Дмитрук Андрей. Следы на траве

   ...Теплицы, мастерские... Не там ли след Уве? Необходимость взвешивать каждое слово, вести хитрую и напряженную игру тяготила невыносимо. Валентин пытался улавливать правду в тончайшей мимике лиц, в движениях каждого пальца...
   - Вам не мешает ваша защитная оболочка? - наивно спросил Магриби.
   XII
   Поэт неторопливо раскрыл свой брезентовый мешок, вывалил из него груду тряпья, исписанных клочков разноцветной бумаги и, наконец, совершенно неповрежденную коробку наркотических папирос.
   - Вот это ты молодец! - воскликнула Урсула обрадованно. - Да за это я тебе и хлебца дам...
   Они нашли приют в развалинах одного из крайних особняков Асгарда. Наименее поврежденной комнатой в доме оказалась ванная. Бродяги развели костер из обломков мебели и сидели друг против друга на розовом плиточном полу. Опорой для них служили великолепные, синие с белыми розами стенные изразцы. От огромной проржавевшей ванны, полной снега, тянуло холодом, как из морозильника.
   - Какой черт тебя сюда принес! - сказала Урсула после долгой, полной наслаждения затяжки. - Тебе что, на Юге плохо было? Чудак...
   - Хорошо было, - закивал и заморгал поэт. Говор у него был невнятный, шамкающий - от зубов остались одни корешки. - Я ведь до самого океана дошел, до Южного Рога. А там вечное лето, и леса большие, и рыба всякая водится... Писал вволю. Хочешь, прочту кое-что?
   - Так зачем же ушел? - с ноткой истерического нетерпения спросила художница. - Почему ты здесь?
   - А прогнали.
   Седой, косматый и краснолицый, точно громадная обезьяна, поэт сидел в лоскутной своей шубе из мешковины и меха и сосал подаренную Урсулой горбушку.
   - Кто?
   - Они. Из Вольной Деревни.
   Урсула дернулась, будто ее тряхнуло электрическим зарядом, и застыла с разинутым ртом, не заметив, как упал в снеговую кашу драгоценный окурок. Поэт засмеялся длинным дребезжащим смехом:
   - Не думай, девка, живых там нет. Порушено все и везде, наверное, атомной бомбой. И пусто, ни души. Но это днем. А ночью...
   Поэт затряс лысеющей, в розовых лишаях головой и тряс ею так же долго, как недавно смеялся.
   - Что ночью? - цепенея, спросила Урсула.
   - Оживают, наверное. Я из дома пустого, где ночевал, такие огни видел - столичный город, да и только! Рестораны полны, музыка, танцы. Машины ездят, автобусы... И возле моря всю ночь шаги, разговоры, смех. То влюбленные, а то, скажем, дети...
   - Приснилось тебе! Болотную лихорадку подцепил! - резко сказала Урсула. - И вообще врешь, не видел ты Вольной Деревни. Тут был один недавно... Оттуда. Жив-живехонек. Друга пропавшего ищет. Панцирь на нем невидимый. Его крабы на вертолете увезли, он сам к ним напросился... Богатырь, красивый, не то, что мы с тобой!
   Поэт заревел, будто раненый, и плюнул прямо в собеседницу. Промахнувшись, вскочил на худые, колесом изогнутые ножонки. Голова его дрожала от гнева. Схватив папиросы и кинув их в мешок с тряпьем, он тыкал пальцем в лицо Урсулы:
   - Опаскудился я, с тобой сидя! Дура! Не понимаешь, кто здесь зимой-то ходит, души уловляя?! Красивый... Панцирь невидимый... Кому поверила?! Будь ты проклята...
   Он засеменил было к выходу, однако Урсула, вскочив, одним прыжком преградила ему выход:
   - Стой! Говори чистую правду. Был ты в Вольной Деревне? Мертвая она?
   - Да, - горестно вздохнул поэт, и Урсула опустила руки, готовые схватить, терзать... - Смотри, если не веришь.
   Он вывернул наизнанку пропитанный грязью вещмешок, разгреб тряпье, черновики стихов, развернул что-то блестящее, заботливо укутанное во фланель... То была серебряная статуэтка крылатой женщины, ростом в две ладони; лицо и концы лебединых крыльев оплавлены...
   Издав хриплый отчаянный вопль, Урсула наотмашь ударила поэта по лицу.
   XIII
   Громко, весело скрипя сухим снегом, они шли по главной аллее: впереди три патриарха и землянин, чуть поотстав - свита из старших братьев клана. За садом поблескивали стекла длинных, как перроны, парников. Поодаль какие-то укутанные медведеобразные фигуры орудовали скребками, очищая рамы.
   Пасмурное утро вступило в свои права, однако большая, сплошь стеклянная теплица празднично сияла изнутри. Женский силуэт мелькнул на фоне массы света, отворилась дверь, и яростный ветер заревел у границы мороза и зноя.
   - Вот и наша Ли, красавица Ли, умница Ли! - провозгласил Ласперо.
   Валентин увидел молодую женщину в синем комбинезоне. Легкая, подвижная, нервная, она чем-то напоминала Урсулу. Вотан легонько привлек ее к себе, отечески поцеловал в лоб. Сырые, душные тропики теплицы мигом заставили клансменов скинуть плащи и фуражки, повесить их на крючки на входе. Ли помогала Вождю раздеваться, но все ее трепетное, нервное внимание, подобное любопытству лисы, приросло к гостю. Вокруг Ли никаких "шумовых блоков" Валентин не ощущал: искренняя девочка, свято верящая в полезность своей работы, но вместе с тем подавленная тяжкими скрытыми переживаниями, одинокая... Что-то страшное было в ее прошлом: грубо прерванная радость, испуг, боль... Лобанов для нее вошел вестником тайной надежды.
   Ли привораживала изящной, быстрой в поворотах, хотя и чрезмерно худощавой фигуркой, блеском пушистых медных волос. Лобанов рассматривал ее, но, оказавшись на бетонной дорожке между грядками, на время позабыл о хозяйке теплицы.
   Справа и слева вились по кольям высокие кусты помидоров. Перистая зелень была нежно-салатовой, как обычно при искусственном свете; зато мясистые плоды алели, точно крашеные. На грядках работали сборщики, несомненные родичи лакея в доме "Стального ветра".
   В круглых соломенных шляпах, наподобие древнекитайских, в линялых штанах, закатанных выше колен, в кожаных передниках, толстые люди с плоскими, застывшими лицами, с дряблой шелушащейся кожей собирали помидоры и ссыпали их в мешки. Пухлые, как подушки, руки работали медленно, неловко, но без остановок. На висках, шеях и спинах Валентин увидел маленькие круглые шрамы, у многих острупившиеся.
   - Это наши самки, - пояснила Ли. - А дальше, на сортировке и погрузке, - самцы. Мы обучаем их простейшим трудовым процессам, без всякой механизации... Есть, правда, безнадежные...
   - А с безнадежными что? - поинтересовался Валентин. Ли отвернулась, и за нее ответил Ласперо:
   - Безнадежные не относятся к человеческим существам, сударь, на них этика не распространяется.
   Перед выходом из своей резиденции, раскупоривая бутылки, достойные отцы сообщили Лобанову, что недавняя попытка проникнуть в Улей (это было около трех лет назад) увенчалась частичным успехом. Обманув бдительность машин ураганным огнем наверху, клансмены с помощью бригады саперов-смертников подвели подкоп через граниты к нижним горизонтам ячеек. Тогда Улей еще не выставлял поле в толще планетной коры... Удалось похитить около сотни трутней, повредить "мозг". Но Улей уничтожил и подкоп, и солдат. Теперь подземное сооружение закрыто сплошным энергетическим пузырем. Вчерашних же наркоманов освободили от электродов и трубок, научили есть и двигаться; под руководством Эзры Ласперо, врача-психолога, получившего звание Целителя Душ, бывшим трутням заново прививают навыки гигиены, речи, а здесь, в теплицах, учат трудиться...
   - Мы спасаем тех, кого можем спасти! - восклицал шумный Ласперо, а Магриби кивал, кротким и смиренномудрым видом напоминая мусульманского святого. - Право же, через одно-два поколения им уже будут доступны самые абстрактные идеи. Это ростки нового человечества Вальхаллы!..
   - Нельзя ли мне поговорить с кем-нибудь из них?
   Вопрос Валентина, заданный как можно более непринужденно, не застал хозяев врасплох. Вотан, шагавший чуть впереди, похлопывая себя перчаткой по бедру, жестом показал Ли на деревянный стол. Такие столы сливались в линию, перпендикулярную посадкам. Их украшали груды помидоров и весы. Сборщицы вперевалку сносили свою добычу по дорожкам, и обрюзгшие мертволицые мужики за столами наполняли чаши весов. Молодцеватые надсмотрщики что-то записывали, похаживая вдоль линии.
   Ли бросилась бегом, на ходу отцепляя от пояса короткую палочку с кожаной рукоятью, род электрического стрекала; им она тыкала в спину выбранного приемщика, подгоняя его к дорожке, и палочка искрила, насмешливо треща.
   Большой, как медведь, рослый человек в закатанных штанах встал перед Лобановым, безвольно уронив ручищи.
   - Как тебя зовут? - обратился к нему проникатель.
   Мокрые губы мужика разлепились и шлепали вхолостую, язык никак не мог повернуться нужным образом. Легкое движение Ли, треск...
   - Пррр-хыгун.
   Словно провернулись заржавевшие шестерни.
   - А сколько тебе лет? Постойте, не трогайте его!..
   Валентин обнаружил, что не может спокойно смотреть, как рядом кому-то причиняют боль. Даже миловидная Ли на минуту стала отвратительной, хотя, наверное, невозможно было иначе расшевелить этот мешок мяса.
   - Тхррр... цать, - сказал Прыгун, и тусклые глазенки его, сидевшие, как изюминки в коме сырого теста, изобразили нечто вроде усилия мысли.
   - Лет тридцать - по общему состоянию организма, - ввернул Ласперо. Спросите, кто он такой.
   На сей раз Прыгун отрапортовал мгновенно, храпя и булькая, как чан с кипящей водой:
   - Сорх-хтировщик тх... тх... томатов, сх-рредняя квалисси... фикация, пх-рриемный пн... пн... пункт чх... четх... четыре!
   - Что значит - сортировщик?
   У Прыгуна была безволосая, в шрамах от электродов, плоская голова равной толщины с шеей; вместо ответа он увел ее в жирные плечи и стоял так, свесив руки и бездумно моргая.
   - Он не ответит, сударь, - засмеялась Ли. - Сортировщик проталкивает плоды сквозь отверстие в столе; если плод проходит, он так и падает под стол, если нет - его бросают в корзину...
   - У вас тут есть два гениальных парня. Ухо и Носатый, - сказал Вотан, усердно осматривая один стол за другим, причем голова его поворачивалась неторопливо и ровно, как деталь механизма.
   - Да, мой вождь! - сразу благодарно заулыбалась и заморгала Ли. Ее явно тяготил мрачноватый скепсис Лобанова. - Они отличают годные овощи от незрелых и порченых. Я повесила им на шею бляхи и разрешила бить других сортировщиков, если они ленятся...
   Ласперо, стараясь разрядить обстановку, сказал со смехом:
   - Ли, гоните этого гения обратно к столу, и пойдемте смотреть мастерские.
   XIV
   Мигель Суарес, старший сын клана, начальник братства мотопехоты, провел превеселую ночь в покоях своего ближайшего друга, начальника охраны художественных мастерских. Стыдно сказать, они еще с вечера отключили и телефон, и динамик оповещения (а что, собственно, могло случиться ночью в богом забытом Новом Асгарде? Опасаться некого, воевать давно уже не с кем...). Отпустив машину, пешком по морозцу Мигель возвращался в город. Старшего сына одолевал утренний хмель - то особое состояние, при котором мир кажется не слишком реальным, все проблемы - ничтожными, а люди сплошь веселыми и дружелюбными. Он шагал, распахнув подбитый мехом плащ и сдвинув на затылок фуражку с кокардой, готовый приятельски заговорить с первым встречным или с места в карьер броситься ухаживать за какой-нибудь пригожей сестрицей. Спешить было некуда, учения начинались только послезавтра.
   Вдруг Суарес застыл на месте, отнюдь не протрезвев, но механически вытянувшись. От тепличного корпуса через расчищенный двор шли трое отцов-патриархов, окруженных рослыми неулыбчивыми ребятами из числа гвардейцев клана, "любимых сыновей". Рядом с Вотаном вертелась эта рыжая наставница трутней Ли.
   Господи! Суаресу показалось, что у него начинаются галлюцинации. Перед ним, конечно, был не тот, на которого напоролся его транспортер месяц тому назад, во время очередной ловли беглых интеллигентов. Но сходство поразительное! Даже не в чертах лица, лицо-то как раз совсем другое, и рост, и фигура... Сходство глубже, оно в особой осанке, независимой, на редкость гордой, хотя вовсе не армейской осанке... Костюм... и костюм почти из такой же, из непонятной благородно-серой ткани, и плотной, и мягкой. Тот, встреченный в снежной пустыне, был настоящий мужчина. Кто они такие? Откуда берутся? Темнят отцы-патриархи... Ну, ничего, можем и сами спросить.
   Мигель Суарес, с рукою у козырька, промаршировал через двор и торжественно остановился в нескольких шагах перед Руфом Вотаном.
   - Мой вождь, - начал старший сын, стараясь как можно яснее произносить каждый звук, хотя предательязык спотыкался. - Мой вождь, разрешите обратиться к неизвестному брату!..
   Вотан даже не замедлил шага, но по лицам достойных отцов и "любимых сыновей" будто пробежала рябь.
   Вождь сказал коротко и сухо:
   - Извольте отправиться в кордергарию Дома Семьи и ожидать там.
   - Но, мой вождь... - залепетал Суарес. - Здесь особый случай!
   - Выполняйте!
   Лобанов напряженно следил за разговором хмельного офицера с Вождем. Психика старшего сына не была экранирована, и там, в пьяной кутерьме мыслей, различал Валентин что-то щемяще знакомое; долгожданный силуэт все яснее проступал сквозь красочную и словесную муть... Уве! Этот человек видел Уве Бьернсона!
   Валентин приблизился к Вождю и спросил:
   - Нельзя ли мне переговорить с ним?
   Подвыпивший офицер, сразу отстав от свиты, являл своим видом полную растерянность; к нему угрожающей походкой силача направлялся верзила-гвардеец...
   - У нас есть устав, - угрюмо ответил Вотан. - Старший сын нарушил хартию, обратился к нам не по форме.
   Магриби вкрадчиво добавил:
   - Мы не можем идти на послабление, даже ради... ради...
   Лобанов мог бы в одно мгновение расшвырять нажимом кокона всю эту свору, одуревшую от уставов и хартий, догнать черноусого парня, но... Так трудно наладить контакт, и так легко закрыть всю дальнейшую программу общения с "Землей-прим". Да, может быть, он и нашел бы Уве... хотя шансы на то, что Бьернсон жив, исчезающе малы... может быть, и нашел бы, но какой ценой?! Нет. Землянин не должен оставлять трупы...
   - Изволили надраться, Мигель? Так идите похмелитесь!
   Суарес, до сих пор чувствовавший себя виновато и подавленно, вдруг вскинулся, гордо поднял голову:
   - А почему это вы мне делаете выговор, брат Зилле?! У нас равная степень родства, и я не позволю...
   - Позволишь, пьяница!
   - Пошел вон, хам!
   - Молчать! - гаркнул гвардеец и ударил Суареса по лицу перчаткой.
   XV
   Мастерская была велика, точно вокзал или ангар, и столь же холодна: никакие установки не могли насытить теплом эти необъятные, сплошь застекленные залы... Прозрачный потолок регулярно очищали от снега; и сейчас там ходил кто-то по металлической дорожке, на обе стороны взмахивая метлой; не иначе как принимал трудотерапию спасенный трутень.
   В первые минуты Валентину показалось, что белые и грязно-серые громады в ажурной упаковке лесов, в окружении копошащихся синих фигурок это строящиеся космические корабли. Но разведчик тут же сообразил, что перед ним скульптуры. Рядом с каждым колоссом стоит его прототип, размером в человеческий рост или меньше, и люди в синих испачканных халатах нормальные мужчины и женщины, нисколько не похожие на трутней, карабкаясь по лесам, сваривают чудовищные причудливые каркасы, а затем вылепливают на них из вязкого вещества объемы незрячих голов, грудей, мышц...
   Готовые или близкие к готовности статуи были изрядно похожи друг на друга: вдохновенные красавцы с переразвитой мускулатурой, толстыми шеями и выпяченными подбородками замахивались гигантскими молотами, вонзали в почву плуги, протягивали ручищи к подразумеваемым звездам. Женщины были не более изящны: одна великанша баюкала толстозадого младенца, другая стояла со снопом колосьев, третья, самая свирепая, держала щит и меч. На большой площадке увидел Валентин полчище статуй Безымянного: бюсты, полуфигуры, изображения во весь рост. Одни скульптуры ненамного превосходили натуральную величину, другие уместились бы не на каждой городской площади, но сходство между всеми было почти что полным, разве что варьировалось положение правой руки: ваятель то закладывал ее за борт мундира, то заставлял простираться вперед, то прятал в карман брюк.
   У скульпторов и рабочих не было никаких защитных "скачущих" полей: Лобанов ощущал их сосредоточенность, желание как можно лучше выполнить работу... Не было вдохновения, творческого азарта; однако никто не чувствовал себя особо угнетенным. Налаженная фабричная работа. Бунтари смирились. Все довольны тем, что сыты, обогреты и при деле.
   Потом Лобанов смотрел живопись, бесконечно множащиеся, писанные с унылой фотографической дотошностью лица - жизнерадостные, румяные, улыбчивые... На картинах царила та же болезнь, что и в отделении скульптуры: стремление выдать сущее за должное, самим себе внушить, что жизнь лубочно проста и безмятежна... Вот солдаты клана в дозоре, чеканные профили на фоне вьюги: вот исторические сцены - освоение Вальхаллы... Обветренные молодцы ставят веху - здесь будет Асгард... Скромная квартира, конспиративно притушенный свет. Безымянный Вождь в ораторском порыве, ему жадно внимают офицеры и штатские за чайным столом...
   Ласперо давал пояснения:
   - В силу ряда причин, и прежде всего из-за Улья, Новый Асгард сейчас единственный обитаемый город на планете. Но, кроме него, существует, так сказать, рассеянное, кочующее население. И многие люди искусства, поддавшись ложной идее абсолютной свободы, предпочитают странствовать, терпеть голод, холод, страшные лишения, но не идти к нам. Порою мы вынуждены... э-э... транспортировать их сюда.
   - А может быть, надо оставить их в покое? - невинно спросил Валентин.
   - Не судите о том, чего не понимаете! - резко сказал Вотан. - Вы знаете, в каком виде их доставляют сюда? Истощенные до полусмерти, обмороженные. Наркоманы, алкоголики, психопаты...
   Ласперо кивком подтверждал каждое слово Вождя.
   - В неизреченной милости своей Господь доверил нам этот скудный, обделенный благами мир! - подал голос Магриби. - Мы отвечаем на Вальхалле за каждое дыхание! Бросив на произвол судьбы сирых и заблудших, не уклонимся ли от Его предначертаний? Ибо сказано в послании апостола: "Кто говорит: "Я люблю Бога", а брата своего ненавидит, тот лжец".
   - Почему же они все-таки удирают?
   - Бродяги подобны детям! Увы, они не понимают, в чем их назначение...
   - В чем же?
   - В служении идеалам добра, в труде на общее благо! - точно непонятливому ребенку, пояснил Ласперо. - А разве на Земле не так? Разве у вас художники не чувствуют своих обязанностей перед народом, вскормившим их?..
   - Чувствуют, но не знают принуждения.
   - Значит, их сознательность выше. А у нас, если не проследить за творцами, начинают множиться произведения больные, ущербные, зовущие уйти от активной жизни, замкнуться в узколичном... Насилие, эротический бред, распад формы, подобный гниению трупа! И в результате...
   - Что в результате?
   - Улей! - отрубил Вотан. - Да, Улей!
   Магриби деликатно добавил:
   - Искусство, не служащее любви и Богу, вырождается неизбежно. И что же остается обществу, если не разгул грубых наслаждений, коим нечего уже противопоставить?!
   Валентину не хотелось никому возражать, но он все же не удержался:
   - По-вашему, собранные здесь скульптуры и картины принесут кому-нибудь возвышенное наслаждение?..
   - А почему нет? - засовывая руки в карманы, осклабился Вождь. Только извращенцу могут не понравиться яркие краски, здоровые тела!..
   Опустив голову, Лобанов шагал к дверям, над которыми сверкала рекламной яркостью красок грандиозная, во всю стену фреска, изображавшая счастливое будущее Вальхаллы: клансмен, художник в синем халате и бывший трутень со шрамами от электродов обнялись на фоне пышных тортовых роз.
   XVI
   За оранжереями и коровниками, за слепыми, обнесенными колючей проволокой и асфальтом бараками трутней, за более опрятным, но также охраняемым "общежитием" бывших бродяг; за кирпичным пеналом птицефермы, у подножия вентиляционных башен подземного завода открывался с откоса вид на реку.
   Вотан словно подрос, величественно стоя на верхней площадке просторной бетонной лестницы. Как только Вождь сделал первый шаг по ступеням, внизу хрипло закричали трубы.
   - Вам исключительно повезло, достойный брат! - шептал в затылок Лобанову Ласперо. - Не так уж часто бывает настоящий Божий Суд. Последний раз - не менее чем полтораста дней назад, когда отец Глен Айвар тягался со старшим сыном Кассини из колена строителей дорог...
   Чуть отставая от деревянно-прямой спины Вотана, отрешенно глядя на пасмурный горизонт, спускался к реке Магриби. Если Вождь только навесил поверх свистящего металлизированного плаща золотую цепь с нагрудным знаком, то Отец-Вдохновитель переоделся полностью. Лиловое бархатное облачение до пят напоминало Валентину католических патеров. ("Уж не мог себе справить красную кардинальскую мантию, раз он тут глава церкви!") Довершая сходство, голову Магриби покрывала круглая лиловая шапочка.
   У берега лестница расходилась надвое. В развилке высилось цементное изваяние рыцаря в латах, явно сделанное наспех: цемент обвалился с панцирного бедра, оголив ржавые прутья...
   После осмотра мастерских вся сановная компания вошла в столовую, где был уже накрыт обильный цветами, зеленью, яствами стол и возле столов торчали навытяжку дрессированные трутни в ливреях.
   Едва заставив себя выпить рюмку после первого тоста и проглотить несколько кусков, Валентин настоятельно попросил о встрече с Суаресом... Вотан подозвал адъютанта, забегали гвардейцы. Прошло не менее двадцати минут, пока сообщили, что Суареса в Доме Семьи нет, вот-вот начнется его дуэль с гвардейцем Зилле и на примирение противники не согласны...
   На речном льду был обнесен канатом с разноцветными флажками квадрат. На нем могли бы выстроиться в каре все войска клана, но вместо этого сиротливо чернели по углам, на концах диагонали, два мотоцикла с колясками. Двое рослых мужчин в красных комбинезонах прохаживались перед своими машинами. Подойдя ближе, Валентин различил на дуэлянтах шлемы, закрывавшие уши и шею, и красные же нагрудники наподобие панцирей. Прозрачные щитки забрал торчали вперед.
   Вдоль канатов деловито сновали распорядители, также в касках и доспехах. Отцы "Стального ветра", блестя плащами и биноклями, расположились на скамьях, стоявших в несколько рядов вдоль понтона, вмерзшего в лед под самой лестницей. Должно быть, "летом" продолжительностью в две трети земного года - понтон служил пристанью, ибо с него свисали бревна и шины грузовиков.
   Лобанов лишний раз заметил, как строго блюдут в Новом Асгарде разделение по степеням родства. Отцы не смешивались со старшими сыновьями в каскетках и металлизированных куртках. Те, разбросанные кучками по обоим берегам или бродившие вокруг поля, в свою очередь, сторонились солдат. Пятнистые, точно ящерицы, младшие сыновья клана каймой сбились вдоль откосов и опушки фиолетового бора за рекой. Дряхлые старики тоже носили ту или иную форму. Отдельно сгрудились коричневолицые, скуластые, низкорослые клансмены с узкими глазами - из азиатского "колена Рамы", отдельно - негры и мулаты, "дети колена Лоа...".
   Справа от лестницы ряды скамей на берегу были заняты женщинами. Дамы "Стального ветра" щебетали и подкручивали бинокли. Первые ряды занимали пышные шубы и шапки из зеленоватого меха хищников Вальхаллы; далее теснились куртки тусклых защитных цветов, брезентовые пилотки. Мелькнула медная челка Ли.
   Опять-таки налицо трагикомическая ситуация, в которой бессильны миллионы киловатт энергококона. Даже если, вопреки всем правилам поведения в "чужом монастыре", под угрозой срыва будущих контактов между Землей и Вальхаллой, - если Валентин сейчас полезет на ледовую арену общаться с Суаресом, то сей муж, исполненный чувства чести, еще и землянина призовет к барьеру... Бессилие перед заблуждениями людей - самое злое и обидное...
   Для троих членов Семьи и самого Лобанова были приготовлены вычурные мягкие кресла перед трибунами. Когда четверка взошла на понтон, ряды дружно встали; перчатки прилипли к раззолоченным козырькам. На берегах зрители повскакивали с подложенных досок и тряпок; умолкли оруженосцы и солдаты.
   Заняли места. Прошумев, осела, как взбаламученный осадок, толпа в серебре и хаки. Магриби уже спустился по ковровому трапу с трибуны. Теперь он шествовал в сопровождении лиловых подручных, очевидно, ждавших под стенкой. Старшие сыновья придавили канат ко льду, и свита Магриби снопом ирисов поплыла по глади квадрата.
   Оба красных мотоциклиста, щеголяя выправкой, мерным шагом гладиаторов направились к центру поля. Там священники встретили их, мотоциклисты преклонили колено, и Магриби возложил ладони на их шлемы. Подручные что-то налили из кувшина в рюмки на маленьком подносе, и мотоциклисты, не вставая с колен, выпили.
   Магриби заговорил, обращаясь к Вождю и бессмертному клану. Голос его, негромкий, но звонкий, накатанный публичными выступлениями, разносился в морозной тишине, как стук дятла.
   Напомнив о каком-то легендарном событии, изложенном в Библии, Магриби восславил обычай Божьего Суда. Бог всегда воплощается в теле защитника правды и справедливости. Да сгинут хулящие провидение, уверовавшие в свой суетный разум! Страшный путь старого Асгарда, угасание возгордившихся безбожников в чаду бесовских грез - вот печать гнева господнего на отринувших законы творца...
   Любопытно: феодальные обряды и демагогия новейшего времени, средневековая жестокость и призывы к человечности - все служит незыблемой власти клана. Фу ты, черт! А что, если отцы-патриархи искренне верят в свою божественную миссию по подготовке райского будущего Вальхаллы?! Как здесь все перетасовано, чувства низменные и отвлеченные, шкурничество и бескорыстный фанатизм...