Домбровский Юрий Осипович. Обезьяна приходит за своим черепом

   - А я всегда предпочитаю мир и всегда думаю, что нечего работать на третьего радующегося. Я согласен. Давайте скорее покончим с этим недоразумением.
   - Тем более, - сказал прокурор, - что уже по вашей фотокопии видно, что нашему коллеге принадлежит только стилистическая правка документа, конечно, печального, но-о...
   - Не совсем, не совсем, - вмешался фашист. - Я не только выправил документ, я его факти-чески обезвредил, так что в нем не осталось его ядовитых жал. В этом-то и есть моя претензия к вам, господин Мезонье. Вы написали про меня: "Составил нацистскую декларацию, доведшую моего отца до самоубийства", - а я отвечаю: нет, ничего я не составлял, наоборот, настолько обезвредил декларацию, написанную в стенах института, что ее и печатать-то не стали. Именно поэтому она и осталась в бумагах вашего покойного батюшки в виде чернового проекта. Иными словами, я не породил эту гадину, а раздавил ее. Вот факты.
   - И эти факты вы, Ганс, никак не сможете отрицать, - серьезно сказал прокурор, так серьезно, что я почти поверил в его искренность, - в этом-то все и дело.
   - Все дело в том, что мой отец погиб после того, как прочитал эту декларацию, - ответил я сдержанно. - Вот тут "после того" значило именно "ввиду этого". Это я и доказываю. А опубли-ковать эту бумажонку после его смерти не имело уже ровно никакого смысла.
   Тут фашист закричал: "Однако же позвольте",- а я стукнул кулаком по столу и крикнул:
   - Ничего я вам не позволю, гестаповец вы этакий! Слушайте, господа, я уже совершенно перестал понимать, что у нас такое происходит. Вы, автор грязной, подлейшей бумажонки, оказываетесь благодетелем моего убитого вами отца. И вот я публикую несколько строк из этой гадости, причем у меня на руках имеется и подлинник, дающий мне полное право утверждать, что вы схвачены за шиворот, тогда как у вас в руках есть фотокопия, отнимающая у вас право отрицать это, и что же получается? Восстает правосудие, смертельно оскорбленное. Кем? Мною! Чем? Тем, что я ему указал на преступников. Я - убийца и подстрекатель, а вы - герой и друг королевского прокурора. И вот все вы вместе, во главе с тенью мертвого Гарднера и клянясь его именем, устремляетесь на меня во имя чести и справдливости, гуманности и еще черт знает чего. Да в уме ли вы, господа? Вот уж именно: "В наш жирный век добродетель должна просить прощения у порока за то, что она существует".
   Наступила тяжелая пауза, потом королевский прокурор развел руками и сказал:
   - Ну, что же, тогда, пожалуй, все! Дошло уже до Шекспира! И того в гробу потревожили! - Фашист молчал. Прокурор повернулся ко мне. - Поверьте, мне очень жаль, Ганс, что все происходит именно так, но, в конце концов, что же я могу сделать? - Он встал. - Прощайте, господа, - сказал он печально. - Желаю всего хорошего.
   Так мы и разошлись.
   ...Вот обо всем этом я и рассказал при новой встрече Юрию Крыжевичу. Он сидел, слушал, а потом вдруг сказал:
   - И все-таки я вижу, что вы-таки ничего и не поняли.
   - Боюсь, что все понял, - ответил я.
   - Боюсь, что ничего ровно не поняли, - отпарировал он. - Начнем с исходного пункта. Вы впервые встретились с Гарднером неделю тому назад. Раньше его в городе не было. Зачем же он приехал?
   Я пожал плечами.
   - Для вас тогда был вопрос, но ваш коллега объяснил вам, в чем дело. Бандита назначили на очень высокий международный пост, вот он и явился за ним. Я уточню. Здесь находится штаб-квартира того отдела объединенной международной полиции, во главе которой его и собирались поставить, заметьте - как крупнейшего специалиста по политическому сыску. Но тут произошло то, что они должны были предвидеть, но, конечно, не предвидели. Его встретил один из облагоде-тельствованных им, то есть вы, и сразу загорелся и развил бешеную деятельность. В результате всяких правд и неправд вам удалось протащить верблюда через игольное ушко, то есть разгром-ную статью о подвигах этого разбойника через газету. А это конкретно значило, что хозяева Гарднера попали в ужасное положение. Вы не только вырвали из колоды короля, но и сорвали весь их банк начисто, и если бы эта история продолжалась, дело дошло бы до запросов и тогда кое-кто слетел бы с поста. Но ведь их всегда выручает случайность. Гарднер случайно погибает от руки неизвестного, и сразу все меняется. Во-первых, отпадают все разговоры о прошлом Гарднера, так же как и розыски покровителей Гарднера в правительстве, а назойливый журналист, то есть ваша милость, не только лишился прав задавать правительству каверзные вопросы и требовать ответа, но, наоборот, вдруг сам оказался привлеченным к ответу, - ибо кто бы там ни убил Гарднера (а этот убийца, будьте уверены, никогда не будет разыскан), но преступник отныне именно этот назойливый и чрезмерно активный молодой человек, который суется в воду, не зная броду, и тут уж насчет него возможны всякие соображения. Если он быстро не поймет, что произошло, то его можно и за решетку. А самое главное - вдруг открылись неограниченные возможности вообще ударить по всей печати определенного рода. Вот, мол, до чего доводят такие статьи! Такие, с позволения сказать, разоблачения! До охоты за черепами! До убийств в предмес-тье! До суда Линча! Понимаете? Вы говорите, что видели там этого прохвоста? Ну, это и есть его работа: он заведующий отделом печати прокуратуры. Для редактора фашистского листка это сейчас самая подходящая должность на свете.
   Он говоил спокойно, ровно, не повышая и не понижая голоса. А я давно уже понял, не только что это правда, но и чьих это рук дело.
   - Так что же теперь делать? - вырвалось у меня.
   Он встал, застегнул плащ, взял со стола шляпу и, держа ее в руке на отлете, ответил:
   - Ничего. Ждать. Посмотрим, до чего они посмеют дойти.
   Но, по существу, и ждать-то было нечего. События обрушились на меня сразу, как лавина. Мне очень трудно описать, как и что это было, потому что ясного в памяти моей осталось немного
   Дня через два после этого разговора я зашел в клуб и опять встретился с прокурором. Он страшно обрадовался. На этот раз мы говорили почти исключительно о шахматах - в городе только что прошел турнир на первенство страны, - и уже на прощание он мне сказал:
   - А шеф ваш был перепуган до чрезвычайности, не за вас, конечно, а за газету, но я ему обещал, что газету-то мы не тронем.
   У меня чуть не вырвалось: "А меня?" - но я вовремя спохватился и только пожал ему руку. Было уже совершенно ясно, что гроза разразится надо мной вот-вот. Но она грянула буквально через несколько минут.
   Когда я спустился к вешалке, ко мне подошел один из секретарей клуба и, отозвав меня в сторону, вполголоса сказал, что по делу Сюзанны Сабо девочки, застрелившей своего отца, - меня хочет видеть какая-то женщина. Я позабыл сказать о том, что девочку, как невменяемую, прямо с суда отправили в одну из больниц для морально дефективных больных, где она находи-лась уже второй год. Дело Сабо в свое время меня очень заинтересовало, и я посвятил ему целый цикл небольших заметок под заглавием "Погубившие малых сих". Это и было моей основной мыслью. А тезис цикла был: "Не убийца, а убитый виноват". Ибо действительно, убитый - отец девочки - казался мне виноватым значительно больше, чем его малолетняя убийца. На процессе выяснилось, как тщательно и любовно выращивали родители в ребенке того зверя, который под конец и слопал их обоих. Какие книжки они ей покупали, каким диким играм обучали, какие страшные истории рассказывали, на кого натравливали и от чего остерегали. Я приветствовал оправдательный приговор еще потому, что, как мне показалось, присяжные - два почтальона, два лавочника, один шофер поняли ту сокровенную сущность дела, которая оказалась недоступной для всех профессоров психологии и криминалистики, и именно поэтому в пику им и оправдали убийцу. Понятно, что, когда мне сказали о посетительнице, которая хочет сообщить нечто новое об этом деле, моим первым движением было спросить:
   - Где же она?
   - Я провел ее в библиотеку, - ответил секретарь нехотя. И только что я по шел, о кликнул: - Постойте! Не лучше ли сказать ей, что вы сегодня уже уехали и вас надо искать завтра в редакции?
   - А что такое? - спросил я, приостановившись.
   Также нехотя он ответил:
   - Да ничего, только странная она какая-то, пьяна или кокаинистка. Черт знает, кто она...
   - Ну, посмотрим, - сказал я бодро. И только вошел в библиотеку, как увидел ее. Она стояла возле шкафа, маленькая, худенькая, в каком-то покрывале или темном пледе. Лица ее мне не было видно, но я почему-то остро и быстро подумал: "А ведь, пожалуй, лучше бы в самом деле завтра в редакции..." Я громко спросил:
   - А что же он вас оставил тут? Пройдем в зал.
   Она покачала головой и отбросила от лица плед. Тут я и увидел, что она и есть Сюзанна Сабо. Признаюсь, я был так ошеломлен, что пробормотал что-то глупое, вроде того: "Так вас, Сюзанна, разве выпустили? Давно ли? Я не знал..."
   - Два дня назад. Меня взял на поруки мой друг. - Она выговорила это четко, жестоко, хлестко, не двигаясь и смотря мне прямо в глаза.
   Я тоже смотрел на нее и видел, как она возмужала, огрубела за эти два года. Тогда это была просто девчонка, завитая и подкрашенная, позирующая и изломанная (это когда ей, например, задавал вопросы королевский прокурор или когда она чувствовала на себе глаз фотоаппарата), такая же простая, как и все девчонки ее возраста, когда их постигает горе. Однажды я видел, как она - это было в перерыве - сидела в полутемном зале, о чем-то тихо разговаривала с конвои-ром, здоровым рябым парнем с добродушным плоским лицом и пышными усами, и задумчиво сосала дешевую карамельку в пестрой обертке. Рядом с ней на деревянной лавке лежал бумажный пакет. Имено тогда, поглядев на этот мятый бумажный кулек, на эту карамельку в тоненькой руке, я и понял, не умом, а всем своим существом, остро, твердо и совершенно бесспорно, - вот это-то и называется, наверное, "меня как осенило!", - что не убийца, а убитый виноват, и название статьи - "Погубившие малых сих" само пришло мне в голову. Но сейчас передо мной была уже не девочка и даже не девушка, а взрослая, издерганная женщина. У нее было худое, страшно бледное, несколько припухшее лицо, яркие, ядовитые губы, вырисованные с особой тщательнос-тью, глубокие черные глаза, обведенные бурой синевой. Они глядели на меня откуда-то из необъятной глубины, и этот взгляд выражал чувство такого одиночества и беззащитности, что мне сразу стало и тоскливо и жутко. Вообще в этой темной комнате, где горел только верхний зеленый свет и тускло поблескивали дубовые шкафы, было неестественно тихо и мертво, и центром этой тишины была именно она, как бы струящая это молчание. Все это мной владело всего несколько секунд. Потом я сбросил с себя оцепенение и спросил очень четко и даже резковато:
   - Но чем же я вам могу быть сейчас полезным? Ведь у вас все устраивается как нельзя лучше.
   Стоя так же неподвижно, скрестя руки под пледом (такие женщины всегда что-то изображают - Изиду ли, статую ли, знаменитую ли актрису), она сказала ровно и невыразительно:
   - Мне вас жалко! - И прибавила: - Очень, очень жалко!
   Я вдруг вспомнил, что имею дело с сумасшедшей, скорее всего сбежавшей из лечебницы, и поэтому ответил:
   - И я вас тогда тоже жалел.
   - А! Это все не то, - ответила она досадливо. - Мне жалко потому, что вас хотят убить.
   - За что же, дорогая? - спросил я ласково. - Что я сделал плохого?
   - Ну да все равно, - оборвала она вдруг себя, - черт с вами! - И, не целясь, не стремясь попасть, вдруг вырвала руку из-под пледа и выстрелила в меня раз и другой.
   Боли я не почувствовал, только удар в бедро, такой резкий, что мне показалось, будто у меня вихрем оторвало ногу. Пол стал стеной под моими ногами, я осел и закрыл голову, но она больше и не стреляла, а только ударила с размаху ногой в деревянную перегородку шкафа, так, что он весь загудел и из него со звоном посыпались стекла.
   - Довольно крови, довольно убийств! - сказала она ровно, заученно и громко, как в жестяной рупор.
   И вдруг - раз! раз! раз! - выстрелила в потолок еще три раза.
   Когда вбежали люди - секретарь, королевский прокурор, еще кто-то, она выстрелила шестой раз. Просто вскинула руку поверх их голов и пустила пулю в бронзовый бюст Роденбаха. Когда на нее налетели, подмяли, обезоружили, она не сопротивлялась, а только, лежа на полу, повторяла громко, хрипло и спокойно, высоко подняв голову:
   - Довольно крови! Крови довольно! Довольно, довольно, довольно!
   А дальше все пошло так, что сразу стало ясно: покушение - только последний акт хорошо продуманной и даже, вероятно, где-то уже прорепетированной пьесы. Меня доставили в больницу, и на другой день явился заместитель прокурора. Он выразил мне соболезнование, поговорил со мной о том о сем - мы были немного знакомы, - а уходя, предъявил мне два постановления: одно - о привлечении меня к ответственности по такой-то статье уголовного кодекса и по такому-то примечанию к ней - и другое - об избрании меры пресечения (подписка о невыезде) ввиду того, что по состоянию здоровья обвиняемый участвовать в следствии и суде не может. А далее газеты принесли сообщение, что известная всему миру Сюзанна Сабо, вообразившая себя новой Шарлоттой Корде, по постановлению королевского прокурора, возвращена обратно в больницу, ибо вопрос о ее невменяемости был уже однажды разрешен в судебном порядке, а с тех пор состояние больной не улучшилось. Врач, давший согласие на ее выписку из больницы, привлечен к дисциплинарной ответственности. Несмотря на это, большинство газет поместило ее развернутое интервью на тему о покушении на убийство журналиста Ганса Мезонье. "Я очень жалею, - заявляла она корреспондентам, что меня под явно вымышленным предлогом отказались отдать под суд. Я бы доказала, что дело отнюдь не в несчастном Гансе Мезонье, что мой выстрел, как и все то, что побудило меня к нему, - единственный путь к спасению нации". Эти слова газеты печатали крупно под ее портретом и фотографией того угла библиотеки, из которого она стреляла в меня. Затем появилась публикация полиции о том, что разыскивается Юрий Крыжевич, причастный к убийству Гарднера. Потом сообщение о том, что, по сведениям бюро уголовного розыска, он покинул пределы страны и находится вне пределов досягаемости. Вот тогда и затрещали все правые газеты. О чем они только не писали! Об уголовниках, которым почему-то разрешают приезжать в нашу мирную страну и среди бела дня охотиться на неугодных им людей, о болванах в наших министерствах, которые этому покровительствуют, о подрывной роли так назьшаемой независимой прессы, о продажных писаках, которые поражают своих врагов не только пером и сарказмом, но и самым настоящим кинжалом; снова обо мне, но уже прямо, называя по фамилии, как о недостойном сыне великого отца, продавшем свое первородство и совесть за чечевичную похлебку. И, наконец, о темной и зловещей фигуре Юрия Крыжевича, что стоит за моей спиной. И, дойдя до него, газеты задали ряд вопросов. (О, как сразу же я почувство-вал за их воем дирижерскую палочку моего старинного знакомца редактора фашистского листка, заведующего отделом прессы прокуратуры!) "Разве история садовника Курта, - спрашивали газеты, - сумевшего проникнуть в дом профессора, ясна до самого конца? Разве обстоятельства смерти профессора не окутаны до сих пор густым туманом? А рукопись? Рукопись итогового труда профессора, над которой он работал двадцать лет? Как она смогла исчезнуть из дома, захваченного нацистами, и очутиться за границей? Говорят, профессор завещал ее Академии наук СССР? Хорошо. Но кто видел подлинную рукопись? Покажите нам ее, и мы поверим, а пока мы спрашиваем коммунистов: "Чем вы докажете, что это не подлог?" Сначала это были только риторические вопросы, но потом газеты заговорили по-иному. "Недурно бы, писали они, - обо всех этих странностях допросить (обратите внимание: не "спросить", а именно "допросить") сына покойного, который, кстати, сейчас находится под судом за подстрекательство к убийству. Конечно, по всей вероятности, этот прыткий молодой человек либо отмолчится, либо предпочтет сказать, что он ничего не знает и ничего не помнит, - ему тогда ведь было всего-навсего двенадцать лет! Но ведь и то сказать: как он ответит, это больше всего зависит от того, кто с ним будет разговаривать и как разговаривать. Если умело спрашивать, то, вероятно, кое-что придется и припомнить". Так писали газеты, и я узнавал голоса моих старых приятелей из прокуратуры. Они-то и натолкнули меня на мысль написать эти записки. Но только, господин заведующий пресс-бюро прокуратуры и господин королевский прокурор, вам не придется прибегать к столь хорошо известным вам по годам оккупации методам - я все отлично помню и все знаю, вы это увидите из моего рассказа. Только рассказывать я буду не вам и не вашим покровителям - вам все это известно и без меня. Я хочу рассказать эту историю всем моим соотечественникам, всем людям земного шара - если они захотят меня слушать. Конечно, не все я видел сам, - кое-что мне стало известно от других, кое о чем я прочел в газетах и официальных документах, кое-что, наконец, я просто додумал, - но, так или иначе, история смерти моего отца - история страшная и поучи-тельная, и над уроками ее стоит подумать.
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   ...Пришел бандит и, не долго думая, взял да и погасил огонь мысли. Он ничего не страшился, ни современников, ни потомков, и с одинаковым неразумением накладывал гасильник и на отдельные человеческие жизни, и на общее течение ее. Успех такого рода извергов - одна из ужаснейших тайн истории; но раз эта тайна прокралась в мир, все существующее, конкретное и отвлеченное, реальное и фантастическое - все покоряется гнету ее.
   Салтыков-Щедрин, "За рубежом "
   Глава первая
   Я до сих пор помню о том, каким образом у нас в доме впервые заговорили о Карле Войцике.
   Отец мой, директор Международного института палеантропологии и предыстории, профессор Мезонье, любил себя сравнивать с героями древности.
   Так, когда немецкие войска вошли в наш город, он сказал моей матери:
   - Я остался здесь, чтобы, как Архимед, охранять свои чертежи.
   После этого он ушел в кабинет и хлопнул дверью, а мать целый день возилась со своим фарфором, и глаза у нее были красные.
   Конец Архимеда был известен и ей.
   Вечером следующего дня я увидел и первого живого немца. По правде сказать, он был совсем не таким страшным, как я ожидал сначала.
   Но начну по порядку.
   С утра по городу ходили тревожные слухи, говорили об облавах, арестах, массовых расстрелах. Например, рассказывали такое: шел человек мимо здания префектуры и вынул носовой платок, чтобы обтереть лицо, а часовой приложился и - бабах! - ковырнул человека прямо в лужу. Из здания на выстрел выскочило несколько военных, часовой равнодушно сказал им: "Уберите шпиона!" - и человека взяли за ноги и куда-то оттащили.
   - Господи, что будет с нами дальше? - всхлипнула горничная Марта, принесшая этот рассказ в кухню из города.
   - Что будет с нами? - спросил садовник Курт (он когда-то работал у родителей моей матери и теперь, после многолетнего перерыва, откуда-то появился опять в городе). - А вот что. Я когда-то читал одну занимательную книгу. В ней военный за дружеской попойкой разъяснял своим собутыльникам смысл войны. "Что бы там ни писали в газетах, - говорил он, - война состоит в том, чтобы красть кур и поросят у крестьян". И в доказательство этого тут же приводилась старая галльская пословица: "У солдата жена - кража".
   - Ох, если бы только кража! - мечтательно вздохнула горничная Марта. Разве кто-нибудь погнался за курицей или поросенком... А вот говорят, что на перилах Королевского моста...
   - Стойте, одну минуту! - воскликнул садовник Курт и поднял растопыренную пятерню. - Во-первых, так говорили в восемнадцатом веке, а сейчас у нас половина двадцатого...
   - Ну вот, видите! - укоризненно сказала Марта.
   - Потом - не забывайте, что это говорил французский офицер, а мы имеем дело с немцами, и, наконец, главное - офицер этот нацизм не исповедовал. Значит, поросенок и курица, мадемуазель Марта, это далекое прошлое. Сейчас же у немецкого солдата жена не кража, а грабеж плюс убийство.
   - Говорите тише, - сказала мать, - вас можно услышать и на улице.
   - Извините, сударыня, но это не секрет. Немецкий солдат не из стеснительных. Да, так вы спрашивали, Марта, что будет с нами? А вот что! Они присмотрятся и начнут шарить. Увидят дома хорошую скатерть - сдернут вместе с посудой. Понравится, скажем, сапог, - тут он выставил ногу свою в блестящем желтом сапоге и повертел ею в разные стороны, - и сапог сдернут, и ногу отрубят. Увидят, что старуха тащит курицу, - застрелят и старуху и курицу. Курицу - в суп, старуху - в огород, чертей пугать...
   - Бог знает что вы говорите, Курт! - сказала горничная Марта: она была богобоязненная женщина и не любила, когда поминали имя нечистого.
   - Одну минуту, мадемуазель Марта, - сказал Курт весело. - Сейчас разговор пойдет и о вас. И вот выходите, скажем, вы на улицу. Вот так, как вы есть сейчас: в белом переднике, в наколке, с этой очаровательной розой в волосах. А по улице ходит немецкий солдат...
   Мать подошла ко мне и взяла меня за плечи.
   - Иди, иди в комнаты, - сказала она. - Подумать, целый день он вертится в кухне! Посмотри, что там делает отец.
   В столовой было уже темно, и низкое раскаленное небо быстро мутнело и остывало, принимая зеленоватые тона. Чувствовалось, что скоро должны были прорезаться первые молодые звезды. На окне четким квадратом обозначалась клетка с ручным снегирем; его пухлая, грушевидная фигура ярко рисовалась на фоне еще светлого неба. Под ним, в кресле, такой же пухлый, неподвижный и молчаливый, сидел ученый хранитель музея Иоганн Ланэ. Он посасывал толстую пенковую трубку в виде нагой женщины, и вокруг него стояло неподвижное и зловонное облако дыма.
   Рядом в огромном кожаном кресле сидел вице-директор института, доктор Ганка.
   Отец ходил по столовой тяжелыми, злыми шагами, и в такт им звенело и подпрыгивало волшебное фарфоровое царство матери за стеклянными переборками шкафа.
   Размахивая окурком, отец говорил:
   - Антропометрия, антропометрия! Они теперь все помешались на этом. Ох, если бы дело было так просто, что простым промером можно было бы определить, где гений, где преступник, где просто золотая посредственность! Но на этом полвека тому назад сломал себе шею мой уважаемый коллега Чезаре Ломброзо, а он был настоящий ученый. Ведь в том-то и дело, что неизвестно, где и в каких недрах черепа таится таинственный человеческий интеллект.
   - Ну, это более или менее им ясно, профессор, - устало улыбнулся Ганка. - Когда они расстреливают, то всегда метят в затылок. Значит, в нем все и дело! Что у человека мозг для того, чтобы думать, это они уяснили себе хорошо. Поэтому в Германии и рубят головы.
   Он так ушел в кресло, что видны были только его маленькие желтые руки на поручнях и голова.
   Голова у Ганки была большая, круглая, волосы на ней росли плохо, и казалось, что только по ошибке она попала на его костлявые плечи.
   - Вот вы смеетесь, Ганка, - сказал отец с тяжелой укоризной,- а ведь в одном этом заключается разница мировоззрений. Для нас человеческий мозг это святая святых, перед которой делаются жалкими все недоступнейшие тайны природы. Мы с вами знаем, что в этом узком пространстве заключены силы, переделывающие мир. Помню, например, с каким трепетом я рассматривал черепную кость питекантропа. Вот, думал я тогда, из этого узкого, темного костного ларца вышло впервые сокровище человеческой мысли. Все высокое, прекрасное, разумное, что создано пером, кистью или резцом, - тут отец остановился, он любил и умел говорить, фразы выходили из его губ гладкие, законченные и звучные; недаром же его любимым писателем был Сенека, - все, прежде чем воплотиться в книге, мраморе или живописи должно было выкристаллизовываться в человеческом мозгу. Природа безобразна, дика и неразумна, прекрасен только человек и то, что творит его разум. О, человеческий мозг - это самый благородный металл вселенной! И в этом отношении черепная коробка питекантропа в тысячу раз совершеннее Венеры Милосской. Он остановился.
   - Вы знаете, в России есть Институт мозга, где целый штат профессоров и академиков пытается нащупать пути к этой недоступной для нас тайне. А они!.. Боже мой, как у них все просто! Кронциркуль, две-три формулы, какая-нибудь таблица промеров - вот и все. Право, не больше, чем в сумке коновала. Впрочем, оно и понятно. Мы изучаем череп для того, чтобы делать человека еще более мудрым, а они - чтобы превратить его в скота. Вот посмотрите, пожалуйста... - Он схватил со стола какую-то книгу и стал ее быстро перелистывать. - Вот-вот, это действите-льно интересно! - Он с треском, как веер, развернул какую-то таблицу. - "Показатель антропо-метрических промеров черепов нордической расы, из нормандских погребений одиннадцатого - тринадцатого веков, второго и третьего порядка". Слог-то, слог какой, обратили внимание, господа? Так вот, по этой самой таблице - хотя бы по этой самой таблице! - я с удовольствием измерил бы череп самого Геббельса, с предисловием которого вышла эта пакость.
   - И ничего бы у вас не вышло, профессор, - сказал Ганка. - Я как-то видел его - это маленькая злая мартышка, ни под какую мерку он не подходит.
   Отец свирепо швырнул в угол книгу немецкого профессора.
   Снегирь в клетке вздрогнул и неясно щебетнул со сна.
   - А что мне в их лавочке! - раздражительно сказал отец. - Если бы они были только кастратами или коновалами! Но они больны некроманией. Посмотрите, как они упорно рядятся в лохмотья, стащенные с покойников. Они щеголяют во фраке Ницше или жилетке моего покойного коллеги Ратцеля, и все-таки даже это зловонное тряпье слишком для них изящно. Они распарыва-ют его по швам, когда надевают на себя. Поэтому от всех их книг несет мертвечиной, а хуже этого запаха я уж ничего не знаю.