Страница:
Завели в большой кабинет, где находилось много стеллажей с книгами на французском языке. В центре стоял огромный стол, заваленный бумагами, за последним восседал плюгавый мужичонка в белоснежном халате.
«Халат» попросил раздеться до трусов и стал внимательно осматривать мое тело. Нашел царапину на левом предплечье и поинтересовался:
– Откуда это у вас?
– Поцарапал колючками, когда срывал цветок, – пояснил я. – Местные цветы красивы, но многие имеют большие колючки, о которые можно легко пораниться.
– А это что? – указал плюгавый на мои стопы.
На тыле стоп у меня имелись старые ссадины.
– Это я натер шлепанцами, так как по причине жары ходил без носков. Вот и натер. А в чем, собственно, дело?
– А это что за кровоподтеки на кожном покрове? – не унимался он, разглядывая старые следы от нападения хулиганов, мелкими сливами разбросанными по всем частям тела.
Я пояснил, рассказав про стычку с хулиганами в России. Добавил, что даже доставлялся в больницу, где на меня заводили историю болезни, где все эти повреждения отражены. При желании мои слова можно проверить, послав соответствующий запрос в Петербург.
– Да не переживай, доктор посмотрит тебя, освидетельствует и все, – сказал Рияд.
– Освидетельствует? – переспросил я. – Но почему? Зачем?
– Ну, тут такие порядки, – замялся толмач.
Меня тщательно «изучили», промерили линейкой все царапины и ссадины, затем эксперт написал бумагу на французском языке и отдал сопровождающим.
– Да что, черт подери, происходит! – вспылил я. – Мне может кто-нибудь объяснить, в чем дело? Я хочу видеть консула! Хочу поговорить с доктором, который делал вскрытие, у меня к нему есть вопросы!
– Это стандартная процедура в таких случаях, – заверил переводчик. – Консула уже поставили в известность, а с доктором, делавшим вскрытие, по закону встречаться нельзя. Он все изложит в своем рапорте.
Меня отвели обратно в машину, сопровождающие лица куда-то вышли, со мной остался один лишь амбал, не понимавший по-русски. Зазвонил мой телефон, высветившийся номер был не знаком.
– Слушаю.
– Здравствуйте, говорит заведующий консульским отделом посольства России в Тунисе Анатолий Пупкин, – официально представился кто-то на том конце. – Примите соболезнования по поводу смерти Натальи.
– Спасибо, а как вы узнали мой номер?
– Сообщили родственники покойной, они дозвонились до посольства. У вас есть проблемы?
– Да, есть! Меня задержала полиция, забрали паспорт и билет, никуда не выпускают! Никто не говорит, в чем дело, и не выдвигают никаких обвинений, по глупости подписал кучу бумаг на арабском языке. Сказали вначале, что это процессуальная формальность и меня сразу отпустят, но, похоже, они что-то затеяли, сейчас вот на какое-то освидетельствование привезли.
– А вам сказали причину смерти?
– Да, говорят, умерла от сердечного приступа, но я в это не верю! Здесь что-то не так! Думаю, доктор, который ее лечил, причастен к смерти Наташи. Я бы хотел, что б вы подъехали сюда! Мне срочно нужна ваша помощь! Выезжайте немедленно!
– Не беспокойтесь ни о чем и не перечьте полиции, делайте, как они говорят. Мы все уладим, – заверила трубка и отключилась.
«Да, обнадеживающий разговор, но хоть в посольстве в курсе моих проблем», – подумалось тогда.
Откуда-то материализовались остальные персонажи – справа сел здоровяк-полицейский, слева – толмач, водитель плюхнулся на свое место и рванул по пыльным тропам-улочкам к отелю «Шаме аль Хана».
В сопровождении всей честной компании я поднялся в свой номер, часы показывали 11–30, меньше чем через два часа улетал последний на этой неделе чартерный самолет до Питера.
– Рияд, а что, меня на родину отправлять не собираются? – спросил я у переводчика.
– Думаю, что не сегодня, – ледяным голосом прошипел Рияд и как-то не по-доброму посмотрел на меня.
– Что значит «не сегодня»?
– Значит, пока побудешь в Тунисе до выяснения всех обстоятельств.
– Каких обстоятельств? Что за балаган?
– Не знаю. Сейчас соберешь вещи, и тебя отвезут в одно место, побудешь там. Временно.
Услужливый халдей открыл дверь, и мы попали в номер. По всей комнате валялись мои и Наташины вещи, царил откровенный разгром. Все было вверх тормашками.
– Вы что тут прокламации с призывом свергнуть вашего президента искали? Оружие? Наркотики? Что за срач? Почему все перерыто? – в сердцах бросил я.
Но мне никто не ответил.
В ванной, на полу засохшей лужей блестела кровь. В розетку воткнута выключенная плойка, со следами ЕЕ волос. Казалось, она только что вышла из номера, вот-вот вернется и начнет укладывать волосы. На столе стояли флаконы с остатками лекарств, на полу валялась окровавленная капельница. Мне стало плохо, снова подумал о Наташе, ноги подкосились, и я сел на кровать.
– Господин Фарах, – переводчик кивнул на колоритного араба, горой возвышавшегося возле стола, – говорит, чтоб вы собрали все вещи, нужно сейчас освободить номер.
– А спроси у господина Фараха, почему флаконы и капельницу на экспертизу не отправили, – я махнул в сторону бутылочек из-под лекарств, пылящихся на столе. – Мне же сказали, что их еще вчера якобы отправили на экспертизу, тогда как это понимать?
Рияд перевел слова, Фарах как-то недобро посмотрел на меня и что-то бросил на арабском. Второй полицай, видимо младший по званию, подобрал с пола целлофановый пакет, сложил туда флаконы из-под лекарств, систему для переливания. После, немного подумав, следом отправил и какую-то тряпку, лежащую рядом.
– Господин Фарах просит вас переодеться и собрать вещи, – напомнил Рияд.
Тут только вспомнил, что штаны и футболка у меня перепачканы кровью. Я подобрал с пола чистые штаны и майку, переоделся. Мой взгляд снова скользнул по плойке с Наташиными волосами, и я снова присел на кровать.
– Не могу стоять, ноги не держат, как ватные. – произнес я.
Господин Фарах смерил меня холодным взглядом и спросил, все ли ценные вещи на месте. Я ответил, что не вижу цифрового фотоаппарата, золотых изделий и денег. Здоровяк пояснил, что все перечисленное у них – в полиции, нет ли еще чего? Я отрицательно мотнул головой.
За три минуты два полицая и переводчик собрали мои и Натальины вещи и грубо запихнули все в один чемодан. Он сразу принял форму шара.
Через полчаса меня доставили в незнакомый полицейский участок. Рияд шепнул, что пока буду здесь.
– Как это? – попытался выяснить я.
– Ну, – он замялся и отвел взгляд, – пока побудешь здесь.
– Да что это? Меня арестовали? За что? Это что, тюрьма? – вопросы так и сыпали из меня как горох.
– Ладно, мне пора идти, давай! – Ршщ, не отвечая, наскоро попрощался и, не глядя мне в глаза, ушел.
Перед уходом я продиктовал ему номер своей жены и попросил позвонить ей и все объяснить. Переводчик пообещал исполнить мою просьбу. «Лучше б я все же правда был сейчас на Ладоге», – мелькнуло в тот момент у меня в голове.
Завели в комнату без окон, за длинным казенным столом с инвентарным номером сидел узкоплечий усатый араб в голубой форменной рубашке с темно-синими погонами. Знаками показал, что надо вывернуть карманы и снять футболку. Обыскали, забрали мобильник, часы, носовой платок. Переписали изъятое, положили в специальный деревянный ящичек, туда же доложили мой паспорт и засунули в стоящий здесь же шкаф. Чемодан пристроили сбоку. Дали опись на арабском, объяснили, чтоб приложил к штемпельной подушке первый палец и сделал оттиск на листе, типа подпись.
Обвел взглядом присутствующих – их количество прибывало, вскоре негде было развернуться от набившихся в комнату стражей порядка. Видимо, хотели посмотреть на русского туриста, оказавшегося в щекотливом положении. По очереди пытались со мной заговорить: на арабском, французском, английском, оказались даже знатоки итальянского и немецкого, но я разочаровал полиглотов – ни одного из этих языков я не знал.
У меня складывалось такое ощущение, что попал не к арабам, а к папуасам, которые белого человека в глаза не видели. Каждый норовил меня потрогать, пощупать – уж не оптический ли обман зрения, только на зуб не попробовали. Все улыбались, че-го-то говорили, похлопывали по плечу, предлагали сигарет.
Наконец, минут через 20 старший полицай выдворил всех за пределы комнаты и повел меня в коридор, ведущий в бездну. С соседних камер к решеткам прильнули десятки арестантов, те уже прослышали, что я русский, и пытались заговорить. Оказалось и среди них имелись полиглоты – звучала французская, английская, немецкая, итальянская речь. По-моему, кто-то еще и на греческом пытался объясниться со мной. Но я мотал головой и по-русски отвечал, что не понимаю их, и требовал представителя российского консульства. Но они лишь посмеивались и цокали языками. Наконец самый веселый надзиратель взял меня за плечо, подвел к первой свободной камере, открыл дверь и толкнул в «пропасть».
Глава 6
Глава 7
«Халат» попросил раздеться до трусов и стал внимательно осматривать мое тело. Нашел царапину на левом предплечье и поинтересовался:
– Откуда это у вас?
– Поцарапал колючками, когда срывал цветок, – пояснил я. – Местные цветы красивы, но многие имеют большие колючки, о которые можно легко пораниться.
– А это что? – указал плюгавый на мои стопы.
На тыле стоп у меня имелись старые ссадины.
– Это я натер шлепанцами, так как по причине жары ходил без носков. Вот и натер. А в чем, собственно, дело?
– А это что за кровоподтеки на кожном покрове? – не унимался он, разглядывая старые следы от нападения хулиганов, мелкими сливами разбросанными по всем частям тела.
Я пояснил, рассказав про стычку с хулиганами в России. Добавил, что даже доставлялся в больницу, где на меня заводили историю болезни, где все эти повреждения отражены. При желании мои слова можно проверить, послав соответствующий запрос в Петербург.
– Да не переживай, доктор посмотрит тебя, освидетельствует и все, – сказал Рияд.
– Освидетельствует? – переспросил я. – Но почему? Зачем?
– Ну, тут такие порядки, – замялся толмач.
Меня тщательно «изучили», промерили линейкой все царапины и ссадины, затем эксперт написал бумагу на французском языке и отдал сопровождающим.
– Да что, черт подери, происходит! – вспылил я. – Мне может кто-нибудь объяснить, в чем дело? Я хочу видеть консула! Хочу поговорить с доктором, который делал вскрытие, у меня к нему есть вопросы!
– Это стандартная процедура в таких случаях, – заверил переводчик. – Консула уже поставили в известность, а с доктором, делавшим вскрытие, по закону встречаться нельзя. Он все изложит в своем рапорте.
Меня отвели обратно в машину, сопровождающие лица куда-то вышли, со мной остался один лишь амбал, не понимавший по-русски. Зазвонил мой телефон, высветившийся номер был не знаком.
– Слушаю.
– Здравствуйте, говорит заведующий консульским отделом посольства России в Тунисе Анатолий Пупкин, – официально представился кто-то на том конце. – Примите соболезнования по поводу смерти Натальи.
– Спасибо, а как вы узнали мой номер?
– Сообщили родственники покойной, они дозвонились до посольства. У вас есть проблемы?
– Да, есть! Меня задержала полиция, забрали паспорт и билет, никуда не выпускают! Никто не говорит, в чем дело, и не выдвигают никаких обвинений, по глупости подписал кучу бумаг на арабском языке. Сказали вначале, что это процессуальная формальность и меня сразу отпустят, но, похоже, они что-то затеяли, сейчас вот на какое-то освидетельствование привезли.
– А вам сказали причину смерти?
– Да, говорят, умерла от сердечного приступа, но я в это не верю! Здесь что-то не так! Думаю, доктор, который ее лечил, причастен к смерти Наташи. Я бы хотел, что б вы подъехали сюда! Мне срочно нужна ваша помощь! Выезжайте немедленно!
– Не беспокойтесь ни о чем и не перечьте полиции, делайте, как они говорят. Мы все уладим, – заверила трубка и отключилась.
«Да, обнадеживающий разговор, но хоть в посольстве в курсе моих проблем», – подумалось тогда.
Откуда-то материализовались остальные персонажи – справа сел здоровяк-полицейский, слева – толмач, водитель плюхнулся на свое место и рванул по пыльным тропам-улочкам к отелю «Шаме аль Хана».
В сопровождении всей честной компании я поднялся в свой номер, часы показывали 11–30, меньше чем через два часа улетал последний на этой неделе чартерный самолет до Питера.
– Рияд, а что, меня на родину отправлять не собираются? – спросил я у переводчика.
– Думаю, что не сегодня, – ледяным голосом прошипел Рияд и как-то не по-доброму посмотрел на меня.
– Что значит «не сегодня»?
– Значит, пока побудешь в Тунисе до выяснения всех обстоятельств.
– Каких обстоятельств? Что за балаган?
– Не знаю. Сейчас соберешь вещи, и тебя отвезут в одно место, побудешь там. Временно.
Услужливый халдей открыл дверь, и мы попали в номер. По всей комнате валялись мои и Наташины вещи, царил откровенный разгром. Все было вверх тормашками.
– Вы что тут прокламации с призывом свергнуть вашего президента искали? Оружие? Наркотики? Что за срач? Почему все перерыто? – в сердцах бросил я.
Но мне никто не ответил.
В ванной, на полу засохшей лужей блестела кровь. В розетку воткнута выключенная плойка, со следами ЕЕ волос. Казалось, она только что вышла из номера, вот-вот вернется и начнет укладывать волосы. На столе стояли флаконы с остатками лекарств, на полу валялась окровавленная капельница. Мне стало плохо, снова подумал о Наташе, ноги подкосились, и я сел на кровать.
– Господин Фарах, – переводчик кивнул на колоритного араба, горой возвышавшегося возле стола, – говорит, чтоб вы собрали все вещи, нужно сейчас освободить номер.
– А спроси у господина Фараха, почему флаконы и капельницу на экспертизу не отправили, – я махнул в сторону бутылочек из-под лекарств, пылящихся на столе. – Мне же сказали, что их еще вчера якобы отправили на экспертизу, тогда как это понимать?
Рияд перевел слова, Фарах как-то недобро посмотрел на меня и что-то бросил на арабском. Второй полицай, видимо младший по званию, подобрал с пола целлофановый пакет, сложил туда флаконы из-под лекарств, систему для переливания. После, немного подумав, следом отправил и какую-то тряпку, лежащую рядом.
– Господин Фарах просит вас переодеться и собрать вещи, – напомнил Рияд.
Тут только вспомнил, что штаны и футболка у меня перепачканы кровью. Я подобрал с пола чистые штаны и майку, переоделся. Мой взгляд снова скользнул по плойке с Наташиными волосами, и я снова присел на кровать.
– Не могу стоять, ноги не держат, как ватные. – произнес я.
Господин Фарах смерил меня холодным взглядом и спросил, все ли ценные вещи на месте. Я ответил, что не вижу цифрового фотоаппарата, золотых изделий и денег. Здоровяк пояснил, что все перечисленное у них – в полиции, нет ли еще чего? Я отрицательно мотнул головой.
За три минуты два полицая и переводчик собрали мои и Натальины вещи и грубо запихнули все в один чемодан. Он сразу принял форму шара.
Через полчаса меня доставили в незнакомый полицейский участок. Рияд шепнул, что пока буду здесь.
– Как это? – попытался выяснить я.
– Ну, – он замялся и отвел взгляд, – пока побудешь здесь.
– Да что это? Меня арестовали? За что? Это что, тюрьма? – вопросы так и сыпали из меня как горох.
– Ладно, мне пора идти, давай! – Ршщ, не отвечая, наскоро попрощался и, не глядя мне в глаза, ушел.
Перед уходом я продиктовал ему номер своей жены и попросил позвонить ей и все объяснить. Переводчик пообещал исполнить мою просьбу. «Лучше б я все же правда был сейчас на Ладоге», – мелькнуло в тот момент у меня в голове.
Завели в комнату без окон, за длинным казенным столом с инвентарным номером сидел узкоплечий усатый араб в голубой форменной рубашке с темно-синими погонами. Знаками показал, что надо вывернуть карманы и снять футболку. Обыскали, забрали мобильник, часы, носовой платок. Переписали изъятое, положили в специальный деревянный ящичек, туда же доложили мой паспорт и засунули в стоящий здесь же шкаф. Чемодан пристроили сбоку. Дали опись на арабском, объяснили, чтоб приложил к штемпельной подушке первый палец и сделал оттиск на листе, типа подпись.
Обвел взглядом присутствующих – их количество прибывало, вскоре негде было развернуться от набившихся в комнату стражей порядка. Видимо, хотели посмотреть на русского туриста, оказавшегося в щекотливом положении. По очереди пытались со мной заговорить: на арабском, французском, английском, оказались даже знатоки итальянского и немецкого, но я разочаровал полиглотов – ни одного из этих языков я не знал.
У меня складывалось такое ощущение, что попал не к арабам, а к папуасам, которые белого человека в глаза не видели. Каждый норовил меня потрогать, пощупать – уж не оптический ли обман зрения, только на зуб не попробовали. Все улыбались, че-го-то говорили, похлопывали по плечу, предлагали сигарет.
Наконец, минут через 20 старший полицай выдворил всех за пределы комнаты и повел меня в коридор, ведущий в бездну. С соседних камер к решеткам прильнули десятки арестантов, те уже прослышали, что я русский, и пытались заговорить. Оказалось и среди них имелись полиглоты – звучала французская, английская, немецкая, итальянская речь. По-моему, кто-то еще и на греческом пытался объясниться со мной. Но я мотал головой и по-русски отвечал, что не понимаю их, и требовал представителя российского консульства. Но они лишь посмеивались и цокали языками. Наконец самый веселый надзиратель взял меня за плечо, подвел к первой свободной камере, открыл дверь и толкнул в «пропасть».
Глава 6
Спал ли – не знаю, только все события последних дней вихрем пронеслись в голове, как в ускоренном кинофильме. Пришел в себя от того, что почувствовал, как кто-то не очень большой проворно взобрался мне на грудь. Открыл глаза – КРЫСА! Огромная черная крыса села на грудь и нагло уставилась на меня. Одним рывком сбросил эту тварь, она шустро кинулась к унитазу и юркнула прямо в… очко, под воду. Я подбежал к ватерклозету и замер возле него с зажатым в руках тапочком. Простоял минут десять, но животное не подавало признаков жизни. Неужто утонула? Подождал еще минут пять и вернулся на лежак.
Не знаю, сколько прошло времени, в Тунисе летом ночь наступает рано, и в восемь часов уже темно. В камере полумрак. Прошло с полчаса, из недр туалетных послышались какие-то чавкающие звуки, и через мгновенье одна за другой на свет вылезли три здоровенные мокрые черные твари. Сели в ряд и уставились на меня своими глазами-бусинками. Я заорал, подпрыгнул и с тапочком наперевес кинулся на них. Гадкие животные молниеносно, с хлюпаньем ретировались в черное чрево. Господи, да что тут у них за водоплавающие крысы, прям амфибии какие-то!
На мой крик прибежал надзиратель, я на пальцах объяснил ему, что видел крыс и что они бегают по камере, по мне. Дубак рассмеялся, сказал: «Фаар, хаиб!» – и ушел. Много позже выяснил, что «фаар» по-тунисски – «крыса», а «хаиб» – «плохо». Успокоил!
До утра не сомкнул глаз – караулил этих «фаар». Почувствовав, что я им ничего не смогу сделать, они снова вылезли из своего убежища и просочились под дверью в коридор. Всю ночь эти черные бестии шныряли из коридора в камеру и обратно, но ко мне больше не приближались – видели, что не сплю.
Около полуночи с шумом и грохотом привезли новую партию задержанных. Через открытую дверь в дежурке с моей стороны было хорошо видно, что там происходит. Так же как и несколько часов назад меня, вновь прибывших парней заставили вывернуть карманы, снять шнурки, ремни, кепки. Содержимое карманов переписали и убрали в специальные ячейки в знакомый мне шкаф под ключ. Их было много, человек десять. Видно, что находились они под кайфом, так как стали пререкаться с полицейскими. Тем это не понравилось, и они, взяв белые пластиковые палки, стали их избивать, причем всех подряд, без разбору. Досталось и тем, кто просто стоял в стороне и молчал, не вступая с ними в дебаты. Веселье мигом улетучилось. Надзиратели били основательно, со знанием дела. Двумя-тремя ударами не ограничились, а лупцевали минут двадцать, пока не устали. На избитых пацанов было страшно смотреть, их лица распухли, а тела покрылись многочисленными кровоподтеками. Уж не знаю, что там они натворили, но самому старшему, наверно, еще не было и 20.
Много позже узнал, что тунисским силовикам официально разрешено избивать и пытать задержанных и осужденных. А в тюрьме довелось повидать и настоящую пыточную камеру с набором спецприспособлений.
Камеры в КПЗ были переполнены под завязку. Я сквозь решетку краем глаза засек, как новеньких пинками утрамбовали в переполненные камеры. Ко мне никого не подсадили, как-никак иностранец. Спички и зажигалки в камерах запрещены, а как ни странно – сигареты можно. То тут, то там слышались истошные голоса:
– Асисяй, асисяй (начальник, начальник)!!!
Вот так поорут минут 15–20, затем дежурный дубак выйдет из дежурки, подойдет с зажигалкой и сквозь решетку даст прикурить одному, а после от его сигареты остальные подкуривают. Подошел ко мне, предложил закурить. Я объяснил, что не страдаю пагубной привычкой, он весьма удивился. Что-то пытался мне сказать, но, поняв, что бесполезно – сказывался языковой барьер – ушел.
Крики «асисяй!» продолжались до утра с интервалами в полчаса, ни о каком сне не могло быть и речи.
Как, думаете, развлекаются тунисские полицейские? Играют в шахматы? В карты? Пьют водку? Не угадаете все равно. Они… играют на барабане и поют песни. Да, да! Что есть силы лупят в барабаны, чем сильнее, тем лучше, и горланят разухабистые песни. Барабанов должно быть много, ну не меньше двух-трех, на одном не играют – не тот эффект. Вообще выглядело, по меньшей мере, странным, когда под сводами старинной тюрьмы услышал фольклорное пение, да еще в исполнении стражей порядка. Весь этот грохот прерывался только криками «Аси-сяй!». Под утро привезли новую партию арестованных, и концерт прекратился.
Новеньких было человек пять, их быстренько обыскали, оформили, дали по паре затрещин и развели по камерам.
Лежать на жесткой тонкой подстилке было крайне неудобно, ворочался с боку на бок, но это не помогало – тело продолжало страдать от ужасного дискомфорта. Я был уверен, что утром приедет наш консул и мои мучения прекратятся. Все разъяснится, мне принесут извинения и выпустят из КПЗ.
Представлял, как расскажу неведомому Пупкину о своих сомнениях насчет смерти Наташи, предложу обязательно привлечь к ответу тунисцев за творимый ими беспредел. Мы с Наташей граждане России, а не какого-нибудь там Габона или Зимбабве, с нами не имеют права так поступать! «Вы у нас попляшете, будьте покойны! Вы еще, сволочи, узнаете, как россиян унижать!» – наивно стучало у меня в висках.
В камере не было искусственного освещения, но становилось заметно светлее. Наступал новый день!
Не знаю, сколько было на часах, но когда рассвело, заключенных мужского пола из камер стали переводить во внутренний дворик напротив моей двери. За каких-то полчаса на пространстве менее в 100 квадратных метров сосредоточилось около 70 человек.
Увидев меня, арестанты припали к решетке, стали что-то спрашивать на разных языках, тыкали в меня пальцами и белозубо улыбались. Было ощущение, что я нахожусь в зоопарке в качестве экспоната, а меня, как невиданного зверя, изучает оголтелая толпа.
Так оно и было на самом деле – меня изучали, эти дикие люди никогда не видели русского в своей арабской тюрьме. Но по природе я был оптимист и решил не обращать на этих безмозглых ублюдков особого внимания.
«А что значит, они меня изучают? – подумал я. – Это я их изучаю, только пальцем в них не тыкаю, а рожи-то, рожи – самые что ни на есть премерзкие».
Вдруг мне на минуту сделалось страшно:
«А вдруг вырвутся они из своего заточения да доберутся до меня! И что тогда?»
Но сразу отогнал эту мысль – решетки толстые, засовы надежные, да и вроде как защищен от них в своей камере.
Массовое кривляние отвратных рож продолжалось еще минут тридцать. Наконец, за ними пришли, попарно сковали наручниками и увели.
После мужиков во дворик привели представительниц прекрасного пола, которые до сего томились по соседству. Их было не больше дюжины, но зрелище, скажу вам, не для слабонервных. Жирные потные тетки неопределенного возраста, со свалявшимися на голове волосами, густо покрыты грязью и синяками. Всех разглядеть не удалось, так как лица были прикрыты платками. Женщин в них выдавали арбузные груди да следы чудом сохранившейся косметики. Да, вряд ли б эти дамочки вдохновили поэта. Девицы не избежали участи сильной половины человечества. Их хрупкие запястья поместили в наручники и гуськом, попарно увели в небытие.
Похоже, на все КПЗ я остался один. За мной никто не шел, я начал нервничать. Позвал охранника, пытался на пальцах объяснить, что хочу позвонить консулу, но, видимо, он не понял меня или сделал вид, что не понял. Что-то ответил на трех языках, но ни в одном я не был силен. Да, учить надо было языки в свое время, авось сейчас бы пригодилось.
Дабы избежать пролежней и переохлаждения от лежания на каменном полу, я начал ходить по камере – три шага вперед, три назад. Принесли пищу – длинную булку, в Тунисе именуемую «багет», разрезанную вдоль и напичканную перцем, жареным картофелем и оливками с косточками. Такой вот арабский бутерброд. От еды я категорически отказался.
– Я требую консула и объяснений, за что меня задержали! – заявил я на русском языке. – Пока не выполнят мои требования, к еде не притронусь! Так и передайте вашему начальству!
Свою речь дополнил активной жестикуляцией. Дежурный с интересом посмотрел на меня, положил багет в пластиковый пакет и повесил на решетку моей камеры. Развернулся и ушел. Я весь дрожал от негодования, картины страшной мести одна за другой, сменяя друг друга, вихрем проносились в голове. Но время шло, а ничего не менялось. КПЗ работало в своем прежнем режиме. Вчерашние дубаки сменились, новые, узнав, что сидит россиянин, пытались поговорить со мной. Но наткнувшись на непреодолимый языковой барьер, теряли интерес.
В ожидании прошел день, стало смеркаться. Еще теплилась слабая надежда, что все разъяснится, но шли часы, минуты, уже и день подходил к концу, а за мной все не приходили. Вечером снова принесли булку-багет, я знаками показал, что есть не буду, хочу позвонить. Дубак белозубо улыбнулся, положил булку в пакет и повесил на решетку, предыдущую забрал.
Я отказывался понимать, что происходит. Почему никто не приходит за мной? Почему не реагируют на мою голодовку? Полный информационный вакуум! Где консул?
Сбежать отсюда невозможно! А главное – куда бежать? Языка не знаю, документов и денег нет. Я даже не знаю, где нахожусь. Остается одно – ждать! Когда-нибудь да вспомнят про меня!
«Чтоб не сойти с ума, надо чем-то занять себя, – подумал я. – Какое сегодня число? Пятое? Нет, пятое было вчера. Значит, сегодня шестое июня 2008 года – второй день моего ареста». Я нащупал в маленьком боковом кармашке штанов чудом сохранившуюся во время обыска монету в 50 миллимов. Выбрал свободное от надписей место на стене и прочертил вертикальную черточку – обозначил прошедший день. На Робинзона Крузо я явно не тянул, да и на необитаемый остров камера не походила, но, чтоб не запутаться в днях, решил вести свой календарь, по примеру любимого героя.
С наступлением сумерек доставили новую партию арестованных. Обыск, затрещины, распределение по камерам – КПЗ продолжало жить своей жизнью. Я лежал на циновке и, глядя в высокий потолок, думал о своем.
Процесс мышления нарушили крысы. Бесшумно вылезли из унитаза, все три! Уставились на меня, я не шевелился. Немного подождали, затем, обнаглев, подошли к одеялу, обнюхали его, после самая толстая полезла в мою сторону. Я вскочил на ноги, но коренные обитатели тюрьмы оказались проворнее – юркнули под дверь и убежали в коридор. Мне это надоело, начал по примеру арабов кричать:
– Асисяй! Асисяй!
– Шпик (в чем дело)? – спросил подошедший дубак.
Я знаками показал, что хочу пластиковую бутылку. Когда меня обыскивали в первый день, видел в дежурке много бутылок из-под минеральной воды. Охранник проявил великодушие и принес парочку, причем одну с минеральной водой.
По диаметру 1,5-литровая пластиковая бутылка аккурат соответствовала диаметру очка. Налил в нее воды из-под крана и заткнул ею дырку. Через полчаса из коридора хвостатая троица просочилась в камеру, потыкалась в бутылку и ни с чем ушла обратно. Больше они не приходили – умны, хоть и мерзкие. Несколько раз со стороны унитаза раздавались скребущие ухо звуки, кто-то пытался изнутри вытолкнуть бутылку, но сил явно не хватало. Я где-то читал, что крысы способны пережить ядерную войну, по-видимому, это заключение соответствует истине.
Это была моя маленькая, но первая победа за выживание в непривычных тюремных условиях. Для начала победил «фаар», теперь унитаз был постоянно заблокирован бутылью, и крысы меня более не беспокоили. Убирал «блокировку», извиняюсь за подробности, лишь когда приходилось выполнять естественные надобности.
Заключенных обоего пола привозили всю ночь. Всю ночь шло их оформление и распределение по камерам. Всю ночь слышался топот и крики, поспать не получилось. Утром все повторилось – задержанных вывели во двор, попарно сковали и увели. Нового – ничего! Прошел день, приносили еду – отказался. Ночь – прочертил вторую черту! А я уже третьи сутки не ем и не сплю, сказывалось нервное потрясение. Пил только воду, благо в кране ее было достаточно.
Сегодня народу привезли немного, работы у надзирателей было мало, поэтому среди ночи они снова стали лупить в барабаны и петь. Вот тогда я впервые услышал зокру! Зокра – такая арабская дудка.
Вы слышали когда-нибудь, как куском пенопласта трут по оконному стеклу? Вот примерно так звучит зокра. Примерно! На самом деле она звучит во сто крат гнусавее и изощренней. Когда слышишь зокру, то кажется, что издаваемые ею звуки входят в уши и разрушают мозг до самого мозжечка! Нормальному человеку (европейцу) больше пяти минут не выдержать! А зокра вкупе с тремя барабанами – это и раскаленный железный штырь в голову, и расплавленный свинец в мозг – одномоментно! Два в одном! А если это исполнение сдобрено полдюжиной гнусавых голосов, которые нараспев невпопад повторяют два-три слова на протяжении двух-трех часов, тогда не исключается и полное разрушение серого вещества. Куда там терпеливым кришнаитам, распевающим «Харе Кришна, харе Рама», – дети!
Я затыкал уши руками, засовывал голову под два свернутых одеяла, но все было тщетно! Зокра, беспощадная зокра, как ультразвук, проникала во все отделы моего головного и спинного мозга, разрушая нервную ткань! О, зокра, нет от тебя покоя! Какой изощренный ум тебя изобрел? Какой злой гений вдохновил твоего создателя?
Люди веками изобретали различные пытки и способы развязать людям язык. Усовершенствовали громоздкие механизмы и приспособления – испанский сапог, дыба, кресло костоломов и т. п. Все это блекнет перед маленькой зокрой, способной проникать до самых костей! «Пытка» зокрой длилась до утра, лишь привод очередной партии заключенных спас меня от неминуемого помешательства.
Не знаю, сколько прошло времени, в Тунисе летом ночь наступает рано, и в восемь часов уже темно. В камере полумрак. Прошло с полчаса, из недр туалетных послышались какие-то чавкающие звуки, и через мгновенье одна за другой на свет вылезли три здоровенные мокрые черные твари. Сели в ряд и уставились на меня своими глазами-бусинками. Я заорал, подпрыгнул и с тапочком наперевес кинулся на них. Гадкие животные молниеносно, с хлюпаньем ретировались в черное чрево. Господи, да что тут у них за водоплавающие крысы, прям амфибии какие-то!
На мой крик прибежал надзиратель, я на пальцах объяснил ему, что видел крыс и что они бегают по камере, по мне. Дубак рассмеялся, сказал: «Фаар, хаиб!» – и ушел. Много позже выяснил, что «фаар» по-тунисски – «крыса», а «хаиб» – «плохо». Успокоил!
До утра не сомкнул глаз – караулил этих «фаар». Почувствовав, что я им ничего не смогу сделать, они снова вылезли из своего убежища и просочились под дверью в коридор. Всю ночь эти черные бестии шныряли из коридора в камеру и обратно, но ко мне больше не приближались – видели, что не сплю.
Около полуночи с шумом и грохотом привезли новую партию задержанных. Через открытую дверь в дежурке с моей стороны было хорошо видно, что там происходит. Так же как и несколько часов назад меня, вновь прибывших парней заставили вывернуть карманы, снять шнурки, ремни, кепки. Содержимое карманов переписали и убрали в специальные ячейки в знакомый мне шкаф под ключ. Их было много, человек десять. Видно, что находились они под кайфом, так как стали пререкаться с полицейскими. Тем это не понравилось, и они, взяв белые пластиковые палки, стали их избивать, причем всех подряд, без разбору. Досталось и тем, кто просто стоял в стороне и молчал, не вступая с ними в дебаты. Веселье мигом улетучилось. Надзиратели били основательно, со знанием дела. Двумя-тремя ударами не ограничились, а лупцевали минут двадцать, пока не устали. На избитых пацанов было страшно смотреть, их лица распухли, а тела покрылись многочисленными кровоподтеками. Уж не знаю, что там они натворили, но самому старшему, наверно, еще не было и 20.
Много позже узнал, что тунисским силовикам официально разрешено избивать и пытать задержанных и осужденных. А в тюрьме довелось повидать и настоящую пыточную камеру с набором спецприспособлений.
Камеры в КПЗ были переполнены под завязку. Я сквозь решетку краем глаза засек, как новеньких пинками утрамбовали в переполненные камеры. Ко мне никого не подсадили, как-никак иностранец. Спички и зажигалки в камерах запрещены, а как ни странно – сигареты можно. То тут, то там слышались истошные голоса:
– Асисяй, асисяй (начальник, начальник)!!!
Вот так поорут минут 15–20, затем дежурный дубак выйдет из дежурки, подойдет с зажигалкой и сквозь решетку даст прикурить одному, а после от его сигареты остальные подкуривают. Подошел ко мне, предложил закурить. Я объяснил, что не страдаю пагубной привычкой, он весьма удивился. Что-то пытался мне сказать, но, поняв, что бесполезно – сказывался языковой барьер – ушел.
Крики «асисяй!» продолжались до утра с интервалами в полчаса, ни о каком сне не могло быть и речи.
Как, думаете, развлекаются тунисские полицейские? Играют в шахматы? В карты? Пьют водку? Не угадаете все равно. Они… играют на барабане и поют песни. Да, да! Что есть силы лупят в барабаны, чем сильнее, тем лучше, и горланят разухабистые песни. Барабанов должно быть много, ну не меньше двух-трех, на одном не играют – не тот эффект. Вообще выглядело, по меньшей мере, странным, когда под сводами старинной тюрьмы услышал фольклорное пение, да еще в исполнении стражей порядка. Весь этот грохот прерывался только криками «Аси-сяй!». Под утро привезли новую партию арестованных, и концерт прекратился.
Новеньких было человек пять, их быстренько обыскали, оформили, дали по паре затрещин и развели по камерам.
Лежать на жесткой тонкой подстилке было крайне неудобно, ворочался с боку на бок, но это не помогало – тело продолжало страдать от ужасного дискомфорта. Я был уверен, что утром приедет наш консул и мои мучения прекратятся. Все разъяснится, мне принесут извинения и выпустят из КПЗ.
Представлял, как расскажу неведомому Пупкину о своих сомнениях насчет смерти Наташи, предложу обязательно привлечь к ответу тунисцев за творимый ими беспредел. Мы с Наташей граждане России, а не какого-нибудь там Габона или Зимбабве, с нами не имеют права так поступать! «Вы у нас попляшете, будьте покойны! Вы еще, сволочи, узнаете, как россиян унижать!» – наивно стучало у меня в висках.
В камере не было искусственного освещения, но становилось заметно светлее. Наступал новый день!
Не знаю, сколько было на часах, но когда рассвело, заключенных мужского пола из камер стали переводить во внутренний дворик напротив моей двери. За каких-то полчаса на пространстве менее в 100 квадратных метров сосредоточилось около 70 человек.
Увидев меня, арестанты припали к решетке, стали что-то спрашивать на разных языках, тыкали в меня пальцами и белозубо улыбались. Было ощущение, что я нахожусь в зоопарке в качестве экспоната, а меня, как невиданного зверя, изучает оголтелая толпа.
Так оно и было на самом деле – меня изучали, эти дикие люди никогда не видели русского в своей арабской тюрьме. Но по природе я был оптимист и решил не обращать на этих безмозглых ублюдков особого внимания.
«А что значит, они меня изучают? – подумал я. – Это я их изучаю, только пальцем в них не тыкаю, а рожи-то, рожи – самые что ни на есть премерзкие».
Вдруг мне на минуту сделалось страшно:
«А вдруг вырвутся они из своего заточения да доберутся до меня! И что тогда?»
Но сразу отогнал эту мысль – решетки толстые, засовы надежные, да и вроде как защищен от них в своей камере.
Массовое кривляние отвратных рож продолжалось еще минут тридцать. Наконец, за ними пришли, попарно сковали наручниками и увели.
После мужиков во дворик привели представительниц прекрасного пола, которые до сего томились по соседству. Их было не больше дюжины, но зрелище, скажу вам, не для слабонервных. Жирные потные тетки неопределенного возраста, со свалявшимися на голове волосами, густо покрыты грязью и синяками. Всех разглядеть не удалось, так как лица были прикрыты платками. Женщин в них выдавали арбузные груди да следы чудом сохранившейся косметики. Да, вряд ли б эти дамочки вдохновили поэта. Девицы не избежали участи сильной половины человечества. Их хрупкие запястья поместили в наручники и гуськом, попарно увели в небытие.
Похоже, на все КПЗ я остался один. За мной никто не шел, я начал нервничать. Позвал охранника, пытался на пальцах объяснить, что хочу позвонить консулу, но, видимо, он не понял меня или сделал вид, что не понял. Что-то ответил на трех языках, но ни в одном я не был силен. Да, учить надо было языки в свое время, авось сейчас бы пригодилось.
Дабы избежать пролежней и переохлаждения от лежания на каменном полу, я начал ходить по камере – три шага вперед, три назад. Принесли пищу – длинную булку, в Тунисе именуемую «багет», разрезанную вдоль и напичканную перцем, жареным картофелем и оливками с косточками. Такой вот арабский бутерброд. От еды я категорически отказался.
– Я требую консула и объяснений, за что меня задержали! – заявил я на русском языке. – Пока не выполнят мои требования, к еде не притронусь! Так и передайте вашему начальству!
Свою речь дополнил активной жестикуляцией. Дежурный с интересом посмотрел на меня, положил багет в пластиковый пакет и повесил на решетку моей камеры. Развернулся и ушел. Я весь дрожал от негодования, картины страшной мести одна за другой, сменяя друг друга, вихрем проносились в голове. Но время шло, а ничего не менялось. КПЗ работало в своем прежнем режиме. Вчерашние дубаки сменились, новые, узнав, что сидит россиянин, пытались поговорить со мной. Но наткнувшись на непреодолимый языковой барьер, теряли интерес.
В ожидании прошел день, стало смеркаться. Еще теплилась слабая надежда, что все разъяснится, но шли часы, минуты, уже и день подходил к концу, а за мной все не приходили. Вечером снова принесли булку-багет, я знаками показал, что есть не буду, хочу позвонить. Дубак белозубо улыбнулся, положил булку в пакет и повесил на решетку, предыдущую забрал.
Я отказывался понимать, что происходит. Почему никто не приходит за мной? Почему не реагируют на мою голодовку? Полный информационный вакуум! Где консул?
Сбежать отсюда невозможно! А главное – куда бежать? Языка не знаю, документов и денег нет. Я даже не знаю, где нахожусь. Остается одно – ждать! Когда-нибудь да вспомнят про меня!
«Чтоб не сойти с ума, надо чем-то занять себя, – подумал я. – Какое сегодня число? Пятое? Нет, пятое было вчера. Значит, сегодня шестое июня 2008 года – второй день моего ареста». Я нащупал в маленьком боковом кармашке штанов чудом сохранившуюся во время обыска монету в 50 миллимов. Выбрал свободное от надписей место на стене и прочертил вертикальную черточку – обозначил прошедший день. На Робинзона Крузо я явно не тянул, да и на необитаемый остров камера не походила, но, чтоб не запутаться в днях, решил вести свой календарь, по примеру любимого героя.
С наступлением сумерек доставили новую партию арестованных. Обыск, затрещины, распределение по камерам – КПЗ продолжало жить своей жизнью. Я лежал на циновке и, глядя в высокий потолок, думал о своем.
Процесс мышления нарушили крысы. Бесшумно вылезли из унитаза, все три! Уставились на меня, я не шевелился. Немного подождали, затем, обнаглев, подошли к одеялу, обнюхали его, после самая толстая полезла в мою сторону. Я вскочил на ноги, но коренные обитатели тюрьмы оказались проворнее – юркнули под дверь и убежали в коридор. Мне это надоело, начал по примеру арабов кричать:
– Асисяй! Асисяй!
– Шпик (в чем дело)? – спросил подошедший дубак.
Я знаками показал, что хочу пластиковую бутылку. Когда меня обыскивали в первый день, видел в дежурке много бутылок из-под минеральной воды. Охранник проявил великодушие и принес парочку, причем одну с минеральной водой.
По диаметру 1,5-литровая пластиковая бутылка аккурат соответствовала диаметру очка. Налил в нее воды из-под крана и заткнул ею дырку. Через полчаса из коридора хвостатая троица просочилась в камеру, потыкалась в бутылку и ни с чем ушла обратно. Больше они не приходили – умны, хоть и мерзкие. Несколько раз со стороны унитаза раздавались скребущие ухо звуки, кто-то пытался изнутри вытолкнуть бутылку, но сил явно не хватало. Я где-то читал, что крысы способны пережить ядерную войну, по-видимому, это заключение соответствует истине.
Это была моя маленькая, но первая победа за выживание в непривычных тюремных условиях. Для начала победил «фаар», теперь унитаз был постоянно заблокирован бутылью, и крысы меня более не беспокоили. Убирал «блокировку», извиняюсь за подробности, лишь когда приходилось выполнять естественные надобности.
Заключенных обоего пола привозили всю ночь. Всю ночь шло их оформление и распределение по камерам. Всю ночь слышался топот и крики, поспать не получилось. Утром все повторилось – задержанных вывели во двор, попарно сковали и увели. Нового – ничего! Прошел день, приносили еду – отказался. Ночь – прочертил вторую черту! А я уже третьи сутки не ем и не сплю, сказывалось нервное потрясение. Пил только воду, благо в кране ее было достаточно.
Сегодня народу привезли немного, работы у надзирателей было мало, поэтому среди ночи они снова стали лупить в барабаны и петь. Вот тогда я впервые услышал зокру! Зокра – такая арабская дудка.
Вы слышали когда-нибудь, как куском пенопласта трут по оконному стеклу? Вот примерно так звучит зокра. Примерно! На самом деле она звучит во сто крат гнусавее и изощренней. Когда слышишь зокру, то кажется, что издаваемые ею звуки входят в уши и разрушают мозг до самого мозжечка! Нормальному человеку (европейцу) больше пяти минут не выдержать! А зокра вкупе с тремя барабанами – это и раскаленный железный штырь в голову, и расплавленный свинец в мозг – одномоментно! Два в одном! А если это исполнение сдобрено полдюжиной гнусавых голосов, которые нараспев невпопад повторяют два-три слова на протяжении двух-трех часов, тогда не исключается и полное разрушение серого вещества. Куда там терпеливым кришнаитам, распевающим «Харе Кришна, харе Рама», – дети!
Я затыкал уши руками, засовывал голову под два свернутых одеяла, но все было тщетно! Зокра, беспощадная зокра, как ультразвук, проникала во все отделы моего головного и спинного мозга, разрушая нервную ткань! О, зокра, нет от тебя покоя! Какой изощренный ум тебя изобрел? Какой злой гений вдохновил твоего создателя?
Люди веками изобретали различные пытки и способы развязать людям язык. Усовершенствовали громоздкие механизмы и приспособления – испанский сапог, дыба, кресло костоломов и т. п. Все это блекнет перед маленькой зокрой, способной проникать до самых костей! «Пытка» зокрой длилась до утра, лишь привод очередной партии заключенных спас меня от неминуемого помешательства.
Глава 7
Наступило 12 июня, вчера я сделал седьмую «зарубку». У нас в России сегодня так называемый День независимости! Интересно, а от кого мы зависели? Тунис, например, зависел от Франции, Ангола от Португалии, у них и праздник, а у нас? Ну, может, для меня это знак судьбы? Может, сегодня я обрету долгожданную свободу, стану независимым?
Неделя, проведенная здесь в одиночке, показалась вечностью! Пять дней я не ел и не спал, зокра, правда, больше не звучала, но в барабаны пару раз еще долбили. Лишь к шестому дню я понял, что голодать бесполезно, так как никто не понимает, чего же я, собственно, хочу! Для того чтобы выдвигать требования, надо их для начала разъяснить! Можно тут так и умереть с голода, а никто этого и не заметит. Спишут на какую-нибудь африканскую болезнь и поминай как звали!
На шестой день я поел, после чего погрузился в сон и проспал почти сутки. При малоподвижном образе жизни теряется мало калорий, вода есть, а под сенью старинных стен всегда прохладно, несмотря на дикую жару снаружи. Особого вреда здоровью вынужденное голодание мне не нанесло, но самочувствие все равно было неважным.
Постоянно думал о Наташе, ее и своих близких. И чем больше становилось зарубок на стене, тем я чаще возвращался к суровой действительности и понимал, что это не страшный сон, а явь.
Дело в том, что ее нелепая смерть так потрясла меня, что я был на грани помешательства. Хотя не знаю, бывает ли смерть «лепой»?
Я находился в какой-то жуткой прострации! Казалось, что я вижу себя со стороны, что я одновременно и зритель в зрительном зале, и актер на сцене страшного театра, где играют эту трагедию.
Иногда мне чудилось, что Наташа жива и находится в больнице, меня держат здесь в качестве заложника, а когда она поправится и турфирма оплатит лечение, то меня освободят.
Приходили мысли, что кто-то влиятельный все это подстроил, что ей что-то подсыпали, усыпили и увезли, чтоб продать в соседний Алжир или Ливию богатому бедуину или туарегу. А меня, чтоб не забил тревогу, «нейтрализовали», посадив сюда.
Мысли лезли всякие, вплоть до самых диких и абсурдных, причем атаковывали круглосуточно, а окружавший меня каменный «мешок» и вопли соседей, раздававшиеся со всех сторон с завидным постоянством, потихоньку подталкивали к помешательству.
Понял, что еще день-другой и мое место будет в «психушке». Я решил одержать вторую победу в войне за выживание в этой клоаке. Нужно было постараться не сойти с ума! А это посложней, чем победа над мерзкими крысами. Для этого надо отвлечься от мрачных дум и попытаться не замечать окружающей среды. А как это сделать в одиночной камере, где нет ни телевизора, ни газет, ни книг, ни собеседника? И я решил учить арабский язык!
Неделя, проведенная здесь в одиночке, показалась вечностью! Пять дней я не ел и не спал, зокра, правда, больше не звучала, но в барабаны пару раз еще долбили. Лишь к шестому дню я понял, что голодать бесполезно, так как никто не понимает, чего же я, собственно, хочу! Для того чтобы выдвигать требования, надо их для начала разъяснить! Можно тут так и умереть с голода, а никто этого и не заметит. Спишут на какую-нибудь африканскую болезнь и поминай как звали!
На шестой день я поел, после чего погрузился в сон и проспал почти сутки. При малоподвижном образе жизни теряется мало калорий, вода есть, а под сенью старинных стен всегда прохладно, несмотря на дикую жару снаружи. Особого вреда здоровью вынужденное голодание мне не нанесло, но самочувствие все равно было неважным.
Постоянно думал о Наташе, ее и своих близких. И чем больше становилось зарубок на стене, тем я чаще возвращался к суровой действительности и понимал, что это не страшный сон, а явь.
Дело в том, что ее нелепая смерть так потрясла меня, что я был на грани помешательства. Хотя не знаю, бывает ли смерть «лепой»?
Я находился в какой-то жуткой прострации! Казалось, что я вижу себя со стороны, что я одновременно и зритель в зрительном зале, и актер на сцене страшного театра, где играют эту трагедию.
Иногда мне чудилось, что Наташа жива и находится в больнице, меня держат здесь в качестве заложника, а когда она поправится и турфирма оплатит лечение, то меня освободят.
Приходили мысли, что кто-то влиятельный все это подстроил, что ей что-то подсыпали, усыпили и увезли, чтоб продать в соседний Алжир или Ливию богатому бедуину или туарегу. А меня, чтоб не забил тревогу, «нейтрализовали», посадив сюда.
Мысли лезли всякие, вплоть до самых диких и абсурдных, причем атаковывали круглосуточно, а окружавший меня каменный «мешок» и вопли соседей, раздававшиеся со всех сторон с завидным постоянством, потихоньку подталкивали к помешательству.
Понял, что еще день-другой и мое место будет в «психушке». Я решил одержать вторую победу в войне за выживание в этой клоаке. Нужно было постараться не сойти с ума! А это посложней, чем победа над мерзкими крысами. Для этого надо отвлечься от мрачных дум и попытаться не замечать окружающей среды. А как это сделать в одиночной камере, где нет ни телевизора, ни газет, ни книг, ни собеседника? И я решил учить арабский язык!