Страница:
– А, вепсы? Что-то про таких когда-то слыхал. Это народ такой, вроде в Швеции живет, может, и в Финляндии. Затрудняюсь точно ответить. Похоже, малочисленны они. У нас они разве есть? Есть? Проживают! Вот здорово!
Проработав пять лет, стал, можно сказать, своим. Сейчас про меня почти не говорят, что приехал, мол, тут такой-сякой деятель. Примелькался, видно, или надоело мне кости перемывать. За это время другие понаехали. На них переключились.
Кстати, по роду деятельности доводилось мне общаться и с представителями тех семей, которых по праву можно назвать коренными петербуржцами. Одна семья, представьте себе, живет в доме дореволюционной постройки на канале Грибоедова в четырехкомнатной квартире, которую дедушка нынешней хозяйки купил аж в 1913 году еще в императорском Петербурге. Представляете, почти сто лет его потомки безвылазно живут там!
В 1918 году восставшие массы значительно уплотнили всех квартировладельцев. Подселили к ним сознательных революционных матросиков и их пролетарские семьи. Сотворили, как сейчас принято говорить, коммуналки. Сгинули подселенные представители восставших масс во времени, а Семья осталась. И квартира, дедушкой при царе-батюшке купленная, сохранилась. Все смутные времена потомки пережили, и революционные вихри, и голод блокады, и лихие девяностые, живут всем назло! И дай Бог им еще столько прожить!
Другая семья, хорошо знакомая мне, как раз из восставших масс. Их дедушка с бабушкой в незабываемом 1918 году подселились в дом 1900 года постройки на 4-й Советской улице, бывшей тогда 4-й Рождественской, уплотнив прошлую домовладелицу.
Мама моей знакомой родилась в год заселения и всю жизнь прожила в этой квартире. Много интересного рассказала старушка. Великолепная память: всех соседей помнит, включая и домовладелицу, – кто жил, кто помер, кто женился, кто развелся. Соседи, включая и саму первую хозяйку квартиры, потихоньку умерли. Остались они одни. Живут в ней уж лет сорок, теперь только своей семьей. Таких историй предостаточно!
Правда, очутились они в той квартире, когда город назывался уже Петроградом, но я называю их петербуржцами. И те на канале Грибоедова, и эти на 4-й Советской улице сумели и сохранить, и потомкам своим передать дух Старого Петербурга. Он витает в их стенах. Когда находишься там, ощущаешь каждой клеточкой своего тела прикосновение Той седой эпохи. Она смотрит на тебя со старой изящной лепнины, покрывшей по периметру высокий потолок, веет теплом обожженных пламенем кирпичей из столетнего камина, напоминает о себе почтенным поскрипыванием векового дивана, чарует приглушенным басом старинных напольных часов, отбивающим каждую четверть часа.
Время тут замерло навсегда, остановив свой бег в начале прошлого века. Добротные крепкие стены излучают такую мощную ауру, что постепенно начинаешь забывать, в какой час ты живешь. Кажется, только выглянь в распахнутое старинное окно, и там, внизу, по булыжной мостовой не спеша прогуливаются целомудренные дамы в модных для начала ХХ века шляпках, а степенные мужчины в котелках, с накрахмаленными воротничками улыбаются им, подкручивая напомаженные усы. На углу бойкая румяная баба в красном платке с лотка продает горячие бублики, а босоногий конопатый мальчишка в большом кепи бежит и предлагает обывателю «Петербургский листокъ». Так и хочется вылезти по пояс из окна и гаркнуть на всю улицу: «Извозчик!»
Главное, что за все время нашего знакомства эти славные люди ни разу меня не упрекнули и не бросили в спину: «Понаехали тут!»
Глава 3
Проработав пять лет, стал, можно сказать, своим. Сейчас про меня почти не говорят, что приехал, мол, тут такой-сякой деятель. Примелькался, видно, или надоело мне кости перемывать. За это время другие понаехали. На них переключились.
Кстати, по роду деятельности доводилось мне общаться и с представителями тех семей, которых по праву можно назвать коренными петербуржцами. Одна семья, представьте себе, живет в доме дореволюционной постройки на канале Грибоедова в четырехкомнатной квартире, которую дедушка нынешней хозяйки купил аж в 1913 году еще в императорском Петербурге. Представляете, почти сто лет его потомки безвылазно живут там!
В 1918 году восставшие массы значительно уплотнили всех квартировладельцев. Подселили к ним сознательных революционных матросиков и их пролетарские семьи. Сотворили, как сейчас принято говорить, коммуналки. Сгинули подселенные представители восставших масс во времени, а Семья осталась. И квартира, дедушкой при царе-батюшке купленная, сохранилась. Все смутные времена потомки пережили, и революционные вихри, и голод блокады, и лихие девяностые, живут всем назло! И дай Бог им еще столько прожить!
Другая семья, хорошо знакомая мне, как раз из восставших масс. Их дедушка с бабушкой в незабываемом 1918 году подселились в дом 1900 года постройки на 4-й Советской улице, бывшей тогда 4-й Рождественской, уплотнив прошлую домовладелицу.
Мама моей знакомой родилась в год заселения и всю жизнь прожила в этой квартире. Много интересного рассказала старушка. Великолепная память: всех соседей помнит, включая и домовладелицу, – кто жил, кто помер, кто женился, кто развелся. Соседи, включая и саму первую хозяйку квартиры, потихоньку умерли. Остались они одни. Живут в ней уж лет сорок, теперь только своей семьей. Таких историй предостаточно!
Правда, очутились они в той квартире, когда город назывался уже Петроградом, но я называю их петербуржцами. И те на канале Грибоедова, и эти на 4-й Советской улице сумели и сохранить, и потомкам своим передать дух Старого Петербурга. Он витает в их стенах. Когда находишься там, ощущаешь каждой клеточкой своего тела прикосновение Той седой эпохи. Она смотрит на тебя со старой изящной лепнины, покрывшей по периметру высокий потолок, веет теплом обожженных пламенем кирпичей из столетнего камина, напоминает о себе почтенным поскрипыванием векового дивана, чарует приглушенным басом старинных напольных часов, отбивающим каждую четверть часа.
Время тут замерло навсегда, остановив свой бег в начале прошлого века. Добротные крепкие стены излучают такую мощную ауру, что постепенно начинаешь забывать, в какой час ты живешь. Кажется, только выглянь в распахнутое старинное окно, и там, внизу, по булыжной мостовой не спеша прогуливаются целомудренные дамы в модных для начала ХХ века шляпках, а степенные мужчины в котелках, с накрахмаленными воротничками улыбаются им, подкручивая напомаженные усы. На углу бойкая румяная баба в красном платке с лотка продает горячие бублики, а босоногий конопатый мальчишка в большом кепи бежит и предлагает обывателю «Петербургский листокъ». Так и хочется вылезти по пояс из окна и гаркнуть на всю улицу: «Извозчик!»
Главное, что за все время нашего знакомства эти славные люди ни разу меня не упрекнули и не бросили в спину: «Понаехали тут!»
Глава 3
О дне первом. Продолжение
Так мило начавшись, день продолжал свой бег. Опробовав меня в деле, заведующий коротко определил – годен – и поздравил с вливанием в ряды. Трогательная сцена произошла буднично, без особых излишеств.
– Дмитрий Андреевич, вижу, руки у вас на месте, голова, надеюсь, тоже не подкачает. А остальное приложится. Разрешаю вам выполнение самостоятельных операций.
– Павел Яковлевич, разве мой диплом и стаж работы не учитываются?
– Коллега, – сощурился Трехлеб, – здесь я решаю, кому можно самостоятельно оперировать, кому – нет. Вам – можно! – не терпящим возражения тоном закончил заведующий. – Пока ступайте с Мишей в приемный покой, он введет вас в курс дела.
– Дмитрий Андреевич, вы что, с ума сошли? Спорить с заведующим? – почему-то шепотом спросил ординатор, пока мы спускались на первый этаж в приемник. В его голосе затаилась самая настоящая тревога.
– И не думал даже. Просто я устроился оперирующим хирургом, имею за плечами приличный опыт работы. А что это за барские замашки такие: «Вам разрешаю!» Что, имеются доктора, которым противопоказаны самостоятельные операции?
– Разумеется! – криво усмехнулся Михаил. – Почти всем. Из 20 хирургов на отделении, наверное, только четверо удостоены такой чести. Вы пятый.
– Как такое возможно?
– Да очень просто! Только избранным хирургам дозволено выполнять большие ответственные операции. Думаю, через пару месяцев, может быть, и гораздо раньше, как только окончательно войдете в курс дела, вы сами все поймете. А там и станете дежурить в качестве ответственного хирурга. Ответственным хирургом назначают из тех врачей, кому разрешено оперировать от имени заведующего.
– Здорово! Такая честь! А если, к слову, ответственный хирург будет занят на операции, а тут еще кого-нибудь привозят, и его не обходимо сию секунду спасать на операционном столе, то как тогда поступать?
– Тогда ответственный сам назначает, кто вместо него должен оперировать. Но тогда, простите за каламбур, ответственный будет ответственным, но уже за того, кого назначил.
– Как у вас все сурово!
– А то! В нашей больнице заведующие отделениями наделены большой властью.
– Лихо!
– Ну, по-другому никак. Сами потом поймете.
– Получается, я, сам того не ожидая, вошел в пятерку лидеров?
– Как видите, получается так. Павел Яковлевич очень хорошо разбирается в людях, и ему порой хватает одного взгляда, чтобы понять, кто перед ним.
Мне льстило, чего греха таить, что я сразу угодил в элиту. Но где-то в подсознании сохранялось не до конца объяснимая настороженность. Ладно, поживем – увидим, чего сейчас гадать на кофейной гуще.
Выразив свое доверие по поводу оперативной деятельности, Трехлеб в первый же день отправил меня на самое дно иерархии врачебно-хирургической бригады. Он ниспослал меня работать хирургом приемного покоя. Мотивация такого маневра означала только одно: меня на самом деле готовили к вступлению в должность ответственного по хирургической бригаде. Для этого необходимо пройти все служебные ступеньки снизу вверх.
В хирургической бригаде пять человек. Двое пашут в приемнике, один по шоку, один на отделении, один – старший группы. Все члены бригады на сутки подчинены ему. Он решает все создавшиеся производственные вопросы и разруливает экстраординарные состояния, возникающие в больнице. В бригаде введена железная воинская дисциплина. Все приказы старшего смены выполняются безоговорочно. Коллектив устоялся. В Питере устроиться хирургом в стационар практически невозможно. Каждый доктор очень дорожит своим местом.
Самая нелюбимая должность – врач приемного покоя. Как его называют здесь на медицинском сленге – приемник. Задача хирурга-приемника проста и незатейлива: принимать всех пациентов, кто доставлен «Скорой», и тех, которые сами обратились за помощью. Таких тут величают «самотек». Среднее количество обращений за смену порядка 50–60 человек. Больные идут когда как. То пусто, то густо. И один из врачей должен постоянно находиться на рабочем месте. Сутки!
Правило это, естественно, никто не соблюдает. Но в будние дни, когда все начальство в больнице с 9-00 и до 17–00, дежурный хирург всегда торчит в приемнике. В те моменты, когда в операционной аврал, происходит взаимозаменяемость. Поэтому все члены хирургической бригады обязаны досконально знать работу друг друга.
Приемный покой размещен на первом этаже. В него входят регистратура, лаборатория, кабинеты узких специалистов, комнаты для диагностической аппаратуры, включая компьютерный томограф, отделение общей реанимации, перевязочные, гипсовая и отделение переливания крови.
На любого пациента, даже на пьяного бомжа, зашедшего спросить, почему у него трясутся руки, когда он бросает пить любимую «настойку боярышника», как только он пересек входную дверь и попал в приемник, обязаны завести историю болезни. Туда вносятся записи специалистов, анализов и результаты диагностических мероприятий (рентгена, УЗИ и прочего).
Если пациент не госпитализируется, то история в тот же день закрывается. Врач, принявший его, пишет выписной эпикриз и справку с результатами обследования и рекомендациями. Если пациента госпитализируют в стационар, то делаются назначения, и через два часа хирург обязан подняться в отделение, осмотреть его, сделать надлежащую запись, после чего тот переходит под юрисдикцию врача, дежурящего в отделении. Лечащий врач назначается заведующим отделения к поступившему только на следующий день, если это выходные, то только после них. До этого момента его теоретически курирует врач-дежурант.
Естественно, такая система порождает массу неудобств. Хирург, принявший пациента, передает его дежуранту на отделении. Если выясняется, что больной в экстренном оперативном лечении не нуждается, то к нему теряют всякий интерес и забывают до лучших времен. А они наступают тогда, когда у него официально появляется настоящий лечащий врач.
Лежит такой бедняга на отделении и остается предоставленным самому себе. Хорошо, если попадутся добросовестные медицинские сестры и безукоризненно исполнят все назначения. А если нет? Чего греха таить, имеются и такие сотрудники, которые работают спустя рукава.
Львиную долю рабочего времени хирурга городского стационара съедает бумажная рутина. За последние годы ушлые люди стали чаще подавать на медиков в суд. Нам приходится защищаться буквально ото всего. Все, что касается осмотра, назначений и дальнейшего наблюдения, тщательно фиксируется в специальную медицинскую документацию. Причем ежедневно, а в особых случаях – ежечасно.
Сразу на память приходит мультфильм про Чипполино. В нем местный злодей – принц Лимон заявил: «Вы стали больше дышать! Надо ввести налог на воздух!» Так и у нас: появилась свободная минута надо добавить писанины!
Диагноз и показания к операции мы обязаны установить в кратчайшие сроки, желательно на уровне приемного покоя. При попадании пациентов в отделение в ночное время или в выходные дни шансы «пропустить» осложнения заболевания увеличиваются. Дежурный врач в отделении один, больных может быть 70–80 человек. Срабатывает обыкновенный человеческий фактор. Чтоб минимизировать разного рода неприятные ситуации, тот врач, который госпитализировал пациента на койку, убедившись, что с ним все в порядке, передает его врачу отделения. В принципе, если неукоснительно следовать этим правилам, ЧП можно избежать.
Все эти тонкости в довольно сжатой форме поведал мне Миша, представляя приемный покой. В кабинете хирурга находился самый молодой член нашей бригады Витя Бабушкин. Он только завершил ординатуру, неделю назад сдал экзамены. Ему был положен месячный отпуск, но из любви к искусству он продолжил трудиться. В приемник, как правило, посылали одного молодого хирурга и второго опытного, чтоб зрелый доктор на практике предавал свои знания юному коллеге.
– Дмитрий Андреевич, гляньте, неясный больной, – попросил Витя после того, как мы были представлены друг другу Михаилом.
– С удовольствием! В двух словах суть проблемы?
– Мужчина 32 двух лет, нигде не работает. В течение месяца злоупотреблял алкоголем. Решил остановиться. Два дня не пьет, но начал икать.
– Да, доктор, вот уже два дня без перерыва икаю, – жалобно подтвердил похожий на ощипанного тойтерьера хлипкий мужичонка с наметившейся на носу багровой ринофимой. – Ик! Ик! Ик!
– А что пил?
– Знамо что, водку!
– Много?
– Кто ж ее считал? – растянул «тойтерьер» в улыбке сухие губы, обнажая щербатые прокуренные зубы. – Немеряно!
– Витя, а почему его к нам направили с икотой?
– Дмитрий Андреевич, так его уже все специалисты осмотрели. Никто ничего своего не нашел.
– Знакомая картина, – вздохнул я. – Если ничего не ясно, направь к хирургу, он все знает. Ладно, разберемся.
– Только я на операцию не согласен! Сразу заявляю! – заскулил обладатель шишковатого носа.
– Так никто вас и не собирается оперировать… Пока, – выдержав паузу, многозначительно добавил я.
– Доктор, ик! Ик! Ик! Давайте без операции, – захныкал алкоголик.
– Ну что? Какие мысли? – незаметно для больного спросил Витя.
– Надо подумать.
– Может, это неизвестная науке болезнь? – подал голос интерн Миша, со стороны наблюдавший за нами.
– Болезнь известная – алкоголизм, – отрезал я. – А икота – это осложнение.
– Ну, сделайте же что-нибудь, ик! Ик! Ик! Ик! – пытаясь сдержать икоту, заканючил несчастный. – Не могу больше!
– А ты почему пить бросил? – неожиданно пришла мне в голову интересная мысль. – Месяцами за воротник закладывал. Раньше по сколько дней, самое большее, пил?
– Дык я все время пью. Изредка, ик, бывали, правда, ик, небольшие перерывчики, дня по три, ик!
– И чувствовал себя нормально?
– Да! Мне плохо, когда не выпью, ох как плохо становится, ик, хоть в петлю лезь, ик!
– А почему вдруг решил пить бросить? Одумался, захотел новую жизнь начать?
– Да ничего я не решал! Ик! Кому такая жизнь нужна? Ик! Как трезвым становлюсь, всякие мысли дурные в голову лезут! Ик! Вот икать начал и пить перестал. Не лезет.
– Так, значит, все-таки икать вначале начал, а потом пить прекратил? – осененный неожиданным открытием, произнес я.
– Ну, да, – смущенно сознался человек с ринофимой.
– Ребята, давайте его на гастроскопию! – скомандовал я.
– А чево енто?
– Желудок твой смотреть будем изнутри специальным аппаратом. Согласен на исследование?
– Че ж не согласен, если не оперировать.
Фиброгастроскопия выявила у него эзофагит, гастрит и диафрагмальную грыжу.
– Допился, ты, парень, – объяснил я мужичку после ФГДС. – У тебя сильное воспаление желудка и пищевода. Помимо этого растянулось отверстие в диафрагме, через которое пищевод проходит в брюшную полость.
– Чего проходит? Куда проходит? Ик! Пищвод? Ик!
– Пи-ще-вод! – по слогам повторил я. – Хотя вряд ли поймешь куда.
– А чего тут не понять? Пить надо бросать, верно? Ик-ик-ик!
– Да. Отправим на хирургическое отделение.
– Дмитрий Андреевич, я что-то не понял, что у него за болезнь? – удивился Витя. – Зачем его на хирургию направлять?
– Все очень просто. У этого субъекта на фоне хронических возлияний разыгралось мощное воспаление пищевода и желудка. Думаю, он довольно часто рыгал, но либо об этом факте не помнит, либо не хочет нам сообщать. Итог: пищеводное отверстие диафрагмы расширилось, через него вылез и стал пролабировать в плевральную полость желудок, и, как следствие, произошло раздражение нервных окончаний, приведших к неконтролируемым сокращениям грудобрюшной преграды, то бишь икоте!
– Гениально! – восхищенно посмотрел на меня Миша. – Я, правда, мало что понял, но все равно здорово! И что теперь?
– Ничего, назначим ему спазмолитики, противорвотное, противоязвенное, успокаивающее, думаю, икота и пройдет.
– А если нет?
– Если не пройдет, попросим анестезиологов дать наркоз и расслабить диафрагму, после этого уж точно все восстановится. Или уж крайний вариант – оперировать грыжу. Хотя нежелательно.
– Почему? – заинтересовался Витя. – А сразу нельзя? Или вы не делаете таких операций?
– Операции по устранению диафрагмальной грыжи я выполняю, но послеоперационный период у таких пациентов всегда протекает тяжело. Да и не такая уж она и большая, чтобы ее оперировать. Ему надо бросить пить, вылечить гастрит, с такими грыжами люди живут долго и счастливо. Многие даже не замечают у себя ее наличие.
До таких крайностей дело не дошло. На второй день консервативного лечения пациент перестал икать и потихоньку смылся из отделения. Дальнейшая судьба его нам неизвестна.
Как только мы отправили «той-терьера» на отделения, шумная группа таджиков внесла в кабинет умирающего, по их мнению, соплеменника.
– Доктор, доктор! Помоги! Сухроб умирает! – истошно завопил, обращаясь ко мне, высокий немолодой таджик в линялом засаленном сером пиджаке, покрытый густой трехдневной щетиной, с проседью и горящими запавшими глазами на изможденном лице.
– Кладите сюда! – указал я на кушетку. – Что с ним случилось?
– Живот у него очень сильно болит. Доктор, помоги! Мы тебя отблагодарим!
– Сколько живот болит?
– Не понимаю, доктор! Помоги! – как заведенный голосил человек в сером пиджаке.
Сухробом оказался молодой, лет 23–24, таджик в ядовито-желтой футболке с упитанным лицом и румяными щечками. Его скрюченное в позе эмбриона тело бережно опустили на замызганную кушетку четверо расстроенных восточных людей.
– Похоже «симптом хлопкороба», – шепнул мне Витя Бабушкин.
– Чего? – не понял я. – Что это еще такое?
– Дмитрий Андреевич, вы у нас недавно. Говорят, с Дальнего Востока переехали, там до ваших мест еще гастарбайтеры из Средней Азии не добрались? – поинтересовался молодой хирург.
– Не встречал. А к чему ты клонишь?
– К тому, что мы с этими персонажами каждый день дело имеем. На каждом дежурстве пачками привозят, и все как один такие скрюченные. Чуть кольнет у них где, слегка заболит, тут же летят в больницу – спасите, помогите! Мы их по полной программе обследуем и, как правило, ничего не находим. Они тут же разгибаются и идут из больницы. Мы этот феномен назвали – «симптом хлопкоробов».
– А почему «хлопкоробов»?
– Потому что в Советском Союзе именно Узбекистан и Таджикистан в основном занимались выращиванием хлопка. Сейчас они хлопок не хотят выращивать, проще сюда приехать улицы подметать и кирпичи таскать. Хлопкоробы – выходцы из производящих хлопок республик Средней Азии, – доходчиво разъяснил Бабушкин.
– Да, припоминаю, кажется, он у них на гербе хлопок изображен. Тебя как звать? – спросил я у старшего таджика.
– Сафар меня звать. Брат, помоги.
– Сафар, я вам помогу! Все будет хорошо, только скажи мне, Сафар, ты знаешь, кто такая Мамлакат Наханова?
– Сафар не знаешь никакой Мамлакат! Доктор, Сухробу очень плохо. Помоги, как брата прошу!
Я склонился над «умирающим» Сухробом. Его пухлая физиономия выражала высшую степень отчаяния. Он скрипел белоснежными зубами и картинно стонал, держась за живот. Четверо земляков стояли рядом и, затаив дыхание, с тревогой наблюдали за моими действиями.
– Сухроб, ляг ровно! Открой рот! Покажи живот! Повернись на бок, на другой! – командовал я. Сафар торопливо переводил, не спуская с меня настороженных глаз, помогая больному.
– Ну что, доктор, жить будет? – с волнением справился Сафар.
– Жить будет, рожать – вряд ли! – энергично изрек я. Но таджики не оценили по достоинству мой тонкий юмор и продолжали со страхом взирать на меня.
– Доктор, скажи, это опасно?
– Когда живот у него заболел? – повторил я свой вопрос.
– Он говорит, может час, может два назад, – перевел ответ Сафар.
– На что похоже, Дмитрий Андреевич? – улыбаясь, поинтересовался Витя.
– На симуляцию. Живот абсолютно мягкий. Он когда на бок переворачивается, отвлекается, я осматриваю, и можно свободно до позвоночника достать. Не понимаю, зачем ему это надо?
– Чего надо? – переспросил Бабушкин.
– Симулировать зачем?
– Да кто его знает? Восток, как говорится, дело тонкое. А про какую вы у них там Малакат спрашивали?
– Не Малакат, а Мамлакат! – поправил я. – В 1935 году одиннадцатилетняя таджикская девочка Мамлакат Наханова была первой из детей Советского Союза награждена орденом Ленина, высшей наградой страны. Она одна за смену собрала 102 килограмма хлопка при норме для взрослого человека 13. Она была национальной героиней не только родного Таджикистана, но и всего СССР. Ее лично принимал в Кремле товарищ Сталин, а орден вручал Калинин.
– Как ей это удалось?
– Она наловчилась собирать хлопок двумя руками.
– Во дает! А почему именно 102 килограмма, а не 100 или 110?
– Как раз в 1935 году Алексей Стаханов – шахтер из Донбасса – нарубил за смену 102 тонны угля при норме 7, превзойдя ее в 14 раз. С того момента началось зарождаться стахановское движение. Не обошло оно стороной и солнечный Таджикистан.
– Дмитрий Андреевич, откуда у вас такие познания? – искренне изумился Витя.
– Дело в том, мой юный друг, что я в свое время учился в советской школе. Носил и октябрятскую звездочку, и пионерский галстук, даже вступил в комсомол. Мы в лицо знали своих героев. Ладно, лирики достаточно, надо парнишку «прокрутить», сделать рентген, УЗИ, анализы, затем решим, что с ним делать, но навскидку катастрофы в животе не зрю. Где тут санитары?
– Их тут отродясь не водилось, – уныло заметил интерн Миша.
– А кто тогда больных по кабинетам развозит, анализы берет, вызывает специалистов на консультацию? Медсестра какая-нибудь хоть существует?
– Наличествует, но она одна во всех лицах. Берет анализы, готовит и подает больных в операционную, развозит пациентов по диагностическим кабинетам и прочее. Вы обратили внимание, что все стены в больнице обиты деревянными досками на уровне каталок? Как думаете, для чего?
– Ну, наверное, чтоб больным было удобно поворачиваться?
– Нет, не угадали! Чтоб ручками не повредить стены: их только покрасили свежей краской и сразу прибили эти защитные поручни. В нашей больнице все двуручные каталки катит один человек, может не справиться с управлением, не вписаться в поворот, ручками покарябать стенку.
Словно в подвержднение правоты его слов мимо, лихо лавируя между больными, пронесся субтильный медбрат с каталкой наперевес. Он явно спешил, толкая перед собой колесные носилки. Лежавший сверху довольно бледного вида пациент громко постанывал, усиливая звук всякий раз, когда тщедушный «водитель» не справлялся с управлением и натыкался на обитую широкими досками стену.
– Ой, ой! Осторожней! Прошу вас! – умолял горемыка.
– Куда уж больше! – отзывался медбрат. – Думаете, мне удобно вас одному везти?
– Так попросите, чтоб кто-нибудь помог! Так же нельзя! Вы меня всего растрясете! Ой!
– Где ж их взять? – скривился медбрат, в очередной раз напоровшись на стену.
– Вот, что я говорил! – развел руками Миша. – Это медбрат от терапевтов на гастроскопию больного повез. Торопится, у него еще двое на очереди. А он – один.
– Так куда ж санитары делись? У нас и медсестра и санитары были, все как положено.
– Дмитрий Андреевич, я вас умоляю, ну кто ж в Питере за такие гроши пойдет в приемник убиваться? Тут и так почти одни студенты-старшекурсники подрабатывают. И те, если что не понравится, увольняются. Текучесть кадров просто колоссальная.
– Ловко, где вообще наша замечательная медсестра? Я уже полчаса в приемнике нахожусь и пока ее не наблюдаю.
– Так наша Анна в шоковой операционной тяжелым больным занимается. Шок же недавно привезли!
– В чем функция Анны в операционной?
– Самая, пожалуй, важная на начальном этапе. Надо больного раздеть в предоперационной, переписать все вещи, уложить в пластиковый мешок, завести историю болезни, передать телефонограмму в милицию, много еще всего. Ее может долго не быть.
– Так, а как с больным поступать?
– Ну, сами сейчас возьмем у него анализы, отвезем на рентген, на УЗИ. Вон родственники помогут.
– Ага! – согласно закивали таджики.
– Все сами? – поразился я.
– Ну да! – подтвердил Виктор. – Приходится выполнять и санитарские и медсестринские обязанности. Но вы не переживайте, мы без вас с Мишей все сделаем. Вон, кажется, еще одного везут. Тоже, похоже, таджик.
Очередной больной, доставленный «Скорой» в сопровождении многочисленных земляков, на проверку оказался узбеком. Но стонал и перекашивал лицо так, что предыдущий таджик отвлекся от самосозерцания и, вытянув шею, потрясенно осмотрел на собрата по напасти.
– Брат, помоги! Доктор, Фируз умирает, – услыхал я знакомые как под копирку слова.
– Обязательно поможем! – подтвердил я, сурово сдвигая к переносице брови. – Спасем твоего Фируза! Тебя как звать? – спросил я невысокого тучного узбека со стандартной поблескивавшей инеем трехдневной щетиной, в черной нейлоновой рубашке, но почему-то с зелеными пуговицами.
– Я – Якуб, доктор! Спаси Фируза!
– Ну, мы оставляем вам пациента? – бестактно встрял в диалог врач «Скорой помощи».
– Где сопроводительный талон?
– Вот! – протянул «скорик» исписанный мелким почерком стандартный бланк.
– Коллега, что вы тут за ерунду написали? – возмутился я.
– Где? Что такое?
– Вот! Что это за диагноз – «острый живот»?
– Обычный хирургический диагноз, – пожал плечами работник «неотложки» – Что вам не нравится?
– Дмитрий Андреевич, вижу, руки у вас на месте, голова, надеюсь, тоже не подкачает. А остальное приложится. Разрешаю вам выполнение самостоятельных операций.
– Павел Яковлевич, разве мой диплом и стаж работы не учитываются?
– Коллега, – сощурился Трехлеб, – здесь я решаю, кому можно самостоятельно оперировать, кому – нет. Вам – можно! – не терпящим возражения тоном закончил заведующий. – Пока ступайте с Мишей в приемный покой, он введет вас в курс дела.
– Дмитрий Андреевич, вы что, с ума сошли? Спорить с заведующим? – почему-то шепотом спросил ординатор, пока мы спускались на первый этаж в приемник. В его голосе затаилась самая настоящая тревога.
– И не думал даже. Просто я устроился оперирующим хирургом, имею за плечами приличный опыт работы. А что это за барские замашки такие: «Вам разрешаю!» Что, имеются доктора, которым противопоказаны самостоятельные операции?
– Разумеется! – криво усмехнулся Михаил. – Почти всем. Из 20 хирургов на отделении, наверное, только четверо удостоены такой чести. Вы пятый.
– Как такое возможно?
– Да очень просто! Только избранным хирургам дозволено выполнять большие ответственные операции. Думаю, через пару месяцев, может быть, и гораздо раньше, как только окончательно войдете в курс дела, вы сами все поймете. А там и станете дежурить в качестве ответственного хирурга. Ответственным хирургом назначают из тех врачей, кому разрешено оперировать от имени заведующего.
– Здорово! Такая честь! А если, к слову, ответственный хирург будет занят на операции, а тут еще кого-нибудь привозят, и его не обходимо сию секунду спасать на операционном столе, то как тогда поступать?
– Тогда ответственный сам назначает, кто вместо него должен оперировать. Но тогда, простите за каламбур, ответственный будет ответственным, но уже за того, кого назначил.
– Как у вас все сурово!
– А то! В нашей больнице заведующие отделениями наделены большой властью.
– Лихо!
– Ну, по-другому никак. Сами потом поймете.
– Получается, я, сам того не ожидая, вошел в пятерку лидеров?
– Как видите, получается так. Павел Яковлевич очень хорошо разбирается в людях, и ему порой хватает одного взгляда, чтобы понять, кто перед ним.
Мне льстило, чего греха таить, что я сразу угодил в элиту. Но где-то в подсознании сохранялось не до конца объяснимая настороженность. Ладно, поживем – увидим, чего сейчас гадать на кофейной гуще.
Выразив свое доверие по поводу оперативной деятельности, Трехлеб в первый же день отправил меня на самое дно иерархии врачебно-хирургической бригады. Он ниспослал меня работать хирургом приемного покоя. Мотивация такого маневра означала только одно: меня на самом деле готовили к вступлению в должность ответственного по хирургической бригаде. Для этого необходимо пройти все служебные ступеньки снизу вверх.
В хирургической бригаде пять человек. Двое пашут в приемнике, один по шоку, один на отделении, один – старший группы. Все члены бригады на сутки подчинены ему. Он решает все создавшиеся производственные вопросы и разруливает экстраординарные состояния, возникающие в больнице. В бригаде введена железная воинская дисциплина. Все приказы старшего смены выполняются безоговорочно. Коллектив устоялся. В Питере устроиться хирургом в стационар практически невозможно. Каждый доктор очень дорожит своим местом.
Самая нелюбимая должность – врач приемного покоя. Как его называют здесь на медицинском сленге – приемник. Задача хирурга-приемника проста и незатейлива: принимать всех пациентов, кто доставлен «Скорой», и тех, которые сами обратились за помощью. Таких тут величают «самотек». Среднее количество обращений за смену порядка 50–60 человек. Больные идут когда как. То пусто, то густо. И один из врачей должен постоянно находиться на рабочем месте. Сутки!
Правило это, естественно, никто не соблюдает. Но в будние дни, когда все начальство в больнице с 9-00 и до 17–00, дежурный хирург всегда торчит в приемнике. В те моменты, когда в операционной аврал, происходит взаимозаменяемость. Поэтому все члены хирургической бригады обязаны досконально знать работу друг друга.
Приемный покой размещен на первом этаже. В него входят регистратура, лаборатория, кабинеты узких специалистов, комнаты для диагностической аппаратуры, включая компьютерный томограф, отделение общей реанимации, перевязочные, гипсовая и отделение переливания крови.
На любого пациента, даже на пьяного бомжа, зашедшего спросить, почему у него трясутся руки, когда он бросает пить любимую «настойку боярышника», как только он пересек входную дверь и попал в приемник, обязаны завести историю болезни. Туда вносятся записи специалистов, анализов и результаты диагностических мероприятий (рентгена, УЗИ и прочего).
Если пациент не госпитализируется, то история в тот же день закрывается. Врач, принявший его, пишет выписной эпикриз и справку с результатами обследования и рекомендациями. Если пациента госпитализируют в стационар, то делаются назначения, и через два часа хирург обязан подняться в отделение, осмотреть его, сделать надлежащую запись, после чего тот переходит под юрисдикцию врача, дежурящего в отделении. Лечащий врач назначается заведующим отделения к поступившему только на следующий день, если это выходные, то только после них. До этого момента его теоретически курирует врач-дежурант.
Естественно, такая система порождает массу неудобств. Хирург, принявший пациента, передает его дежуранту на отделении. Если выясняется, что больной в экстренном оперативном лечении не нуждается, то к нему теряют всякий интерес и забывают до лучших времен. А они наступают тогда, когда у него официально появляется настоящий лечащий врач.
Лежит такой бедняга на отделении и остается предоставленным самому себе. Хорошо, если попадутся добросовестные медицинские сестры и безукоризненно исполнят все назначения. А если нет? Чего греха таить, имеются и такие сотрудники, которые работают спустя рукава.
Львиную долю рабочего времени хирурга городского стационара съедает бумажная рутина. За последние годы ушлые люди стали чаще подавать на медиков в суд. Нам приходится защищаться буквально ото всего. Все, что касается осмотра, назначений и дальнейшего наблюдения, тщательно фиксируется в специальную медицинскую документацию. Причем ежедневно, а в особых случаях – ежечасно.
Сразу на память приходит мультфильм про Чипполино. В нем местный злодей – принц Лимон заявил: «Вы стали больше дышать! Надо ввести налог на воздух!» Так и у нас: появилась свободная минута надо добавить писанины!
Диагноз и показания к операции мы обязаны установить в кратчайшие сроки, желательно на уровне приемного покоя. При попадании пациентов в отделение в ночное время или в выходные дни шансы «пропустить» осложнения заболевания увеличиваются. Дежурный врач в отделении один, больных может быть 70–80 человек. Срабатывает обыкновенный человеческий фактор. Чтоб минимизировать разного рода неприятные ситуации, тот врач, который госпитализировал пациента на койку, убедившись, что с ним все в порядке, передает его врачу отделения. В принципе, если неукоснительно следовать этим правилам, ЧП можно избежать.
Все эти тонкости в довольно сжатой форме поведал мне Миша, представляя приемный покой. В кабинете хирурга находился самый молодой член нашей бригады Витя Бабушкин. Он только завершил ординатуру, неделю назад сдал экзамены. Ему был положен месячный отпуск, но из любви к искусству он продолжил трудиться. В приемник, как правило, посылали одного молодого хирурга и второго опытного, чтоб зрелый доктор на практике предавал свои знания юному коллеге.
– Дмитрий Андреевич, гляньте, неясный больной, – попросил Витя после того, как мы были представлены друг другу Михаилом.
– С удовольствием! В двух словах суть проблемы?
– Мужчина 32 двух лет, нигде не работает. В течение месяца злоупотреблял алкоголем. Решил остановиться. Два дня не пьет, но начал икать.
– Да, доктор, вот уже два дня без перерыва икаю, – жалобно подтвердил похожий на ощипанного тойтерьера хлипкий мужичонка с наметившейся на носу багровой ринофимой. – Ик! Ик! Ик!
– А что пил?
– Знамо что, водку!
– Много?
– Кто ж ее считал? – растянул «тойтерьер» в улыбке сухие губы, обнажая щербатые прокуренные зубы. – Немеряно!
– Витя, а почему его к нам направили с икотой?
– Дмитрий Андреевич, так его уже все специалисты осмотрели. Никто ничего своего не нашел.
– Знакомая картина, – вздохнул я. – Если ничего не ясно, направь к хирургу, он все знает. Ладно, разберемся.
– Только я на операцию не согласен! Сразу заявляю! – заскулил обладатель шишковатого носа.
– Так никто вас и не собирается оперировать… Пока, – выдержав паузу, многозначительно добавил я.
– Доктор, ик! Ик! Ик! Давайте без операции, – захныкал алкоголик.
– Ну что? Какие мысли? – незаметно для больного спросил Витя.
– Надо подумать.
– Может, это неизвестная науке болезнь? – подал голос интерн Миша, со стороны наблюдавший за нами.
– Болезнь известная – алкоголизм, – отрезал я. – А икота – это осложнение.
– Ну, сделайте же что-нибудь, ик! Ик! Ик! Ик! – пытаясь сдержать икоту, заканючил несчастный. – Не могу больше!
– А ты почему пить бросил? – неожиданно пришла мне в голову интересная мысль. – Месяцами за воротник закладывал. Раньше по сколько дней, самое большее, пил?
– Дык я все время пью. Изредка, ик, бывали, правда, ик, небольшие перерывчики, дня по три, ик!
– И чувствовал себя нормально?
– Да! Мне плохо, когда не выпью, ох как плохо становится, ик, хоть в петлю лезь, ик!
– А почему вдруг решил пить бросить? Одумался, захотел новую жизнь начать?
– Да ничего я не решал! Ик! Кому такая жизнь нужна? Ик! Как трезвым становлюсь, всякие мысли дурные в голову лезут! Ик! Вот икать начал и пить перестал. Не лезет.
– Так, значит, все-таки икать вначале начал, а потом пить прекратил? – осененный неожиданным открытием, произнес я.
– Ну, да, – смущенно сознался человек с ринофимой.
– Ребята, давайте его на гастроскопию! – скомандовал я.
– А чево енто?
– Желудок твой смотреть будем изнутри специальным аппаратом. Согласен на исследование?
– Че ж не согласен, если не оперировать.
Фиброгастроскопия выявила у него эзофагит, гастрит и диафрагмальную грыжу.
– Допился, ты, парень, – объяснил я мужичку после ФГДС. – У тебя сильное воспаление желудка и пищевода. Помимо этого растянулось отверстие в диафрагме, через которое пищевод проходит в брюшную полость.
– Чего проходит? Куда проходит? Ик! Пищвод? Ик!
– Пи-ще-вод! – по слогам повторил я. – Хотя вряд ли поймешь куда.
– А чего тут не понять? Пить надо бросать, верно? Ик-ик-ик!
– Да. Отправим на хирургическое отделение.
– Дмитрий Андреевич, я что-то не понял, что у него за болезнь? – удивился Витя. – Зачем его на хирургию направлять?
– Все очень просто. У этого субъекта на фоне хронических возлияний разыгралось мощное воспаление пищевода и желудка. Думаю, он довольно часто рыгал, но либо об этом факте не помнит, либо не хочет нам сообщать. Итог: пищеводное отверстие диафрагмы расширилось, через него вылез и стал пролабировать в плевральную полость желудок, и, как следствие, произошло раздражение нервных окончаний, приведших к неконтролируемым сокращениям грудобрюшной преграды, то бишь икоте!
– Гениально! – восхищенно посмотрел на меня Миша. – Я, правда, мало что понял, но все равно здорово! И что теперь?
– Ничего, назначим ему спазмолитики, противорвотное, противоязвенное, успокаивающее, думаю, икота и пройдет.
– А если нет?
– Если не пройдет, попросим анестезиологов дать наркоз и расслабить диафрагму, после этого уж точно все восстановится. Или уж крайний вариант – оперировать грыжу. Хотя нежелательно.
– Почему? – заинтересовался Витя. – А сразу нельзя? Или вы не делаете таких операций?
– Операции по устранению диафрагмальной грыжи я выполняю, но послеоперационный период у таких пациентов всегда протекает тяжело. Да и не такая уж она и большая, чтобы ее оперировать. Ему надо бросить пить, вылечить гастрит, с такими грыжами люди живут долго и счастливо. Многие даже не замечают у себя ее наличие.
До таких крайностей дело не дошло. На второй день консервативного лечения пациент перестал икать и потихоньку смылся из отделения. Дальнейшая судьба его нам неизвестна.
Как только мы отправили «той-терьера» на отделения, шумная группа таджиков внесла в кабинет умирающего, по их мнению, соплеменника.
– Доктор, доктор! Помоги! Сухроб умирает! – истошно завопил, обращаясь ко мне, высокий немолодой таджик в линялом засаленном сером пиджаке, покрытый густой трехдневной щетиной, с проседью и горящими запавшими глазами на изможденном лице.
– Кладите сюда! – указал я на кушетку. – Что с ним случилось?
– Живот у него очень сильно болит. Доктор, помоги! Мы тебя отблагодарим!
– Сколько живот болит?
– Не понимаю, доктор! Помоги! – как заведенный голосил человек в сером пиджаке.
Сухробом оказался молодой, лет 23–24, таджик в ядовито-желтой футболке с упитанным лицом и румяными щечками. Его скрюченное в позе эмбриона тело бережно опустили на замызганную кушетку четверо расстроенных восточных людей.
– Похоже «симптом хлопкороба», – шепнул мне Витя Бабушкин.
– Чего? – не понял я. – Что это еще такое?
– Дмитрий Андреевич, вы у нас недавно. Говорят, с Дальнего Востока переехали, там до ваших мест еще гастарбайтеры из Средней Азии не добрались? – поинтересовался молодой хирург.
– Не встречал. А к чему ты клонишь?
– К тому, что мы с этими персонажами каждый день дело имеем. На каждом дежурстве пачками привозят, и все как один такие скрюченные. Чуть кольнет у них где, слегка заболит, тут же летят в больницу – спасите, помогите! Мы их по полной программе обследуем и, как правило, ничего не находим. Они тут же разгибаются и идут из больницы. Мы этот феномен назвали – «симптом хлопкоробов».
– А почему «хлопкоробов»?
– Потому что в Советском Союзе именно Узбекистан и Таджикистан в основном занимались выращиванием хлопка. Сейчас они хлопок не хотят выращивать, проще сюда приехать улицы подметать и кирпичи таскать. Хлопкоробы – выходцы из производящих хлопок республик Средней Азии, – доходчиво разъяснил Бабушкин.
– Да, припоминаю, кажется, он у них на гербе хлопок изображен. Тебя как звать? – спросил я у старшего таджика.
– Сафар меня звать. Брат, помоги.
– Сафар, я вам помогу! Все будет хорошо, только скажи мне, Сафар, ты знаешь, кто такая Мамлакат Наханова?
– Сафар не знаешь никакой Мамлакат! Доктор, Сухробу очень плохо. Помоги, как брата прошу!
Я склонился над «умирающим» Сухробом. Его пухлая физиономия выражала высшую степень отчаяния. Он скрипел белоснежными зубами и картинно стонал, держась за живот. Четверо земляков стояли рядом и, затаив дыхание, с тревогой наблюдали за моими действиями.
– Сухроб, ляг ровно! Открой рот! Покажи живот! Повернись на бок, на другой! – командовал я. Сафар торопливо переводил, не спуская с меня настороженных глаз, помогая больному.
– Ну что, доктор, жить будет? – с волнением справился Сафар.
– Жить будет, рожать – вряд ли! – энергично изрек я. Но таджики не оценили по достоинству мой тонкий юмор и продолжали со страхом взирать на меня.
– Доктор, скажи, это опасно?
– Когда живот у него заболел? – повторил я свой вопрос.
– Он говорит, может час, может два назад, – перевел ответ Сафар.
– На что похоже, Дмитрий Андреевич? – улыбаясь, поинтересовался Витя.
– На симуляцию. Живот абсолютно мягкий. Он когда на бок переворачивается, отвлекается, я осматриваю, и можно свободно до позвоночника достать. Не понимаю, зачем ему это надо?
– Чего надо? – переспросил Бабушкин.
– Симулировать зачем?
– Да кто его знает? Восток, как говорится, дело тонкое. А про какую вы у них там Малакат спрашивали?
– Не Малакат, а Мамлакат! – поправил я. – В 1935 году одиннадцатилетняя таджикская девочка Мамлакат Наханова была первой из детей Советского Союза награждена орденом Ленина, высшей наградой страны. Она одна за смену собрала 102 килограмма хлопка при норме для взрослого человека 13. Она была национальной героиней не только родного Таджикистана, но и всего СССР. Ее лично принимал в Кремле товарищ Сталин, а орден вручал Калинин.
– Как ей это удалось?
– Она наловчилась собирать хлопок двумя руками.
– Во дает! А почему именно 102 килограмма, а не 100 или 110?
– Как раз в 1935 году Алексей Стаханов – шахтер из Донбасса – нарубил за смену 102 тонны угля при норме 7, превзойдя ее в 14 раз. С того момента началось зарождаться стахановское движение. Не обошло оно стороной и солнечный Таджикистан.
– Дмитрий Андреевич, откуда у вас такие познания? – искренне изумился Витя.
– Дело в том, мой юный друг, что я в свое время учился в советской школе. Носил и октябрятскую звездочку, и пионерский галстук, даже вступил в комсомол. Мы в лицо знали своих героев. Ладно, лирики достаточно, надо парнишку «прокрутить», сделать рентген, УЗИ, анализы, затем решим, что с ним делать, но навскидку катастрофы в животе не зрю. Где тут санитары?
– Их тут отродясь не водилось, – уныло заметил интерн Миша.
– А кто тогда больных по кабинетам развозит, анализы берет, вызывает специалистов на консультацию? Медсестра какая-нибудь хоть существует?
– Наличествует, но она одна во всех лицах. Берет анализы, готовит и подает больных в операционную, развозит пациентов по диагностическим кабинетам и прочее. Вы обратили внимание, что все стены в больнице обиты деревянными досками на уровне каталок? Как думаете, для чего?
– Ну, наверное, чтоб больным было удобно поворачиваться?
– Нет, не угадали! Чтоб ручками не повредить стены: их только покрасили свежей краской и сразу прибили эти защитные поручни. В нашей больнице все двуручные каталки катит один человек, может не справиться с управлением, не вписаться в поворот, ручками покарябать стенку.
Словно в подвержднение правоты его слов мимо, лихо лавируя между больными, пронесся субтильный медбрат с каталкой наперевес. Он явно спешил, толкая перед собой колесные носилки. Лежавший сверху довольно бледного вида пациент громко постанывал, усиливая звук всякий раз, когда тщедушный «водитель» не справлялся с управлением и натыкался на обитую широкими досками стену.
– Ой, ой! Осторожней! Прошу вас! – умолял горемыка.
– Куда уж больше! – отзывался медбрат. – Думаете, мне удобно вас одному везти?
– Так попросите, чтоб кто-нибудь помог! Так же нельзя! Вы меня всего растрясете! Ой!
– Где ж их взять? – скривился медбрат, в очередной раз напоровшись на стену.
– Вот, что я говорил! – развел руками Миша. – Это медбрат от терапевтов на гастроскопию больного повез. Торопится, у него еще двое на очереди. А он – один.
– Так куда ж санитары делись? У нас и медсестра и санитары были, все как положено.
– Дмитрий Андреевич, я вас умоляю, ну кто ж в Питере за такие гроши пойдет в приемник убиваться? Тут и так почти одни студенты-старшекурсники подрабатывают. И те, если что не понравится, увольняются. Текучесть кадров просто колоссальная.
– Ловко, где вообще наша замечательная медсестра? Я уже полчаса в приемнике нахожусь и пока ее не наблюдаю.
– Так наша Анна в шоковой операционной тяжелым больным занимается. Шок же недавно привезли!
– В чем функция Анны в операционной?
– Самая, пожалуй, важная на начальном этапе. Надо больного раздеть в предоперационной, переписать все вещи, уложить в пластиковый мешок, завести историю болезни, передать телефонограмму в милицию, много еще всего. Ее может долго не быть.
– Так, а как с больным поступать?
– Ну, сами сейчас возьмем у него анализы, отвезем на рентген, на УЗИ. Вон родственники помогут.
– Ага! – согласно закивали таджики.
– Все сами? – поразился я.
– Ну да! – подтвердил Виктор. – Приходится выполнять и санитарские и медсестринские обязанности. Но вы не переживайте, мы без вас с Мишей все сделаем. Вон, кажется, еще одного везут. Тоже, похоже, таджик.
Очередной больной, доставленный «Скорой» в сопровождении многочисленных земляков, на проверку оказался узбеком. Но стонал и перекашивал лицо так, что предыдущий таджик отвлекся от самосозерцания и, вытянув шею, потрясенно осмотрел на собрата по напасти.
– Брат, помоги! Доктор, Фируз умирает, – услыхал я знакомые как под копирку слова.
– Обязательно поможем! – подтвердил я, сурово сдвигая к переносице брови. – Спасем твоего Фируза! Тебя как звать? – спросил я невысокого тучного узбека со стандартной поблескивавшей инеем трехдневной щетиной, в черной нейлоновой рубашке, но почему-то с зелеными пуговицами.
– Я – Якуб, доктор! Спаси Фируза!
– Ну, мы оставляем вам пациента? – бестактно встрял в диалог врач «Скорой помощи».
– Где сопроводительный талон?
– Вот! – протянул «скорик» исписанный мелким почерком стандартный бланк.
– Коллега, что вы тут за ерунду написали? – возмутился я.
– Где? Что такое?
– Вот! Что это за диагноз – «острый живот»?
– Обычный хирургический диагноз, – пожал плечами работник «неотложки» – Что вам не нравится?