Страница:
Ее бывший муж, отец Тамар, был уверен, что весь мир существует для его собственного удобства. Красавец, умница, обаяния море – его обожали все, начиная от знакомых девчонок и заканчивая преподавателями в университете. Полина страшно гордилась, что он выбрал именно ее. Ну да, как в «Белом солнце пустыни»: «Господин назначил меня любимой женой!» Правда, при ближайшем рассмотрении жизнь с «господином» оказалась совсем не такой радужной, как виделось в мечтах. Он приходил и уходил, когда вздумается, даже не удосуживаясь предупредить. Волнуется? Что за чушь! У нее «должность» такая – трепетно ждать, когда «господин» изволит появиться на пороге. Ну и ужин горячим держать к его явлению – это уж само собой. Он не признавал полуфабрикатов, сегодня ему хотелось кулебяки, завтра карпа в сметане, послезавтра – «простенькой» жареной курочки, хорошо хоть не утки по-пекински. Вы пробовали когда-нибудь сохранить горячей жареную курочку? Фу, опять разогревала, – недовольно кривился «господин». Так же, как кривился, когда рубашка оказывалась выглажена недостаточно, по его мнению, идеально. Да и ласками супружескими он свою «любимую жену» одаривал не сказать чтобы часто. Так, под настроение.
Поначалу Полина изо всех сил старалась «соответствовать»: чистила, готовила и ждала, ждала, ждала. Потом как-то надоело. Как говорила одна ее приятельница, «жданка сломалась». И когда «господину» зачем-то приспичило развестись, она не только не возражала – наоборот, вздохнула с облегчением. Быть матерью-одиночкой куда легче, чем подстраиваться под чужие капризы. А когда переехали в Израиль, и вовсе хорошо стало.
А потом появился Роберт… Худой, некрасивый, с громадными «хирургическими» руками, старше ее почти на пятнадцать лет… Счастье мое…
Рядом с ним Полина впервые в жизни почувствовала себя не «любимой женой», не приложением к «господину», а просто женщиной. Желанной, любимой, требующей постоянной заботы. Хотя «требующей» – это только так говорится. Конечно, Полина ничего не требовала. Но Роберт заботился о ней так, словно это было главным делом в его жизни. Шутил: «У мужчин плечи шире, значит, им и тащить больше». Угадывал желания так, как будто ее мысли и чувства были для него открытой книгой. И не просто открытой – самой увлекательной книгой.
А два дня назад поставил перед фактом: «Хватит жить на два дома. Развод – дело долгое, пусть себе тянется. А я бы к тебе переехал уже. Если не возражаешь».
Еще бы она возражала!
Лене она об этом говорить не стала – боялась сглазить. Мало ли, как оно обернется. Ох, как это все не вовремя! Впрочем, разве такие вещи бывают вовремя?
Полина боялась разговора с Робертом. Но его реакция оказалась неожиданно «практической»:
– Черт! Как же это лучше сделать-то? – нахмурился он. – Я-то хотел к вам сразу переехать, может быть, даже сегодня. Но, если твоя Лена в больницу сейчас ложится, наверное, лучше дать девочке время освоиться? Или наоборот? Чтобы сразу привыкала. Как ты думаешь?
– Ох, Роберт! – Полина ткнулась в его плечо и заплакала с таким облегчением, как будто долго-долго шла по пустыне, по камням, сбивая ноги, облизывая безнадежно пересохшие губы шершавым от жажды языком… И вдруг – оазис, прохладный блеск воды, густая тень под пышной листвой, чьи-то заботливые руки, снимающие с натертых до крови плеч непосильный мешок…
– Ну, весь халат промочила, – он нежно прижал ее к себе, гладя по голове. – Не плачь, все наладится. Сейчас схожу с тобой к юристам, все объясню. На, у тебя небось опять платка нет? – он бережно вытер ее мокрые щеки. – Так что? Мне сегодня к вам или несколько дней подождем?
Полина вздохнула.
– Рядом с Леной никогда мужчин не было. Сколько рядом живу, они с Ритой всегда только вдвоем. Если ты сразу переедешь… Не много ли ей будет?
– Ладно, значит, сначала пусть немного освоится, так и сделаем. Через неделю у нас дежурства совпадают, твою машину здесь оставим, вместе к вам приедем, договорились? А сейчас давай к юристам.
Старенький седой адвокат выслушал Полину неодобрительно. Конечно, об их с Робертом романе знали все – это же больница, здесь ничего не скроешь. Но знать – это одно дело, а юридические документы – совсем другое. После объяснений Роберта он немного смягчился.
– Конечно, лучше, если бы у вас, Полина, хоть какое-то свидетельство о браке было. Я-то все понимаю, но юридически вы не замужем. Но ладно. В конце концов, вы пока не удочерять девочку собрались, только опекунство оформить. Кстати, а зачем? Если вы соседки, ну поживет эта Рита у вас, пока мать в больнице. Или там все настолько плохо?
Полина молча написала в блокноте несколько строк: результаты обследования, что вчера показывала Лена, словно стояли перед глазами.
– Вот оно как, – юрист работал при этой больнице уже не первый десяток лет и диагнозы читал не хуже любого врача. – Ну что ж. Я готовлю документы на оформление опекунства. Нужно будет еще у лечащего врача взять подтверждение временной недееспособности. И от матери просьбу. Она подписать-то сможет, в сознании?
Полина кивнула, сглотнув слезы.
Оладьи с медом и вареньем
Ворон
Поначалу Полина изо всех сил старалась «соответствовать»: чистила, готовила и ждала, ждала, ждала. Потом как-то надоело. Как говорила одна ее приятельница, «жданка сломалась». И когда «господину» зачем-то приспичило развестись, она не только не возражала – наоборот, вздохнула с облегчением. Быть матерью-одиночкой куда легче, чем подстраиваться под чужие капризы. А когда переехали в Израиль, и вовсе хорошо стало.
А потом появился Роберт… Худой, некрасивый, с громадными «хирургическими» руками, старше ее почти на пятнадцать лет… Счастье мое…
Рядом с ним Полина впервые в жизни почувствовала себя не «любимой женой», не приложением к «господину», а просто женщиной. Желанной, любимой, требующей постоянной заботы. Хотя «требующей» – это только так говорится. Конечно, Полина ничего не требовала. Но Роберт заботился о ней так, словно это было главным делом в его жизни. Шутил: «У мужчин плечи шире, значит, им и тащить больше». Угадывал желания так, как будто ее мысли и чувства были для него открытой книгой. И не просто открытой – самой увлекательной книгой.
А два дня назад поставил перед фактом: «Хватит жить на два дома. Развод – дело долгое, пусть себе тянется. А я бы к тебе переехал уже. Если не возражаешь».
Еще бы она возражала!
Лене она об этом говорить не стала – боялась сглазить. Мало ли, как оно обернется. Ох, как это все не вовремя! Впрочем, разве такие вещи бывают вовремя?
Полина боялась разговора с Робертом. Но его реакция оказалась неожиданно «практической»:
– Черт! Как же это лучше сделать-то? – нахмурился он. – Я-то хотел к вам сразу переехать, может быть, даже сегодня. Но, если твоя Лена в больницу сейчас ложится, наверное, лучше дать девочке время освоиться? Или наоборот? Чтобы сразу привыкала. Как ты думаешь?
– Ох, Роберт! – Полина ткнулась в его плечо и заплакала с таким облегчением, как будто долго-долго шла по пустыне, по камням, сбивая ноги, облизывая безнадежно пересохшие губы шершавым от жажды языком… И вдруг – оазис, прохладный блеск воды, густая тень под пышной листвой, чьи-то заботливые руки, снимающие с натертых до крови плеч непосильный мешок…
– Ну, весь халат промочила, – он нежно прижал ее к себе, гладя по голове. – Не плачь, все наладится. Сейчас схожу с тобой к юристам, все объясню. На, у тебя небось опять платка нет? – он бережно вытер ее мокрые щеки. – Так что? Мне сегодня к вам или несколько дней подождем?
Полина вздохнула.
– Рядом с Леной никогда мужчин не было. Сколько рядом живу, они с Ритой всегда только вдвоем. Если ты сразу переедешь… Не много ли ей будет?
– Ладно, значит, сначала пусть немного освоится, так и сделаем. Через неделю у нас дежурства совпадают, твою машину здесь оставим, вместе к вам приедем, договорились? А сейчас давай к юристам.
Старенький седой адвокат выслушал Полину неодобрительно. Конечно, об их с Робертом романе знали все – это же больница, здесь ничего не скроешь. Но знать – это одно дело, а юридические документы – совсем другое. После объяснений Роберта он немного смягчился.
– Конечно, лучше, если бы у вас, Полина, хоть какое-то свидетельство о браке было. Я-то все понимаю, но юридически вы не замужем. Но ладно. В конце концов, вы пока не удочерять девочку собрались, только опекунство оформить. Кстати, а зачем? Если вы соседки, ну поживет эта Рита у вас, пока мать в больнице. Или там все настолько плохо?
Полина молча написала в блокноте несколько строк: результаты обследования, что вчера показывала Лена, словно стояли перед глазами.
– Вот оно как, – юрист работал при этой больнице уже не первый десяток лет и диагнозы читал не хуже любого врача. – Ну что ж. Я готовлю документы на оформление опекунства. Нужно будет еще у лечащего врача взять подтверждение временной недееспособности. И от матери просьбу. Она подписать-то сможет, в сознании?
Полина кивнула, сглотнув слезы.
Оладьи с медом и вареньем
Резкое пиликанье пейджера, казалось, воткнулось прямо в висок. Полина вздрогнула.
– Опять? – Губы отказывались выговорить такое привычное и оттого еще более страшное слово «теракт».
Роберт молча кивнул, высмотрел в плотном автомобильном потоке «окошко» и резко свернул в боковую улицу.
– Много… народу?
Он пожал плечами:
– Все бригады вызывают, откладывается мой переезд, – он легонько сжал ее руку, как будто ободрил, покачал головой и снова свернул – назад, туда, где опять ждала работа.
Из клиники Полина позвонила соседке, попросила присмотреть за девочками. Та привычно заохала:
– Да когда же эти гады остановятся! Работай, Полиночка, я прослежу, не беспокойся. И завтрак сделаю. И в школу их провожу – если ты еще не вернешься.
Дальше началась привычная суета. Полина оперировала девушку лет восемнадцати с раздробленным плечом и рваной раной на животе. Девушка была ненамного старше Риты и Тамар. Полина старалась даже случайно не взглянуть туда, где было ее лицо. Убирала бесконечные кровавые сгустки, собирала плечо, соединяла разорванные сосуды – осколок прошел через брюшную полость, совсем немного не дойдя до позвоночника.
– Идите, Полина, мы сами зашьем, – сказал, наконец, ассистент.
Женщина устало кивнула:
– Поаккуратней только, чтобы шрамы поменьше получились. Девчонка-то молодая совсем.
В ординаторской она нашла свою сумку, достала сигареты, подумала и бросила их обратно.
Часы показывали что-то странное. Неужели восемь часов прошло?
За окном стояла густая чернильная тьма. От этого белая ординаторская казалась еще белее, неприятно напоминая только что покинутую операционную. Только «немедицинский» шкаф, в котором оставляли сумки, зонты и запасную обувь, был веселый, желто-коричневый, солнечный. На торцевой стенке кто-то из практикантов года два назад нарисовал несколько шаржей. На одном из них Полина, сурово нахмурив брови, держала наперевес шприц размером с газовый баллон.
Шкаф отгораживал закуток с раковиной и кушеткой. Сейчас оттуда доносились странные звуки – как будто вода в трубах стонала. Полина заглянула за шкаф.
Кудрявый веселый стажер Рон, самый молодой в их отделении, скорчившись в углу, мерно бил себя кулаком по коленке и всхлипывал, как ребенок, что-то невнятно бормоча.
В ординаторскую заглянула одна из операционных сестер, Берта. Полина прижала к губам палец и быстро вышла к ней в коридор.
– Что с Роном? Он там рыдает.
– Ох, Полина, – запричитала Берта, – первая самостоятельная операция у него была. Мальчика привезли лет десяти, с кровотечением. Его нашли, видать, не сразу. Пока довезли, уже не жилец был. Если бы пораньше, точно спасли бы. Повреждения не очень большие, но при такой кровопотере – безнадежно. На столе умер.
– Берта! – ужаснулась Полина. – У Рона брату младшему десять лет. Да еще первая операция, он же еще стажер. Почему же ему-то пришлось?
– Выбора не оказалось – вы все уже оперировали, – вздохнула Берта. – Уже легких начали привозить, и тут этот мальчик. Больше некому было.
Полина кинулась назад в ординаторскую, присела рядом с Роном, обняла, прижала. Он выворачивался и все бил себя по коленке, повторяя:
– Уйду, уйду! Я не могу ничего! Я его не спас!
– Рон, Рон! – Полина прижимала парня к своему плечу, гладила по голове, так же, как утешала плачущую Тамар. – Его никто бы не спас. Так бывает, Рон. У нас просто такая работа. Ну подумай, как ты можешь уйти? Это совершенно точно твоя работа, ты все можешь, я-то вижу. Но – да, они иногда умирают. Мы, увы, не волшебники, мы только можем сделать, чтобы умирали меньше.
– А… а у вас тоже умирали?
Полина вздохнула, вспомнив первую «свою» смерть. Еще в России, сразу после института. Завотделением тогда чуть не силой влил в нее стакан разведенного спирта, приговаривая: «С бедой нужно переспать, вот сейчас поспишь, и все пройдет, и можно дальше жить, и работать можно…» Найти спирт, конечно, – не проблема, больница все-таки. Но оставлять несчастного парня здесь, на кушеточке – нет, это не дело. Решение пришло по-хирургически мгновенно. Полина заставила Рона подняться:
– Пойдем отсюда!
Берта помогла довести Рона до автостоянки. Он двигался механически, как кукла.
– К себе повезешь?
Полина кивнула:
– Не оставлять же.
– Водки бы ему сейчас, поспит, к утру полегче станет.
– Да уж знаю, – Полина усмехнулась, подумав, что надо бы предупредить Роберта. Ладно, как-нибудь.
Дома она вытянула из морозилки тяжеленную литровую бутылку, которую держала «на всякий случай». Щелкнула кнопкой чайника, открыла холодильник – бр-р-р, только не мясо! – достала сыр, зелень и какую-то рыбу. Рон послушно сидел на диване и на нее не смотрел, пялился остановившимся взглядом в свои коленки. Ну хоть не рыдал больше.
Голубоватая от холода водка не лилась, а тянулась в стакан, мгновенно покрывшийся серебристой изморозью. Полина сунула стакан Рону:
– Пей. До дна.
Вытаращив глаза – не то от резкого вкуса, не то от усердия – он старательно глотал ледяную водку. Полина искоса взглянула на тяжело двигающийся кадык и отвела глаза. Бедный мальчик!
Бодро и успокаивающе зашумел чайник. Рон поставил пустой стакан на стол и опять замер.
Она тут же подсунула ему кружку с огненным, золотисто-красным, очень сладким чаем, в котором улыбалась толстая лимонная долька. Полина подержала в руках ледяную бутылку, подумала, налила полстакана и себе, искоса, чтобы не смущать, наблюдая за своим гостем. Хотя какой уж там гость! Это, может, в какой-нибудь строительной конторе – коллеги и сотрудники. А в клинике – родные люди.
Рон прихлебывал чай осторожно, крошечными глотками. Плечи его постепенно обмякли, пальцы перестали напоминать мертвую куриную лапу и обнимали горячую кружку уверенно и надежно. Глаза подернулись туманом, парень откинулся на спинку дивана, задышал ровно и медленно, с каждым вдохом сползая вбок.
Через две минуты он уже спал. Полина осторожно вытащила из сомкнутых ладоней пустую кружку, подсунула под голову подушку, накрыла легким пледом, влила в себя водку, зажевала куском сыра, побросала остатки трапезы в холодильник и поплелась в спальню.
Разбудила ее долгая, заливистая трель дверного звонка. Натягивая на ходу халатик и яростно протирая кулаком слипающиеся глаза, Полина пошлепала к двери.
На пороге стоял сияющий Роберт:
– Привет, любимая! Вот и я! Хоть ты и раньше уехала, но, как договаривались, я вот, прибыл в полное распоря… – он вдруг осекся, глядя ей за спину. – Наверное, надо было сначала позвонить. Я от усталости плохо соображаю. Извини… Ну я попозже зайду.
Ничего спросонья не понимающая Полина обернулась, проследив взгляд Роберта – в распахнутую дверь кухни был виден диван, на котором сладко спал Рон. Она посмотрела на растерянного, смущенного Роберта – и расхохоталась, усевшись прямо на пол и утирая сразу выступившие слезы.
– Ой, не могу! Ты ненормальный, честное слово! Это же наш стажер, Рон, у него… – Она перестала смеяться так же резко, как и начала, и, тяжело поднявшись, привалилась к косяку. – У него первая самостоятельная операция вчера была. Мальчик, ровесник его младшего брата, умер на столе от кровопотери – привезли слишком поздно. Никто бы ничего не смог сделать. Ну, а Рон… сам понимаешь, что такое первая смерть. Он решил, что виноват, что в медицине ему не место, что жизнь кончена. Не бросать же его было. Привезла, водки заставила выпить, спать положила. А ты что подумал?
Плохо завязанный халатик распахнулся. Роберт обхватил ее плечи, прижал к себе:
– Полин, я идиот, да? Мне все время кажется, что я такой старый, страшный. А ты такая красивая, юная.
– Да уж, прямо девочка-ромашка! – улыбнулась Полина. – У меня дочери одиннадцать лет, ты не забыл? А ты точно балбес. Старый и страшный балбес, – повторила она, поднялась на цыпочки и поцеловала его куда-то около глаза. – Самый старый, самый страшный… а главное – самый любимый. Понял уже?
Он подхватил ее на руки и понес в спальню…
Минут через сорок, когда Полина сладко размышляла, не подремать ли еще, в дверь заскреблись.
– Ма, ты спишь?
Полина, вскочив, вытащила из-под кровати скомканную простыню, расправила, накрыла Роберта, натянула халатик – все в одно мгновение – и выскочила за дверь. Но шустрая глазастая Тамар успела разглядеть гостя и возбужденно зашептала:
– Ой, мам, а сколько дядей у нас ночевало? Там на диване еще один спит… Я зашла на кухню, а он даже не проснулся!
– Это стажер из моего отделения, у нас вчера был очень трудный день. И вечер тоже.
– Опять? – совсем по-взрослому вздохнула девочка. – Мы вечером в новостях видели. А там кто? – она показала на дверь спальни.
– Это… – Полина смутилась. – Это мой друг. Он всю ночь оперировал, ему нужно отдохнуть.
– А почему он у нас отдыхает? Почему не у себя дома? Он теперь тут будет жить?
Полина вздохнула. Но что делать – рано или поздно все равно придется сказать.
– Да, девочка моя, он будет жить с нами.
– Ой, а я знаю, кто это! Дядя Роберт, да? Он к нам уже заходил. И так на тебя смотрел, так смотрел…
– Привет! – Роберт, уже полностью одетый, стоял в дверях спальни. – Я знаю, тебя зовут Тамар, верно? А твоя мама – самая красивая женщина на свете. Поэтому я на нее «так смотрел», – он вдруг подмигнул. – Я бы вообще смотрел на нее круглые сутки. Не отрываясь. Но нужно еще и работать, никуда не денешься. А перед этим неплохо было бы позавтракать.
– Тетя Оля вчера оладьев нажарила, я их разогревать поставила. И кофе сейчас сварится, – весело сообщила Тамар. – А Ритка валяется, говорит, что голова болит. У нее всегда голова болит, когда английский в расписании. А вы любите оладьи? Можно с медом, можно с вареньем.
– Кто же не любит оладьи? – весело ответил Роберт. – Тем более с медом и с вареньем.
Заспанный Рон курил на кухонном балконе. Полина потрепала его по взлохмаченной голове.
– Хватит травить организм. Сейчас завтракать будем. Больше не собираешься медицину бросать?
Он помотал головой:
– Я дурак, да?
– Да нет, что ты. Просто к смерти трудно привыкнуть. Мне и самой иногда хочется все бросить – кажется, что совсем ни на что не гожусь.
– Вы?! – изумленно выдохнул Рон. – Да вы такой хирург…
– И ты таким же будешь, даже, может, и лучше.
– Спасибо вам. Иначе… Я вчера точно каких-нибудь глупостей наделал бы.
– Ничего, все нормально.
Полина, вздохнув, отправилась в детскую.
Рита, накрывшись с головой, делала вид, что спит.
– Вставай, солнышко!
– Ну-у-у. Мне все равно надеть нечего, майка и шорты грязные уже.
Сказать, что болит голова, она все-таки не рискнула – начнут мерить температуру, лечить. Чего хорошего?
Полина покопалась в шкафу. Тамар была на голову выше Риты, и вещи ее оказались безнадежно велики. Ага, вот что-то позапрошлогоднее…
– На! Это тебе подойдет.
Но Рита фыркнула:
– Я обноски не ношу!
– Вечером что-нибудь купим, а сейчас уже некогда, надень пока эти.
– Нет! – закричала Рита. – Мне мама купит! Мне ничего вашего не надо! И вообще, у меня куча одежды!
– Почему же вы с Тамар вчера не зашли к тебе домой и не выбрали, что нужно? Или у тебя ключа нет?
– Все у меня есть! – буркнула девочка.
– Вот и хорошо. Пойдем быстренько все найдем. Нужно поторапливаться, пойдем, – Полина потянула Риту к двери, та с явной неохотой двинулась следом.
В соседской квартире, быстро отбирая необходимые одежки, Полина думала, что с Ритой будет очень и очень непросто.
– Я к маме хочу! – заявила вдруг девочка.
– Хорошо, малыш, я узнаю…
– Я не малыш! – закричала Рита. – Не смей меня так называть!
Полина подумала, что она кричит как раз как трехлетний ребенок, не как десятилетний – ну не взрослый, конечно, но уже почти – подросток. Именно как малыш. Крошечный, впервые оставшийся без мамы. Жалость обожгла остро и пронзительно. Кто сказал, что жалость – это тепло и нежность? Это остро и очень больно. И, конечно, вряд ли стоит сейчас вести Риту к матери. Вид у послеоперационных больных, тем более тяжелых… Полина медленно и неслышно вздохнула.
– Хорошо, не буду. Я узнаю, когда можно к маме прийти.
– Я сейчас хочу! – взвизгнула Рита, и слезы брызнули у нее из глаз.
Полина всегда считала, что «слезы брызнули» – это просто фраза такая. Фигура речи. Но они действительно – брызнули. Так что руке стало мокро и горячо. Она тихонько поднесла ладонь к губам – солоно.
– Рита, – очень спокойно сказала она. – Маме сделали операцию, ей нужно время, чтобы прийти в себя. Я узнаю, пускают ли к ней посетителей. И… когда будет можно. Понимаешь?
– Я сейчас хочу! – захлебывалась девочка.
– Опять? – Губы отказывались выговорить такое привычное и оттого еще более страшное слово «теракт».
Роберт молча кивнул, высмотрел в плотном автомобильном потоке «окошко» и резко свернул в боковую улицу.
– Много… народу?
Он пожал плечами:
– Все бригады вызывают, откладывается мой переезд, – он легонько сжал ее руку, как будто ободрил, покачал головой и снова свернул – назад, туда, где опять ждала работа.
Из клиники Полина позвонила соседке, попросила присмотреть за девочками. Та привычно заохала:
– Да когда же эти гады остановятся! Работай, Полиночка, я прослежу, не беспокойся. И завтрак сделаю. И в школу их провожу – если ты еще не вернешься.
Дальше началась привычная суета. Полина оперировала девушку лет восемнадцати с раздробленным плечом и рваной раной на животе. Девушка была ненамного старше Риты и Тамар. Полина старалась даже случайно не взглянуть туда, где было ее лицо. Убирала бесконечные кровавые сгустки, собирала плечо, соединяла разорванные сосуды – осколок прошел через брюшную полость, совсем немного не дойдя до позвоночника.
– Идите, Полина, мы сами зашьем, – сказал, наконец, ассистент.
Женщина устало кивнула:
– Поаккуратней только, чтобы шрамы поменьше получились. Девчонка-то молодая совсем.
В ординаторской она нашла свою сумку, достала сигареты, подумала и бросила их обратно.
Часы показывали что-то странное. Неужели восемь часов прошло?
За окном стояла густая чернильная тьма. От этого белая ординаторская казалась еще белее, неприятно напоминая только что покинутую операционную. Только «немедицинский» шкаф, в котором оставляли сумки, зонты и запасную обувь, был веселый, желто-коричневый, солнечный. На торцевой стенке кто-то из практикантов года два назад нарисовал несколько шаржей. На одном из них Полина, сурово нахмурив брови, держала наперевес шприц размером с газовый баллон.
Шкаф отгораживал закуток с раковиной и кушеткой. Сейчас оттуда доносились странные звуки – как будто вода в трубах стонала. Полина заглянула за шкаф.
Кудрявый веселый стажер Рон, самый молодой в их отделении, скорчившись в углу, мерно бил себя кулаком по коленке и всхлипывал, как ребенок, что-то невнятно бормоча.
В ординаторскую заглянула одна из операционных сестер, Берта. Полина прижала к губам палец и быстро вышла к ней в коридор.
– Что с Роном? Он там рыдает.
– Ох, Полина, – запричитала Берта, – первая самостоятельная операция у него была. Мальчика привезли лет десяти, с кровотечением. Его нашли, видать, не сразу. Пока довезли, уже не жилец был. Если бы пораньше, точно спасли бы. Повреждения не очень большие, но при такой кровопотере – безнадежно. На столе умер.
– Берта! – ужаснулась Полина. – У Рона брату младшему десять лет. Да еще первая операция, он же еще стажер. Почему же ему-то пришлось?
– Выбора не оказалось – вы все уже оперировали, – вздохнула Берта. – Уже легких начали привозить, и тут этот мальчик. Больше некому было.
Полина кинулась назад в ординаторскую, присела рядом с Роном, обняла, прижала. Он выворачивался и все бил себя по коленке, повторяя:
– Уйду, уйду! Я не могу ничего! Я его не спас!
– Рон, Рон! – Полина прижимала парня к своему плечу, гладила по голове, так же, как утешала плачущую Тамар. – Его никто бы не спас. Так бывает, Рон. У нас просто такая работа. Ну подумай, как ты можешь уйти? Это совершенно точно твоя работа, ты все можешь, я-то вижу. Но – да, они иногда умирают. Мы, увы, не волшебники, мы только можем сделать, чтобы умирали меньше.
– А… а у вас тоже умирали?
Полина вздохнула, вспомнив первую «свою» смерть. Еще в России, сразу после института. Завотделением тогда чуть не силой влил в нее стакан разведенного спирта, приговаривая: «С бедой нужно переспать, вот сейчас поспишь, и все пройдет, и можно дальше жить, и работать можно…» Найти спирт, конечно, – не проблема, больница все-таки. Но оставлять несчастного парня здесь, на кушеточке – нет, это не дело. Решение пришло по-хирургически мгновенно. Полина заставила Рона подняться:
– Пойдем отсюда!
Берта помогла довести Рона до автостоянки. Он двигался механически, как кукла.
– К себе повезешь?
Полина кивнула:
– Не оставлять же.
– Водки бы ему сейчас, поспит, к утру полегче станет.
– Да уж знаю, – Полина усмехнулась, подумав, что надо бы предупредить Роберта. Ладно, как-нибудь.
Дома она вытянула из морозилки тяжеленную литровую бутылку, которую держала «на всякий случай». Щелкнула кнопкой чайника, открыла холодильник – бр-р-р, только не мясо! – достала сыр, зелень и какую-то рыбу. Рон послушно сидел на диване и на нее не смотрел, пялился остановившимся взглядом в свои коленки. Ну хоть не рыдал больше.
Голубоватая от холода водка не лилась, а тянулась в стакан, мгновенно покрывшийся серебристой изморозью. Полина сунула стакан Рону:
– Пей. До дна.
Вытаращив глаза – не то от резкого вкуса, не то от усердия – он старательно глотал ледяную водку. Полина искоса взглянула на тяжело двигающийся кадык и отвела глаза. Бедный мальчик!
Бодро и успокаивающе зашумел чайник. Рон поставил пустой стакан на стол и опять замер.
Она тут же подсунула ему кружку с огненным, золотисто-красным, очень сладким чаем, в котором улыбалась толстая лимонная долька. Полина подержала в руках ледяную бутылку, подумала, налила полстакана и себе, искоса, чтобы не смущать, наблюдая за своим гостем. Хотя какой уж там гость! Это, может, в какой-нибудь строительной конторе – коллеги и сотрудники. А в клинике – родные люди.
Рон прихлебывал чай осторожно, крошечными глотками. Плечи его постепенно обмякли, пальцы перестали напоминать мертвую куриную лапу и обнимали горячую кружку уверенно и надежно. Глаза подернулись туманом, парень откинулся на спинку дивана, задышал ровно и медленно, с каждым вдохом сползая вбок.
Через две минуты он уже спал. Полина осторожно вытащила из сомкнутых ладоней пустую кружку, подсунула под голову подушку, накрыла легким пледом, влила в себя водку, зажевала куском сыра, побросала остатки трапезы в холодильник и поплелась в спальню.
Разбудила ее долгая, заливистая трель дверного звонка. Натягивая на ходу халатик и яростно протирая кулаком слипающиеся глаза, Полина пошлепала к двери.
На пороге стоял сияющий Роберт:
– Привет, любимая! Вот и я! Хоть ты и раньше уехала, но, как договаривались, я вот, прибыл в полное распоря… – он вдруг осекся, глядя ей за спину. – Наверное, надо было сначала позвонить. Я от усталости плохо соображаю. Извини… Ну я попозже зайду.
Ничего спросонья не понимающая Полина обернулась, проследив взгляд Роберта – в распахнутую дверь кухни был виден диван, на котором сладко спал Рон. Она посмотрела на растерянного, смущенного Роберта – и расхохоталась, усевшись прямо на пол и утирая сразу выступившие слезы.
– Ой, не могу! Ты ненормальный, честное слово! Это же наш стажер, Рон, у него… – Она перестала смеяться так же резко, как и начала, и, тяжело поднявшись, привалилась к косяку. – У него первая самостоятельная операция вчера была. Мальчик, ровесник его младшего брата, умер на столе от кровопотери – привезли слишком поздно. Никто бы ничего не смог сделать. Ну, а Рон… сам понимаешь, что такое первая смерть. Он решил, что виноват, что в медицине ему не место, что жизнь кончена. Не бросать же его было. Привезла, водки заставила выпить, спать положила. А ты что подумал?
Плохо завязанный халатик распахнулся. Роберт обхватил ее плечи, прижал к себе:
– Полин, я идиот, да? Мне все время кажется, что я такой старый, страшный. А ты такая красивая, юная.
– Да уж, прямо девочка-ромашка! – улыбнулась Полина. – У меня дочери одиннадцать лет, ты не забыл? А ты точно балбес. Старый и страшный балбес, – повторила она, поднялась на цыпочки и поцеловала его куда-то около глаза. – Самый старый, самый страшный… а главное – самый любимый. Понял уже?
Он подхватил ее на руки и понес в спальню…
Минут через сорок, когда Полина сладко размышляла, не подремать ли еще, в дверь заскреблись.
– Ма, ты спишь?
Полина, вскочив, вытащила из-под кровати скомканную простыню, расправила, накрыла Роберта, натянула халатик – все в одно мгновение – и выскочила за дверь. Но шустрая глазастая Тамар успела разглядеть гостя и возбужденно зашептала:
– Ой, мам, а сколько дядей у нас ночевало? Там на диване еще один спит… Я зашла на кухню, а он даже не проснулся!
– Это стажер из моего отделения, у нас вчера был очень трудный день. И вечер тоже.
– Опять? – совсем по-взрослому вздохнула девочка. – Мы вечером в новостях видели. А там кто? – она показала на дверь спальни.
– Это… – Полина смутилась. – Это мой друг. Он всю ночь оперировал, ему нужно отдохнуть.
– А почему он у нас отдыхает? Почему не у себя дома? Он теперь тут будет жить?
Полина вздохнула. Но что делать – рано или поздно все равно придется сказать.
– Да, девочка моя, он будет жить с нами.
– Ой, а я знаю, кто это! Дядя Роберт, да? Он к нам уже заходил. И так на тебя смотрел, так смотрел…
– Привет! – Роберт, уже полностью одетый, стоял в дверях спальни. – Я знаю, тебя зовут Тамар, верно? А твоя мама – самая красивая женщина на свете. Поэтому я на нее «так смотрел», – он вдруг подмигнул. – Я бы вообще смотрел на нее круглые сутки. Не отрываясь. Но нужно еще и работать, никуда не денешься. А перед этим неплохо было бы позавтракать.
– Тетя Оля вчера оладьев нажарила, я их разогревать поставила. И кофе сейчас сварится, – весело сообщила Тамар. – А Ритка валяется, говорит, что голова болит. У нее всегда голова болит, когда английский в расписании. А вы любите оладьи? Можно с медом, можно с вареньем.
– Кто же не любит оладьи? – весело ответил Роберт. – Тем более с медом и с вареньем.
Заспанный Рон курил на кухонном балконе. Полина потрепала его по взлохмаченной голове.
– Хватит травить организм. Сейчас завтракать будем. Больше не собираешься медицину бросать?
Он помотал головой:
– Я дурак, да?
– Да нет, что ты. Просто к смерти трудно привыкнуть. Мне и самой иногда хочется все бросить – кажется, что совсем ни на что не гожусь.
– Вы?! – изумленно выдохнул Рон. – Да вы такой хирург…
– И ты таким же будешь, даже, может, и лучше.
– Спасибо вам. Иначе… Я вчера точно каких-нибудь глупостей наделал бы.
– Ничего, все нормально.
Полина, вздохнув, отправилась в детскую.
Рита, накрывшись с головой, делала вид, что спит.
– Вставай, солнышко!
– Ну-у-у. Мне все равно надеть нечего, майка и шорты грязные уже.
Сказать, что болит голова, она все-таки не рискнула – начнут мерить температуру, лечить. Чего хорошего?
Полина покопалась в шкафу. Тамар была на голову выше Риты, и вещи ее оказались безнадежно велики. Ага, вот что-то позапрошлогоднее…
– На! Это тебе подойдет.
Но Рита фыркнула:
– Я обноски не ношу!
– Вечером что-нибудь купим, а сейчас уже некогда, надень пока эти.
– Нет! – закричала Рита. – Мне мама купит! Мне ничего вашего не надо! И вообще, у меня куча одежды!
– Почему же вы с Тамар вчера не зашли к тебе домой и не выбрали, что нужно? Или у тебя ключа нет?
– Все у меня есть! – буркнула девочка.
– Вот и хорошо. Пойдем быстренько все найдем. Нужно поторапливаться, пойдем, – Полина потянула Риту к двери, та с явной неохотой двинулась следом.
В соседской квартире, быстро отбирая необходимые одежки, Полина думала, что с Ритой будет очень и очень непросто.
– Я к маме хочу! – заявила вдруг девочка.
– Хорошо, малыш, я узнаю…
– Я не малыш! – закричала Рита. – Не смей меня так называть!
Полина подумала, что она кричит как раз как трехлетний ребенок, не как десятилетний – ну не взрослый, конечно, но уже почти – подросток. Именно как малыш. Крошечный, впервые оставшийся без мамы. Жалость обожгла остро и пронзительно. Кто сказал, что жалость – это тепло и нежность? Это остро и очень больно. И, конечно, вряд ли стоит сейчас вести Риту к матери. Вид у послеоперационных больных, тем более тяжелых… Полина медленно и неслышно вздохнула.
– Хорошо, не буду. Я узнаю, когда можно к маме прийти.
– Я сейчас хочу! – взвизгнула Рита, и слезы брызнули у нее из глаз.
Полина всегда считала, что «слезы брызнули» – это просто фраза такая. Фигура речи. Но они действительно – брызнули. Так что руке стало мокро и горячо. Она тихонько поднесла ладонь к губам – солоно.
– Рита, – очень спокойно сказала она. – Маме сделали операцию, ей нужно время, чтобы прийти в себя. Я узнаю, пускают ли к ней посетителей. И… когда будет можно. Понимаешь?
– Я сейчас хочу! – захлебывалась девочка.
Ворон
Седой больничный юрист сообщил, что документы на опекунство готовы, нужна только подпись самой Лены и ее лечащего врача.
Перед тем как идти к подруге, Полина разыскала врача. В сердце трепыхался слабенький росточек надежды – а может быть, все еще наладится? Ведь бывало же – и совсем, казалось, безнадежные, поднимались. Здесь такая хорошая медицина, а Лена так хочет жить, так переживает за дочь…
Но профессор только покачал головой:
– В ней места живого нет от метастазов. Если она действительно в последний раз обследовалась год назад… Никогда не видел, чтобы процесс развивался настолько стремительно.
– Профессор, ее дочери десять лет, она сейчас живет у меня. Я оформляю опекунство…
– Да-да, конечно, я помню. Готовы документы?
– Готовы. Сколько она…
– Вы же врач, сами все понимаете. Какие тут могут быть прогнозы. Неделя? Месяц? Ну, может быть, месяца три… бывают же чудеса.
Возле палаты Полина долго собиралась с духом, глядела на свое отражение в стекле коридорного шкафа, старалась улыбнуться. Улыбка получалась кривой, похожей на гримасу.
Но Лене было как будто все равно, ее интересовал единственный вопрос – готовы ли документы на опекунство. Услышав, что все в порядке, она сразу успокоилась.
– Ну вот и хорошо. Значит… – она запнулась. – Значит, Рита одна не останется. Спасибо тебе!
– Да что ты, в самом деле! Все это временно, – Полина старалась очень тщательно контролировать свой голос. Говорят, ложь легко опознать на слух – горло сжимается, и голос выдает. Поэтому женщина следила за голосом очень старательно. – Ты же знаешь, какая здесь медицина. Ну и что, что диагноз! Да все онкологические больные в Израиль едут – потому что здесь их спасают. Операция хорошо прошла, теперь будешь поправляться.
– Вряд ли, – губы Лены дрогнули. – Внутри так давит, как будто там удав громадный свернулся.
– Это правильно, – Полина попыталась улыбнуться, про себя отлично понимая, что означает этот «удав». – После полостных операций всегда так. Надо перетерпеть. Скоро станет лучше. Вот попей, тебе уже можно.
– Мне теперь все можно, – Лена горько усмехнулась. – Только недолго. Риту ко мне не пускай, ладно? Не надо ей этого видеть.
Ночью Полине почему-то приснилась изба. Низкая, бревенчатая, темная – как на картине Сурикова «Меншиков в Березове». И пол, и стены, даже крошечное оконце – все покрыто копотью. Во сне Полина знала: нужно все отмыть, и тогда за окошком блеснет солнце, почерневшие половицы зазолотятся живым деревом, и вообще все будет хорошо. Она ползала на коленях, оттирая въевшуюся копоть от пола, от стен, от лавок и боялась – за спиной дышала жаром черная страшная печка, заденешь – и она выдохнет новое облако мертвой жирной сажи.
Во сне Полина выгребла черноту изо всех углов, вычистила стол и стены, сумев ни разу не задеть страшную печку. Чувствуя, что не в силах больше двинуться, она присела на маленькую скамеечку. Вот сейчас в отмытое окошко блеснет солнечный луч, сейчас станет светло и тепло…
Но оконце закрыла темная тень – на подоконнике сидел ворон. Громадный, черный, он косил на Полину злым блестящим глазом и каркал, каркал, каркал…
Проснулась она в холодном поту, сердце колотилось где-то в горле, язык был сух, как наждачная бумага. Полина осторожно выбралась из постели, дошла до кухни, вылила в себя три стакана воды и долго-долго стояла под душем. «Надо же, – думала она, – какой медицинский сон! Как хорошо, что я не оперирую онкологию. Наверное, так чувствует себя хирург, вычищая метастазы. Да еще и помнит: все, что он вычистил, скорее всего, вернется. Если уж опухоль метастазирует, она метастазирует… Ну-ка, хватит, – прикрикнула женщина сама на себя. – Нашла время впадать в уныние! У тебя все в порядке, даже более того – у тебя Роберт и две дочери, чего тебе еще? Не гневи судьбу!»
Вернувшись в спальню, Полина долго смотрела на спящего Роберта. За окном висела низкая луна, и в серебряном дрожащем свете его лицо казалось странно молодым. Полина гладила спящего на прикроватном коврике Чампи и старалась дышать медленно и размеренно – это усыпляет. Выспаться нужно непременно – завтра ночное дежурство. Она прижалась к горячему, такому родному плечу и задремала.
Утром Тамар командовала сборами в школу и шикала на Риту:
– Тише ты! У мамы сегодня ночное дежурство.
– Ну и что?
– Как – что? Ей нужно выспаться.
– Подумаешь! Как будто в больнице кушеток нет? Ночью все равно никто ничего не делает, можно и там поспать.
– Ты что, вообще ничего не понимаешь? Во-первых, надо следить за больными – вдруг кому-то хуже станет. Или могут привезти кого-нибудь – и сразу на стол. Как можно спать на дежурстве? Выспаться нужно заранее, а ты топочешь, как стадо слонов. Да еще и хихикаешь все время. Смешинка в рот попала?
– Марта, – Рита опять хихикнула, – Роберту в сандалии нагадила.
– И что в этом смешного? Иди сейчас же вымой сандалии!
– Вот еще! – фыркнула Рита. – Может, он обидится и к себе уедет, ну, где он раньше жил. Чего он здесь-то приклеился, чего ему тут надо? И мама твоя… Роберт ах, Роберт ох.
– Тебе три года, что ли? Или ты дура совсем? – Тамар разозлилась. – Они любят друг друга!
– Да ладно! Лю-ю-ю-бят! Он же старый совсем!
– Ну вот мама тебя еще должна была спросить, кого ей выбрать!
– Моя мама всегда спрашивала… – опустив голову, буркнула Рита.
– То-то у вас никогда никаких мужчин не было. Это, значит, она спрашивала, а тебе никто не нравился! А тетя Лена делала по-твоему. Кошмар! Иди, мой сандалии! Твоя черепаха, ты и убирай!
– И не подумаю даже!
– Значит, будешь косу сама плести, я тебе помогать не стану.
– Подумаешь! – фыркнула Рита. – Я тетю Полину разбужу, она заплетет.
Тамар поняла, что действительно разбудит, цаца балованная. Она вымыла сандалии, заплела Рите косу, сунула ей в ранец сверток с сандвичами.
– Только попробуй не съешь! Мама и так устает, да еще успевает бутерброды для нас приготовить. А ты выбрасываешь, я видела.
– Лучше бы денег дала, – буркнула Рита. – Мало ли, что мне захочется – может, булочку, может, пирожное. Мне мама всегда денег с собой давала!
– Вот и избаловала так, что смотреть противно! Вечером будешь учиться заплетать косу.
– С какой это стати? – изумилась Рита.
– Потому что это твоя коса, и ты не безрукий инвалид. Пошли, опоздаем!
Рита, надув губы, промолчала. Тамар нравилась ей ужасно: бойкая, самостоятельная, все умеет – и косу заплести, и обед приготовить, и не боится ничего. Да, она старше, привычно оправдалась Рита, но про себя понимала: подруга старше-то всего на год, это совсем немного. Вот если бы стать такой же независимой! Ведь Тамар в самом деле нигде не пропадет, а она, Рита? «Безрукий инвалид» – это было обидно. Но плести косу, готовить обед… Может, еще и полы мыть? Ведь гораздо интереснее посидеть книжку почитать или на компьютере поиграть, а обед и все такое пусть бы кто-нибудь другой сделал.
За размышлениями Рита не заметила, как дошли до школы. В вестибюле она как-то сразу осталась одна. Так повторялось каждое утро: «Тамар, привет!», «Тамар, а к нам вчера попугайчик на балкон залетел, представляешь?», «Тамар, английский сделала? Дашь посмотреть?»
Вот почему к подруге все кидаются? А к ней, Рите, подходили, только когда мама ей что-то эдакое покупала, чего ни у кого еще нет. Вроде той проклятой Ферби. Чертова, чертова, чертова Ферби! Это из-за нее все плохо стало! Зачем только мама ее купила!
Перед тем как идти к подруге, Полина разыскала врача. В сердце трепыхался слабенький росточек надежды – а может быть, все еще наладится? Ведь бывало же – и совсем, казалось, безнадежные, поднимались. Здесь такая хорошая медицина, а Лена так хочет жить, так переживает за дочь…
Но профессор только покачал головой:
– В ней места живого нет от метастазов. Если она действительно в последний раз обследовалась год назад… Никогда не видел, чтобы процесс развивался настолько стремительно.
– Профессор, ее дочери десять лет, она сейчас живет у меня. Я оформляю опекунство…
– Да-да, конечно, я помню. Готовы документы?
– Готовы. Сколько она…
– Вы же врач, сами все понимаете. Какие тут могут быть прогнозы. Неделя? Месяц? Ну, может быть, месяца три… бывают же чудеса.
Возле палаты Полина долго собиралась с духом, глядела на свое отражение в стекле коридорного шкафа, старалась улыбнуться. Улыбка получалась кривой, похожей на гримасу.
Но Лене было как будто все равно, ее интересовал единственный вопрос – готовы ли документы на опекунство. Услышав, что все в порядке, она сразу успокоилась.
– Ну вот и хорошо. Значит… – она запнулась. – Значит, Рита одна не останется. Спасибо тебе!
– Да что ты, в самом деле! Все это временно, – Полина старалась очень тщательно контролировать свой голос. Говорят, ложь легко опознать на слух – горло сжимается, и голос выдает. Поэтому женщина следила за голосом очень старательно. – Ты же знаешь, какая здесь медицина. Ну и что, что диагноз! Да все онкологические больные в Израиль едут – потому что здесь их спасают. Операция хорошо прошла, теперь будешь поправляться.
– Вряд ли, – губы Лены дрогнули. – Внутри так давит, как будто там удав громадный свернулся.
– Это правильно, – Полина попыталась улыбнуться, про себя отлично понимая, что означает этот «удав». – После полостных операций всегда так. Надо перетерпеть. Скоро станет лучше. Вот попей, тебе уже можно.
– Мне теперь все можно, – Лена горько усмехнулась. – Только недолго. Риту ко мне не пускай, ладно? Не надо ей этого видеть.
Ночью Полине почему-то приснилась изба. Низкая, бревенчатая, темная – как на картине Сурикова «Меншиков в Березове». И пол, и стены, даже крошечное оконце – все покрыто копотью. Во сне Полина знала: нужно все отмыть, и тогда за окошком блеснет солнце, почерневшие половицы зазолотятся живым деревом, и вообще все будет хорошо. Она ползала на коленях, оттирая въевшуюся копоть от пола, от стен, от лавок и боялась – за спиной дышала жаром черная страшная печка, заденешь – и она выдохнет новое облако мертвой жирной сажи.
Во сне Полина выгребла черноту изо всех углов, вычистила стол и стены, сумев ни разу не задеть страшную печку. Чувствуя, что не в силах больше двинуться, она присела на маленькую скамеечку. Вот сейчас в отмытое окошко блеснет солнечный луч, сейчас станет светло и тепло…
Но оконце закрыла темная тень – на подоконнике сидел ворон. Громадный, черный, он косил на Полину злым блестящим глазом и каркал, каркал, каркал…
Проснулась она в холодном поту, сердце колотилось где-то в горле, язык был сух, как наждачная бумага. Полина осторожно выбралась из постели, дошла до кухни, вылила в себя три стакана воды и долго-долго стояла под душем. «Надо же, – думала она, – какой медицинский сон! Как хорошо, что я не оперирую онкологию. Наверное, так чувствует себя хирург, вычищая метастазы. Да еще и помнит: все, что он вычистил, скорее всего, вернется. Если уж опухоль метастазирует, она метастазирует… Ну-ка, хватит, – прикрикнула женщина сама на себя. – Нашла время впадать в уныние! У тебя все в порядке, даже более того – у тебя Роберт и две дочери, чего тебе еще? Не гневи судьбу!»
Вернувшись в спальню, Полина долго смотрела на спящего Роберта. За окном висела низкая луна, и в серебряном дрожащем свете его лицо казалось странно молодым. Полина гладила спящего на прикроватном коврике Чампи и старалась дышать медленно и размеренно – это усыпляет. Выспаться нужно непременно – завтра ночное дежурство. Она прижалась к горячему, такому родному плечу и задремала.
Утром Тамар командовала сборами в школу и шикала на Риту:
– Тише ты! У мамы сегодня ночное дежурство.
– Ну и что?
– Как – что? Ей нужно выспаться.
– Подумаешь! Как будто в больнице кушеток нет? Ночью все равно никто ничего не делает, можно и там поспать.
– Ты что, вообще ничего не понимаешь? Во-первых, надо следить за больными – вдруг кому-то хуже станет. Или могут привезти кого-нибудь – и сразу на стол. Как можно спать на дежурстве? Выспаться нужно заранее, а ты топочешь, как стадо слонов. Да еще и хихикаешь все время. Смешинка в рот попала?
– Марта, – Рита опять хихикнула, – Роберту в сандалии нагадила.
– И что в этом смешного? Иди сейчас же вымой сандалии!
– Вот еще! – фыркнула Рита. – Может, он обидится и к себе уедет, ну, где он раньше жил. Чего он здесь-то приклеился, чего ему тут надо? И мама твоя… Роберт ах, Роберт ох.
– Тебе три года, что ли? Или ты дура совсем? – Тамар разозлилась. – Они любят друг друга!
– Да ладно! Лю-ю-ю-бят! Он же старый совсем!
– Ну вот мама тебя еще должна была спросить, кого ей выбрать!
– Моя мама всегда спрашивала… – опустив голову, буркнула Рита.
– То-то у вас никогда никаких мужчин не было. Это, значит, она спрашивала, а тебе никто не нравился! А тетя Лена делала по-твоему. Кошмар! Иди, мой сандалии! Твоя черепаха, ты и убирай!
– И не подумаю даже!
– Значит, будешь косу сама плести, я тебе помогать не стану.
– Подумаешь! – фыркнула Рита. – Я тетю Полину разбужу, она заплетет.
Тамар поняла, что действительно разбудит, цаца балованная. Она вымыла сандалии, заплела Рите косу, сунула ей в ранец сверток с сандвичами.
– Только попробуй не съешь! Мама и так устает, да еще успевает бутерброды для нас приготовить. А ты выбрасываешь, я видела.
– Лучше бы денег дала, – буркнула Рита. – Мало ли, что мне захочется – может, булочку, может, пирожное. Мне мама всегда денег с собой давала!
– Вот и избаловала так, что смотреть противно! Вечером будешь учиться заплетать косу.
– С какой это стати? – изумилась Рита.
– Потому что это твоя коса, и ты не безрукий инвалид. Пошли, опоздаем!
Рита, надув губы, промолчала. Тамар нравилась ей ужасно: бойкая, самостоятельная, все умеет – и косу заплести, и обед приготовить, и не боится ничего. Да, она старше, привычно оправдалась Рита, но про себя понимала: подруга старше-то всего на год, это совсем немного. Вот если бы стать такой же независимой! Ведь Тамар в самом деле нигде не пропадет, а она, Рита? «Безрукий инвалид» – это было обидно. Но плести косу, готовить обед… Может, еще и полы мыть? Ведь гораздо интереснее посидеть книжку почитать или на компьютере поиграть, а обед и все такое пусть бы кто-нибудь другой сделал.
За размышлениями Рита не заметила, как дошли до школы. В вестибюле она как-то сразу осталась одна. Так повторялось каждое утро: «Тамар, привет!», «Тамар, а к нам вчера попугайчик на балкон залетел, представляешь?», «Тамар, английский сделала? Дашь посмотреть?»
Вот почему к подруге все кидаются? А к ней, Рите, подходили, только когда мама ей что-то эдакое покупала, чего ни у кого еще нет. Вроде той проклятой Ферби. Чертова, чертова, чертова Ферби! Это из-за нее все плохо стало! Зачем только мама ее купила!