А когда композитор все-таки оставил работу, Тертий Филиппов был в числе тех друзей Мусоргского, кто субсидировал окончание его «Хованщины».
В последние годы жизни Модест Мусоргский часто бывал у Филиппова на углу Невского и Николаевской. На одном из вечеров он играл отрывки из «Хованщины» перед другими участниками «Могучей кучки» – Балакиревым, Кюи и, очевидно, Бородиным.
Мемуарист А. Леонтьев описал и другой вечер (очевидно, тоже у Филиппова), на котором звучала «Хованщина». Вот первое его впечатление от композитора:
«Еще не дожив до 40 лет, уже дряхлеющий, болезненный на вид, все чаще и чаще ищущий в алкоголе утешения, подъема сил, забытья и вдохновения, быстро идущий к своей погибели, – таков перед нами несчастный Мусоргский».
Тогда Модест Петрович исполнил фрагменты «Хованщины». А потом начал импровизировать:
«Мы все были свидетелями увлечения творческим процессом все более и более впадающего в экстаз гения, который титанически боролся за то, чтобы совладать с незнакомой нам, все разрастающейся темой. Казалось, что своей игрой композитор Мусоргский оспаривал пальму первенства у виртуоза. Наконец прозвучали последние могучие аккорды. Невозможно описать во время этой игры выражения его изменившихся полуопущенных глаз, которые он вдруг поднимал кверху, как бы ища какого-то выхода или разрешения загадки... Когда он кончил, глаза его закрылись, руки бессильно опустились. Нас всех пронизала сильная дрожь...».
Впрочем, бывало и по другому: нередко Мусоргский обходился в гостях у Филиппова незамысловатой ролью тапера. Играл польки, кадрили, вальсы...
В последний раз Мусоргский и Филиппов свиделись перед самой смертью композитора – в госпитале, где лежал Модест Петрович. Повод был важный: Мусоргский подарил тогда Тертию Ивановичу все права на свои музыкальные произведения. Это было сделано с одной целью – чтобы в будущем никто из родственников Мусоргского не мог помешать публикации его сочинений. И вскоре после смерти композитора Филиппов заключил договор с издательством Бесселя на выпуск всех его произведений...
Сегодня имя Тертия Филиппова забыто многими. Но не всеми. Не так давно в городе Ржев был установлен ему памятник. Там и сегодня чтут память этого неординарного человека...
ДОМ № 4
ГРЯЗНОЕ НА БЫВШЕЙ ГРЯЗНОЙ
ДОМ № 6
НА КНЯЖЕСКИХ РАЗВАЛИНАХ
В последние годы жизни Модест Мусоргский часто бывал у Филиппова на углу Невского и Николаевской. На одном из вечеров он играл отрывки из «Хованщины» перед другими участниками «Могучей кучки» – Балакиревым, Кюи и, очевидно, Бородиным.
Мемуарист А. Леонтьев описал и другой вечер (очевидно, тоже у Филиппова), на котором звучала «Хованщина». Вот первое его впечатление от композитора:
«Еще не дожив до 40 лет, уже дряхлеющий, болезненный на вид, все чаще и чаще ищущий в алкоголе утешения, подъема сил, забытья и вдохновения, быстро идущий к своей погибели, – таков перед нами несчастный Мусоргский».
Тогда Модест Петрович исполнил фрагменты «Хованщины». А потом начал импровизировать:
«Мы все были свидетелями увлечения творческим процессом все более и более впадающего в экстаз гения, который титанически боролся за то, чтобы совладать с незнакомой нам, все разрастающейся темой. Казалось, что своей игрой композитор Мусоргский оспаривал пальму первенства у виртуоза. Наконец прозвучали последние могучие аккорды. Невозможно описать во время этой игры выражения его изменившихся полуопущенных глаз, которые он вдруг поднимал кверху, как бы ища какого-то выхода или разрешения загадки... Когда он кончил, глаза его закрылись, руки бессильно опустились. Нас всех пронизала сильная дрожь...».
Впрочем, бывало и по другому: нередко Мусоргский обходился в гостях у Филиппова незамысловатой ролью тапера. Играл польки, кадрили, вальсы...
В последний раз Мусоргский и Филиппов свиделись перед самой смертью композитора – в госпитале, где лежал Модест Петрович. Повод был важный: Мусоргский подарил тогда Тертию Ивановичу все права на свои музыкальные произведения. Это было сделано с одной целью – чтобы в будущем никто из родственников Мусоргского не мог помешать публикации его сочинений. И вскоре после смерти композитора Филиппов заключил договор с издательством Бесселя на выпуск всех его произведений...
Сегодня имя Тертия Филиппова забыто многими. Но не всеми. Не так давно в городе Ржев был установлен ему памятник. Там и сегодня чтут память этого неординарного человека...
ДОМ № 4
ГРЯЗНОЕ НА БЫВШЕЙ ГРЯЗНОЙ
Читатель, несомненно, уже заметил: чуть ли не с каждым домом на улице Марата связано какое-нибудь известное литературное имя. Дом № 4 полностью подтверждает эту закономерность. Среди жильцов его были два известных писателя.
Имя первое – Алексей Максимович Горький.
Вообще-то обитал в этом доме не он сам, а его многолетний друг издатель Константин Петрович Пятницкий. Тот был главой издательского товарищества «Знание», которое в начале XX века гремело на всю Россию. Книг «Знания» ждали, их зачитывали до дыр – во многом благодаря тому, что в них печатался Горький...
Буревестник революции бывал у Пятницкого на Николаевской наездами: жизнь его носила достаточно кочевой характер. Но в сумме эти наезды (в 1902, 1903 и 1904 гг.) сложились в месяц-другой пребывания тут. А потом Горький с Пятницким решили вместе снять новую квартиру, размерами побольше. Как писал Алексей Максимович сестре, «я, несомненно, стеснял К. П. на Николаевской»...
Кстати, именно Пятницкому Горький посвятил пьесу «На дне». Эта пьеса и напечатана была в «Знании», причем издание имело ошеломляющий успех: солидный 40-тысячный тираж разошелся в течение двух недель, так что пришлось делать допечатки.
Дом № 4
Не все знают, что с этой пьесой приключилось потом одно любопытное обстоятельство. Горький активно поддерживал социал-демократические партии – в том числе в Германии. В связи с выходом «На дне» он поручил известному партийцу Парвусу собрать гонорар с немецких театров за постановки этой пьесы. Условие было такое: пятую часть получает за труды Парвус, а из оставшегося четверть идет Горькому и три четверти в партийную кассу.
Какие тут могли быть сложности? Тем более, что Парвус был хорошо известен и в России, и в Германии: его таланты ценили Ленин и Плеханов, Троцкий и Роза Люксембург.
Первую часть дела Парвус и вправду выполнил хорошо: собрал в театрах около ста тысяч немецких марок. Но затем случилось то, что описывает в своих мемуарах сам Горький: «Вместо денег он прислал в "Знание" К.П. Пятницкому письмо, в котором добродушно сообщил, что все эти деньги он потратил на путешествие с одной барышней по Италии... Позднее мне в Париже показали весьма красивую девицу или даму, сообщив, что это с ней путешествовал Парвус.
"Дорогая моя, – подумалось мне, – дорогая"...».
Знал бы Горький, что Парвус со временем развернется еще шире! Он станет агентом германского и турецкого правительств, будет получать от немцев миллионы на организацию революции в России. А весной 1917 года именно Парвус организует проезд большевиков через Германию в пломбированном вагоне. Такая вот историческая личность!
А.А. Тихонов-Луговой
В отличие от Горького, имя которого на слуху и сегодня, второй писатель, обитавший в доме № 4, известен ныне только специалистам. О нем есть запись в адресной книжке А.П. Чехова: «Тихонов Ал. Ал. Николаевская, 4».
Алексей Алексеевич Тихонов печатался под псевдонимом Луговой и выпускал солидные собрания сочинений. В конце XIX века, в пору обитания в этом доме, Тихонову досталась видная должность – он на пару лет стал редактором самого популярного российского журнала «Нива». Немудрено, что многие литераторы – по делам, или без таковых – наведывались к нему в гости...
О Тихонове-Луговом есть иронические и жесткие строки в дневнике Корнея Чуковского: «Самовлюбленный Луговой. Красивый, высокий, с венчиком седеющих волос вокруг лысины – облик большого писателя... Банален, претенциозен, не без проблесков дарования, но пуст. Свои черновые рукописи он посылал в Вашингтонскую библиотеку, не доверяя нашим русским хранилищам... Когда он задумывался, жена снимала обувь и ходила по комнатам в одних чулках. Каждое утро в постели он сочинял новый афоризм и вставлял его в рамочку и вешал у себя над кроватью до следующего утра. А старые афоризмы складывал как драгоценность».
И дальше: «Претенциозное самомнение Лугового сыграло с ним злую шутку. Он вообразил, что может написать трагедию о баварско-мексиканском Максимилиане, в которой будет около 25 действий и около 1000 действующих лиц. Трагедия написана корявыми стихами – и окончательно сгубила его репутацию. Он послал ее в "Русское Богатство" и получил отрицательный отзыв от Короленко. Ну уж и отделал он Владимира Галактионовича в ответном письме!!!»
Итак, два писателя названы. А вот еще два памятных обитателя дома № 4 отношения к литературе не имеют никакого. Но зато они оставили след в других областях знания и искусства.
Профессор Иван Александрович Стебут, живший здесь в начале XX века, был персоной известной. Знаменитый агроном, он как раз в ту пору создал в столице Женские высшие сельскохозяйственные курсы, которые стали именоваться по фамилии основателя – Стебутовскими. Писатель Лев Успенский, живший неподалеку от этих курсов, описывал заведение Стебута и его питомиц красочно: «Рассадник громкоголосых, крепких телом, румяных, длиннокосых или же коротко стриженных девушек из "провинции" – поповен, намеренных стать агрономами, вчерашних епархиалок, не желающих искать "жениха с приходом", – решительной, революционно настроенной женской молодежи. Особенно много было там девушек-латышек, с могучими фигурами валькирий, с косами пшенного цвета и толщиной в руку, смешливых и благодушных на вечеринках землячеств, но при первой надобности способных и постоять за себя, и дать отпор шпику на улице, и пронести под какой-нибудь, нарочито, для маскировки, напяленной на себя, "ротондой" – безрукавным плащом – весящую не один десяток фунтов "технику" – типографские шрифты, подпольный ротатор или шапирограф».
Шапирограф, поясним тут, – это копировальный аппарат, позволявший получить до 150 копий с оригинала.
Перемахнем теперь в советские 1920-е: наш второй герой приобрел известность именно тогда. Эдуард Корженевский был одним из первых и самых популярных джазменов Ленинграда. Его ансамбли играли в ресторане «Кавказский», в кинотеатре «Гигант» и в других заведениях.
Историкам запомнился один из ансамблей Корженевского, игравший в середине 1920-х. Состав его был невелик: саксофон, два банджо и рояль, за которым сидел руководитель ансамбля. О «гвозде» программы этого ансамбля пишет знаток джаза Алексей Баташев: «Из раструба саксофона неожиданно вылетал фейерверк цветных бенгальских огней, освещая полутемный зал всеми цветами радуги». Собственно к музыке этот эффект имел мало отношения, но публика была довольна!
В те годы Эдуард Корженевский жил в доме № 4 по улице Марата. А дата, когда он навсегда покинул этот дом, известна доподлинно – из справочника «Ленинградский мартиролог». 21 сентября 1937 года Эдуард Петрович был арестован, два месяца спустя приговорен к высшей мере наказания, а 24 ноября расстрелян.
Но при чем же тут «грязное», вынесенное в заголовок этой статьи? А вот при чем: в советские годы едва ли не самой приметной достопримечательностью дома № 4 был общественный туалет. Размещавшийся в полуподвале, отнюдь не благоухающий, он долгое время был местом встреч разного рода маргиналов.
Только в конце 1990-х туалет стал выглядеть приличнее. Но это были последние его годы. С началом XXI столетия он разделил судьбу многих туалетов, работавших в центральной части города: помещение перешло к новым владельцам, которые решили разместить тут нечто более ароматное и приятное на вид, нежели общественная уборная.
Имя первое – Алексей Максимович Горький.
Вообще-то обитал в этом доме не он сам, а его многолетний друг издатель Константин Петрович Пятницкий. Тот был главой издательского товарищества «Знание», которое в начале XX века гремело на всю Россию. Книг «Знания» ждали, их зачитывали до дыр – во многом благодаря тому, что в них печатался Горький...
Буревестник революции бывал у Пятницкого на Николаевской наездами: жизнь его носила достаточно кочевой характер. Но в сумме эти наезды (в 1902, 1903 и 1904 гг.) сложились в месяц-другой пребывания тут. А потом Горький с Пятницким решили вместе снять новую квартиру, размерами побольше. Как писал Алексей Максимович сестре, «я, несомненно, стеснял К. П. на Николаевской»...
Кстати, именно Пятницкому Горький посвятил пьесу «На дне». Эта пьеса и напечатана была в «Знании», причем издание имело ошеломляющий успех: солидный 40-тысячный тираж разошелся в течение двух недель, так что пришлось делать допечатки.
Не все знают, что с этой пьесой приключилось потом одно любопытное обстоятельство. Горький активно поддерживал социал-демократические партии – в том числе в Германии. В связи с выходом «На дне» он поручил известному партийцу Парвусу собрать гонорар с немецких театров за постановки этой пьесы. Условие было такое: пятую часть получает за труды Парвус, а из оставшегося четверть идет Горькому и три четверти в партийную кассу.
Какие тут могли быть сложности? Тем более, что Парвус был хорошо известен и в России, и в Германии: его таланты ценили Ленин и Плеханов, Троцкий и Роза Люксембург.
Первую часть дела Парвус и вправду выполнил хорошо: собрал в театрах около ста тысяч немецких марок. Но затем случилось то, что описывает в своих мемуарах сам Горький: «Вместо денег он прислал в "Знание" К.П. Пятницкому письмо, в котором добродушно сообщил, что все эти деньги он потратил на путешествие с одной барышней по Италии... Позднее мне в Париже показали весьма красивую девицу или даму, сообщив, что это с ней путешествовал Парвус.
"Дорогая моя, – подумалось мне, – дорогая"...».
Знал бы Горький, что Парвус со временем развернется еще шире! Он станет агентом германского и турецкого правительств, будет получать от немцев миллионы на организацию революции в России. А весной 1917 года именно Парвус организует проезд большевиков через Германию в пломбированном вагоне. Такая вот историческая личность!
В отличие от Горького, имя которого на слуху и сегодня, второй писатель, обитавший в доме № 4, известен ныне только специалистам. О нем есть запись в адресной книжке А.П. Чехова: «Тихонов Ал. Ал. Николаевская, 4».
Алексей Алексеевич Тихонов печатался под псевдонимом Луговой и выпускал солидные собрания сочинений. В конце XIX века, в пору обитания в этом доме, Тихонову досталась видная должность – он на пару лет стал редактором самого популярного российского журнала «Нива». Немудрено, что многие литераторы – по делам, или без таковых – наведывались к нему в гости...
О Тихонове-Луговом есть иронические и жесткие строки в дневнике Корнея Чуковского: «Самовлюбленный Луговой. Красивый, высокий, с венчиком седеющих волос вокруг лысины – облик большого писателя... Банален, претенциозен, не без проблесков дарования, но пуст. Свои черновые рукописи он посылал в Вашингтонскую библиотеку, не доверяя нашим русским хранилищам... Когда он задумывался, жена снимала обувь и ходила по комнатам в одних чулках. Каждое утро в постели он сочинял новый афоризм и вставлял его в рамочку и вешал у себя над кроватью до следующего утра. А старые афоризмы складывал как драгоценность».
И дальше: «Претенциозное самомнение Лугового сыграло с ним злую шутку. Он вообразил, что может написать трагедию о баварско-мексиканском Максимилиане, в которой будет около 25 действий и около 1000 действующих лиц. Трагедия написана корявыми стихами – и окончательно сгубила его репутацию. Он послал ее в "Русское Богатство" и получил отрицательный отзыв от Короленко. Ну уж и отделал он Владимира Галактионовича в ответном письме!!!»
Итак, два писателя названы. А вот еще два памятных обитателя дома № 4 отношения к литературе не имеют никакого. Но зато они оставили след в других областях знания и искусства.
Профессор Иван Александрович Стебут, живший здесь в начале XX века, был персоной известной. Знаменитый агроном, он как раз в ту пору создал в столице Женские высшие сельскохозяйственные курсы, которые стали именоваться по фамилии основателя – Стебутовскими. Писатель Лев Успенский, живший неподалеку от этих курсов, описывал заведение Стебута и его питомиц красочно: «Рассадник громкоголосых, крепких телом, румяных, длиннокосых или же коротко стриженных девушек из "провинции" – поповен, намеренных стать агрономами, вчерашних епархиалок, не желающих искать "жениха с приходом", – решительной, революционно настроенной женской молодежи. Особенно много было там девушек-латышек, с могучими фигурами валькирий, с косами пшенного цвета и толщиной в руку, смешливых и благодушных на вечеринках землячеств, но при первой надобности способных и постоять за себя, и дать отпор шпику на улице, и пронести под какой-нибудь, нарочито, для маскировки, напяленной на себя, "ротондой" – безрукавным плащом – весящую не один десяток фунтов "технику" – типографские шрифты, подпольный ротатор или шапирограф».
Шапирограф, поясним тут, – это копировальный аппарат, позволявший получить до 150 копий с оригинала.
Перемахнем теперь в советские 1920-е: наш второй герой приобрел известность именно тогда. Эдуард Корженевский был одним из первых и самых популярных джазменов Ленинграда. Его ансамбли играли в ресторане «Кавказский», в кинотеатре «Гигант» и в других заведениях.
Историкам запомнился один из ансамблей Корженевского, игравший в середине 1920-х. Состав его был невелик: саксофон, два банджо и рояль, за которым сидел руководитель ансамбля. О «гвозде» программы этого ансамбля пишет знаток джаза Алексей Баташев: «Из раструба саксофона неожиданно вылетал фейерверк цветных бенгальских огней, освещая полутемный зал всеми цветами радуги». Собственно к музыке этот эффект имел мало отношения, но публика была довольна!
В те годы Эдуард Корженевский жил в доме № 4 по улице Марата. А дата, когда он навсегда покинул этот дом, известна доподлинно – из справочника «Ленинградский мартиролог». 21 сентября 1937 года Эдуард Петрович был арестован, два месяца спустя приговорен к высшей мере наказания, а 24 ноября расстрелян.
Но при чем же тут «грязное», вынесенное в заголовок этой статьи? А вот при чем: в советские годы едва ли не самой приметной достопримечательностью дома № 4 был общественный туалет. Размещавшийся в полуподвале, отнюдь не благоухающий, он долгое время был местом встреч разного рода маргиналов.
Только в конце 1990-х туалет стал выглядеть приличнее. Но это были последние его годы. С началом XXI столетия он разделил судьбу многих туалетов, работавших в центральной части города: помещение перешло к новым владельцам, которые решили разместить тут нечто более ароматное и приятное на вид, нежели общественная уборная.
ДОМ № 6
НА КНЯЖЕСКИХ РАЗВАЛИНАХ
Это происшествие, случившееся в июле 2000 года, еще не изгладилось из памяти горожан. Тогда над городом пронеслась настоящая буря с сильнейшими порывами ветра и ливнем, а сразу по ее окончании пришла весть с улицы Марата. Вот как излагали ее питерские «Аргументы и Факты»:
«Колорита же нынешней буре добавил разрушившийся дом на улице Марата, 6. Перекрытия дома, находившегося на капитальном ремонте, начали падать в субботу, после того как буря стихла. Строителям, находившимся в здании в момент обвала, повезло: нижние этажи устояли, и рабочие успели спастись. Фасад дома отклонился на 6 градусов и весь покрылся трещинами. Из-за того что дом находится в центре города, а под ним проходят сети метрополитена, взорвать остатки здания власти посчитали невозможным».
Да, не повезло тогда шестиэтажному дому № 6! А может, наоборот повезло? Разрушенные его части были вскоре разобраны, строители взялись за дело – и сегодня ничто не напоминает о случившемся. Причем выглядит дом куда свежее, чем его соседи, на долю которых не выпало таких катаклизмов...
А чем примечательна история дома № 6 до 2000 года? Начать можно, наверное, с графа Толстого – только не Льва Николаевича, а менее известного Ивана Петровича. И.П. Толстой был видным чиновником, главой (поочередно) нескольких департаментов Сената. Именно ему в середине XIX столетия принадлежал стоявший тут трехэтажный дом.
Дом № 6
Разумеется, впоследствии дом был перестроен. А в начале XX века он стал известен всему Петербургу: здесь разместилась междугородная телефонная станция. Это была уже не первая такая станция в столице: первая помещалась на Большой Конюшенной и обеспечивала связь с одной только Москвой, потом на смену ей пришла станция на Большой Морской, и вот с 1912 года в строй вступила станция на Николаевской ул., 6. Она уже связывала жителей города не только с белокаменной, но и с Выборгом, Нарвой, Ревелем (Таллином), Гельсингфорсом (Хельсинки), с пригородами столицы...
«Колорита же нынешней буре добавил разрушившийся дом на улице Марата, 6. Перекрытия дома, находившегося на капитальном ремонте, начали падать в субботу, после того как буря стихла. Строителям, находившимся в здании в момент обвала, повезло: нижние этажи устояли, и рабочие успели спастись. Фасад дома отклонился на 6 градусов и весь покрылся трещинами. Из-за того что дом находится в центре города, а под ним проходят сети метрополитена, взорвать остатки здания власти посчитали невозможным».
Да, не повезло тогда шестиэтажному дому № 6! А может, наоборот повезло? Разрушенные его части были вскоре разобраны, строители взялись за дело – и сегодня ничто не напоминает о случившемся. Причем выглядит дом куда свежее, чем его соседи, на долю которых не выпало таких катаклизмов...
А чем примечательна история дома № 6 до 2000 года? Начать можно, наверное, с графа Толстого – только не Льва Николаевича, а менее известного Ивана Петровича. И.П. Толстой был видным чиновником, главой (поочередно) нескольких департаментов Сената. Именно ему в середине XIX столетия принадлежал стоявший тут трехэтажный дом.
Разумеется, впоследствии дом был перестроен. А в начале XX века он стал известен всему Петербургу: здесь разместилась междугородная телефонная станция. Это была уже не первая такая станция в столице: первая помещалась на Большой Конюшенной и обеспечивала связь с одной только Москвой, потом на смену ей пришла станция на Большой Морской, и вот с 1912 года в строй вступила станция на Николаевской ул., 6. Она уже связывала жителей города не только с белокаменной, но и с Выборгом, Нарвой, Ревелем (Таллином), Гельсингфорсом (Хельсинки), с пригородами столицы...
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента