такое апатия? Правильно, это отношение к сношению после сношения. А вам сношения давно уже заменила дистанционная ваша мастурбация. Вот после нее и кончайте. А кончив – апатично успокаивайтесь. Не то получите «Искандером» по кумполу!» И ведь есть определенное рациональное зерно в этих злобных патриотических рассуждениях! Ведь так будет лучше для всех: бросай себе зерна в свою землю и жди своего урожая. А на чужой кусок, как говорится, не разевай никогда роток.
Так вот, об Энгельсе. Это ведь он только потом неспортивным таким беспределом занялся. Ближе к старости. Ну, когда уже подкрался к нему маразм. А когда Энгельс за Дюринга по-первости принимался, был он еще достаточно молодым и спортивным. Нашел он тогда в себе силы и отвлекся решительно от бизнеса своего и от большой своей семьи временно отрекся. (Этот пример вдохновил впоследствии нашего Ильича: «Жене надо бы сказать, что пошел к Инессе, Инессе наврать, что пошел к жене, а самому на чердак и работать, работать, работать!») Даже от Маркса слегка отдалился Энгельс в этот сложнейший для себя период. В общем, все, чем только мог поступиться это классик марксизма-ленинизма в тот исторический момент – все бросил он. Бросил и сильно сосредоточился. Сосредоточился и смешал-таки этого нахала Дюринга с дерьмом собачачьим под осмелевшие аплодисменты когда-то трусливо-плаксивого сообщества. И сделал это так он, что об этом нахале, о смешанном с фекалиями и порубленном в капусту Дюринге не было слышно целых два века. Если бы, конечно, тогда же в дело вмешался бы еще и Маркс…, то мы бы, наверное, до сих пор не знали бы никаких проблем от шершавой фамилии Дюринг. Но Марксу, к большому сожалению, было тогда некогда. Дел просто невпроворот у него тогда накопилось. Даже помимо «Капитала». Ведь тогда-то призрак коммунизма только еще начал бродить по Европе. И был еще очень худеньким и слабеньким этот отстойный призрак в ту далекую пору. Только-то и мог он тогда поднять тонюсенькую книжечку с гордым названием: «Манифест». Робко стучался он тогда в дома начинающих буржуинов и заискивающе спрашивал своим тонюсеньким голосом, протягивая хозяевам книжечку: «Не желаете ли чуть-чуть коммунизму, господа хорошие?» «Ты что, малый, совсем оборзел? – крутили пальцем у виска развивающиеся буржуа, – Мало того, что ты ломишься в чужие дома (это частная собственность!), так еще и выражаешься так неприлично. Вон отсюдова, бледнотень худосочная! Коммунизьму он принёс! В моем доме попрошу не выражаться!»